Druzhinin_Kulturologia

противостоящих друг другу групп. С точки зрения культуры сольная игра для самого себя плодотворна лишь в малой степени. Ранее мы уже показывали, что все основополагающие факторы игры, в том числе игры коллективной, уже существовали в жизни животных. Это поединок, демонстрация, вызов, похвальба, кичливость, притворство, ограничительные правила. Вдвойне удивительно при этом, что именно птицы, филогенетически столь далеко отстоящие от человеческого рода, имеют так много общего с человеком: тетерева исполняют танцы, вороны состязаются в полете, шалашники и другие птицы украшают свои гнезда, певчие птицы сочиняют мелодии. Состязание и представление, таким образом, не происходят из культуры как развлечение, а предшествуют культуре.

Коллективная игра носит по преимуществу антитетический характер. Она чаще всего разыгрывается «между» двумя сторонами. Однако это необязательно. Танец, шествие, представление могут быть начисто лишены антитетического характера. Антитетическое само по себе вовсе еще не должно означать состязательное, агональное или агонистическое. Антифонное пение, два полухория, менуэт, партии или голоса музыкального представления, столь интересные для этнологов игры, когда противоборствующие партии стараются отнять друг у друга некий трофей, суть образчики антитетической игры, которая вовсе не обязана быть полностью атональной, хотя соревновательный элемент в ней зачастую присутствует. Нередки случаи, когда вид деятельности, означающий уже сам по себе замкнутую игру, например исполнение драматической или музыкальной пьесы, в свою очередь, снова может стать предметом состязания, если его подготовка к исполнению оценивается в рамках какогонибудь конкурса, как это было с греческой драмой.

160

полнее растворяется она в культуре. Священный ритуал и праздничное состязание — вот две постоянно и повсюду возобновляющиеся формы, внутри которых культура вырастает как игра в игре.

Здесь сразу еще раз встает вопрос, которого мы касались уже в предыдущей главе. Правомерно ли всякое состязание безоговорочно включать в понятие игры? Мы видели, что греки отнюдь не без колебаний относили агон к paidia. Впрочем, это легко объяснялось непосредственно самой этимологией обоих слов. Во всяком случае, слово «paidia» выражало детское в игре столь непосредственно и ясно, что могло быть применено к серьезным игровым состязаниям только в производном значении. Напротив, термин «агон» определял состязание с другой стороны: исходным значением слова «агон» была, по-видимому, «встреча» — сравните агора. Тот факт, что у эллинов большинство состязаний, по всей вероятности, происходило в атмосфере полной серьезности, отнюдь не может служить достаточным основанием для отделения агона от игры. Серьезность, с которой происходит состязание, ни в коем случае не означает отрицания его игрового характера. Ибо она обнаруживает все формальные и почти что все функциональные признаки игры. Они все словно соединились в самом слове «wedcamp» («состязание, соревнование»): campus — это игровое поле, пространство, и wedden (пари) — символическое установление дела или вещи, о которой идет спор, точка, несущая в себе напряжение, и отсюда wagen (рисковать, отваживаться). Укажем здесь еще раз на примечательное свидетельство из Второй книги пророка Самуила (гл. 2, ст. 14), где смертельный групповой поединок, тем не менее, называется игровым термином, который относится к смысловому гнезду глагола «смеяться». На одной греческой вазе изображается вооруженная схватка в сопровождении игры флейтиста, что должно означать ее атональный характер. Празднества в Олимпии знавали поединки со смертельным исходом. Жестокие кунштюки, в которых Тор и его друзья в присутствии Утгарда-Локи состязаются с его слугами, были названы словом «leika», принадлежащим почти целиком сфере игры. Нам не

162

казалось слишком рискованным квалифицировать разделительную семантику игры и состязания в греческом как результат более или менее случайного несовершенства в абстрагировании общего понятия. Короче, на вопрос, правомерно ли подчинять состязание как таковое категории игры, можно положа руку на сердце дать утвердительный ответ.

Состязание, как и любую другую игру, следует считать до некоторой степени бесцельным. Иначе говоря, оно протекает внутри самого себя, и его исход не составляет части необходимого жизненного процесса группы. Популярное присловье «важны не камушки, а важна сама игра» достаточно это выражает; иными словами, финальный элемент игрового действия, его целеполагание в первую очередь заключаются в самом процессе игры, без прямого отношения к тому, что за этим последует. Результат игры как объективный факт сам по себе несуществен и безразличен. Персидский шах, который во время своего визита в Англию отклонил приглашение присутствовать на скачках, мотивировав это тем, что он знает, что одна лошадь бегает быстрее другой, был со своей точки зрения совершенно прав. Шах не хотел вторгаться в чуждую ему игровую сферу, он хотел остаться в стороне. Исход игры либо состязания важен лишь для тех, кто в качестве игрока или зрителя включается в игровую сферу и принимает правила игры. Они становятся партнерами по игре и хотят быть партнерами. Для них не безразлично или не безынтересно, кто победит — Ньёрд или Тритон.

Играют «на интерес»; в этом термине выражается, собственно говоря, как нельзя лаконичнее сущность игры. Этот «интерес» не есть, однако, материальный результат игрового действия, например, что мяч попал в лунку, но есть факт идеального порядка, что игра удалась либо сыграна. Удача приносит игроку удовлетворение, которое может быть более либо менее длительным. Это верно и для игры в одиночку. Приятное чувство удовлетворения повышается от присутствия зрителей, однако их присутствие нельзя считать непременным условием игры. Любитель пасьянса испытывает двойную радость, если кто-нибудь наблюдал его игру, но он будет радо-

163

ваться и в одиночестве. Весьма существенным для всякой игры является тот факт, что своей удачей можно похвалиться перед другими. Удильщик являет собой пример такого бахвала. Мы еще вернемся к теме похвальбы.

Текст 4 Йохан Хейзинга

Homo ludens Опыт определения игрового элемента культуры. М., 1992 Из раздела «Игра и состязание как функция формирования культуры» (пер. Б. Б. Ошиса) // Цит. по Культурология. – Ростов н/Д:

Феникс, 2000, с. 511-512.

Теснейшим образом связано с игрой понятие выигрыша. В одиночной игре достижение цели еще не означает выигрыша. Понятие выигрыша вступает в силу только тогда, когда игра ведется одним против другого либо двумя противными партиями.

Что такое выигрыш? Что выигрывается? Выиграть означает взять верх в результате игры. Но значение этого ставшего очевидным превосходства имеет тенденцию разрастаться в иллюзию превосходства вообще. А с этим значение выигрыша выходит за рамки данной игры. Выигран почет, заслужена честь. И эта честь, и этот почет постоянно идут непосредственно на пользу целой группе, из которой вышел победитель. Тут мы снова сталкиваемся с весьма важным качеством игры: завоеванный в ней успех легко переходит с отдельного человека на целую группу. Но еще более важен следующий показатель. В атональном инстинкте далеко не в первую очередь проявляется жажда власти либо воля к господству. Первичным является стремление превзойти других, быть первым и на правах первого удостоиться почестей. И только во вторую очередь встает вопрос, расширит ли вследствие этого личность или группа свою материальную власть. Главное, «выиграть», «взять верх». Чистейший образец конечного торжества, которое проявляет себя не в чем-то буквально зримом или дающем наслаждение, а в самой победе как таковой, дает шахматная игра.

164

Люди борются или играют ради чего-то. В первую и последнюю очередь борются или играют ради победы, но победе сопутствуют разные способы наслаждаться ею. Прежде всего, ею наслаждаются как торжеством, триумфом, справляемым группой в радостных восклицаниях и славословии. В качестве длительного следствия из этого вытекает честь, почет, престиж. Как правило, однако, уже при определении условий игры с выигрышем связывается нечто большее, чем одна только честь. Во всякой игре есть ставка. Ставка может быть чисто символической или иметь материальную ценность, может иметь и чисто идеальную ценность. Ставкой может быть золотой кубок, драгоценность, королевская дочь или медная монета, жизнь игрока или счастье целого племени. Это может быть заклад или приз. Заклад

— чисто символический предмет, который ставят или вбрасывают в игровое пространство. Призом может быть лавровый венок или денежная сумма либо иная материальная ценность. Слово pretium (награда) этимологически восходит к сфере обмена ценностями, в нем кроются понятия «против» «в обмен на что-то», но его значение впоследствии сдвигается в сторону понятия игры. Pretium, prijs означает, с одной стороны, pretium, iustum (настоящую цену), средневековый эквивалент понятия рыночной стоимости; с другой — оно означает похвалу и честь. Вряд ли возможно провести семантически четкую границу между сферами значений prijs (цена, приз), winst (выигрыш, барыш) и loon (вознаграждение). Вознаграждение полностью лежит вне игровой сферы: оно означает справедливое материальное возмещение, оплату за оказанную услугу или выполненную работу. Ради вознаграждения не играют, ради него трудятся. Английский язык, однако, заимствует слово для вознаграждения — wages — именно из игровой сферы. Winst лежит в равной мере как внутри сферы экономического обмена, так и внутри сферы состязательной игры: купец делает winst, игрок получает winst. Prijs относится к состязательной игре, к лотерее, а в смысле «цена» — к прейскуранту магазина. Между geprijsd (оцениваемый) и geprezen (восхваляемый) натягивается тетива противоположности серьезной игры.

165

Элемент страсти, удачи, риска одинаково свойствен и экономическому предприятию, и игре. Чистое стяжательство не рискует и не играет. Риск, счастливый случай, неуверенность в исходе, напряжение составляют суть игрового поведения. Напряжение определяет сознание важности и ценности игры и, возрастая, понуждает игрока забыть, что он играет.

Текст 5 Жан Франсуа Лиотар. Постсовременное состояние (пер. и

реферирование Н. Н. Ефремова) // Цит. по Культурология. – Ростов н/Д:

Феникс, 2000, с. 562-565.

Ко времени написания этой книги (1979 г.) Ж.-Ф. Лиотар (род. в 1924 г.) уже был известен как автор десятка оригинальных работ, посвященных актуальным проблемам философии: «Феноменология» (1954), «Дискурс, образ» (1971), «Дрейф, начиная с Маркса и Фрейда» (1973), «Импульсные мероприятия» (1973), «Либидональная экономика» (1974) и др. Однако именно «Постсовременное состояние» привлекло к нему пристальное внимание, поскольку здесь он впервые заговорил о постмодернизме как характеристике состояния философии в целом. Более того, здесь он проявил себя как один из самых влиятельных теоретиков концепции особого характера мирочувствования человека конца XX века и соответствующих ему форм теоретической рефлексии. Это поставило Лиотара в один ряд с сегодняшними мэтрами французской философии, и поэтому не случайно он сменил Ж. Деррида на посту руководителя международного колледжа философии в Париже. Вообще-то говоря, «постмодернизм» плавно, но вместе с тем стремительно стал одной из наиболее часто употребляемых лексем в отечественной периодике гуманитарного направления. Если попробовать определить общее содержание этой лексемы, то, вероятно, можно говорить о трех основных смыслах. Прежде всего, термин «постмодернизм» отражает состояние духовности европейского типа в наши дни, связанное с

166

ощущением изжитости какого-то важного этапа в развитии цивилизации, изжитости «современности».

Во-вторых, постмодернизм – это комплекс философских учений, так или иначе провозглашающих конец Истории, когда структурированность и упорядоченность человеческого мира будут разрушены и исчезнет само разделение на «мое» и «иное».

В-третьих, это характеристика современной художественной практики, основывающейся на особом типе письма, связанном с энтропией смысла, деканонизацией материала, радикальной иронией, карнавализацией и т. д.

Так или иначе, многочисленные авторы, используя термин «постмодернизм», пытаются охарактеризовать сегодняшнее состояние и перспективы динамики культуры человечества.

Книга Лиотара состоит из 14 глав, связанных логикой развития и разрешения одной проблемы. Определяя предметное поле своего исследования, автор отмечает: «Это исследование имеет в качестве объекта условия познания в наиболее развитых обществах. Мы решили назвать их «постсовременные» (postmodernes). Это слово часто употребляется на американском континенте, прежде всего, выходит из-под пера социологов и литературных критиков. Оно обозначает состояние культуры после изменений, которые повлияли на правила игры в науке, литературе и искусстве, начиная с конца XIX века.

Указывая на проблему, которой посвящена книга, Лиотар называет основное противоречие постсовременности. Оно состоит в том, что основные или макро -, мета-нарративы «современности» (эпохи, которая изжита) потеряли свою легитимирующую силу. «Наука изначально находится в конфликте с нарративами (les recits). По мерке их собственных критериев большинство из них становится не более чем баснями, небылицами. Но если только она (мерка) не сводится к критерию полезности, а заставляет искать истину, она должна легитимировать их правила игры. Вот уж кто имеет в своем, собственном статуте дискурс легитимации, так это философия. Когда

167

ее метадискурсы вновь обращаются с целью объяснения к тому или иному макронарративу, такому как диалектика Духа, герменевтика смысла, освобождение мыслящего или действующего субъекта, развитие богатства, мы решаем назвать ее «современной».

Вот эти великие метарассказы философии нового времени, по мнению Лиотара, и организуют буржуазное общество, выступая наряду с объяснительными системами религии, науки, искусства основой его самооправдания. Показателен здесь нар-ратив Просвещения, где герой познания действует во имя отвлеченного этико-политического блага, всеобщего мира. На этом примере видно, отмечает автор, что, легитимируя знание с помощью метанарратива, который содержит в себе философия истории, мы волей-неволей вынуждены задать себе вопрос об обоснованности тех установлений, которые управляют социальной связью. Они также требуют легитимации. Так справедливость, добро, прогресс и т. д. на том же основании, что и истина, оказываются приписанными к разряду макронарративо.

Христианский нарратив Лиотар тоже характеризует как относящийся к современности. Но наиболее яркое воплощение спекулятивного духа этой эпохи, по его мнению, являет философия Гегеля, которая вобрала в себя все просвещенческие нарративы: развитие Разума, прогресс свободы, освобождение человека и т. д. В целом предназначение наррати-вов очень широко, они обеспечивают легитимацию социальных институтов во всем их многообразии: от законодательства до способов мышления. И в этом они похожи на мифы.

Нарративы современности вместе с тем отличаются от мифов, отмечает Лиотар, общей направленностью легитимирующей аргументации. Если мифы основу легитимности фиксируют в прошлом, то нарративы — в будущем. То есть, если мифологическое обоснование построено по классическому правилу, «по прецеденту», то нарративное — по принципу «истинная идея обязательно должна осуществиться». Таким образом,

168

смысловое единство современности задается тем, что она — проект будущего.

Содержание ситуации «постмодерн» состоит в «...неверии в метанарративы, разочаровании в них. Без сомнения, это неверие является следствием прогресса наук и, в свою очередь, его предполагает. Именно устарелости метанарративного обоснования легитимности соответствует кризис метафизической философии, а также зависящего от него университетского образования. Нарративы теряют своих «действующих лиц, «великих героев, свои «опасности, «великие приключения и «великую цель». Что же происходит в постсовременной ситуации с обессилившими метанарративами? Они рассыпаются на облака языковых элементов, причем не только нарративных, но также и денотативных, прескриптивных, дескриптивных и т. п.; при этом каждый из них несет с собой спонтанно порождаемые прагматические смыслы. Каждый из нас существует на перекрестке многих из этих смыслов. При этом языковые комбинации, которые мы формируем, не являются необходимо устойчивыми и не обязательно дают способность коммуникабельности.

Текст 6 Жан Франсуа Лиотар. Постсовременное состояние (пер. и

реферирование Н. Н. Ефремова) // Цит. по Культурология. – Ростов н/Д:

Феникс, 2000, с. 565-567.

<...> «Приходящее на смену общество меньше всего утверждает антропологию ньютоновского типа (как в свое время структурализм или теория систем), а более всего нацелено на грамматику языковых частиц. Возникает множество различных языковых игр. Таково проявление гетерогенной природы этих элементов. Они дают место образованию лишь своим внешним проявлением, это, так сказать, «локальный» детерминизм.

169