Пономарев_диссертация
.pdf
391
фашизм – недоразумение, практически – освобождение глубинной дикости капитализма. Очерк «Сизифов труд» (1933) посвящен различным проявлениям этой дикости в капиталистических странах. В Голландии, сообщает репортер,
совершили победу над природой – осушили целое море для посевов пшеницы.
Но когда упали цены на зерно, пшеницу стали уничтожать. В Дании после падения цен на мясо истребляют здоровых тучных коров. «Вот он, трагический хоровод капиталистического мира! /…/ Зрелище уничтожаемых коров нестерпимо для всякого человека. /…/ Это не просто истребление добра, это вандализм»111. Уничтожение зерна и уничтожение скота напрямую соотнесено с сожжением книг в фашистской Германии. Точка сближения – мифологема
«труда», одна из центральных в советской литературе. Капитализм уничтожает человеческий труд. И вывод, почти как в американском травелоге Пильняка: «Когда-то они [буржуазия. – Е.П.] были жестокими, бездушными дельцами.
Теперь они превратились в буйных сумасшедших»112.
Германия заимствует все черты абсолютного капитализма,
сформулированные в американском травелоге (подробнее см. главу 5). От идеологических постулатов, характеризующих «мир чистогана», выстраивается метафорический ряд, завершающийся мифом о «царстве мертвых». Например,
в очерке «Культура и фашизм» (1934) показана мертвенность фашизма в области культуры: «В культурном творчестве фашизма поражает не насилье, не тупость, не жестокость, а ощущение смерти»113. В очерке «Неправдоподобный эпилог» (1933) мотив метафорически развернут: «Авторы утопий придумали немало забавных сочетаний: мир, который заселен роботами, мир, который заселен четвероногими, мир, который заселен вещами. Никто из них не написал самой нелепой и самой правдоподобной утопии: мир, который заселен трупами.
Трупы играют на бирже, читают лекции, ставят фильмы, стреляют друг в друга,
едят, молятся богу и дрожат от страха перед смертью – они не понимают, что
111Эренбург И. Затянувшаяся развязка. 48-49.
112Там же. С. 50.
113Там же. С. 87.
392
именно это одно для них невозможно, что /…/ они уже давно мертвы»114.
Заглавие очерка «Пляска смерти» (1935), добавляя средневековый колорит,
делает смерть активной силой: «/…/ за шесть веков смерть многому научилась.
На скелет она напялила рубашку: черную, коричневую или синюю. /…/ Не смущаясь, она рычит в микрофон: “Вперед, пролетарская Италия!”. Так открывается бал в пустынях Эфиопии. Где же будут танцевать под следующий выходной – на полях Литвы, на берегах Рейна?»115.
Указание на идеологическую подмену (фашизм апеллирует к пролетарской Италии во имя колониальной войны) не случайно. Обман – сущность капитализма. В ряде очерков Германия становится не просто королевством кривых зеркал, а империей перевернутых ценностей (например, «Культура и фашизм»): «Беда фашистов в том, что, стащив у революции красный флаг, слово “социализм” и несколько внешних примет, они решили превратиться в цыган, которые мастерски перекрашивают краденых лошадей»116. В итальянском фильме «Черные рубашки» заметно идейное влияние Голливуда: «/…/ благодетельность фашизма доказывается тем, что коммунисты устраивали забастовки телеграфных служащих и этим разрушали семейное счастье»117. И так далее. Царство мертвых из-за океана переместилось в самый центр Европы. Оно нематериально, полусказочно, распространяется по свету в обход государственных границ – как Дракула проникал в закрытые помещения. Но, материализуясь, существенно меняет географию. Например, в
Париже в немецком посольстве висит карта Германии. На ней в состав Третьего рейха включены три французских департамента – Верхний Рейн, Нижний Рейн
114Там же. С. 39. Это привычный концепт, разработанный в классической русской литературе XIX столетия. См., напр., в «Письмах из Франции и Италии» А.И.Герцена о Париже 1847 года: «Смерть в литературе, смерть в театре, смерть в политике, смерть на трибуне, ходячий мертвец Гизо с одной стороны и детский лепет седой оппозиции – с другой
– это ужасно!» (Герцен А.И. Письма из Франции и Италии. С. 68).
115Эренбург И. Границы ночи. С. 77.
116Эренбург И. Затянувшаяся развязка. С. 86.
117Там же. Режиссер, замечает Эренбург, пытается подражать Эйзенштейну и Пудовкину. Тщетно: получается не монументальный революционный фильм, а обычная заказанная капитализмом кинопродукция.
393
иМозель. Такая же карта висела в витрине германского железнодорожного агентства. Эту пришлось снять по требованию парижан.
Очерк «Размышления на немецкой границе» начинается описанием башни Бисмарка, одного из монументов легендарному канцлеру, поставленных на территории бывшей Германской империи. Теперь башня – важнейший туристический объект. Упитанные парни с фашистскими значками поют с вершины башни немецкие патриотические песни. Знаменателен комментарий репортера: «Надо заметить, что указанная башня находится вовсе не в Германии – от нее сорок километров до границы: это датский Шлезвиг. Но у немецких патриотов свои карты: их Германия куда шире Германии. Она включает и Лотарингию, и добрый кусок Бельгии, и половину Польши, и Ригу,
иЮтландию. /…/ Если г-на Розенберга посетила ночью его Эгерия или если педель из Фленсбурга хватил несколько рюмочек “шнапса”, эта необычайная страна может включить даже Киев /…/»118.
Эманации фашизма так сильны, что на границах не всегда ясно – это фашистская Германия или свободная демократия Запада. Например, в
пограничной Бельгии (очерк «Ночи Эйпена») полицейские в пивной поют
«Песню Хорста Весселя», входящий в пивную унтер здоровается: «Хайль Гитлер!». «Внизу подле лестницы я видал портрет бельгийского короля.
Значит, я все же в Бельгии. Зачем любопытство толкнуло меня приоткрыть дверь рядом с конторой? Там я увидел другой портрет – не короля. Я хорошо знаю эти усы: уже много месяцев как они маячат перед моими глазами»119. Те же усы репортер наблюдает в Эльзасе («Эльзас под прицелом», 1935), в Сааре
(«Саар», 1934) – областях, отторгнутых от Германии Версальским договором.
Эти области наименее защищены от вредоносных бацилл царства мертвых: «В
Эльзас-Лотарингии германские газеты и журналы продаются дешевле, нежели в самой Германии: бациллами эти доктора торгуют в убыток. Радиостанция
118Там же. С. 66-67.
119Эренбург И. Границы ночи. С. 65.
394
Штутгарта устраивает специальные “вечера”, посвященные Эльзас-Лотарингии.
В пограничных городках оборудованы особые кино /…/»120. Местные правительства, ссылаясь на демократические законы, попустительствуют откровенной фашистской пропаганде. Наиболее влиятельна в Эльзасе так называемая партия автономистов. Их «автономия» означает автоматическое присоединение к Германии, их организация – филиал институтов третьего рейха. В Эйпене детей наказывают за французский язык, на улицах можно говорить только на немецком языке. «Остальное? Остальное понятно:
Штутгарт, брошюры, листовки, эмиссары, деньги»121. В каждой из пограничных стран есть свой фюрер, свои штурмовики, множество немецких патриотов. Но там же есть и рабочие, борющиеся с фашизмом в условиях немецкой патриотической эйфории, спонсирующейся господствующими классами.
Тесное родство фашизма и крупного капитала постоянно подчеркивается в очерках. На всех территориях бывшей Германской империи самые неудержимые патриоты – местные богатеи. Символическое значение приобретает фигура Германа Рехлинга, владельца заводов и банков Саара. По совместительству он вождь «Германского фронта». Патриотические речи хозяина не мешают его предприятиям продавать сталь во Францию для нужд военного ведомства. Разоблачение националистической идеологии,
прикрывающей капиталистические цели, – одна из важнейших задач советского репортера. Эренбург рассказывает, как в 1919 году несколько сот саарских бюргеров обратились с петицией к Клемансо: «Они смиренно просили:
сделайте нас французами! Надо ли говорить о том, что бюргеры, подписавшие эту петицию, теперь числятся самыми неистовыми патриотами /…/»122.
Саар для советского репортера – уникальное место на земле, модель негитлеровской Германии, открытое пространство: «/…/ на этом последнем клочке немецкой земли, не захваченном коричневыми рубашками, героические
120Там же. С. 58.
121Там же. С. 66.
122Там же. С. 33.
395
пролетарии отбивают атаки фашистов»123. Эренбург посещает Саар накануне плебисцита, в ходе которого должна решиться судьба области. В витринах саарских лавочников царит твердый фашистский дух: «Фонарики со свастикой.
Абажуры со свастикой. Плошки со свастикой. Готовьтесь все – это немецкое рождество!»124. В газетных киосках продают только прогитлеровские газеты.
Все газетные киоски принадлежат одному тресту, его хозяева – фашисты.
Рабочие продают свои, коммунистические газеты на улицах саарских городков,
рискуя жизнью: «Обычно продавцы газет – это продавцы газет, но в Сааре это герои»125. Бытовое действие – продажа газет – обретает эпический оттенок, ибо борьба – свойство настоящего человека, борьба с фашизмом – удел героя.
Противники присоединения к Германии боятся выразить свои чувства открыто,
поскольку «предателям» не отпускают товары в лавках, не дают пособий по безработице, в школах преследуют их детей. Но репортер уверен: на плебисците героев окажется значительно больше, они проголосуют за автономию. «Как же должны ненавидеть саарские рабочие царство коричневых рубах, чтобы голосовать /…/ за государство, непохожее на государство, за голландских пехотинцев, за все, что угодно, лишь бы не попасть в лапы истинно немецких палачей!»126.
Границы фашистской Германии, – по выражению Добренко, воспаленные границы. Там идет вечный бой труда и капитала, который теперь получает четкое идеологическое определение: это бой фашизма и коммунизма.
Героическое сопротивление фашизму, в общем, бессмысленно: человеку трудно бороться с призраками и упырями Царства мертвых. Рабочие так или иначе проиграют, оптимистические прогнозы советских аналитиков всякий раз не сбываются. Но это сопротивление – свидетельство духовной силы,
проявление жажды жизни. Оно, в какой-то мере, сродни борьбе со стихией:
123Там же. С. 9.
124Там же. С. 8.
125Там же. С. 11.
126Там же. С. 20.
396
покорить стихию может только человек социализма, но каждая новая борьба – это шаг в сторону утопии.
Царство мертвых почти всесильно, оно распространяет бациллы смерти далеко за пределы своих границ. Об этом очерк «В Греции» (1934). Греческие власти не дают сойти на берег двум гражданам Греции, принимавшим участие в Съезде советских писателей, зато «/…/ трогательно приветствует иностранцев с корректно квадратными черепами и со знаками свастики в петлице»127. В
Греции тоже есть свой фюрер – бывший дантист и спекулянт Кудендорф. Как все фюреры, исключительный проходимец. Он учит греков тонкостям расовой теории. Однако и в Греции растет сопротивление: «Отзвуки наших споров в Колонном зале волнуют людей, живущих рядом с Акрополем»128. Способность и желание бороться полностью меняют мнение репортера о сонных Афинах. В «Визе времени» столица Греции запахом напоминала Гомель, а стилем жизни – санаторий: «Четверть часа отделяют столики с рахат-лукумом от Акрополя. Вот этой-то территориальной близости нельзя простить подозрительным щеголям и дрессированным стратегам» (Э 120). Или: «Акрополь, как бы нарочито обрамленный пародийными Афинами, остается, чтобы смущать души очередного поколения, гордого превосходством авиации над Икаром или лифта над ступенями Пропилей» (Э 120-121). Теперь не то, за Афины идет война света и тьмы: «Германские расисты дошли до того, что и древних эллинов они объявили дедушками г. Розенберга. Но в Афинах мало кто думает о генеалогии»129. На древнем мраморе храма нарисован серп и молот: в советском понимании, это бесспорное свидетельство духовного возрождения. Тут же в сознании репортера расцветает грандиозная утопия: благодаря серпу и молоту Акрополь возвышается уже не над «пародийными Афинами», а над обновленной социализмом Европой; вечность древних камней смыкается с вечностью царства справедливости. Репортаж внезапно превращается в эпос:
127Там же. С. 91.
128Там же. С. 93.
129Эренбург И. Границы ночи. С. 86.
397
«Глядя на этот мрамор /…/, я ревниво думаю о будущем. На нашу долю выпало большое счастье: мы увидели молодость мира в молодой стране, сказочные города среди безлюдной дотоле тундры. Но как бы я хотел прожить еще одну жизнь и своими глазами увидеть весну в некрополе, пионеров среди развалин,
пятилетку там, где люди привыкли измерять время тысячелетьями!»130.
Видение будущего среди настоящего – общее свойство соцреализма. Репортаж не исключение. М.Балина справедливо указывает на развитие идеологемы будущего в травелогах 1930-х годов, в котором писатель-путешественник выступает ясновидящим131.
Характерно, что Франция рассматривается Эренбургом как одна из пограничных территорий Германии: Париж перестал быть центром Европы. В
очерках «Мысль в отставке» (1932), «Последние византийцы» (1933) показан Париж, не желающий думать ни о чем (критика французского сознания в путеводителе Ольги Форш становится предельно актуальной),
предпочитающий забыться в веселье и не смотреть в сторону Германии. «Недавно в Париже состоялась торжественная смычка передовых
французских умов с немецкими молодчиками из штурмовых отрядов. Немцы сняли с рукавов свастику и старались вести себя прилично, как в хорошем семейном доме. /…/ Среди французов были представители самых разнообразных организаций /…/.
Немцы подробно объясняли французам, почему они должны устраивать еврейские погромы и сжигать “марксистские книги” /…/.
Передовые французы вежливо слушали и по мере сил просвещались»132.
Таким же в точности предстает у Эренбурга и общественное мнение Англии: «Почему люди, которые гордились первой конституцией мира, в
восторге смотрят на проказы черных и коричневых рубашек?»133. С классовой
130Там же. С. 87.
131Балина М. Литература путешествий. С. 898.
132Эренбург И. Затянувшаяся развязка. С. 30.
133Эренбург И. Границы ночи. С. 250.
398
точки зрения, ответ предельно прост: капитализм не может выступить против себя самого. Могучий джин выпущен из бутылки, остается только следить за ним глазами, надеясь, что он не тронет. Все капиталистические демократии напоминают расслабленных, внимательно смотрящих на надвигающийся смерч. Или кроликов, застывших перед удавом: «Можно долго глядеть на змею и оставаться в своем уме: если змея сглатывает кролика, это, в конечном счете,
обед. Но нельзя долго глядеть на кролика: остановившиеся глаза, как остановившиеся стрелки часов, как проекция оборвавшейся фильмы, – люди с поднятыми ногами, навеки застывшие, способны заразить паническим безумьем даже человека с воловьими нервами»134. Европа напоминает замок Спящей красавицы, заметит Эренбург в очерке «Оборвавшаяся нить» (1935): «Девушка укололась о веретено, и жизнь замерла»135. Или кладбища, полные живых трупов: «Я боюсь думать о той Европе, которую я люблю. /…/ Я знал страны, теперь это кладбища»136. Эти страны уже умерли, потому они – легкая добыча фашизма.
Бельгия не делает ничего, чтобы сохранить Эйпен, Дания позволяет фашистам распоряжаться в Шлезвиге, Франция махнула рукой на Саар. Все,
что может противопоставить немецкому патриотизму французское население Эльзаса – это тот же фашизм, но французского толка. Еще одна реакция безумного кролика: «Говорят, что служители в клиниках для душевнобольных часто перенимают странные навыки пациентов. В Эльзасе недавно образовалась партия французских фашистов»137.
То же кроличье оцепенение прослежено и в области литературы.
Литература фашистов бесплодно агрессивна: в очерке «Культура и фашизм» отмечены Эверс, Иост, Бальдур фон Ширах; в итальянской литературе внимание Эренбурга привлек А.Моравиа. Но особые, персональные статьи
134Там же. С. 66.
135Там же. С. 133.
136Там же. С. 81-82.
137Там же. С. 63.
399
посвящены французским знаменитостям. П.Моран, Ж.Кессель пишут по заказу крупных фирм, А.Моруа больше интересуется светскими успехами дочери, чем литературой, Ж.Кокто (упомянутый еще Маяковским как поэт старья) «/…/ предпочтительно занят религиозными церемониями»138. Эренбург неоднократно хвалит книгу Л.Селина «Путешествие на край ночи» за небывалую для французской литературы откровенность: «Селин не назвал смрад мертвецкой ни запахом тубероз, ни галлюцинацией опиомана. Он честно рассказал о своей жизни среди трупов. /…/ Селин думал, что на его лице веселая улыбка; эта улыбка, однако, сильно смахивала на оскал трупа»139.
Почти то же самое (за исключением откровенности) повторено о Ф.Мориаке: «Если в его книгах имеется нечто новое, это не типы, не интрига, не психология. Это только запах: его романы наполнены трупным смрадом. /…/
Зеленый прекрасный мир где-то в глубине загнивает, и Мориаку приходится отмечать различные фазы гниения еще живых клеток»140. Забавно, что сама литература путешествий (преимущественно экзотические путешествия в колонии), переживающая расцвет в предвоенной Франции, определена как уход от реальных проблем («О свойствах умеренного климата», 1933). Это все та литература, которая еще не успела затонуть в море не имеющих веса отвлеченных ценностей141. Два писателя выделяются во Франции: Пьер Дрие ла
138Эренбург И. Затянувшаяся развязка. С. 29. По сути, оценки Эренбурга в середине 1930-х уже звучат традиционно (их новизна преимущественно в том, что они звучат «оттуда», как бы изнутри французской культуры). Например, уже в 1930 году Августа Рашковская представляла современную французскую литературу образчиками духовного вырождения: Пруст (к нему заодно добавлен и Джойс) не видит современности, Сандрар и Кокто отражают мышление умирающего класса (Рашковская А. Восстание против разума (Новинки французской литературы) // Новый мир. 1930. № 1. С. 265-267). Эти отзывы во многом сформированы по лекалам конца XIX века. См., напр., у Салтыкова-Щедрина в «За рубежом»: «Было время, когда во Франции господствовала беллетристика идейная, героическая. Она зажигала сердца и волновала умы /…/. /…/ Современному французскому буржуа ни героизм, ни идеалы уже не под силу» (Щедрин Н. (Салтыков М.Е.) Полн. собр. соч. Т. XIV. С. 199).
139Эренбург И. Затянувшаяся развязка. С. 40-41.
140Там же. С. 226.
141К ней относится и вся современная английская литература: «Два наиболее знаменитых писателя Англии, Шоу и Уэллс, недолюбливают друг друга: это конкуренты. По старой
400
Рошель, прошедший путь от пацифизма и разочарования во всем к фашизму
(«На выучке у прусского фельдфебеля», 1935) и (разумеется, до «Возвращения из СССР») Андре Жид, пришедший от культурных ценностей XIX века к коммунистическому идеалу («Путь Андре Жида», 1933). Это представители двух подлинных идеологий.
Сам Париж меняет облик на фоне происходящих в Европе изменений. В
1933 году Эренбург публикует альбом фотографий «Мой Париж», снимки в нем сопровождаются длинными публицистическими пояснениями. Репортаж из-за границы обретает законченный вид. Метод советского репортера – съемка фотоаппаратом, снабженным боковым видоискателем. Эренбург снимает город и французов так, что они этого не замечают. Его фоторабота, по сути,
напоминает текстовую структуру Слонимского: повествовательное «я» самоустраняется, город живет своей жизнью, задача репортера – зафиксировать эту жизнь в ее подлинности142. Заглавие «Мой Париж», казалось бы,
противоречит этой задаче. Однако советская субъективность, как известно, и
есть подлинная объективность. Заглавие расчленяет город, исключая из Парижа великолепный центр и сохраняя только бедные рабочие кварталы. Советский репортер – представитель рабочего класса. Следовательно, «Мой Париж» – это Париж рабочих окраин143.
памяти оба числятся “левыми”. Если Шоу поздравляет итальянских фашистов, завоевавших Абиссинию, то что же остается Уэллсу, как не приветствовать немецких фашистов, уничтожающих евреев? Кто перещеголяет другого обилием парадоксов? Так литература превращается в мюзик-холл» (Эренбург И. Границы ночи. С. 246).
142Сделанность и сочиненность этой «подлинности» ярко показаны в подробном визуальном анализе ряда снимков из этого альбома, выполненном У.Шмидтом: Шмидт У. Объект в объективе: парижские видения Ильи Эренбурга // Беглые взгляды. С. 359-380.
143Ср. похожий момент в воспоминаниях М.В.Канивез, в первом браке – жены Ф.Ф.Раскольникова: «Однажды он [Эренбург. – Е.П.] предложил показать нам Париж и повел нас в какие-то жуткие трущобы. Он с таким волнением описывал нам нищету и несчастную жизнь обитателей этих углов, что я уронила слезу. Потом мы с Федей спрашивали себя, с какой целью он разыграл эту комедию, так как ни раньше, ни позже мы никогда не видели, чтобы его трогали несчастья парижских трущоб» (Канивез М. Моя жизнь с Раскольниковым // Минувшее. № 7. М.: Феникс, 1992. С. 77).