Пономарев_диссертация
.pdf
371
Это классовый базис (анти)путеводителя. В подтексте сквозит старый революционный лозунг: «Мир хижинам, война дворцам». Один из первых антипутеводителей появляется на страницах «Красной нови» еще в 1928 году.
Это очерк Арсения Авраамова. В нем под сомнение ставится необходимость самой поездки, ибо все красоты Запада, его технические чудеса перевешивает тлетворный дух капитализма. С первых шагов путешественник стремится домой, ему принципиально не интересно все то, ради чего выезжали в Германию путешественники двадцатых (показательны бесконечные кавычки, в
которые автор заключает привычные блага цивилизации). Здесь Авраамов радикальнее Маяковского: его отрицание базируется не на футуристическом фундаменте, а на советском идеологическом воспитании. «Скажу о себе: за эти полгода за рубежом бывали дни, недели! – когда единственной мыслью /…/
было – “бежать, бежать без оглядки – домой в СССР, в Москву”! К черту
“завоевание международного научного рынка”, к самому дьяволу все “чудеса европейской техники”, концерты “мировых знаменитостей”, музеи /…/ – когда человеку нечем дышать, когда весь “быт”, вся сумма ежедневных
“впечатлений” – от архитектурных “красот” (ампир-прюсс…) до газетных полос включительно – вливается в тебя, как некое рвотное, коего не токмо
“душа” – желудок не приемлет…»64. Привлекает в Германии лишь то, что однозначно интерпретируется как свое, родное: «Пошагаешь денек в ногу с Ротфронтом под родными знаменами, поглазеешь на ребят в красных кепи и галстучках – глядишь: оно и полегчало /…/»65. Восприятие Европы резко изменилось: положительную оценку получает лишь то, что напрямую заимствовано из Советского Союза.
Послекризисный антипутеводитель Чумандрина подводит под отрицание чужой культуры классово-экономический базис. Культура не нужна, если рядом с нею существует безысходная нищета. Сначала отрицается техническая
64 Авраамов А. Гопля, живем!.. (Эскизы современной Германии) // Красная новь. 1928. № 7.
С. 204.
65 Там же.
372
культура Германии, описанная Кушнером как образец для подражания. Очерк
«Задний двор»: «Электрические провода обрезаны, и на стенке, на гвоздике – крохотная керосиновая лампочка с закопченным стеклом. И это в одном из культурнейших городов мира!..»66. Затем отрицанию подвергнуто и все остальное, входящее в понятие «культура»67 (в подтексте – дрезденский дворец Цвингер, которому тоже объявлена война). Очерк «Новая смена», в котором даны еще более ужасные картины рабочего быта: жена потерявшего работу зарабатывает проституцией на всю семью. Когда она приходит домой с клиентом, муж и дети выходят к соседям. «Такие вещи происходят в Барщинном переулке (Frohngasse) в десяти шагах от Королевского замка,
Национальной галереи, совсем рядом с магистратом, в самом центре замечательного, художественного города, города-музея, каким, по общему мнению, является Дрезден»68.
Характерно, что переезд из Берлина в Дрезден почти не обозначен. Мы не сразу понимаем, что действие перенесено в другой город, ибо нищета в Берлине и Дрездене одинакова. Антипутеводитель создает единое антипространство, в которое собираются все негативные явления.
По законам соцреализма, тема все больше подчиняет себе стиль. В очерке
«Жажда реванша одолевает их» использован традиционный путеводитель – как стилистическая доминанта изображения классового врага: «Идя по Унтер-ден-
Линден, уже минуя Университет слева и приземистое сооружение Государственной оперы – справа, не сразу обратишь внимание на это здание»69.
«Это здание» – немецкая могила неизвестного солдата, бастион врагов рабочего
66Чумандрин М. Германия. С. 54-55.
67В традиции второй половины XIX столетия с этой же точки зрения осуждалась «цивилизация», которая «/…/ через семь тысяч лет по создании мира, наконец, ухитрилась провести в кухню к человечеству воду и на всем земном шаре вымостила асфальтом только парижские бульвары…» (Успенский Г.И. Полн. собр. соч.: [В 14 т.]. Т. 6. С. 53 – очерк «Заграничный дневник провинциала»). По логике русских интеллигентов 1870-х годов, если асфальта не хватает на всех, то асфальт в принципе не нужен. Знаменательно, что в немецких очерках Чумандрина обобщенная кухня человечества снова лишена горячей воды.
68Чумандрин М. Германия. С. 67.
69Там же. С. 20-21.
373
дела70. От здания рассказ переходит к людям – посетителям Новой вахты.
Появление персонажей вызывает псевдорепортажную зарисовку. Нам показывают живую сцену, происходящую перед глазами, но так, будто она повторяется ежедневно. Прием тот же, что и в «Проходя по улицам»:
настоящее в значении continuous наложено на настоящее в значении indefinite.
Получается музей восковых фигур. «Обмахиваясь шляпами, как бы в
нетерпении ожидая начала, переминаются с ноги на ногу крепкие,
багроволицые, тяжело дышащие люди, на момент задержавшие там, за входом,
свои “Шевроле”, “Паккарды”, “Бьюики”, “Рольс-Ройсы”...»71. Люди замерли в репортерском нетерпении – в ожидании События. Событие не происходит,
напряжение спадает, элементы репортажа растворяются. Зато путеводитель возводится в степень: в текст очерка включен текст туристической брошюры,
продающейся тут же, в здании Новой вахты, с обращением (читателю не дают забыть о людях, которым выгодно это туристическое место) министра Рейхсвера. Брошюра – переход к описанию Верденской выставки в Виттлихе. И
вновь рассказ об экспонатах чередуется с рассказом о посетителях выставки,
напоминающих экспонаты.
Рабочие районы, напротив, требуют усиления репортажности. Враги показаны статично, рабочие даны в динамике. «В Веддинге демонстрация должна была начаться в шесть часов вечера, в самом оживленном пункте района: на углу Мюллер- и Зеештрассе, где кончается северная линия подземки,
и где всегда трудно пройти от обилия людей, выходящих из тоннеля и спускающихся в тоннель»72. В рабочих очерках репортаж высвобождается из-
под опеки путеводителя. Рудиментом путеводителя («Прогулка») остается проводник – девушка Анни, показывающая репортеру места недавних боев.
Работает тот же механизм наложений, что и в гамбургском порту:
70О довоенной советской традиции негативного восприятия могил неизвестных солдат см. главу 1.
71Чумандрин М. Германия. С. 22.
72Там же. С. 105.
374
путешественник сравнивает прошлое (рассказ экскурсовода) с видимым в данную минуту. Но функция приема прямо противоположна. В Гамбурге сквозь пленку настоящего просвечивал призрак прошлого, здесь репортер провидит будущее: за вчерашними боями идут новые бои. Репортер видит участников боев, говорит с ними. Сегодня они спокойно проходят по улице, завтра снова пойдут сражаться. Взрослым по мере сил помогают дети. Это живая история,
история в динамике.
Но главные сведения для репортажа повествователь черпает не из рассказов девушки. Репортер должен быть строго объективным. Вокруг течет история, и повествователь смотрит на происходящее как историк. Его выводы основаны на письменных источниках – это надписи на мостовых, на стенах, в
домах. Весь район Берлинерштрассе исписан лозунгами Рот Фронта. Это свидетельство, не требующее доказательств, еще более правдивое, чем рассказ участника боев. Стены Берлина превращаются в самый верный источник информации. Это репортаж, параллельный рассказу Анни, репортаж из первых рук. Проникновение наци в рабочие районы тоже зафиксировано на стенах. Но тут же – живое отношение к ним, живая рецепция нацизма:
«Парнишка деловито соскребает ножом кривую надпись –
HEIL HITLER!»73.
Настенный репортаж и репортаж советского путешественника легко перетекают один в другой. Гитлеровскому приветствию на стене противостоят приветствия пролетариата. Нацистское приветствие статично, оторвано от человека – рабочие приветствия суть самое жизнь. Хозяин табачной лавчонки встречает рассказчика возгласом: «Heil Moskau!». Следует сноска: «Слава Москве! – так рабочие приветствуют друг друга»74. На стене магазинчика висит журнальный плакат, изображающий гитлеровцев, под ним подписано: «Те, кто
73Там же. С. 79.
74Там же. С. 80.
375
должен быть уничтожен, как бешеные собаки»75. Реакция старика повторяет реакцию мальчика: оба по-своему интерпретируют письменный источник.
Похоже реагируют на фашистскую агитацию рабочие гамбургских верфей: они втаптывают в грязь листовки («Расправа»). Письменным ответом нацистам оказывается интерьер квартиры грузчика из очерка «Проходя по улицам»: «В
комнате полутьма. Неясно выступают очертания старой мебели, на стене смутно сереет портрет Ленина, по углам, на потолке с трудом можно рассмотреть грубо нарисованные пятиконечные красные звезды. Вместо фриза по всей стене крупная надпись: “ДА ЗДРАВСТВУЕТ СССР”»76. Все это врезавшаяся в стены историческая правда.
Наибольшего динамизма приветствие Москве достигает в финале очерка
«Как это иной раз происходит». В нем рассказывается о рабочей демонстрации,
организованной сразу после официального запрета демонстраций. Митинг проходит на двух отрезках улицы: пока полиция бежит к одному отрезку,
митингует другой и наоборот. Очерк заканчивается коллективным, массовым – от имени всего пролетариата Германии – приветом Москве:
«Полиция застает здесь прежний образцовый порядок, – но зато зашевелился и ожил другой конец. И не успевают бегуны в зеленом отдышаться, как оттуда опять слышна иерихонская труба, и снова там грохочет улица:
–Heil Moskau!
–Heil Moskau!.. – отвечает улица»77.
Динамизмом проникнуты и революционные ритуалы, воспринимающиеся в СССР как исторические, но оживающие в настоящем на немецкой земле.
Рабочее собрание в берлинской пивной хором поет «Смело, товарищи, в ногу»: «У нас в Союзе несколько “прислушался” этот мужественный мотив. Здесь его поют во весь голос, с ударением на каждом слове, отрываясь от своих
75Там же. С. 81.
76Там же. С. 16.
77Там же. С. 110-111.
376
неизменных трубок или дешевых зловонных сигар и отстукивая такт кружкой по краю стола»78. Как у Авраамова, наибольший восторг путешественника вызывает прямое заимствование из его собственной культуры.
Антипутеводитель не видит культуру «другого», он описывает «свое в чужом».
Если у Маяковского в «Германии» герой превращался в немца, то теперь наоборот: весь немецкий народ – путем классовой солидарности – превращается в русских. Рабочее собрание демонстрирует серьезные перемены в национальном сознании (Чумандрин уже не настаивает на большевистском
«нации выдумал мира враг», он признает узаконенный в эпоху путеводителей национальный характер, но освобождает его от абсолютности и завершенности.
Немцы уже не те немцы, какими их считала русская литература XIX века):
«Придумали, что немецкий рабочий до смешного спокоен и пуще огня опасается всякого шума. “Страна умеренности и аккуратности” – говорили когда-то. Глупости, – это вчерашний день! Мне давно не доводилось присутствовать на таких темпераментных собраниях, хотя оно было одним из тех, что происходят ежедневно, по всему району, по всему Берлину, по всей стране»79. Репортажное обобщение («так везде») тоже динамично:
стремительное развертывание градации создает ощущение революционного подъема небывалой силы. Динамика, заложенная в ткань рабочих очерков
«Германии», передает убыстряющийся ход истории, стремящейся к мировой революции.
Замыкает книгу очерк о кладбище Фридрихсфельде – берлинской Стене коммунаров. Кладбище – идеальный локус антипутеводителя, однако он будет разрушен на наших глазах. В начале очерка применяется испытанный прием:
текст прикидывается путеводителем, чтобы эффектнее развернуться в репортаж. Заглавие очерка – «Неравная встреча» – подчеркивает динамизм и событийность содержания, дисгармонирует с плавным статическим началом.
78Там же. С. 112.
79Там же. С. 113. В книге выделение дано разрядкой.
377
Читатель должен понять, что перед ним пародия на путеводитель: текст как бы соблюдает политическую корректность, ведь путеводитель, в отличие от репортажа, – политически нейтральный жанр.
Большая стена с красной звездой, врезавшейся в кирпич, напоминает все остальные рабочие стены Берлина. Герои очерка тоже поначалу статичны, но в этой статике просматривается духовная мощь, накопление внутренних сил: «У
самой ограды /…/ то там, то здесь стоят люди. /…/ Они стоят без шапок,
всматриваясь в могилы, лежащие перед ними. Некоторые из рабочих пришли сюда с детьми, даже с такими, кто еще не научился ходить. Это вошло здесь в привычку: провести свободный часок у стены Карла и Розы»80. Рядом с Карлом Либкнехтом и Розой Люксембург похоронены рабочие, убитые фашистами во время демонстраций. Среди статичных героев появляется старик-гид: он рассказывает о каждом, кто лежит в безымянных пролетарских могилах. Старик
– символ народной памяти, олицетворение истории. Статичность кладбища, на которое немецкие власти поместили Карла и Розу, превращается в статичность вечности, исторической правды. Статика, показатель аполитичности и духовной смерти в изображении врагов, насыщена политическим смыслом в изображении героев.
Взгляд репортера падает на только что вырытую могилу. Описание переходит в событие, путеводитель в репортаж. Сегодня похороны очередного героя. Статический зачин усиливает эффектность внезапно начинающегося репортажа: получается, что репортер забрел на кладбище случайно, осматривая город, и увидел бытовую картину рабочего Берлина. Единичное событие становится событием повторяющимся: Present Continuous вбирает в себя и
Present Indefinite. «Издалека доносится негромкое пение. Вскоре на дальнем конце аллеи показывается несколько знамен, медленная процессия идет сюда»81. Внезапно процессию окружают пробравшиеся на кладбище наци, и
80Там же. С. 127.
81Там же. С. 128.
378
действие становится стремительным: «Нападавшие бежали уже под углом к аллее, намереваясь преградить путь шествию. Вот у первого из них что-то блеснуло в руках, и потом потекли сплошные, ревущие выстрелы /…/. Вскоре все смешалось, только гроб, покачиваясь на плечах тех, кто оставался в рядах,
медленно шел к могиле»82. Гроб получает одушевленное сказуемое, лежащий в нем герой оживает. Быстрота оборонительных действий не вступает в противоречие с медленным движением к раскрытой могиле. Одно движение оттеняет другое, это два варианта инвариантного движения истории.
Бой заканчивается, полиция окружает рабочих и дает уйти нападавшим фашистам. Попустительство полиции по отношению к фашистам – важный мотив, получивший широкое распространение в очерках начала 1930-х.
Рабочих уводят, они же, несмотря на запрещение офицера, скандируют «Рот-
фронт» и поют «Интернационал». Как в Париже Маяковского, рабочий гимн бежит по городу, становясь всеобщим гимном: «Сотни, встретившие арестованных [у ворот кладбища. – Е.П.] , подхватили воинственный гимн, и
вот он загремел, покрывая шум поезда /…/»83. Попадая в пространство Истории, событие автоматически гиперболизуется – воспринимается уже не как рядовой случай, а как один из эпизодов великой всемирной борьбы.
Освобождаясь от нарратива путеводителя, репортаж комбинируется с эпическими жанрами. Застывшее движение антипутеводителя, в конечном счете, оказывается моментом перехода в вечность. Финальный абзац возвращает читателя в репортаж, подчеркивая подлинность рассказанного: «Это было тринадцатого ноября, на кладбище Фридрихсфельде, на востоке Берлина. На том самом кладбище, где похоронены Роза Люксембург и Карл Либкнехт»84. Но упоминание Розы и Карла не дает забыть о пространстве Истории, рассказанное Событие навечно вписано в него.
82Там же. С. 128-129.
83Там же. С. 130.
84Там же.
379
В очерках М.Л.Слонимского, ездившего в Германию в 1932 году,
антипутеводитель, как и у Чумандрина, напряженно стремится к репортажу.
Они появились маленькой книжкой (в серии «Библиотека “Огонек”) под заглавием «Германия» в том же, 1932 году, затем, начиная с 1935 года,
несколько раз перепечатывались под одной обложкой с «Повестью о Левинэ»,
ради написания которой Слонимский и ездил (через Берлин) в Баварию.
Показателен интерес советского писателя к Баварской советской республике (ее политическому лидеру) накануне решающих выборов в Рейхстаг. Новая революционная ситуация (в контексте открытого времени – «священной истории» революций) всегда отсылает к предыдущей, требует реванша за прежнее поражение.
Первый очерк «Берлин» посвящен традиционной теме рабочей нищеты.
Он начинается ex abrupto описанием уличного певца. В третьем абзаце точка зрения повествователя – как бы отъездом камеры – расширяется, и рядом с певцом появляются аккомпаниаторы, скрипач и горбун-гармонист. Камера отъезжает еще дальше, и мы видим пустующие окна домов, под которыми поет певец (в каждом доме есть незанятые квартиры, фиксирует репортер). Этот прием аналогичен экскурсии Чумандрина по лестнице аварийного дома. Камера показывает только антидостопримечательности, достопримечательностей в Берлине не осталось.
На второй странице прием повторяется: описан еще один музыкальный
«номер», семейный, вновь отъезд камеры, и вся улица заполнена уличными певцами. Наконец, символическое обобщение: «Музыка и пение – повсюду.
Музыкальный город! Музыкальный народ! Впрочем, это – не Венеция, это – Венеция поневоле, это – Берлин, полный музыки безработных»85. Берлин превратился в Венецию, немецкая столица потеряла лицо. Таблички «Сдается» съели город. Антипутеводитель окончательно растворил путеводитель.
85 Слонимский М. Германия. М.: Журнально-газетное объединение, 1932. С. 4.
380
Вслед за певцами, укрупнением плана, в поле зрения читателя попадают люди, продающие на улицах спички и шнурки. Те, кому нечего продать, просто просят денег. Аналитический итог берлинского пейзажа: всем этим людям нужно «/…/ самое необходимое, то, что работой уже не добыть, потому что нет работы, – пфенниг!»86. И наконец, перед нами город целиком. Еще горит огнями центр, но улицы полны не автомобилями, а велосипедами. На них тысячи людей колесят в поисках работы, которой нет. Повествователь садится в поезд: панорама Берлина расширяется до панромы Германии. Инженер,
случайный спутник по купе (как у Чумандрина, рудимент гида), указывает на проносящиеся мимо закрытые заводы: «Страна безработных /…/ проносится мимо окон»87. Германия как бы стерта ластиком с карты; в ней нет достопримечательностей. Антипутеводитель становится темой и сюжетом.
Иногда в текст вводится интервью, и сразу звучат ноты репортажа. Это голоса рабочих, продавшихся врагам от голода и нищеты (одно интервью – монолог,
другое – диалог с рабочим идейным). Вслед за тем разворачивается тема фашизма. Вымирающие города вымирающей страны получают своих могильщиков, демонов смерти.
«Этим молодцам уже разрешена форма. Группами – всегда группами – ходят они по Берлину в полной своей форме, новенькой, заготовленной и розданной, несмотря на нищету и голод. Они напоминают молодцов из батальонов смерти русского семнадцатого года: кепи, гимнастерка, даже шнурки, как у тогдашних вольноопределяющихся, только на рукаве не череп
/…/, а фашистский знак. И есть немало среди них тех, кто в Берлине, в
Мюнхене – в девятнадцатом и прочих годах – убивал и расстреливал революцию»88. Русские батальоны смерти вспоминаются повествователю неоднократно. Они сливаются с палачами Баварской республики, это одни и те
86Там же. С. 5.
87Там же. С. 7.
88Там же. С. 10-11.