июнь
Слепительно хорош июньский день,
цветут луга и пахнут медом травы.
Прошелестят на берегу дубравы,
чуть зыблется березок тонких тень.
О, благодать! О, вековая лень! Овсы да рожь, да нищие канавы.
Вдали-вдали — собор золотоглавый и белые дымки от деревень.
Не думать, не желать... Лежать бы сонно,
прислушиваясь к шороху дубрав среди густых, прогретых солнцем трав, и — тишине и синеве бездонной всего себя доверчиво отдав —
уйти, не быть... Бессмертно, упоенно!
АВГУСТ
Спадает зной, хоть и слепят лучи.
Дожата рожь и обнажились нивы.
Гул молотьбы в деревне хлопотливый,
на пажити слетаются грачи.
Люблю тебя, мой август, — горячи
твоих плодов душистые наливы,
люблю берез разросшихся завивы и звезд падучих россыпи в ночи.
Люблю тебя, радушный, тороватый,
с охотами, с ауканьем, с груздем, —
люблю зайти далеко в бор косматый, в грозу и бурю мокнуть под дождем. Не налюбуюсь на твои закаты,
повеявшие ранним сентябрем.
НОЯБРЬ
Пошел снежок, запорошило путь.
В санях — беда, а не берут колеса,
того гляди, раскатишься с откоса, да милостив Господь, уж как-нибудь!
В усадьбе от забот все смотрят косо,
зима не ждет и людям не дохнуть:
капусту рубят, мерзлую чуть-чуть,
валяют шерсть, просеивают просо.
Мелькают дни в трудах по пустякам, а сумрак стелется туманно-сизый.
Взойдет луна, в серебряные ризы
оденет сад и тронет, по стенам
диванной, завитки тяжелых рам,
рояль в углу, паркеты и карнизы.
Зноен день, но с гор прохлада: и жара, и не жара.
В этих старых липах сада
ветер шелестит с утра.
Небо, даль, просторы... Боже!
этакая благодать —
на качалке полулежа и дремать, и не дремать,
слушать тишины безбрежной
голоса: цикады скрип, гуд пчелы и шорох нежный, шелковистый шелест лип.
И беззвучье и звучанье, песня золотого дня...
Этой музыке молчанья нет названья у меня.
La Colle-sur-Loup
Есть на пути земном рубеж, за ним — все призрачней земное:
ите ж виденья, и не те ж,
игрусть и радость — все иное.
Уходит сердце в глубину, немыслимое прозревая,
всепримиряющему сну себя невольно отдавая.
Не думать больше — только быть...
Себя не чувствуя собою, куда-то по теченью плыть к неодолимому покою.
Сквозь эту призрачную тьму — лучи невидимого света.
И нет ответа ничему, и все понятно — без ответа.
УТИШЬЕ
Ни ветерка, ни шороха... Безмолвны,
невыразимо-немы кущи леса. Оцепенели кружевные волны,
не шелестнет ветвистая завеса...
Есть в этой недвижимости природы
какая-то бесплотная истома.
Все от земли до высей небосвода —
Так нежно-призрачно, так невесомо!
Имнится: время приостановилось и оттого блаженно-тихо стало.
Ни ветерка, ни шороха... застылость. Вот — даже сердце биться перестало.
Исквозь листву туманно-кружевную,
как бы затянутую паутиной,
ячувствую действительность иную, касаюсь тайне всеединой.
ВИКТОР
МАМЧЕНКО
ТРЕВОГА
Бывают дни на западе зимою — Как бы весенние, в потоках голубых;
Их тихий свет, простертый над травою, Ласкает очи нищих и больных.
Сильней рука сжимает встречно руку,
И ищет взгляд смеющихся людей,
Как будто там, по солнечному кругу,
Звенит полетом стая лебедей.
К чему покой, как из последней силы! — Его не просит совесть никогда...
Конечно, да, — его просили
Простые люди, села, города.
Покой им нужен для большого дела,
Для лучшего, что может жизнь им дать, — Чтобы любовь без слез на них глядела, Чтоб в братской крови им не пропадать.
Чтобы детей от отчего порога
Не увели для проданных мечей, —
Печальная встречается тревога В сияньи даже золотых лучей.
СОН О ЧЕЛОВЕКЕ
Синий свет на ратном поле. Ночь, луна и снег везде.
И, в необычайной воле, Тело тянется к звезде.
Понимаю — будто ранен, Не смертельно, боли нет,
Только — сам себе я странен, —
Будто вечностью согрет.
И не страшно замиранье, Длится чувство: если встать — Снова будет снег по ране Черным пламенем хлестать.
Ине знаю, как подняться, Как идти, куда идти,
Ив дыхании двоятся Жизне-смертные пути.
Но я вижу: полем снежным —
Не в броне, не на коне, —
Человек стремленьем спешным Приближается ко мне.
Полон простоты нетленной,
Проще радости земной, Как хозяин всей вселенной —
Просто так — пришел за мной.
И уносит по сугробам...
Анад нами свет такой — Будто по таким дорогам
Ходит огненный герой.
Над морем ночь, огни и теплое теченье Луны медлительной, из вод восставшей вдруг;
Не много любит страшное ученье Слепой покорности, скользя по аду вкруг.
Покорность злобному... Не может быть сомненья —
И скорбное земли должно уйти навек...
Смотри, смотри: на краткое мгновенье — Огромный сад средь звезд, и любит человек.
Не больно в радости, не больно в счастье этом; Какою силою виденье удержать!
Куда летишь, земля, сгорая светом, Чтоб так у сердца биться и дрожать.
УЛИЦА
Вся гнойная, с разбитыми ногами,
Больная лошадь, с грыжей под хвостом, Бежит, спешит и потными боками В оглоблях бьется под крутым хлыстом.
Куда, куда? За что такая плата?
Извозчик, стой, довольно нам тебя! — О, в первый раз душа моя так рада
Проклясть всю боль, безудержно любя.
Какой проспект? Иль это Невский По всей земле,
Иправды ищет Достоевский
Вморозной мгле?
Вот красота — спасенье миру
Во всех веках —
Эпилептическую лиру Несет в руках.
Ах, красота! — Ведь это важно, Душа болит!
А Федор Карамазов страшно Над ней стоит.
Стоит и смотрит: что же делать, Коль красота? —
И душу жжет, и жаждет тела
Пунцовость рта!
Ах, красота, какой любовью Тебя любить,
Чтоб знать тебя своею болью И не убить.
ЮРИЙ
МАНДЕЛЬШТАМ
Сколько нежности грустной
Вбезмятежной Савойе!
Реет вздох неискусный
Втишине и покое.
Над полями, в сияньи
Тишины беспредельной, Реет вздох неподдельный,
Как мечта о свиданьи.
Этой грусти без края Я значенья не знаю,
Забываю названье В тишине и сияньи.
Реет легкая птица,
Синий воздух тревожит.
Если что-то свершится...
Но свершиться не может.
Что же, будем мириться
Стишиною и светом
Этой грусти бесцельной,
Сэтим летом и счастьем Тишины беспредельной.
Поля без конца, без предела, Где ночью рождаются сны, А днем пролегает несмело Граница соседней страны,
Где пахнет цветами и летом,
Исеном, и свежестью рос,
Идушным июльским ответом На робкий весенний вопрос...
Яслышу жужжанье, и шепот,
Ишорох, и легкий полет,
Игорький бессмысленный ропот В усталой душе не встает.
Сюда приходил я и прежде От пыльной судьбы городской,
Внеясной и чудной надежде,
Вжеланный, но смутный покой.
Теперь я вернулся на волю,
Но только вернулся другим —
Илегче беседовать полю
Свнимательным сердцем моим.
Ночью, когда совершенная
В доме царит тишина, Незащищенность мгновенная
Сердцу бывает дана.
Все, что обычно скрывается,
Все, что забыто не в срок, В памяти вдруг проявляется
Как непонятный упрек.
Стиснет рукою железною,
С болью дыханье прервет —
И повисаешь над бездною, Падаешь в темный пролет...
Может быть, это — отчаянье, Знак пустоты гробовой? Может быть, это — раскаянье,
Вечности голос живой?
Ну что мне в том, что ветряная мельница
Там, на пригорке, нас манит во сне? Ведь все равно ничто не переменится
Здесь, на чужбине, и в моей стране.
И оттого, что у чужого домика,
Который, может быть, похож на мой,
Рыдая надрывается гармоника, — Я все равно не возвращусь домой.
О, я не меньше чувствую изгнание,
Бездействием не меньше тягощусь,
Храню надежды и воспоминания, Коплю в душе раскаянье и грусть.
Но отчего неизъяснимо-русское,
Мучительно родное бытие Мне иногда напоминает узкое, Смертельно ранящее лезвие?
Уже зима осталась позади. Прозрачней стала высь.
Уже совсем весенние дожди На землю пролились.
Когда же небо легкой синевой Над городом дохнет,
Иветер прошлогоднею листвой
К моим ногам прильнет,
Исолнца нежный и живящий луч
Меня коснется вдруг —
Мне все равно, что злобный враг могуч И что бессилен друг,
Что в мире торжествует суета, Жестокость и позор,
Что вкруг меня знакомые места Не узнает мой взор.
ВЛАДИМИР
МАНСВЕТОВ
СЕРЕНАДА
Ночь в окне отстоялась,
рассеяв дремоту обезволенных, настежь распахнутых глаз.
А в гостинице негр перелистывал ноты
и упрашивал скрипку, чтоб спать улеглась.
Было видно:
сверкающий рот на эстраде,
изумленно счастливый смычок у плеча.
И, боясь, что небесную силу растратит,
билась музыка, в черных руках трепеща.
Но уже расстилалась по окнам прохлада, В мокром небе цвела, лиловея, сирень.
Завоеванный, — голос твоей серенады
день приветствовал пеньем рассветных сирен.
...От любви, залетевшей к тебе ненароком —
словно музыка
всонный измученный мир, —
ятебя не берег:
так повелено роком — что смычок только скрипке желанен и мил.
Листья падали. И каждый самураем
желтый и сухой стыл в траве ничком.
Дачи шли вдали и тихо замирали, ночь текла лирическим сверчком.
