Методология_Литература / Вен П. Как пишут историю. Опыт эпистемологии. 2003

22

можем сейчас знать об этой империи. За внушающей доверие внешней стороной повествования читатель, исходя из того, о чем говорит историк и какое он уделяет внимание тому или иному типу фактов (религия, институты), способен увидеть характер использованных источников, а также лакуны в них, и это воспроизведение в конце концов становится настоящим рефлексом; читатель догадывается о местонахождении плохо скрытых лакун, он понимает, что количество страниц, отведенных автором различным моментам и аспектам прошлого, есть средняя величина между важностью этих аспектов для автора и наличием источников; он знает, что так называемые народы без истории - это просто народы, чья история неизвестна, и что у «первобытных» народов есть прошлое, как и у всех остальных. И главное, он знает, что, начиная новую страницу, историк без предупреждения меняет темп, в зависимости от ритма источников, и что всякая книга по истории является в этом отношении набором непоследовательностей, и что ничего тут не поделаешь; разумеется, такое положение вещей невыносимо для логического ума и вполне доказывает, что история нелогична, но лекарства от этого нет и быть не может.

Возможно, изменение заглавий станет лекарством? Например, вместо «Истории древнеримской деревни» глава будет называться «Что мы знаем об истории древнеримской деревни». Может быть, удастся хотя бы предварительно охарактеризовать источники с точки зрения их особенностей (история историзирующая, исторические анекдоты, роман, сухая хронология, административные документы) и их ритма (одна страница - один день, или один век)? Но как решить проблему существования тех аспектов прошлого, относительно которых источники оставляют нас в неведении, да так, что мы не ведаем о своем неведении? К тому же, историк должен решить, какое значение следует придавать различным аспек-

ческой истории. Я прекрасно знаю, что это распространенный предрассудок; это свойственноикитайской,игреческойисториографии.Ноэтосовершеннонеприменимо, например, к истории Индии. У Индии великая история, но это история религии и искусства, а никак не политическая история" (L'Histoire et ses interprétations, entretiens autour d'Arnold Toynbee. Mouton, 1961, p. 196). Нам предлагают лубочный образИндиисеехрамами;какможноотказыватьввеличииполитическойистории, которая, если говорить об Индии, почти неизвестнаиз-заотсутствия источников, и вообще, что означает "великая"? Чтение Каутилии (предполагаемый автор Артхашастры - прим, перев.), этого индийского Макиавелли, заставляет взглянуть на вещи иначе.

23

там; политическая история первого века до нашей эры известна практически по месяцам; политическая история второго века известна в общих чертах. Если бы история действительно методично «кодировалась» в соответствии с «частотами», то, по логике, оба века надо было бы описывать в одном ритме; поскольку мы не можем описать неизвестные нам подробности событий второго века, нам оставалось бы только сократить подробности первого века... А не следует ди, скажут нам, и в самом деле искать в источниках значительные факты, и забыть о прахе подробностей? Но что такое «значительные»? Может быть, имеются в виду интересные? Но как досадно было бы такое нивелирование повествования по нижней линии во имя последовательности! Ради чего закрывать глаза и отказываться от обилия интереснейших подробностей в источниках первого века? Главное слово произнесено: интересное; разговоры об историческом значении - для тех, кому нравится серьезность. Интриги вокруг Цицерона, конечно, уже не имеют для нас значения, но они любопытны сами по себе и любопытны по той простой причине, что имели место; таким же образом, самое обыкновенное и незначительное насекомое очень интересно для натуралиста, поскольку оно существует, а вершина, с точки зрения альпинистов, заслуживает того, чтобы на нее взобраться, только по той причине, что она, как говорил один из них16, «там находится». Итак, поскольку историю нельзя заставить рассказать больше того, что есть в источниках, остается только писать, как всегда: в неровном ритме, соответствующем неравномерной сохранности следов прошлого; короче говоря, с точки зрения исторического познания, событие подходит для изучения уже потому, что оно произошло.

Итак,мыувидим,какисторияРимскойимперии, политическаяжизнь которой плохо известна, а общество - довольно хорошо, неожиданно приходит на смену поздней Республике - где все практически наоборот - и предшествует истории Средних веков, которая, по контрасту, покажет, что нам почти не известна экономическая история Древнего Рима. Мы не претендуем на открытие того очевидного факта, что в различные периоды лакуны в источниках касаются разных предметов; мы просто отмечаем, что разнородный характер лакун не мешает нам писать нечто, все еще именуемое историей, и что мы без колебаний изображаем Республику, Империю и Средние века на одном гобелене, хотя сцены, которые мы

16 Математик Мэллори, пропавший в 1924 г. на Эвересте; неизвестно, добрался ли он до вершины.

24

там вышиваем, не сочетаются друг с другом. Но самое любопытное, что лакуны истории съеживаются у нас на глазах и мы различаем их только ценой усилия, поскольку мы имеем смутное представление о том, что можно a priori найти в истории, поскольку мы подходим к ней без разработанного вопросника. У нас в источниках - пробел в целый век, а читатель едва ощущает лакуну. Историк может на десяти страницах говорить об одном дне и промчаться по десяти годам в двух строках: читатель будет ему верить, как хорошему романисту, и решит, что за эти десять лет ничего не происходило. Vixere ante nos Agamemnones multi — эта идея сама по себе не придет нам в голову; вспомним о Марксе и Энгельсе, заполнивших доисторические тысячелетия своим однообразным первобытным коммунизмом, или о том жанре «правдоподобной истории», к которому прибегают археологи, чтобы хоть как-то воспроизвести историю неведомых веков: этот жанр - оборотная сторона утопии, и он так же уныло логичен, поскольку правило игры - как можно меньше предположений (историк должен быть осторожен), чтобы с максимальной экономией средств объяснить те следы, которые по чистой случайности были отобраны и дошли до нас. Наша близость к прошлому сродни близости с нашими дедушками и бабушками; они существуют как таковые, поэтому дни проходят, и мы совсем не задумываемся над тем, что их биография, которая нам почти неизвестна, состоит из событий, не менее захватывающих, чем наша, и ее нельзя воспроизвести, используя минимум средств. Наука является незавершенной dejure, и только история может себе позволить иметь лакуны defacto', ведь она — не ткань, у нее нет основы.

Понятие не-событийного

Историки могут свободно кроить любую эпоху по своему усмотрению (выделяя политическую историю, источниковедение, жизнеописания, этнологию, социологию, естественную историю17), поскольку у истории нет своей структуры; и здесь следует определить различие между «полем» исторических событий и историей как жанром, с учетом разницы в ее восприятии на протяжении веков. Ведь исторический жанр в своих последовательных воплощениях то расширялся, то сужался и в определенные эпохи делил свой домен с другими жанрами, например, с исто-

' Например, история искусства в Естественной истории Плиния Старшего.

25

рией путешествий или социологией. Итак, следует различать событийное поле, то есть виртуальный домен исторического жанра, и царство с изменяющейся территорией, которое данный жанр захватил в этом домене в тот или иной век. На Древнем Востоке были списки царей и династические анналы; у Геродота-военная и политическая история (по крайней мере, в принципе); она описывает подвиги греков и варваров; однако Геродот-путешественник не отделяет ее от своего рода исторической этнографии. В наши дни история присвоила себе демографию, экономику, общество, ментальность и стремится стать «целостной историей», воцариться во всем своем виртуальном домене. На наших глазах между этими последовательными царствами устанавливается обманчивая непрерывность; отсюда-иллюзия эволюции жанра, поскольку непрерывность обеспечивается самим словом «история» (но считается необходимым отделить социологию и этнографию) и бессменной столицей, то есть политической историей: однако в наши дни роль столицы может перейти к социальной истории, или к тому, что называют историей цивилизаций.

Итак, что же исторично, и что таковым не является? Мы займемся этим вопросом ниже, но сразу скажем, что, проводя это различие, нельзя доверять границам исторического жанра, существующим на тот или иной момент; с таким же успехом можно полагать, что сущность театра воплощена в расиновской трагедии или в брехтовской драме. На этом уровне рассуждений невозможно обосновать различие между историей, этнографией, жизнеописанием и банальными происшествиями; невозможно сказать, почему жизнь Людовика XIV — это история, а жизнь крестьянина из Ниверне в XVII в. - не история; невозможно утверждать, что описание правления Людовика XIV в трех томах относится к истории, а то же самое в ста томах - уже нет. Попробуйте установить различие, дать определение (история - это: история обществ, история значительного, история значимого для нас...); немецкий историзм доказал и, более того, невольно подтвердил своим провалом, что ни одно из этих определений не годится; единственными границами на данный момент являются изменчивые условности жанра. Как максимум, можно констатировать, что этот жанр, часто менявшийся в ходе своей эволюции, тяготеет, начиная с Вольтера, ко все большему расширению; подобно реке в равнинной местности, он широко разливается и легко меняет русло. В конце концов, историки возвели эту имперскую политику в доктрину; они прибегают не к речной, а, скорее, к лесной метафоре: они утверждают; на словах и на Деле, что история, какой ее пишут в ту или иную эпоху, - это всего лишь

26

участок, расчищенный посреди огромного леса, который по праву принадлежит ей целиком. Французская школа Анналов, объединенная вокруг журнала, основанного Марком Блоком, занялась распашкой пограничных зон этого участка; по мнению этих первопроходцев, традиционная историография слишком сосредоточилась на добротных крупных событиях, давным-давно считающихся таковыми; она занималась «историей договоров и битв»; но оставалось нераспаханным огромное пространство «не-событийного», границ которого мы даже не различаем; несобытийное - это события, еще не признанные таковыми: история местности, ментальности, безумия или стремления к безопасности в различные эпохи. Итак, мы будем называть не-событийным ту область истории, которую мы не воспринимаем как таковую; данное выражение будет употребляться в книге в этом смысле, и это справедливо, так как школа Анналов и ее идеи вполне доказали свою плодотворность.

Факты не имеют абсолютного значения

Между областями, которые составляютучасток, расчищенный на поле историческихявленийконцепциямиилиусловностямитойилиинойэпохи, не существует постоянной иерархии; ни одна область не повелевает другой и во всяком случае не поглощает ее. В крайнем случае можно предположить, что некоторые факты важнее других, но сама эта важность полностью зависит от критериев, выбранных каждым историком, и не имеет абсолютного значения. Удобно различать историю экономическую, политическую, историю техники и т.д., но ни в какой методологии не сказано, что одна из этих историй главнее других; даже если бы это было сказано и марксизм был бы доказанной истиной, то эта истина была бы чисто платонической и не повлияла бы на историческое описание; техника не вобрала бы в себя экономику, а экономика - общество, и все равно приходилось бы подробноописыватьсобытия истории общества, экономики и техники. Иногдаискусный постановщиксоздаетогромныедекорации: Лепанто, весь XVI век, вечное Средиземноморье или пустыня, где лишь Аллах - сущий; это ступенчатое углубление сценографии, это соположение разных временных ритмов, но не выстраивание детерминизмов. Даже если читателю Койре идея рождения физики в XVII веке под влиянием технических потребностей растущей буржуазии кажется

27

несостоятельной или, более того, абсурдной18, история науки из-за подобных объяснений не исчезнет; на самом деле, когда историк подчеркивает зависимость истории науки от истории общества, то это, как правило, значит, что он пишет «общую» историю какого-то периода, подчиняясь правилу риторики, которое ему предписывает перекинуть мостки между главами о науке и главами об обществе. История - царство сопо-

ложений.

Тем не менее остается впечатление,-что война 1914 г. - событие всетаки более важное, нежели пожар в Bazar de la Charité или дело Ландрю"; война относится к истории, а остальное - происшествия. Но это всего лишь иллюзия, возникающая из-за того, что мы не замечаем различия между рядом каждого из этих событий и его относительной значимостью в данном ряду; в деле Ландрю было меньше убитых, чем на войне, но разве оно не соразмерно какому-нибудь эпизоду дипломатии Людовика XV или правительственному кризису 111 Республики? А что сказать о кошмаре, которым гитлеровская Германия запятнала человечество: о чудовищном происшествии в Аушвице? Дело Ландрю - событие первой величины в истории преступности. Эта история менее важна, чем политическая история? Она занимает гораздо меньшее место в жизни большинства людей? То же можно сказать о философии и о науке до XVIII в. Она меньше влияет на сегодняшний день? А дипломатия Людовика XV

- намного больше?

Но поговорим серьезно: если бы некий добрый дух предложил нам ознакомиться с десятью страницами из жизни еще не известной цивилизации, - что бы мы выбрали? Предпочли бы мы узнать о крупнейших преступлениях или же о том, на что походило это общество: на меланезийские племена или на британскую демократию? Конечно, мы бы предпочли узнать, было ли оно трайбалистским или демократическим. Но мы только что снова перепутали значимость события и его ряд. История преступности - это лишь малая (но очень красноречивая в руках искусного историка) часть социальной истории; так же как учреждение посто-

18 A. Koyré. Etudes d'histoire de la pensée scientifique, p. 61, 148, 260, n. 1, 352

sq.; Etudes newtoniennes, p. 29; cf. Etudes d'histoire de la pensée philosophique, p. 307. * В результате пожара 4 мая 1897 г. в этом парижском благотворительном уч-

реждении погибло 117 человек .

** H.D. Landru был обвинен в убийстве десяти женщин и приговорен к смертной казни в 1921 г.

28

янных посольств, придуманное венецианцами, - это малая часть политической истории. Следовало бы сопоставить либо значимость преступников и послов, либо социальную историю и политическую. Что бы мы предпочли узнать: была ли наша неизвестная цивилизация демократической или трайбалистской? Или: была ли она промышленно развитой или находилась в каменном веке? Возможно, и то, и другое; если только мы не предпочли бы препираться, выясняя, что важнее: политический уровень или социальный, и что лучше: отдых на море или в горах? Тут

появляется демограф и говорит, что на первом месте должна быть демография.

Путаница в идеях возникает из-за жанра так называемой «общей» истории. Наряду с книгами под названием Опасные социальные группы или История дипломатии, где критерий выбора обозначен уже в заглавии, есть и другие, под названием XVI век, где критерий не заявлен; тем не менее он существует, и он не менее субъективен. В центре этой общей истории долгое время находилась политическая история, а сегодня все большее место занимает не-событийное: экономика, общество, цивилизация. Однако это еще не решает всей проблемы. Историк, возможно, будет рассуждать следующим образом: чтобы не нарушить пропорций нашей работы, мы будем говорить о том, что было важно для большинства французов в царствование Генриха III; политическая история не будет уже иметь особой важности, поскольку большинство подданных ко-' роля имели дело с властью только как налогоплательщики или преступники; мы будем говорить, главным образом, о трудах и днях Жака Бономма"; в краткой главе набросаем картину культурной жизни, искусные рассказчики вспомнят здесь прежде всего об альманахах, о книжной торговле вразнос и о катренах Пибрака". А как быть с религией? В XVI веке тут значительный пробел. Будем ли мы описывать обычные, повседневные вещи из жизни этой эпохи или же ее патетические взлеты, яркие и в то же время краткие? Более того, станем ли мы рассказывать о том, что в XVI веке было обычного, или о том, что его отличает от предыдущего и последующего веков? Географам знакомо это затруднение: какаянибудь приморская область славится своими рыбаками, однако известно, что лишь небольшой процент населения занимается там рыбной ловлей; допустим, что область обязана ей своей самобытностью; допустим и то,

*Эквивалент Ивана Петрова.

**Дипломат, и поэт Guy du Faur de Pibrac (1529-1584).

29

что рыбная ловля - это больной вопрос, наиболее слабое стратегическое звено в ее экономике; итак: обычная вещь, отличительная черта или стратегическое звено? Тут появляется другой историк, для которого важнее всего длительность выбранных событий: глубинные структуры, медленные изменения, вековые циклы; критерий здесь - количественный, но количество на этот раз относится к времени, а не к численности людей* или к продолжительности рабочего дня каждого из них. Третий историк предпочитает книги с событиями: XVII век - это физика, барокко, картезианство и абсолютная монархия. Для историка античности не менее подходящим критерием будет внятность: вместо того чтобы предлагать читателю историю, полную лакун, как издание стихов Сафо, он сведет ее к избранным событиям, от которых осталось больше следов; история города Помпеи и просопографическое исследование аппарата управления займут больше страниц, чем история города Рима и всего III века. Или, например, он покажет цивилизацию с точки зрения ее верхов, а не масс: мало понятное для нас римское благочестие будет рассмотрено через призму вергилиева благочестия.

Нельзя утверждать, что один факт является историческим, а другой - занимательным случаем, достойным забвения, поскольку любой факт входит в какой-то ряд и только в нем получает относительное значение. Может ли, как утверждалось, значимость последствий сделать один факт более важным, чем другой19? Блаженны те, кто может выделить и проследить до наших дней последствия поражения Афин в 404 г.; и потом, как известно, «происхождение редко бывает привлекательным». К тому же, сами последствия пришлось бы выбирать; здесь и возник бы докучливый вопрос о «смысле истории», о смысле, который ей придают: Вергилий и судьбы Рима, Маркс и буржуазия, Огюстен Тьерри и третье сословие, Лависс и единство французской нации. В любом случае критерий значимости последствий - это всего лишь фикция, порожденная чрезмерной серьезностью: история рассказывает о войнах Людовика XIV ради них самих, а не ради далеко идущих последствий, которые они могут иметь. Не лучше ли судить об относительном значении события, исходя из ценностей самой эпохи? При этом мы бы, из милосердия, принимали за объективность субъективность главных заинтересованных лиц; к сожалению, сами ценности являются такими же событиями, как и прочее.

19 См. возражения Макса Вебера Эдуарду Мейеру в Е. Meyer. Essais sur la théorie de la science, trad. J. Freud. Pion, 1965, p. 272 sq.

30

О Вестфальском мире говорят не ради того интереса, который он представлял для современников; если бы эти договоры остались незамеченными современниками, то их безразличие было бы просто еще одним событием. У нас нет того интереса к цирку, какой испытывали к нему древние римляне, но нас интересует их интерес к нему. А будет ли исто-

•рическим то, что не индивидуализировано, что касается человека как общественного существа? Пусть на это ответят те, кто чувствует себя способным провести такое различие и увидеть в нем смысл.

Насморк Людовика XIV, хоть он и королевский, не является, однако, политическим событием, но относится к истории здоровья французского населения. Событийное поле — это пересечение рядов. Итак, мы видим, какой идеей руководствуется историография: целостная история, которой не чуждо ничто, отвечающее критериям события; ведь никто теперь не удивляется, встречая в названиях статей историю ощущения времени или историю восприятия (или классификаций) цвета. Правда, при этом мы уже не видим принципиальной разницы между историей общества при Людовике XIV, живописи в Помпеях или тосканского края в XIII веке, с одной стороны, и между описанием современного тробрианского общества, быта североафриканских рабочих парижского предместья или фотографии как народного творчества, с другой стороны; различие между историей, этнографическим описанием и социологией как историей современной цивилизации остается чисто традиционным и зависит от структуры университетских учреждений.

Расширение предмета истории

Однако чем шире становятся событийные горизонты, тем менее определенными они кажутся: все, что составляло обыденную жизнь всех людей, включая то, что способен заметить только виртуоз дневниковых записей, по праву является добычей историка; ибо в какой иной сфере бытия историчность могла бы отразиться ярче, чем в повседневной жизни? Это вовсе не означает, что история должна превратиться в историю повседневной жизни, что история дипломатии Людовика XIV будет заменена описанием эмоций парижского простонародья во время торжественных выездов короля, что история транспортных средств будет заменена феноменологией пространства и его инфраструктурой; нет, просто имеется в виду, что событие известно лишь по его следам и что всякий

31

факт повседневной жизни есть след некого события (неважно, внесено ли оно уже в каталог или покоится еще в поле не-событийного). Таков урок историографии со времен Вольтера и Буркхардта. Сначала Бальзак вступил в соревнование с актами гражданского состояния, затем историки соревновались с Бальзаком, который в предисловии 1842 г. к Человеческой комедии упрекал их в пренебрежении к истории нравов. Сперва они заполнили наиболее вопиющие пробелы, описали количественный аспект демографической и экономической эволюции. В то же время они открывали ментальность и ценности; они увидели, что вместо изложения подробностей о безумии в греческой религии или о лесах в Средние века можно заниматься чем-то более интересным, а именно: дать представление о том, как люди той эпохи воспринимали лес или безумие, поскольку не существует восприятия этих предметов вообще и у каждой эпохи - свое восприятие, а профессиональный опыт показал, что описание этого восприятия в источниках дает исследователю сколь угодно обширный и многоплановый материал. При этом мы еще далеки от умения осмысливать всякие мелкие случаи восприятия, составляющие наш жизненный опыт. В Дневнике парижского мещанина (Journal d'un bourgeois de Paris) за март 1414г. мы находим строки, которые образуют настолько своеобразную смесь, что они могли бы стать подлинной аллегорией всеобщей истории: «В то время маленькие дети, идя вечером за вином или

горчицей, пели:

Votre с.n a la toux, commère, Votre с. n a la toux, la toux.

(Кашляет ваша ", кума, Кашляет, кашляет ваша **).

Действительно, случилось так, по изволению Божвему, что дурное и гнилостное поветрие обрушилось на людей, лишив охоты пить, есть и спать больше ста тысяч человек в Париже; эта болезнь вызывала такой сильный кашель, что большую мессу уже не пели. Никто от этого не умирал, но поправлялись с большим трудом». Тот, кто просто улыбнется, пропал для истории: эти несколько строчек составляют «совокупный социальный факт», достойный Мосса. Тот, кто читал Пьера Губера (Goubert), узнает в этом нормальное демографическое состояние населения в доинДустриальный период, когда летние эндемии часто сменялись эпидемиями, несмертельный характер которых вызывал удивление, и принимали

32

их с тем же смирением, с каким мы принимаем автомобильные аварии, хотя они уносили гораздо больше жизней; тот, кто читал Филиппа Арьеса (Ariès), увидит в специфическом языке этих ребятишек следствие доруссоистской системы воспитания (а если кто-то читал Кардинера* и полагает, что базовая личность...) Но почему детей отправляли именно за вином и горчицей? Может быть, другие продукты брали не в лавке, а привозили с фермы или готовили дома (как, например, хлеб) или покупали утром на каком-нибудь зеленном рынке; здесь и экономика, и город с округой, и ореолы экономиста фон Тюнена...** Остается только исследовать эту детскую республику, которая, по всей видимости, отличалась своими особыми нравами, вольностями и развлечениями. Полюбуемся, хотя бы как филологи, примечательной формой их песенки с повтором в двух строках и издевкой с обращением на «вы». Любой, кто интересовался формами солидарности, псевдо-родством и шуточным родством в этнографии, придет в восхищение от всего того, что кроется за словом «кума»; любой, кто читал ван Геннепа (van Germep), прекрасно чувствует дух этой фольклорной издевки. Читатели Ле Бра*** окажутся в знакомой им обстановке, где эталоном события служит большая месса. Не будем комментировать ни «гнилостное поветрие» с точки зрения истории медицины, ни «сто тысяч человек» в Париже времен Арманьяков с точки зрения демографии и истории демографического сознания, ни «изволение Божье», ни ощущенияfatum'a. И разве заслуживала бы история цивилизаций свое название в отсутствие всего этого великолепия, особенно с таким автором, как Тойнби?

Пропасть между античной историографией, с ее чисто политическим взглядом, и нашей социально-экономической историей огромна; но она не больше той, что отделяет сегодняшнюю историю от завтрашней. Чтобы по-настоящему осознать это, хорошо бы написать исторический роман, так же как для проверки описательной грамматики хорошо бы запустить ее в машину для переводов в обратном направлении. Наша концеп-

*Психоаналитик и этнолог Abraham Kardiner (1891-1981) разработал совместно с Р. Линтоном теорию "базовой личности", соединяющей в себе типичные черты представителей того или иного общества.

"Johann Heinrich von Thünen (1783-1850) исследовал, в частности, связь между расстоянием земельных участков от рынка и характером сельскохозяйственного производства.

***Юрист и социолог Gabriel Le Bras (1891-1970), автор Introduction à l'histoire de la pratique religieuse en France, 2 vol. (1942-1945).

33

хуализация прошлого настолько ограничена и приблизительна, что от исторического романа, даже самого документированного, несет фальшью, как только персонажи открывают рот или делают жест; да и как может быть иначе, если мы даже не можем сказать, в чем собственно заключается явно ощутимая разница между беседой у французов, у американцев и у англичан, или предвидеть хитросплетения беседы провансальских крестьян? По позе двух господ, беседующих на улице, мы видим, не слыша их разговора, что это не отец и сын,-но что они друг другу не чужие: возможно, тесть и зять; по тому, как держится другой господин, мы догадываемся, что он только что вышел из дому, или из церкви, или из учреждения, или из чужого дома. Но стоит нам сесть в самолет и долететь до Бомбея - и мы уже не сможем угадывать подобные вещи. Историку еще нужно немало поработать, прежде чем мы сможем перевернуть песочные часы времени, а завтрашние трактаты, наверное, будут также отличаться от наших, как наши - от Фруассара или Евтропиева Бревиария.

История с большой буквы - это лишь идея

Что можно также выразить следующим образом: История с большой буквы, как в Discours sur l'Histoire universelle, в Leçons sur la philosophic de l'Histoire и в A Study in History', не существует: существует лишь «история чего-либо». Событие приобретает смысл только в ряду событий. количество рядов бесконечно, между ними нет иерархических связей, и. как мы увидим, они не сходятся в геометрале, включающем все проекции объекта. Идея Истории есть недостижимый предел или, вернее, трансцендентальная идея; написать такую Историю невозможно, исторические сочинения, претендующие на полноту, невольно вводят читателя в заблуждение, а все философии истории суть нонсенс, плод догмат1 ^е ских иллюзий, вернее, они были бы нонсенсом, если бы не были, как правило, философиями одной из «историй чего-либо» среди прочих истории нации. Единственное, для чего можно с успехом использовать идею Истории, - это для корректирования; для этой идеи, сказал бы Кап г есть «высшее и исключительно важное применение, а именно: направлять рассуждение к определенной цели»; то есть она обладает «объек i и в-

Слово о всеобщей Истории, Лекции по философии Истории, Пости.мсетк.' Истории - сочинения Боссюэ, Гегеля и Тойнби.

34

ной, но не определенной ценностью», и мы не можем найти ей «никакого определенного эмпирического применения, поскольку она не дает нам ни малейшего критерия»; это только «эвристический принцип».

Все идет хорошо, пока мы просто утверждаем, вслед за святым Августином, будто империями и народами управляет Провидение, а победы Рима соответствовали Божьему замыслу: в таком случае мы знаем, о какой из «историй» идет речь; все рушится, когда История перестает быть национальной историей и постепенно раздувается от всего, что нам удается узнать о прошлом. Может быть, Провидение направляет историю цивилизаций? Но что такое цивилизация20? Может, Бог направляет flatus

20 Очень распространена идея о том, что все события одной эпохи имеют общий характер и придают ей единообразие; так, каждый парижский квартал или пейзажи Умбрии в целом имеют для нас особый колорит. Шпснглер апеллировал к некоему чувству такта (это его слово), к интуиции - сам он гордился своей исключительной интуицией, - позволяющей разглядеть своеобразие и дискретность исторических эпох. Около 1950 г. французская феноменология надеялась, что, подобно тому, как мы воспринимаем мир в некоем мелодическом единстве, так когда-нибудь мы сумеем уловить и стилистическое единство, которое — она в этом не сомневалась — охватывало все события одного периода. Тем интереснее понять, на чем основана эта характерологическая иллюзия, такая же наивная, как представление о "веселом городе Париже" или о Belle Epoque. Она идет прежде всего от красноречия, от фразеологии источников: ясность классической Греции, простая красота цицероновской эпохи, когда исполненные мужества аристократы прогуливались под портиками, беседуя о бессмертии души... Возьмем позднюю Империю, чей образ связан для нас с массивными украшениями, блеском, причудливостью, удушливой атмосферой, жестокостью, которых мы не видим в ранней Империи: истоки такого восприятия — исключительно в "кафкианском" красноречии поздней Империи, одинаково присущем Аммиану, святому Иерониму, Кодексу Феодосия и надписям, которые так тонко растолковал Е. Aucrbach (Mimesis, trad, fr., p. 70-77); впрочем, то же впечатление жестокого удушья возникает, когда мы читаем папирусы поздней Империи, немногие дошедшие до нас декреты или Деяния мучеников', это жестокость всех империй, в которых администрация, коррумпированная и оторванная от народа, скользя по поверхности крестьянских масс, компенсирует свое бессилие жестокостью и величественной позой: так было и в турецкой, и в китайской империи. Хотелось бы также знать, насколько реалистичен возникший у нас мрачный образ ВекаВийопа и пляски смерти, и на каком уровне реальности находится замечательное характерологическое исследование Хейзинги; этот мрачный колорит, эту одержимость идеей смерти приписывают обстоятельствам XV века, чуме, войнам, Великому расколу на Западе. В таком случае вопрос: если зависимость столь проста, то как должны выглядеть литература и живопись в век Освенцима и Хиросимы?

35

vocw? Не заметно, чтобы двухпалатность, coitus interruptus, небесная механика, прямые налоги, привычка приподниматься на носках, высказывая тонкое или глубокомысленное замечание (как г-н Биротто*), и другие явления XIX века эволюционировали в одном ритме; и отчего бы им это делать? А раз они этого не делают, то наше впечатление, что исторический континуум делится на некоторое количество цивилизаций, - всего лишь оптический обман, и спор об их количестве имеет примерно та-

кое же значение, как спор о распределений звезд по созвездиям.

Если Провидение управляет Историей и История есть единое целое, то божественный замысел неразличим; История как единое целое от нас ускользает, а История как пересечение рядов представляется хаосом, похожим на движение в большом городе, когда смотришь на него из самолета. Историка не очень волнует, есть ли у этого движения какая-то цель. закон, эволюция. Ведь совершенно ясно, что этот закон не будет ключом ко всему; информация о том, что поезд направляется в Орлеан, не включает в себя и не объясняет всего того, чем могут быть заняты пассажиры в вагонах. Раз закон эволюции не является мистическим ключом, то он может быть лишь указателем, который позволит наблюдателю, прибывшему с Сириуса, увидеть, который час на циферблате Истории и сказан,, что такой-то исторический момент наступает после такого-то; в чем бы ни заключался этот закон: в целесообразности, в прогрессе, в переходе от гомогенного к гетерогенному, в развитии техники или свободы, — он позволит сказать, что XX век наступает после IV века, но не будет включать в себя того, что могло произойти за эти века. Наблюдатель, прибывший с Сириуса, зная, что свобода печати или количество автомобилей являются надежными хронологическими указателями, будет датировать увиден-

ное на Земле, исходя из этой стороны реальности, но земляне, как мы понимаем, все равно будут делать много других вещей, а не только водить автомобиль и ругать в газетах правительство. Направление эволюции - это проблема биологическая, богословская, антропологическая, социологическая или патафизическая", но не историческая, так как историк спокойно жертвует историей ради одного из ее аспектов, который

' Персонаж из Человеческой комедии Бальзака (Grandeur et décadence de ( V.v.r

Birotteau).

" Слово, придуманное французским писателем А. Жарри для обозначения "па-

\^JI\JUV, IIL/ПДУ IVICtnrlV/^ \J'|'«"'\y ,- „

УКИ о частностях", которая предлагает воображаемые решения проблем обще, о рядка (v. A. Jarry. Gestes et opinions du docteur Faustroll, pataphysicien, 1911).

36

может и не указывать направления; тогда как физика и даже термодинамика не сводятся к созерцанию энтропии21.

21 Сегодня философия истории - это мертвый жанр или, по крайней мере, жанр, который продолжает жить только среди эпигонов довольно популярного направления типа шпенглеровского. Ибо это был ложный жанр: философия истории, если не говорить о философии откровения, дублирует конкретное объяснение фактов и отсылает к механизмам и законам, объясняющим эти факты. Законны лишь две крайности: провиденциализм Града Божьего и эпистемология истории; все прочее не имеет права на существование. Предположим, что у нас есть основание утверждать, будто общее движение истории происходит в направлении к Царству Божьему (святой Августин), или состоит из сезонных циклов, которые сменяются в вечном вращении (Шпенглер), или подчинено "закону" — вернее, эмпирической констатации - трех стадий (О. Конт); или же что, "изучив переменчивость свободы, мы бы обнаружили в ней постоянное направление, непрерывное развитие", которое ведет человечество к свободной жизни при совершенной конституции (Кант). Одно из двух: или это движение есть просто равнодействующая тех сил, которые направляют историю, или оно вызвано таинственной внешней силой. В первом случае философия истории дублирует историографию или даже представляет собой крупномасштабную историческую констатацию — и этот факт требует своего объяснения, как всякий исторический факт; во втором случае эта таинственная сила либо известна через откровение (святой Августин), и можно попытаться найти какие-то ее следы в деталях событий, если только не отказаться - что более мудро - от попыток постичь пути Провидения; либо то, что история движется по кругу (Шпенглер)- это любопытный и необъяснимый факт, о котором догадались, наблюдая за самой историей; но тогда, вместо того чтобы впадать в транс, следует объяснить это странное открытие, понять, по каким конкретным причинам человечество ходит по кругу; может

быть, этих причин не найдут: тогда открытие Шпенглера будет проблемой истории, неоконченной страницей историографии.

Вернемся к философиям истории, которые, вслед за Кантом, говорят, что движение человечества в целом происходит или имеет тенденцию происходить по тому или иному пути и что это направление определяется конкретными причинами. Конечно, такое замечание имеет лишь эмпирический смысл: как если бы вместо частичного знания Земли и континентов мы вдруг получили бы законченную планисферу с полным очертанием континентов. Разумеется, знание формы всего континента в целом не заставило бы нас изменить сделанного описания уже известной его части; таким же образом знание о будущем человечества не заставило бы нас изменить нашего способа писать историю прошлого. И к тому же, это вовсе не было бы нам философским откровением. История человечества в своих общих чертах не имеет никакой дидактической ценности; если человечество идет все дальше по пути технического прогресса, то это не обязательно его миссия; это может быть вызвано обычным феноменом имитации, эффектом "снежного кома", случайностью в цепи Маркова или какой-то эпидемией. Знание о будущем человечества само по себе не

37

Итак, если историка не волнует эта масштабная проблема, что же тогда его заинтересует? Этот вопрос задают часто22, и ответ на него не так прост: его интерес будет зависеть от состояния источников, от его склонностей, от идеи, которая придет ему в голову, от заказа издателя и от многого другого. Но если при этом хотят спросить, чем должен интересоваться историк, тогда ответа просто не существует: можно ли отнести к благородному жанру истории дипломатический инцидент и отказать в этом истории игр и спорта? Установить объективную шкалу значимости невозможно. Закончим строками из Поппера, который выражается предельно ясно23: «Я полагаю, что единственный способ разрешить эту трудность - сознательно ввести заранее намеченный избирательный подход. Историцизм принимает интерпретации за теории. Можно, например, интерпретировать «историю» как историю классовой борьбы, или расовой борьбы за превосходство, или как историю научно-технического прогресса. Все эти подходы более или менее интересны и как таковые совершенно безупречны. Но историзаторы не преподносят их в таком виде; они не понимают, что неизбежно существует некое множество интерпретаций, принципиально равноценных (даже если некоторые из них более плодотворны, что немаловажно). Вместо этого они их подают как доктрины

имеет никакой ценности: оно поставило бы перед нами проблему механизмов причинности в истории; философия истории поставила бы перед нами вопросы методологии истории. Например, "закон" трех стадий у Конта ставит перед нами вопрос о том, почему человечество проходит три стадии. Именно это мы видим у Канта, чья очень трезвая философия истории преподносится как выбор и отсылает к конкретному объяснению. Действительно, Кант не скрывает, что программа философской истории рода человеческого заключается не в написании всей истории с философской точки зрения, а в написании той части истории, которая относится к выбранной точке зрения, к прогрессу свободы. И он занимается поиском конкретных причин, в силу которых человечество движется к этой цели: например, даже при крагковременных возвратах к варварству - во всяком случае, в практическом плане - происходит передача ''зачатков света" грядущим поколениям, а человек по натуре своей является доброй почвой для роста этих зачатков. Но это будущее человечества, даже если оно возможно и вероятно, никак не бесспорно; Кант считает свою философскую Историю трудом ради этого будущего, ради того, чтобы его наступление стало

более вероятным.

22 Например W. Dray. "The Historian's Problem of Selection" in Logic, Methodology and Philosophy of Science. Proceedings of I960 international Congress. Stanford

University Press, 1962, p. 595-603.

23 K. Popper. Misère de l'historicisme, trad. Rousseau. Plon, 1956, p. 148-150.

38

или теории, утверждая, что любая история есть история классовой борьбы и т.д. С другой стороны, классические историки, которые справедливо возражают против такого приема, рискуют впасть в еще большее заблуждение; стремясь к объективности, они чувствуют себя не вправе принять какой-то избирательный подход, но поскольку это невозможно, они принимают его, как правило, не отдавая себе отчета в том, что делают».

Раз Истории не существует, то проясняется небольшая загадка: как получилось, что античная философия, схоластика и классическая философия никогда не философствовали по поводу Истории? Историзм XIX века полагал, что превзошел классическую философию: открытие прошлого стало открытием нового континента, где находятся все мыслимые истины; нужно, как говорил Трельч, «в принципе историзировать все, что мы думаем о человеке и его ценностях»; это современная версия Пирроновых парадоксов. На самом деле, классическая философия не прошла мимо истории, или даже историй; но вместо философствований об Истории, она предпочитала размышлять либо о Бытии и Становлении в общем, либо об одной из «историй чего-либо», вполне определенной, на-

пример, об истории смены политических режимов, монархии, демократии, тирании.

История разворачивается в подлунном мире

К тому же, она не персонифицировала Историю: она лишь констатировала, что наш мир - это мир становления, зарождения и распада. С точки зрения Аристотеля и схоластики, мир включает в себя две совершенно разные области, нашу землю и небеса. В небесной области - детерминизм, закон, наука: звезды не рождаются, не меняются и не умирают, их движение отличается размеренностью и совершенством часового механизма. В нашем мире, расположенном под луной, напротив, господствует становление, и все здесь - событие. Точная наука об этом становлении невозможна; его законы - не более чем вероятность, так как нужно учитывать частности, привносимые «материей» в наши умозаключения о форме и чистых концептах. Человек свободен, случайность существует, события имеют причины, следствие которых вызывает сомнение, будущее неопределенно, а становление зависит от случая. Аристотелевское противопоставление небесного и подлунного будет понятнее, если сравнить его с часто встречающимся противопоставлением физических наук

39

гуманитарным: как утверждают, человек не может быть объектом науки, человеческие делане вещны... Это аристотелевское противопоставление, приложенное к другому уровню бытия; в конце этой книги мы увидим, что можно об этом сказать, но, во всяком случае, аристотелевская концепция остается самым удобным инструментом для описания истории, какой она является и какой останется, пока будет заслуживать названия истории: в подлунном мире всякий узнает мир, где мы живем и действуем, мир, который видят наши глаза и описывают романы, драмы и книги по истории, в отличие от абстрактных небес, где царят физические

игуманитарные науки. Эта идея может шокировать: часто полагают, пусть

ине вполне осознанно, что поскольку свобода и случайность суть иллюзии здравого смысла, отвергаемые наукой, то историк, если он хочет встать выше тривиального понимания, должен заменить свободу и случайность

детерминизмом, он должен выйти из подлунного мира. То есть историю воображают гуманитарной наукой; таковы две иллюзии: полагать, что гуманитарные науки относятся к подлунному миру и что история к нему не относится. Вопреки историзму и наукообразию, мы должны вернуться к классической философии, для которой Истории не существует, а исторические факты ненаучны. Для исследования по эпистемологии истории достаточно буквально нескольких крошек, упавших со стола Аристотеля и Фукидида24; и еще, как мы увидим, ему дает пищу опыт работы историков за последние сто лет.

Какие факты являются историческими?

Историзм, от Гердера до Коллингвуда и Тойнби, бесполезен и ложен; он породил больше сложностей, нежели решил - и даже поставил - проблем25. Чтобы освободиться от историзма, достаточно допустить, что все

24 Е. Gilson. Linguistique et philosophie. Vrin, 1969, p. 87: "Одного только имени Аристотеля достаточна, чтобы раздразнить тех, кто не протает ему того, что, явившись раньше них, он увидел и высказал простые, внушительные, очевидные истины, почти наивные в своей очевидности н которые сегодня можно только открыть заново, поскольку превзойти их нелегко... Эта простая и непосредственная объективность позволяла Аристотелю описывать веши так, как он их видел. Аристотелевской философии никогда не существовало: сама описываемая реальность заме-

няла ему систем}'".

5 О происхождении историзма -- или, если угодно, историцизма. - от Вольтера и Фергюсона до Гердера и Гете. см. класссический труд F. Mcinekc. Die Entstehung

40

исторично; историзм, доведенный до логического конца, становится безвреден. Он лишь констатирует очевидное: каждое мгновение происходят самые разные события, а наш мир - это мир становления; бессмысленно полагать, будто некоторые из этих событий имеют особую природу, являются «историческими» и составляют Историю. Историзм поставил, прежде всего, следующий вопрос: в чем различие между событием историческим и событием, которое историческим не является? Поскольку очень скоро выяснилось, что определить это различие нелегко, что нельзя проводить раздел с позиций наивного или национального сознания, а иные позиции ничуть не плодотворнее, и что предмет спора проскальзывает между пальцами, то историзм заключил, что История субъективна, что она является отражением наших ценностей и ответом на вопросы, которые нам хочется перед ней поставить.

Заслугой историзма можно считать выявление сложностей, связанных с идеей Истории, и пределов исторической объективности; еще проще вообще не выдвигать идею Истории и изначально допустить, что подлунный мир — это царство вероятности. Все, что говорится о разрушении предмета истории, о кризисе истории, о фактах, «которые не существуют», - все это составляет ядро нынешней исторической проблематики (по крайней мере в Германии и Франции; в Англии этим ядром является скорее человеческий аспектисторической причинности) и есть лишь следствие изначального вопроса: что исторично и что таковым не является? Но достаточно допустить, что все исторично, и эта проблематика станет простой и в то же время безвредной; да, история - лишь ответ на наши вопросы, поскольку практически невозможно задать все вопросы, описать все становление, и поскольку развитие исторического вопросника происходит во времени и так же медленно, как развитие любой науки; да, история субъективна, поскольку свобода выбора сюжета исторического сочинения несомненна26.

des Historismus - Werke, B. 3. München, Oldenburg, 1965. Но симпатии прусского ученого были на стороне индивидуальности и индивида в фтевском понимании, а не "тоталитаризма", исторического или какого-то иного (см. том 4, с. 100-101, которые он имел смелость и благородство опубликовать в 1939 г.): так что Майнеке представляет особое направление историзма, и национализм занимает незначительное место в его книге, где не говорится также о Гегеле (в своей рецензии на эту книгу Кроне отвергает тезис Майнеке и помещает Гегеля у истоков историзма; эта рецензия воспроизведена в La Storia come pensiero e come azione).

26 О происхождении исторического сознания в XVIII в. см. H. Batterfield. Man on his Past, the Study of the History of Historical Scolarship. Cambridge, 1955; 1969,

41

III.He факты, не геометрал,

атолько интриги

Если все происшедшее в равной степени достойно стать историей, то не превратится ли она в хаос? Каким образом один факт окажется там важнее другого? Не сведется ли все к однообразной череде единичных событий? Жизнь крестьянина из Ниверне будет равнозначна жизни Людовика XIV; шум клаксонов, раздающийся в данный момент на улице, равнозначен мировой войне... Можно ли избежать историзирующего подхода? Чтобы избежать распыления истории на неповторимое, а также однообразия, при котором все равноценно, в ней должен существовать

отбор.

Ответ здесь двоякий. Во-первых, как станет ясно в следующей главе, историю интересует не неповторимость отдельных событий, а их специфичность; кроме того, факты, как мы увидим, не существуют в виде массы песчинок. В истории нет детерминизма элементарных частиц: она разворачивается в нашем мире, где мировая война и в самом деле имеет большее значение, нежели шум клаксонов; разве что - все может случиться - этот шум вызовет мировую войну; ибо «факты» не существуют в изолированном виде: историк находит их в форме четких совокупностей, где они играют роль причин, целей, обстоятельств, случаев, предлогов и т.д. В конце концов, наше существование не кажется нам однообразной чередой отдельных происшествий; оно изначально имеет смысл, мы его понимаем; почему же историк должен оказаться в кафкианской ситуации? История состоит из той же субстанции, что и жизнь каждого

из нас.

Итак, для фактов характерна естественная и неизменная структура, которую историк находит уже в готовом виде, как только он выбирает сюжет: усилия историка заключаются только в обнаружении этой струк-

р. 33; упомянем также имя аббата Флери (С. Fleury), сочинения которого заслуживают изучения. Об общей истории исторического жанра см. F. Wagner. Geschichtwissenschaft (Orbis Academicus, B. I, 1). Fribourg & München: Karl Alber, 1951 и!966, где рассматриваются историки от Гекатея Милетского до Макса Вебера и подчеркивается значение немецкого исторического подхода. О тенденциях сегодняшней историографии и о современных авторах см. A. Marwick. The Nature of the History.

Macmillan, 1970.