Пономарев_диссертация
.pdf
381
же люди – гвардия капитала89. Революция интернациональна, революция продолжается в открытом времени: через революционеров в открытое время попадают и палачи.
Штурмовики – последнее, что может еще представлять в Германии туристический интерес. Но советскому путешественнику не интересны даже штурмовики. Он, по большому счету, все это видел раньше у себя.
Во втором очерке «Фашисты в Мюнхене» рассказывается о старичке-
коллекционере, у которого можно найти любой исторический документ. За разрешение списать объявление о поимке Левинэ он требует сто марок.
Репортер комментирует: «/…/ цена, которую он называет, вполне зависит от нужности того или иного документа в сегодняшней борьбе. Он понимает, что у него не какой-нибудь потерявший актуальность исторический архив /…/»90.
Получается, что главная достопримечательность сегодняшнего Мюнхена – объявление 1918 года. Намечена еще одна функция антипутеводителя: стирая ластиком настоящее, он возвращает историю, позволяет переиграть то, что произошло двадцать лет назад. Похожий комментарий сопровождает имена вождей Баварской республики Левинэ, Эгльгофера. Один немец громко произнес их на улице, но тут же осекся, так как рядом – фашистский штаб: «Это – не мертвые имена, это – живые имена, памятные мюнхенцам, это –
89 Ср. в «Повести о Левинэ» фигуру русского капитана Мухтарова, бежавшего из России и мечтающего поймать Левинэ, за голову которого обещана большая сумма. В его сознании все смешалось, незыблемыми остались только деньги: «Границы стирались, как будто их никогда и не было. Русские солдаты вырвались из лагеря военнопленных и вместе с немцами сражались за Баварскую советскую республику. Венгерские батальоны били русских белогвардейцев в Сибири» (Слонимский М. Повесть о Левинэ. Л.: ГИХЛ, 1935. С. 13).
Выводить нацизм из прежних российских реакционных идеологий принято и в публицистике. В этом плане особо популярна фигура А.Розенберга. По мнению Н.Корнева, его сочинение «Существо, принципы и цели национал-социалистической партии» «/…/ является логическим продолжением того политического курса, который вывез прибалтийский немец, связанный с российской черной сотней, из царской России» (Корнев Н. Германские фашисты. Альфред Розенберг // Красная новь. 1933. № 6. С. 153).
90 Слонимский М. Германия. С. 21.
382
живая сегодняшняя борьба»91. Газеты Баварской советской республики – тоже
«/…/ сегодняшние газеты, сегодняшняя борьба!»92
Мюнхен – город немецкой революции, он же – столица фашизма. Это
«открытое», не определившееся пространство. Прием «отъезжающей камеры»,
примененный с берлинскими певцами поневоле, использован и в Баварской библиотеке. «Я подымаю голову. Я вглядываюсь в тех, что склоняются над столами. Так и есть – у студента, что наискосок от меня хмурит брови над толстой книгой, красуется в петличке пиджака фашистский знак. Такой же знак
– у того, за соседним столом. И еще. И еще»93. Демонизм затаен в каждом читателе библиотеки, библиотека заполнена демонами. Укрупнение плана:
улицы города. «Группами – всегда группами – ходят гитлеровцы по улицам Мюнхена»94. Так же, как по Берлину. Прохожие смотрят на них настороженно,
лишь немногие дерзают смотреть с открытой ненавистью. Наконец,
панорамный вид: демонстрация и митинг фашистов с участием Гитлера. «Наехавшие отовсюду штурмовики владеют Мюнхеном. Колоннами, со всех концов города, маршируют они по улицам /…/»95. Германия оккупирована темной силой, батальонами смерти: открытое пространство заполняется коричневым цветом. И каждый эпизод демонстрации фашистов приобретает символический колорит: «На перекрестке колонновожатый, шагнув вперед,
делает полицейский жест рукой – и останавливаются автомобили, велосипеды,
пешеходы. Грузный шуцман не хочет замечать, что фашист заменил его, что фашист исполняет его обязанности»96. Шуцман – возможный герой путеводителя (раздел «Полиция страны»). Антипутеводителю он больше не нужен: полиция Германии тоже стирается ластиком.
91Там же. С. 20.
92Там же. С. 14.
93Там же. С. 14-15.
94Там же. С. 19.
95Там же. С. 23.
96Там же.
383
Повествователь в очерках Слонимского почти не проявляет себя напрямую, его речевое действие сродни работе кинооператора: он выбирает виды и устанавливает камеру. Благодаря этому героями очерков становятся немецкие города и живущие в них люди (под определенным, выбранным оператором, углом зрения). «Я» повествователя неоднократно выныривает из подтекста, но не доминирует, а придает конкретность ситуации.
Повествователь, таким образом, полностью уподоблен репортеру. А в третьем и последнем (в версии 1932 года97) очерке «Блуждания» появится герой-репортер.
Но не alter ego автора, а отчужденное сознание американской журналистки: в
героине отсутствуют черты «тихого американца»; она не глупа и предельно нейтральна. Автор (некий русский с неясной профессией) оказывается рядом с героиней: он живет по соседству с квартирой, которую занимает она. Такая расстановка героев может показаться рудиментом отношений «гид – турист»,
однако эти отношения, скорее, спародированы. Американка пытается помочь русскому в получении французской визы, не понимая, в чем состоит проблема,
и терпит фиаско: оказывается, советские граждане могут получать визы только по разрешению министерства иностранных дел в Париже и французского посольства в Москве. Американка потрясена. «Она отказывалась понимать то,
что обыкновенному человеку /…/ почему-то не дают визу»98. В сцене прощания мудрым и спокойным гидом выглядит казавшийся беспомощным русский:
«– Это страшно, а не смешно. Что ваша страна сделала, чтобы с вами так обращались?
– Революцию сделала, – отвечал он»99.
Сюжет с гидом переходит в другой традиционный сюжет – «переделку американца». Журналистка только что приехала из Москвы, теперь изучает кипящий Берлин. Город по-прежнему в центре текста, фокус задает вездесущий
97В издании 1935 года к очеркам о Германии добавится четвертый – «Католический бог», о простом батраке Гансе, одураченном фашистами.
98Слонимский М. Германия. С. 40.
99Там же. С. 41.
384
журналистский взгляд: американка ездит в Моабит, встречается со знакомыми
инезнакомыми немцами, сидит в дорогих кафе, обсуждая ситуацию с коллегами. Абрис политической ситуации претендует на объективность, это мысли американки: «А Берлин качало со дня на день, и, казалось, качке этой не будет конца. Было похоже, что не то началась уже, не то вот-вот начнется гражданская война. Близился день выборов в рейхстаг, и этот день маячил впереди не то как избавление, не то как катастрофа. Жизнь была вывернута наизнанку, и все хорошее и плохое, вопреки европейским обычаям, торчало наружу, как чистое и грязное белье»100. Берлин, вывернутый наизнанку, – это и есть предмет антипутеводителя. Рядом дано мнение русского – столь же глухо
имногозначительно, как звучит в очерке вся его речь: «Человек из пансиона,
того, что рядом с квартирой американки, находил сходство между сегодняшней Германией и русским семнадцатым годом. Из вежливости или осторожности он не продолжал сравнения»101. Берлин теперь не Венеция, теперь Берлин – Петроград. Возвращается и эмоция национальной жалости – та, с которой начинались литературные отношения Советской России и Германии, из Маяковского: «Ее спутник говорил о немцах с такой нежностью, как будто несчастья этого народа были его несчастьями, – это удивляло ее»102.
Наблюдая «качающийся» Берлин, американская журналистка осознает непрочность и своего положения – ее тоже «шатает» со всем капиталистическим миром. Писать о том, что видит, она не может, ибо знает,
что за это уволят из газеты. Она должна воспроизводить добротные штампы американского сознания о советских и немецких делах. А штампы рассыпаются от соприкосновения с жизнью. Например, в вагоне метро сидит щуплый гитлеровец – жизнь разбивает представления о мускулистых тренированных фашистах (яркая деталь у Слонимского всегда предпочтительнее теории:
дребезжащий трамвай примерно так же разрушал тезисы Шпенглера).
100Там же. С. 32.
101Там же.
102Там же. С. 36.
385
Американка сама попала в антипутеводитель: «Жизнь представлялась ей загадочной, непонятной и страшной. У фашистов и коммунистов цели были точны и ясны, все остальное было запутано до крайности, а газета, на счет которой она существовала, была в этом всем остальным»103.
Здесь, как готовая идеологема, от имени объективированного сознания,
сформулирован главный тезис советской пропаганды 1930-х годов. На свете есть две подлинные идеи: коммунизм и фашизм. Все остальное – политический балласт, наследие прошлых эпох. Эта мысль одинаково удобна и для советской политики (социал-демократы вычеркиваются из политической борьбы как несущественная – несуществующая сила) и для советской соцреалистической литературы (борьба героя и врага, между ними – «переделывающаяся» масса).
Травелог, объективируя идеологические постулаты, переходит в репортаж.
Героиня-американка в финале совмещает роли репортера и реципиента: ей предстоит правильно прочитать текст берлинских улиц и всемирное значение Москвы. Она стоит в недоумении, не зная, куда податься. Это олицетворенное сознание Запада, еще не принявшее решение, к какой из двух реальных политических сил примкнуть.
Идеологическая дихотомия, попавшая в центр текста, вытесняет антипутеводитель на периферию. Травелог в ожидании последнего и решительного боя становится напряженно-репортажным. Остановившееся мгновение капитализма больше не представляет интереса для советского путешествия.
Представляет существенный интерес сравнение советских путешествий в Германию с травелогами, созданными русскими эмигрантами. В 1933 г.
Г.В.Иванов совершил поездку на автомобиле из Прибалтики в Париж; в 1933-
1934 гг. в газете «Последние новости» он опубликовал травелог «По Европе на автомобиле». Большая часть текста посвящена Германии. Традиционно очерки
103 Там же. С. 29.
386
Г.В.Иванова рассматриваются в контексте его творческого пути:
подчеркивается важная роль этого путешествия в формировании его художественной системы второй половины 1930-х годов – времен «Распада атома»104. Мы предлагаем рассмотреть травелог Георгия Иванова на фоне советских путешествий на Запад.
Эмигрантский вариант антипутеводителя поначалу тоже заимствует ряд традиционных штампов «берлинского очерка» 1920-х годов (например,
потсдамский архитектурный ансамбль воспринят как «/.../ письменный прибор,
чинно расставленный на зеленом сукне подстриженных газонов»105). Однако основная часть описания Германии предлагает иной материал – это беседы с нацистами и развитие темы русского нацизма. Советский путешественник никогда не пробовал поговорить с врагом, показать ход его мыслей. Г.Иванова интересует прежде всего нацистский менталитет. Тема пополнения нацистских рядов русскими эмигрантами едва-едва намечена в «Повести о Левине», но совершенно не развита. Иванов концентрирует свое внимание на русских,
принимающих гитлеровскую идеологию. Он воспринимает их не как врагов, а
как заблудшие души, готовые прилепиться к любой идеологии, лишь бы та была откровенно антибольшевистской. Таковы и рядовые члены «Ронда»
(русской гитлеровской организации), таковы и его вожди (Андрей Светозаров,
он же Генрих Пельхау, или Бермонт-Авалов). Путешественник не видит особой разницы между ором с трибуны «Ронда» русского дуче из Нью-Йорка по фамилии Вонсяцкий, или речью Геббельса на митинге в Потсдаме. В
восприятии Иванова все они проходимцы. Плохо лишь то, что их всерьез слушают молодые люди (часто неплохие по натуре), не помнящие о Мировой войне и вновь стремящиеся наступить на те же грабли. Русские же в Германии идут в нацисты от безысходности:
104 Гальцова Е. Очерки «По Европе на автомобиле» в генезисе художественной прозы
Георгия Иванова 1930-х годов // Беглые взгляды. С. 271-285.
105 Иванов Г. По Европе на автомобиле // Иванов Г.В. Собр. соч.: В 3 т. Т. 2. М.: Согласие, 1994. С. 354.
387
«На своем веку я видел достаточно эмигрантских сборищ, и не все они являли картину сытости и благополучия. Но нигде, никогда я не встречал столько землистых лиц, потухших глаз, впалых щек, такой общей замученности и безнадежности, как здесь, на заседании “Ронда”.
/.../
Кругом – полное бесправие. По капризу любого полицейского чиновника отнимается право жительства. /.../ И снова “Ронд”. Он протягивает запуганным людям соломинку /..../. “Ронд” – единственное место, куда можно прийти без страха оказаться неблагонадежным, и где все-таки говорят на русском языке,
говорят о России»106.
Таким образом, путешественник-эмигрант видит больше нацистов поневоле, чем идейных монстров, как советский путешественник. Однако общий пафос неприятия нацизма, перерождения людей под его влиянием сохраняется.
Описание митинга в Потсдаме вполне соотносимо с мюнхенским парадом штурмовиков у Слонимского. Оба парада вызывают острое чувство угрозы и предвидение грандиозной катастрофы. Это созвучно и ощущениям Эренбурга в очерках о возвращении Германии Рейнской области. Рассказ о завтраке в
«паценгофере» в Шнейдемюле очень похож по общему впечатлению на посещение Баварской библиотеки Слонимским: все описываемое пространство заполнено новыми людьми с нацистской символикой. Те, кто не носит символику, молча одобряет нацизм. Очень созвучен советским журналам рассказ о перекрасившихся дореволюционных авторах: в витрине магазина повествователь видит роман Ганса Эверса, посвященный Хорсту Весселю. Этот Эверс хорошо знаком Иванову по дореволюционной «Ниве» (интересно, что Альфред Розенберг дан в функции «перекрасившегося» русского лишь намеком).
106 Там же. С. 344.
388
Быстрое движение из Берлина во Францию сопровождается у Иванова обозначением иного, потенциального маршрута – перечислением мест, куда бы он съездил, если бы в Германии не было нацизма. Среди них Рейн и Бавария (в
которой особо выделен Нюрнберг). Этот прием – рассказ о несмотренных достопримечательностях – характерен еще для первых антипутеводителей
(например, у Ф.М.Достоевского). Здесь он использован с тем же оттенком, что и у Чумандрина со Слонимским: нацисты вытеснили традиционные немецкие достопримечательности из поля зрения. Показательно и сильнейшее ощущение отвращения, которое возникает у повествователя после нескольких дней,
проведенных в Германии. Это и отвращение от немецкого «гемютлих» (которое поначалу производит приятное ощущение – ход мысли, характерный еще для дореволюционных травелогов), и отвращение от быта, пропитанного нацизмом.
Страшная промышленная Бельгия и первая грязнющая французская гостиница производит на путешественника самое приятное впечатление – это нормальная человеческая жизнь.
Е.Гальцова не случайно рассматривает путевые очерки Иванова как движение к центральному произведению периода – поэме в прозе «Распад атома». Действительно, текст поэмы организован мотивом всеобщего движения
(спиральное движение в вечность). Композиционно произведение может восприниматься как экскурсия по «мировому уродству». В нем могут быть обнаружены многочисленные жанровые признаки антипутеводителя
(акцентуация неустроенности человеческой жизни и разного рода страданий,
нарушение привычных человеческих связей, центральный мотив взрыва и разрушения бытия). Временно-пространственные связи позволяют единым взором созерцать всю Европу и мгновенно перемещаться из Парижа в Петроград, из Лондона в Париж. Само ощущение отвращения от жизни
(предваряющего французский экзистенциализм) во многом спровоцировано тошнотой, вынесенной с уютных просторов Германии. Кроме того, на «Распад
389
атома», по-видимому, влияет и общая эмигрантская идеология,
воспринимающая изгнание как путешествие – и метафорически: путь жизни.
Таким образом, переход от путеводителя к антипутеводителю можно рассматривать как универсальный процесс развития травелога в XX веке, а
переход от «либерального» к «тоталитарному» путешествию – как характерный не только для литературы метрополии, но и для литературы русской эмиграции.
4. После 1933 г. «Внешний репортаж» о Германии
В фантастическом романе эмигранта П.Н.Краснова «За чертополохом»
(1922) Советская Россия обозначена на карте огромным черным пятном с надписью «Чума». Точно так же советский путевой очерк, начиная с 1933 года,
воспринимает Германию. Путешественники объезжают ее по кругу, изучая нацизм по эманациям. Две книги И.Эренбурга «Затянувшаяся развязка» (1934)
и «Границы ночи» (1936), включающие очерки 1933-1936 годов, посвящены пристальному рассматриванию нацизма извне, с безопасного расстояния. Это уже не антипутеводители, а репортажи, воплощенное объективированное сознание. Их можно читать и по отдельности и в целом: первоначально они публиковались на страницах «Известий» и «Вечерней Москвы», а затем были собраны в книги.
В очерке «Размышления на немецкой границе» (1933) повествователь рассматривает витрины датских книжных магазинов. В них выставлена печатная продукция Германии. Создавая путеводитель по Европе («Виза времени», очерк «Двойная жизнь», 1928), Эренбург восторгался типографиями Лейпцига. Усовершенствованный печатный станок казался ему воплощением немецкой души. Теперь станок печатает книги на одну тему – тему расового превосходства. Германия стала душевнобольной: «Содержание этих нарядных книг поражает своим маниакальным однообразием. Это не то злостные пародии, не то труды параноиков, которых случайно выпустили из
390
больницы»107. Тема «перевернутых книг» звучит во многих очерках Эренбурга.
Например, «Саар» (1934): «Я никак не могу привыкнуть к мысли, что это все не пьяное бормотание какого-нибудь фельдфебеля в пивнушке “Берлинер киндель”, а литература – журналы, книги, альбомы, напечатанные в прекрасных типографиях, на отменной бумаге»108. Это письменный источник,
повествующий о зачумленной земле.
Другой источник – устные сообщения тех, кому удалось на рыбацких лодках переправиться в Данию:
«Монотонно, как приморский ветер, звучит рассказ: бьют, ломают черепа, выворачивают руки, заставляют ползать на коленях или прыгать через барьеры.
Слушая эти рассказы, можно подумать, что рядом – Центральная Африка»109.
«Центральность» по-прежнему – основа характеристики Германии
(когда-то Эренбург называл ее печенью Европы), однако теперь «центр» континента воспринимается с колониальными коннотациями – как удаленность от моря и культуры, как мир заблуждений и варварства. За немецкой границей лежит легендарное пространство, дикость джунглей, возрожденное средневековье110. То самое, что определяло формы капиталистической жизни в американских травелогах. Советский миф о фашизме формируется именно здесь. Капитализм – это хаос, социализм – упорядоченность. Экономический хаос капитализма разбудил мировой кризис 1929 года. Социальный хаос создал массовую нищету и всяческое несчастье. Фашизм – кульминация хаоса,
тщетная попытка хаотических сил упорядочить самих себя. Теоретически
107Эренбург И. Затянувшаяся развязка. [М.]: Сов. писатель, 1934. С. 70.
108Эренбург И. Границы ночи. М.: Сов. писатель, 1936. С. 22
109Эренбург И. Затянувшаяся развязка. С. 72.
110Ср. в очерке «Новые вещи» (1935) описание средневекового города из гипса и папьемаше, выстроенного в Брюсселе к международной выставке: «/…/ этот бутафорский городок никак не может соперничать с соседней страной, где все красоты средневековья восстановлены взаправду /…/» (Эренбург И. Границы ночи. С. 109).