** *
Когда душа от тела отстранится, Она еще огромных сорок дней Никак не может перейти границы Ее трудами вспаханных полей.
Еще шуршащие овсы не сжаты, Еще ржаная дышит полоса, Еще на фоне желтого заката Как привидения плывут леса...
А между тем сквозь воск пустого тела, Как дым пожара из щелей жилья, Струится тлен и прах окостенелый Живет— уже чужую жизнь тая.
Ей невдомек— бездомной невидимке— Участнице работ, что кончен труд, Что нет за нею больше недоимки, Что без нее посеют и сожнут.
И сорок дней, огромных и бесстрастных, Широких, как ворота в мир иной, Ей суждено дышать простором ясным,
Всей невозвратной прелестью земной.
1948
ПРОГУЛКА С Б. Ю. ПОПЛАВСКИМ
Н. Д . Татищеву
Медлительно течет таинственная Сена. Повисли над водой упругие мосты.
Бросают волны на глухие стены Дрожащие, прозрачные цветы.
Упорный рыболов закинул очень ловко Сверкнувшую огнем, крученую лесу,
И вновь с невозмутимою сноровкой Удилище он держит на весу.
Из-под моста, с трудом, пыхтя трубой, как трубкой, Шаланды вытащил большой буксирный жук.
Лохматый капитан в стеклянной рубке Руля не смеет выпустить из рук.
Париж сегодня тих, как пьяница заправский: Раскаянье его настойчиво гнетет.
Вот в этом доме жил Борис Поплавский, И для меня он всё еще живет.
Мы вышли вместе. Об руку рука— Так со строкою связана строка.
Не только рифмою, не только тем, Что всем понятно и доступно всем.
Взобрались фонари на черный мост, И ночь во весь свой исполинский рост
Стояла, прислонясь к большой стене, И Генрих спал на бронзовом коне.
Казался город горьким и простым, Как будто он не может быть иным,
Как будто всё, что видим— так и есть: Ночь, статуя и лужи плоской жесть,
И даже наша тень— двойной урод, Застывший на панели у ворот.
Рассвет скользил по сваям длинной башни, Ступая со ступеньки на ступень.
Он вытеснял с упорством день вчерашний, Во мгле выкраивая новый день.
Рассвет был желт, желтей лимонной корки. Он лезвием холодного луча Раздвинул серых туч стальные створки И окна жидким блеском отмечал.
Из-за угла Сосинский нам навстречу Тащил портфель, как мученик грехи, И голосом сказал он человечьим:
«Я Гингера в печать несу стихи».
Портфель под мышкой крепко был привинчен. Ты отвернулся и пробормотал, Как некий стих: «Сегодня умер Минчин.
Сегодня умер Минчин»,— ты сказал.
Мы скитались по пустым бульварам, Башня уходила в синеву, Нам платаны раздавали даром Звонкую, горячую листву.
И один неосторожный листик На моем улегся рукаве, А другой, такой же золотистый,
Бабочкой растаял в синеве.
Ты с поклоном снял большую кепку, С ним ты попрощался навсегда, Руку сжал мне крепко, очень крепко, Очень крепко, так, как никогда,
И сказал, с каким-то стоном, Точно обжигаясь на огне:
«Дико вскрикнет Черная Мадонна, Руки разметав в смертельном сне».
...Дико вскрикнет... Ветер, снова черный ветер Задувает фонари.
Снова, окаймленный жестким полусветом, Вход в подземный мир горит.
Не метро и не подвал кофейни жалкой
— Это желтый вход туда, 1де слепец, стуча по камням белой палкой,
Исчезает без следа.
Покрывают стены низких коридоров Вверх и вниз, во все концы, Мертвенным, геометрическим узором
Ледяные изразцы.
И как окна в ад, во мгле афиш квадраты Полыхают и горят.
Милый, где ты, неужели нет возврата, 1де ты, где ты, милый брат?
1948
** *
Как мог я подумать, что ты воз
вратишься, как смел...
О. Мандельштам
Перед зеркалом черные косы расчешет Рахиль.
То, что сказано в Библии,— нет, никогда не свершится.
На закате, вдали, над пустою дорогою пыль Как прозрачная, желтая роза горит и клубится.
Всё исчезнет. Рассыплется роза, и только гармонь В темно-розовом воздухе будет смеяться и плакать.
Ты к далекому небу протянешь сухую ладонь, И в ладони твоей зашевелится горсточка мрака.
Расплели и остригли. На сером струятся полу Неживые, но всё еще теплые, черные косы, И впиваются в то, что распластано в грязном углу, Голубые глаза, как несносные, жадные осы.
Не исполнится то, что предсказывал миру пророк: Оказалось, что правду одна лишь Кассандра узнала, Оказалось, что жизнь— это только сыпучий песок, Тот, в котором в саду перед домом ты в детстве играла.
И за то, что вот ты никогда не вернешься назад, Не пойдешь за околицу слушать солдатские песни,
Мы не смеем на небо глядеть— в этот страшный закат, В этот мир, окружающий нас тяготою телесной.
1948
* * *
Н. Резниковой
Уже вечерело. Раздвинув костлявые ветки Безжизненных сосен, я вышел на берег морской. Здесь пахло бессмертником, солнцем, текучей смолой. Здесь воздух был крепок— веселый, тревожный и едкий.
Высокую дюну одели колючие травы.
На плоские скалы вползал беспокойный прилив Все ближе и ближе, и вскоре широкий залив До края был полн, словно ковш, бирюзовою лавой.
И, глядя на низкое солнце, расплавленным змеем Сползавшее в ночь в ореоле сияющих стрел, Я понял, что сами мы ставим предел,
Что сами мы можем гореть, лишь гореть не умеем.
...Закат изнемог и остыл над моей головою, Но там, вдалеке, торжествуя над мраком н сном,
Беспокойная тучка, прозрачным блистая крылом, Как желтая бабочка билась в окошко ночное.
1956
ОКА
Вечерний воздух над излучиной Оки, Над скошенным, чуть порыжевшим лугом! Поверхность золотистая реки Распахана лучом, как острым плугом.
За бороздою режет борозда Отполированную светом реку,
Иплещется прохладная вода Мильонами сияющих молекул.
Атам, где над обрывом, вдалеке, Сосновый бор горит иконостасом,
Исвечи отражаются в реке,
Игоризонт закатом опоясан,—
Тому на языке названья нет!
Кто может, не сгорев, коснуться света, Который, может быть, дает ответ На то, чему не может быть ответа!
1957
* * *
Я в землю вернусь
— и стану землею, Всем, что дышит, звенит и живет, Стану деревом, зверем, травою, Стану небом и даже луною, Той луной, что над нами плывет.
Обернись и взгляни— неужели, Как бы жизнь ни была хороша, Ты поверить могла в самом деле,
Что лишь в нашем стареющем теле, Только в нем и ночует душа?
Я бессмертен, и я бесконечен!
Стану степью— и встречусь с тобой, Стану морем— и смуглые плечи, Как и в прежние годы при встрече, Обниму набежавшей волной.
Стану ветром— таким же счастливым, Как и тот, что над нами теперь
То замолкнет, то вновь торопливо ГЪворит с длиннолистою ивой...
Я стану таким же.
Не веришь? Проверь!
УШЕДШИМ ДРУЗЬЯМ
Обмят сугроб окрепшими лучами. Прорезался капели острый клык. День ото дня подснежными ручьями Весна обогащает свой язык.
Вдали, на чуть приметном косогоре, Синеет след от выпуклой лыжни. Должно быть, все лучи отныне в сборе Сошлись— и в луже мечутся огни...
О, молодость, о, щедрый праздник звуков, Просторных мыслей и высоких слов, Тех легких дней, когда к любой разлуке— Безумец!— легкомысленно готов...
И вот теперь— не перекинуть слова, Мои друзья— о, сколько ни зови,
Туда, в тот мир, и нам не вспомнить снова
О Шиллере, о славе, о любви!
1965
ВАЛААМСКИЙ МОНАСТЫРЬ
Полночь. Индиго и сурик подкрасили воды Ладожских плесов, излук и затонов.
Райские перья летят, и небесные своды
—Ристалище ангелов, птиц и драконов—
Врозовом мраке сияют и блещут недрёмно.
Крепок замок на тяжелых воротах, Стены, как в небо взлетевшая пропасть, огромны.
Здесь, потускнев, не горит позолота
Иконостасов, покрытых, как нары, соломой, Здесь для лишенных московской прописки,
Для ненашедших войною спаленного дома— Вши да тревога крысиного писка.
Здесь, за стеною, бойцы и герои— солдаты— Тот, кто упал на военной дороге,
Тот, кого звали на подвиг большие плакаты, Место кому— в монастырском остроге.
Да, высоки небеленые, старые стены, Только и есть что смертельная скука,
Мука и горечь последнего, вечного плена...
...Племя безногих... Племя безруких...
1969
ВОЛГО-БАЛТИЙСКИЙ КАНАЛ
Стоят залитые водой леса— Парад стволов, парад слепых скелетов, Их руки-ветви вздеты к небесам, Но мир молчит и в небе нет ответа.
Вцепились корни в грунт. Вода течет, Меж призраками слабо плещет.
Они стоят— уже который год, Уже который год— в строю зловещем.
Атам, где оторвался слой коры
Итускло обнажилась древесина,— Лишь присмотрись— лицо твоей сестры,
Иль без вести исчезнувшего сына,
Отца, быть может,— брата. Ты пойми Тех глаз посмертную, скупую муку И на прощание рукой возьми, Живой рукой— безлиственную руку...
ПЯТЬ ЧУВСТВ
Ненасытны глаза— мне, пожалуй, и жизни не хватит Наглядеться вот так, чтоб вполне, до конца, разглядеть, Как вдали облака превращаются в птиц на закате, И как пролитый по небу мёд переплавился в медь.
Никогда не устанет мой слух отзываться на голос Недоступной, но всё же мне близкой природы, когда К замерцавшей звезде паутины таинственный волос, Как струну, запевая, протянет другая звезда.
Никогда, никогда мне не хватит скупого дыханья, Чтоб до сердца проник аромат зацветающих лип,
Ивполне насладились бы пальцы— мое осязанье— Ощущеньем горячей, шершавой и милой земли.
Икогда я приникну к траве, и прохладные росы Обожгут мне и нёбо, и мой пересохший язык,— Мне покажутся вовсе нелепыми злые вопросы, Утвержденья, что в чувство шестое я, нет, не проник.
Не проник. Мне довольно того, что дала мне природа, Чем богато дыхание всех благородных искусств, Только б мне удалось сохранить полноценной свободу И высокую мудрость пяти человеческих чувств.
1970
ОКУНЬ
Кто нас рассудит— время и меня? Я в нем плыву, как старый окунь: Дна не касается ступня, Став плавником, мой острый локоть На воду опирается слегка, А за моим незримым следом Раскинув ячей, издалека,
Уже ползет тяжелый бредень.
Я временем дышу. Оно Здесь не косой, а грубой сетью Скребет мое родное дно.
Оно течет, а я в ответе, Я окунь, а оно река.
Мне трудно совладать со страхом, Я ненавижу рыбака, Забросившего смерть с размаху. Кто разогрел сковороду?
Как знать мне, кто закинул невод, Какие существа в аду, Какие боги в душном небе
На завтрак свежей рыбы ждут? Судиться с временем— но труден, Да просто невозможен этот суд: Не время мне,
а я ему
подсуден.
1970
** *
Ветер стукнул раскрытою дверью. Точно кошка шевелится мрак.
Нет, не мастер— я лишь подмастерье, Не хозяин, а старый батрак...
Как молчанье отчетливо в черной, Сквозняками пронизанной мгле...
Так пускай же словесные зерна
— Не мои— прорастут на земле!
** *
«Мы взяли не всё от бессмертной земли», Пустые страницы регистра еще не заполнила память. Отходят без нас поезда и отчаливают корабли
