Пономарев_диссертация

332

Проследить процесс довольно трудно: советский писатель тех лет не отличался откровенностью ни в дружеской переписке, ни в дневниковых записях. Однако кое-что увидеть можно.

Последовательное чтение записных книжек В.Инбер конца двадцатых – начала тридцатых годов дает наглядную картину перерождения. 12 июля 1928

года она записывает: «Трудно жить в революцию. /…/ Начало революции далеко, мы не помним его. Расцвет ее далеко, мы не увидим его. Нам досталась середина пути, словно туннель, где не видно ни начала, ни конца. /…/ Я сказала Корнелию [К.Л.Зелинскому. – Е.П.], что сейчас надо делать одно из двух: либо запереться у себя в комнате, читать Моруа и писать воспоминания, либо,

наоборот, вовсе не иметь комнаты и уйти в самую глубь “строительства” страны. /…/ Мне стыдно, но я за Моруа. Нет, мне не стыдно»224. 15 июля – впечатления от чтения «Зависти» Олеши: «Очень хорошо, блестящая книга. Но возможно ведь и другое отношение к тем, которые родились после нас для новой эпохи. Не зависть, а печаль, глубокая печаль /…/»225. 16 июля она добавляет об этой печали: «Когда человеку грустно, то грусть эта растет с каждой минутой, точно так же, как темнеет… Я думаю о том, как я поеду за границу и повезу туда эту грусть»226. В 1931 году Инбер создает набросок

«Жанна едет за границу»227, где в основу сюжета положен «взгляд другого». В 1933 году «взгляд другого» поменяет направление. На многих листах записной книжки идет активная работа над сюжетом пьесы: советский пианист, долго живший в Европе, возвращается в СССР. Он не может привыкнуть к новой жизни, интересы коллектива его не занимают: «/…/ II часть должна показать

Карамзина, в котором слились образовательное путешествие по Европе, важное для формирования личности, и конструирование образа Европы, нацеленное на формирование общественного сознания в России. См. у Лотмана и Успенского: «Творя литературу, Карамзин творил самого себя /…/» (Лотман Ю.М., Успенский Б.А. «Письма русского путешественника» Карамзина… С. 526).

224РГАЛИ. Ф. 1604. Оп. 1. Ед. хр. 1185. Л. 16-17.

225Там же. Л. 17.

226Там же. Л. 18.

227Там же. Л. 36об.

333

перестройку этого интеллигента в члена нового общества. /…/ Она должна идти по двум линиям: извне и изнутри»228. Идейный костяк тут же обрастает плотью:

«Это две внутренние линии. Теперь внешние, сюжетные:

I. Европа и я. Туда же и Жанна [т.е. все, что написано о Жанне, едущей за границу, должно вместиться в новый сюжет. – Е.П.]. Пересмотр моей влюбленности в Европу.

II. Изменение моей литературной судьбы. /…/ Переход на службу к другому классу: важнейшая вещь»229.

Переход к другому классу и пересмотр «влюбленности в Европу» стоят рядом. Путешествие – не только перерождение, но и проверка переродившегося писателя. Создание травелога есть жест полной лояльности по отношению к советской власти, «переход на службу». Поэтому «пролетарскому спутнику» и

не нужно писать травелог: он и так смотрит на буржуазную жизнь глазами советского человека. А вот писателю-попутчику необходимо доказывать свою советскость.

Тем более, что советская власть далеко не всегда верит попутчику.

Программным высказыванием советской критики стала статья Д.Л.Тальникова

«Литературные заметки» (1928), посвященная «нашим за границей». Он противопоставил дореволюционные литературные путешествия (Щедрина,

Глеба Успенского и др.) путешествиям советским, современным. Классики воспринимали поездку на Запад как «/…/серьезное дело, образовательное и общественное; это все поиски мучительные и разрешение проклятых “общих” вопросов /…/»230. Для советских же путешественников путешествие – банальное «partie de plaisir», все их впечатления случайны, поверхностны.

Тальников сравнивает между собой два недавних текста: американские очерки Маяковского и «Америку в Париже» Инбер. На примере Маяковского критик,

по сути, рассуждает о травелоге вообще: «Одним из первых, кажется, занялся

228РГАЛИ. Ф. 1072. Оп. 4. Ед. хр. 16. Л. 105.

229Там же. Л. 106.

230Тальников Д. Литературные заметки // Красная новь. 1928. № 8. С. 261.

334

“открытием” Америки /…/ Вл. Маяковский, объявив гордо urbi et orbi, как некий новый Колумб: “Мое открытие Америки” /…/, где ударение естественно раздваивается между фактом самого “открытия” и авторством его: “мое” именно, а не чье другое, ибо на первом плане – об Европе ли идет речь или об Америке – “я”, “меня”, “мое”…»231. Направление критики понятно. Частные впечатления, личное мнение, которые (по старой памяти) дороги Маяковскому,

совершенно не приемлемы в перестраивающейся советской литературе.

Общественный взгляд не достаточно подавил у поэта личный. Поэтому: «Легкомыслие, верхоглядство, скороспелость прямо бьют фонтаном с каждой страницы этих “открытий” Америки»232. У Инбер нет самовлюбленности Маяковского, этим она отличается в лучшую сторону. Но и «Америку в Париже» характеризует «узость тематики», «нейтральность эстетическая» и «плоскость интересов» автора233. Ничего полезного из таких путешествий вынести нельзя. «Взгляд другого» оказывается вредным, не нашим взглядом.

Начинается сталинская эпоха. Эра «путеводителей по Парижу» заканчивается.

Тальникову нравятся дельные очерки Кушнера, но не пройдет и года, как Кушнер получит свою долю критики (а в 1937 году Кушнера арестуют и расстреляют).

«И опять-таки – каков смысл этих путешествий за границу? Книга Эль Дженнингса “О.Генри на дне” так нам раскроет ужасы капиталистически-

тюремного режима заокеанской республики, как ни один фразеологический

“штык” Маяковского. А о Париже по-настоящему мы узнаем превосходно по французским писателям, которые плоть от плоти страны и народа, – по какому-

нибудь “Парижу в огнях” Мак-Орлана, по Ж.Жироду, по Пьеру Ампу…»234.

Стало быть, и писать нечего. Читайте оригинал.

231Там же. С. 267.

232Там же. С. 269.

233Там же. С. 276-277.

234Там же. С. 281.

335

Количество писательских поездок в Европу в тридцатые годы резко сократится. Журнальная дискуссия 1928-1929 годов об очерковой форме,

поставившая клеймо на лефовский прагматизм в литературе235, уничтожит и путеводитель. «Путевой очерк, первоначально призванный рассказать читателю об истории и географии описываемых мест, меняет фокус и становится сугубо антропологическим, концентрируясь на описании воздействия человека на природу и историю»236.

«Как все инородные влияния, туризм, в конечном счете, разрушает объект

– экзотику, Другого»237, – замечает Д.Скотт. Писатели конца 1920-х годов оказались слишком туристами. «Съезд советских писателей» в Париже разрушил не столько туристический объект, сколько форму туристического путеводителя. Кроме того, менялась и политическая ситуация. С развитием экономического кризиса и возвышением нацизма либерализм сдавал позиции во всем мире. Не мог он надолго задержаться и в советском путешествии на Запад.

235 Итак, начиная с 1927 года, когда формируется новая художественная платформа ВАППа, одним из лозунгов новой программы становится теория живого человека, за которой следует идея психологического углубления, с помощью которой нужно преодолеть схематизм предыдущего пролетарского искусства. Эти позиции были горячо подержанына съезде МАППа в 1927 году Авербахом, Фадеевым и Ермиловым. Последний внес значительный вклад в развитие теории “живого человека” своей публикацией 1928 года “За живого человека в литературе”» (Заламбани М. От аванграда к соцреализму. С. 65).

236Балина М. Указ. соч. С. 899.

237Scott D. Semiologies of Travel. P. 7.

Глава 4. «Тоталитарное путешествие»: 1930-е годы

Как выходят в открытое море,

Мы в открытое время войдем1

Павел Антокольский

1. Пан-Европа по-советски

Путеводитель образца 1927 года просуществовал весьма недолго.

Литературная дискуссия 1928-1929 годов, как пишет М.Балина, внесла в очерковую литературу значительные коррективы. Травелог прошел общий путь советской литературы 1930-х годов: жанр затвердевал, становился все более жестким и схематичным. Путевой очерк превращался из географического нарратива в антропологический: центральное место в нем заняли люди – персонажи иной, капиталистической действительности, попутчики и собеседники. Связь между человеком и географическим пространством сохранялась, но теперь не пространство определяло персонажа, а персонаж – пространства. География революции сменилась географией послереволюционного человечества. Доминантой человека стала мифологема

«борьбы»: «Природа в путевых очерках петровского и послепетровского времени была вполне лояльной по отношению к человеку, а он к ней. /…/

Очерки 1930-х годов, как правило, описывают отношения с природой с помощью военного лексикона /…/. Соцреалистический хронотоп “отчуждения” знает лишь одну нарративную модель – бинарную оппозицию. Для того, чтобы природа стала частью “своего” пространства, она должна быть покорена»2.

Человек борющийся получал право на будущее, пространство вокруг него становилось пространством революционным. Человек пассивный был обречен на прозябание и погружался в уходящее прошлое. Борьба означала динамику,

1Антокольский П. Коммуна 71 г. (Куски поэмы) // Красная новь. 1933. № 2. С. 50.

2Балина М. Литература путешествий. С. 900.

337

отсутствие борьбы – жизненный застой. Борющийся человек становился героем очерка.

В этой точке европейский очерк сомкнулся с очерком домашним. Герои

«путешествий по СССР» традиционно (в рамках утопического проекта соцреализма3) борются с природой, со стихией. М.Балина иллюстрирует мифологему борьбы «Волховстроем» А.Н.Толстого: борьба с природой олицетворяет борьбу старого и нового, динамического и застывшего.

Волховстрой – важная тема советской литературы, реализация утопического мотива победы человека над природой. Но борьба возможна и на бытовом фронте. Моряк ежедневно борется с морем, летчик – с воздушной стихией,

строитель – с косной материей. Пролетарская борьба за счастливое будущее переосмысляется как ежедневная «борьба за жизнь» людей пролетарских

«мужских профессий»4. Точнее, борьба на трудовом фронте становится одним из видов пролетарской борьбы. Травелог чутко реагирует на идеологические задачи дня, перемены акцентов внутри советской идеологии.

С новой точки зрения, советский моряк практически не отличается от моряка, например, французского. Вл.Лидин в книге «Пути и версты» (1927),

парижские главы которой вполне укладываются в рамки путеводителя, одним из первых сделал новый шаг – объединил французский и советский север в пафосе борьбы человека со стихией. Рубрики «По Союзу Советов» и «За рубежом», ранее строго разделенные тематически, оказались под одной обложкой. Объединяющим началом стало само понятие путешествия, движения как такового. Точкой объединения – фигура советского писателя. Моряки у

3О генетическом утопизме соцреалистической литературы см.: Добренко Е. Метафора власти. Литература сталинской эпохи в историческом освещении. München: Verlag Otto Sagner, 1993. С. 60-73; Гюнтер Х. Соцреализм и утопическое мышление // Соцреалистический канон. СПб: Акад. проект, 2000. С. 41-48.

Здесь же можно напомнить наблюдение П.Адамсa: все классические утопии по форме – литература путешествий (Adams P.G. Travel Literature and the Evolution of the Novel. P. 207).

4С.Смит обыгрывает этот момент в гендерном аспекте: женщина-пилот (и автор мемуаров) Beryl Markham, «использует коды мужского приключенчества и товарищества, подчеркивая особое чувство летчика – противостояние опасности» (Smith S. Moving Lives. P. 117).

338

Лидина живут как бы вне политики, вне общественных систем. Они – естественная модель пролетарского интернационала: «/…/ может быть, нигде так не чувствуют люди всемирного братства, как в водах морей и океанов, и

моряки всего мира в пути – одна семья, связанная одною порукой – борьбой с морем»5. Поэтому книга Лидина легко проводит (пейзажные) параллели между советскими и несоветскими портами:

«В Соломбале [район Архангельска. – Е.П.], в дощатых ее мостках, в

белой церкви, фосфоресцирующей в известковую ночь, есть сходное нечто с портовым городишком – голландским или норвежским /…/»6.

«/…/ а по Кузнечихе в Двину выплывают лодки одна за другой, как гондолы в Венеции, и в лодках женский смех и венецианская дрожь мандолины»7.

«/…/ у дома были голландские белые рамы окон, часто переплетенные

/…/»8.

«И над двором был уже вечер, тоже похожий на голландский приморский вечер /…/»9.

О Венеции речь пойдет во второй части книги, в шестой части вместо Голландии появится Бретань, но тема Запада звучит уже на первых страницах,

посвященных советскому северу. Венецианская жизнь потенциально присутствует на берегах Двины, голландский вечер растворен в архангельском закате, голландские рамы, как кочующий сюжет, появляются на другом конце Европы. Движение советского писателя формирует единство континента:

Европа присутствует на севере России на уровне субъективного ощущения, как напоминание о прошлом и будущем. Океан – соединяющий Бретань и Поморье в обход любых человеческих установлений (через десятилетие иллюстрацией

5Лидин Вл. Пути и версты // Лидин Вл. Собр. соч. Т. VI. М.; Л.: Гос. изд., 1930. С. 41.

6Там же. С. 23.

7Там же.

8Там же. С. 24.

9Там же.

340

Дону у Никитина превращается в «степной Париж»: «Ростов это – казачий Париж, с пудренными зубным порошком женщинами, у них охрой намалеваны губы и лакированные туфли на босу ногу. /…/ На широких бульварах Ростова в девять часов [вечера. – Е.П.] только начинается настоящая жизнь»12; «Ростов в своем центре – город типичной уличной культуры»13. Однако этот способ объединения сюжетов, по-видимому, окажется несостоятельным, в следующих очерках «Париж» исчезнет. Европейские и советские города, как у Лидина,

сольются в пафосе трудовой борьбы. Важным моментом оказывается очерк о том же Волховстрое: «Когда ночью подъезжаешь по маленькой ветке к месту стройки, то небо полыхает там зеленым заревом. Тысячи зеленых круглых фонарей упираются в ночное темное небо. Эта картина очень напоминает мне огни английских доков»14. Внешнее сравнение оказывается сравнением внутренним: строительство социализма – международная борьба. Рабочие Волховстроя ощущают пролетарское единство с рабочими всего мира.

Такие же глубинные сравнения сопровождают советские портовые города: «Поти чем-то напоминает аккуратный и благочестивый приморский городок Англии. Такая же ранняя тишина. Улицы тонут в благопристойности /…/»15. О Сухуми: «Белый городок, чем-то напоминающий маленькую провинциальную Италию, вытягивается, как кошка, с гор в морскую бухту»16. Сходство портовых городов, как у Лидина, нематериально: это сходство духа места – или ощущений путешественника. Характерно, что общественно-экономические детали никак не сказываются в сравнении.

Никитин, впрочем, не всегда выдерживает этот духовный критерий. Иногда он сравнивает функционально: «Сочи, Мацеста, Гагры – это здравница всего Союза. На этот берег – к теплу, к воде, к солнцу – люди приезжают со всех

12Никитин Н. Лирическая земля: Рассказы и очерки. Л.: Мысль, [1927]. С. 29.

13Там же. С. 30.

14Там же. С. 168.

15Там же. С. 102.

16Там же. С. 117.