Пономарев_диссертация

311

простора, она несется причудливо на запад, тяжелея от угля и традиций,

пестрая, шумливая, жадная, все дальше на запад, мимо веселых и тщетных огней Парижа, чтобы закончиться здесь этими ненужными скалами /…/» (Э 84).

Материк разворачивается с востока на запад в бешеном ритме железнодорожного экспресса – мечта Кушнера реализована в метафоре Эренбурга. Это направление движения советского путешественника,

направление движения новых идей. Париж по-прежнему – единственный город,

заметный на такой скорости, но он остается в стороне, «тщетный». В

поддонных слоях текста, тщательно зашторенных конструкциями из метафор и антитез, бессознательно живет геополитика Троцкого: объединенная Европа возможна только под флагом социализма. Это глубины советского общественного сознания.

7. За пределами путеводителя

Разрушение путеводителя начинается там, где сливаются общественное и частное сознание – в точке авторства. Автор как частный человек видит больше, чем в состоянии описать. Тем самым, он выходит за пределы им же созданного маршрута – за рамки написанного текста. Напротив, автор как воплощение советского взгляда вообще должен целиком умещаться в текст,

срастись с ним и ни на шаг не отступать от заложенной в путеводитель программы. В жанре обнаруживается брешь – внутреннее, неизбывное разложение.

Общественное сознание осуждает порядки буржуазной столицы. Частное сознание видит на парижских улицах ностальгически знакомую прежнюю,

дореволюционную жизнь. Путешествие в Париж, таким образом, – путешествие в собственное прошлое, которое писатель стремится забыть, но которое всячески напоминает о себе. Напоминает не только весь уклад западной жизни,

но и эмигрантские газеты, но и обладающие пристальным взглядом спутники.

Очерк Никулина из цикла «Парижские встречи» о прогулках с Маяковским по Монпарнассу продолжается так: глядя на пьющих парижан,

312

великий поэт вдруг вспоминает давние стихи Никулина (при этом былая петербургская жизнь вступает в живые ассоциации с эмигрантским Парижем).

« Где пили седые как лунь ремонтеры… Это вы писали? Откуда вы знаете, где именно пили ремонтеры? Помните,

я вас напечатал в “Сатириконе”. Аверченко уехал [тогда из Петербурга, теперь из России. – Е.П.], а я напечатал, неизвестно почему. Вы любите Сашу Черного

[вопрос соединяет Сашу Черного до революции и Сашу Черного – эмигранта,

живущего рядом, в Париже. – Е.П.]? /…/ “Где пили седые…” Идите за мной, а

то буду читать до конца и вам будет стыдно»171.

В напоминании о дореволюционном творчестве Никулина голос Маяковского перекрывают «Последние новости»: «Л.Никулин, бывший сатириконовец, а теперь советский романист, печатает в одном из московских ежемесячников длиннейшую “корреспонденцию из Парижа”. Обо всем»172.

«Лев Никулин – бывшая Анджелика Сафьянова из “Сатирикона” – решил поговорить с “мертвецами”. Мертвецы – это, разумеется, эмигрантские писатели»173. Характерно, что эти статьи из «Последних новостей» Никулин вырезает и хранит. Как хранит воспоминание о «ремонтерах», застрявших в памяти Маяковского.

Напомнить о незадачливом литературном прошлом приехавшего советского писателя – излюбленный прием «Последних новостей». Даже громкое выступление Маяковского в кафе «Вольтер» во время поездки 1927

года соотнесено с дореволюционными вечерами футуристов – тем самым,

интерпретируется не как жест советской пропаганды, а как очередное

171 РГАЛИ. Ф. 1334. Оп. 1. Ед. хр. 734. Л. 21. В текст «Времени, пространства, движения» и этот момент вошел в урезанном виде: «…Кто это написал? Блок. Стыдитесь, а еще сами писали стихи! Вы любили Сашу Черного? “В лакированных копытах ржут пажи и роют гравий…”. Хорошо. А теперь какая стала дрянь! Тоже – Гейне…» (Никулин Л. Время,

пространство, движение. Т. 2. С. 327).

172 РГАЛИ. Ф. 350. Оп. 1. Ед. хр. 13. Л. 78 (рукой Никулина подписано: «Пос/ледние/

Нов/ости/ 12/IV 27»).

173 РГАЛИ. Ф. 350. Оп. 1. Ед. хр. 15. Л. 85 (рукой Никулина подписано: «1934 год. “Последние новости”. Париж»).

313

футуристическое хулиганство (эмигрантская печать включается в игру,

делающую из советского литератора-путешественника частное лицо): «Любопытствующих явилась тьма; переполненный, узкий, загнутый крючком зал напоминал пестротой, оживлением и говором московские залы старого времени, когда на “поэзо-и футуро-концерты” валом валила московская улица»174.

Очень похоже на Никулина «Последние новости» рекомендовали читателю Веру Инбер – в рубрике «Новости литературы»: рецензия на последнюю книгу Инбер, вышедшую в СССР, напечатана в то время, когда писательница находилась в Париже (по-видимому, в замещение репортажа о ее пребывании во Франции):

«Вера Инбер – специалистка по изящным литературным безделушкам.

Когда, еще до войны и революции, была мода на маркиз с мушками, на негритят и грумов, – Вера Инбер на все эти и многие другие подобные сюжеты писала очень недурные стихи, гораздо лучше Игоря Северянина, а публика на капустниках и в кабаре повторяла за ней:

Вы когда-нибудь кого-нибудь любили,

Вилли-грум?

Но пора маркиз, вееров, песенок Вертинского и экзотики прошла.

Временно Вера Инбер замолкла, так как не знала доподлинно, можно ли создать изящную безделушку на такую неизящную тему, как борьба классов и диктатура пролетариата. Оказалось все же, что можно»175.

Стыд, охватывающий Никулина при напоминании о старых сатириконовских стихах, усилен в автобиографическом очерке Инбер «Мои пятнадцать лет» (1932):

174Н.П.В. Маяковский в Париже // Последние новости. 1927. 9 мая. № 2238. С. 2.

175Мих. Ос. Безделушки Веры Инбер. Вера Инбер. Повесть комет. Изд. «Земля и фабрика», М., 1927 // Последние новости. 1927. 28 июля. С. 3.

316

путешествие, включает «паузу»180. Нередко паузу заполняют филиппики,

обращенные к эмиграции в целом.

Такие же паузы закрывают и встречи с бывшими друзьями. Не

«выгнанными с позором», а уехавшими тихо, нередко с советским паспортом. В

записной книжке Лидина находим адрес Александра Борисовича Кусикова (24

Av/enue/ d’Italie)181 – это бывший имажинист, приятель Есенина. За

«советскость» эмигранты прозвали Кусикова «чекистом». Или адрес хорошей знакомой Горького Варвары Владимировны Шайкевич (23, rue de Morrillons, Paris XIV)182, записанный вслед за адресом Эльзы Триоле (отель «Истриа» на rue Campagne-Première, в котором обычно жил и Маяковский)183. Кусиков,

Шайкевич и другие – олицетворение неопределенности: они могут вернуться домой, а могут уйти в лагерь врага. «Джонни» могут одуматься, начать помогать СССР (в гостях у А.А.Игнатьева, сотрудника советского полпредства,

в прошлом императорского военного агента в Париже, побывали и Никулин184,

и Лидин185). А могут, как Кусиков, отойти от литературы зажить частной жизнью, потерять внутреннее ощущение советского человека186. Л.Сейфуллина

180 Ц.Тодоров противопоставлял в рамках дискурса повествователя «движение» – «паузе, остановке». Эту мысль Тодорова применил к литературе путешествий Percy Adams (Adams P.G. Travel Literature and the Evolution of the Novel. P. 183).

181РГАЛИ. Ф. 3102. Оп. 1. Ед. хр. 190. Л. 39об.

182Там же. Л. 44.

183Там же. Л. 43.

184Никулин посвящает Игнатьеву первый очерк раздела «Встречи» – демонстрируя русской эмиграции правильный путь: «Кто знает, как безнаказанно сходят с рук белым хулиганские выходки за границей, тот поймет, что считать себя открыто другом Советской России – редкое и настоящее мужество» (Никулин Л. Вокруг Парижа (Воображаемые прогулки). С. 135). В одном из альбомов Никулина хранится его фотография с Игнатьевым и его женой, танцовщицей и переводчицей Н.В.Трухановой (РГАЛИ. Ф. 350. Оп. 1. Ед. хр. 14. Л. 4).

185Лидин расскажет об Игнатьеве и своих визитах в его дом в Сен-Жермен в книге воспоминаний (Лидин Вл. Люди и встречи. Страницы полдня. М.: Моск. рабочий, 1980. С.

92-98).

186Мотив посещения знакомого эмигранта заложен уже в травелоге XIX века. И.С.Тургенев, которому запрещено публично отвечать Герцену на «Письма из Франции и Италии», все же посетит его в Лондоне; Погодин в Париже отправляется к знакомому еще по Москве А.Мицкевичу, о котором услышал от общих знакомых в Риме, что он раскаивается в своих антироссийских выступлениях. Мицкевич на этот момент (как в будущем и советские «отступники») может раскаяться окончательно и попросить императора России о прощении

317

упоминает в травелоге среди берлинских встреч (и даже удостаивает обращения «товарищ») Р.Б.Гуля, в будущем – автора антисоветских книг о чекистах, красных маршалах, а также (с 1942 года) издателя главного периодического органа литературной эмиграции – «Нового журнала». Пока же Гуль только автор «Ледяного похода» – книги о гражданской войне, очень понравившейся Ленину. Почти свой: «Вдвоем с тов. Романом Гуль, который дружески согласился взять на себя обязанности переводчика /…/»187. Столь же опрометчивым окажется дружеское отношение Никулина к Ю.В.Анненкову: в «Вокруг Парижа» упоминаются работы художника; в одном из альбомов хранится фотография «У Ю.Анненкова» и карандашный портрет Анненкова,

созданный В.Ардовым. Над фотографией – подпись Никулина: «У больного товарища». Ниже Никулин добавляет: «А товарищ-то невозвращенец! /…/

Тогда еще не был невозвращенцем. Да-с. Л.Н.»188. Упоминания таких людей

(как имена Зиновьева и Троцкого в книге Кушнера) не украшают путеводитель.

Благодаря им он моментально устаревает. По этой причине путешественник старается минимизировать упоминания частных лиц, сохранив только официальные «встречи».

Но не обо всем удается умолчать. Если путешественник встречался со знаменитым эмигрантом-антисоветчиком, встречу необходимо включить в отчет. Эта часть отчета становится объяснительной запиской и выстраивается согласно принятому коду встречи с врагом. И встреча раздваивается: в поездке происходит одно, в тексте совсем другое. Официально советский писатель смотрит на эмигранта с жалостливым презрением (он не просто враг, он враг опустившийся189), неофициально – встречаются старые друзья.

(об этом мечтает путешественник), а может продолжить развивать свои крамольные мысли (так и случится в дальнейшем, с горечью замечает повествователь).

187Сейфуллина Л. Из заграничных впечатлений. С. 182.

188РГАЛИ. Ф. 350. Оп. 1. Ед. хр. 14. Л. 20.

189Канон «встречи с опустившимся врагом» почти не знает отступлений на протяжении всего советского периода. В воспоминаниях М.Слонимского в качестве опустившегося эмигранта появляется именно Кусиков:

318

Никулин в «Вокруг Парижа» зло высмеивает Вертинского, осуждает его буржуазную продажность – работу в дорогом русском ресторане «Эрмитаж» на улице Комартен. В воспоминаниях Никулин расскажет, что было на самом деле: Вертинский, встретив приятеля молодости в ресторане Покарди,

приглашает его (вместе со Всеволодом Ивановым) в «Эрмитаж» и угощает там190. Знаменательно, что в путешествии-отчете, дважды упоминая

«Эрмитаж», Никулин ни слова не пишет о том, что был внутри. Вернувшись в

СССР, Вертинский привыкнет к реалиям советской жизни и поймет официальную логику Никулина: «А то все писал “Прогулки по Парижу” и

топил в Сене – своих старых друзей. Впрочем, это было нужно “для орнамента”»191.

Такое же раздвоение наблюдаем и в парижских встречах А.Н.Толстого: «В моих записных книжках за 1936 год есть рассказ о случайной встрече

И.А.Бунина /…/ с А.Н.Толстым. Встретились в кафе на Монпарнассе.

Произошла заминка. Наконец Бунин подошел к Толстому. Облобызались… /…/

Бунин просидел с Толстым весь вечер. “Алешка” расточал комплименты и звал вернуться в Москву /…/.

Прошли две или три недели. В “Литературной газете” появились заграничные впечатления Алексея Толстого. Писал он примерно так: “Встретил случайно Бунина. Он был этой встрече рад. Прочел я его последние книги.

«Первым из советских прозаиков Пильняк отправился за границу – завоевывать Европу. На прощальном вечере, на проводах поэт Александр Кусиков, ходивший в экзотической форме “дикой дивизии”, лихо сплясал на уставленном посудой, полном яств столе лезгинку, не задев ни одной тарелки, ни одной рюмки, – это был его обычный номер на всех такого рода сборищах. /…/

Но в 1927 году, в Париже, подошел ко мне после литературного вечера советских писателей человек в шляпочке, в кургузом, черном, как траур, пиджачке и потрепанных брючках, маленький, тощенький, жалконький какой-то. Он вымолвил тихо и неуверенно:

– Кусиков. Помните? Не узнали?

Где его кинжал? Где бурка? Где лихие танцы?.. Печальные глаза. Унылый вид» (Слонимский М. Книга воспоминаний. С. 132).

190Никулин Л. О мятежной и гордой молодости. С. 142-143.

191РГАЛИ. Ф. 350. Оп. 1. Ед. хр. 149. Л. 1об. (письмо Вертинского Никулину от 06.04.1951)

319

Боже, что стало с этим когда-то талантливым писателем! От него осталось только имя, какая-то кожура” и т.д.»192

Андрей Седых (Я.М.Цвибак), автор воспоминаний, далек от советской логики: он расценит поступок Толстого как предательство и хамство. Толстой не мог не знать, что Бунину перескажут его статью. Но выбора у Толстого нет:

писатель оказывается заложником собственного текста. Чтобы не превратиться в Джонни, Джонни надо осудить. Официальное всякий раз подавляет частное.

Раздваиваются не только встречи с «бывшими», раздвоение охватывает поездку целиком. Путешественник опоясан советской идеологией. В тексте путеводителя он, как в советском посольстве, под защитой СССР. Выходя за ограду путеводителя, он попадает на территорию врага. Но не выйти нельзя – не получится путешествия. И писатель оказывается на зыбкой почве буржуазного города, предоставленный самому себе. Там, в свете парижских фонарей, его ожидает неведомое, мир собственного подсознания – частная жизнь.

Частная жизнь сама по себе буржуазна. Избежать ее невозможно. Тем более, что писатель вынужден зарабатывать: принципиальная позиция путешественника – не потратить ни копейки народных денег (это, впрочем,

думается, более поза, чем реальное положение дел)193. Работать в буржуазной

192Седых А. Далекие, близкие. М.: Моск. рабочий, 1995. С. 230.

193См., пожалуй, единственное, данное непосредственно в травелоге, разъяснение финансовой стороны путешествия советского писателя – у Б.Пильняка:

«Советский гражданин, автор этих строк /…/ ехал в качестве писателя. Он знал, что ему нужно было поехать, но он также знал, что для его страны американские комбайны и тысячетонные штамповальные станки нужней его поездки. Поэтому он не взял с собою советского золота и отъезжал от советской границы без единого цента.

ВВаршаве он получил злоты, которых ему хватило до Берлина. В Берлине он получил марки, которых ему хватило до Парижа» (Пильняк Б. О’кэй. Американский роман. М.: Федерация, 1933. С. 12-13).

Похожий подход к путешествию находим в воспоминаниях Эренбурга – в рассказе о работе над «Визой времени»: «Денег у меня было в обрез. В Польшу меня вывез импресарио, я читал доклады о литературе; в Англию пригласил Пен-клуб и издатель; в Вену я поехал на встречу какого-то культурного объединения. Повсюду я разыскивал дешевые гостиницы и полагался больше на свои ноги, чем на такси» (ЛГЖ 1, 506).

То же – у Маяковского конца двадцатых. В интервью варшавской газете «Польска