4. Психастеническое

и эпилептоидное время

Психастеническое восприятие времени прежде всего противоположно истерическому и в чем-то похоже на обсессивно-компульсивное. Последнее понятно хотя бы потому, что разграничение психастенического и обсессивно-компульсивного характеров представляет собой проблему. Во многом тех, кого мы называем психастениками, “немцы” считают ананкастами и наоборот (о разграничении психастеников и ананкастов см. статью [Бурно 1974]). С ананкастами психастеников роднит склонность к повторению и зацикленности на прошлом (это же противопоставляет их истерикам, отрицающим или фальсифицирующим прошлое). Однако в отличие от ананкастов, психастеники привязаны к прошлому не навязчивой связью. Можно сказать, что они зависимы от прошлого и влюблены в него. Последний тезис проиллюстрируем примерами из психастенической поэзии Давида Самойлова, который всегда романтизирует и идеализирует прошлое, прежде всего время войны, которое совпало для него с временем молодости, поэтому он мучительно возращается к нему. Ср. знаменитое его стихоторение о поэтах, погибших на войне:

Перебирая наши даты,

Я возвращаюсь к тем ребятам,

Что в сорок первом шли в солдаты

И в гуманисты в сорок пятом.

<...>

Я вспоминаю Павла, Мишу,

Илью, Бориса, Николая.

Ведь я и сам от них завишу,

Того порою не желая.

Они шумели пышным лесом.

В них были вера и доверье,

А их повыбило железом,

И леса нет – одни деревья.

А я все слышу, слышу, слышу,

Их голоса перебираю.

Я вспоминаю Павла, Мишу,

Илью, Бориса. Николая.

У Самойлова много таких стихов, инвариант которых заключается в том, что раньше, в юности, было все хорошо, была жизнь, динамика, подвиги, а теперь остается только дожидаться смерти, не желая ждать от жизни ничего хорошего. Здесь психастеническое соприкасается с депрессивным, что также естественно, поскольку это тоже очень близкие по своим установкам характеры (в англоязычной, прежде всего американской литературе примерно такой характер, который в отечественной традиции называется психастеническим, обозначен как депрессивный (см., например, [МакВильямс 1998]).

По мнению М.Е Бурно, психастенический характер является национальным русским характером [Бурно 1990, 1996]. Действительно, представление о том, что “раньше было лучше”, характерно для русского сознания, начиная с фразы старого солдата в стихотворении Лермонтова “Бородино”:

Да, были люди в наше время,

Не то что ныняшнее племя –

и кончая фразой бабушки из повести Достоевского “Белые ночи”, которая утверждала, что “раньше даже сливки меньше кисли”. В этом отношении характерен психастенический синдром ностальгии по советскому прошлому, который несколько лет назад охватил наше общество (ср. также анализ подобной ностальгии у всех стран побежденного коммунизма в книге Ренаты Салецл [Салецл 1999].)

Возвращаясь к стихам Давида Самойлова, важно напомнить, что этот поэт писал в шизотипическую эпоху, когда неизбежность и неустранимость прошлого подверглась сомнению. Поэтому его психастенические ламентации по поводу “утраченного времени” сменяются оптимистическим призывом повернуть время вспять и вернуться в прекрасное прошлое, что зафиксировано в не менее известном тексте:

Давай поедем в город,

Где мы с тобой бывали.

Года, как чемоданы,

Оставим на вокзале.

Года пускай хранятся,

А нам храниться поздно.

Нам будет чуть печально,

Но бодро и морозно.

Таких стихов у Самойлова тоже много, и их инвариант несколько иной: мы зависим от прошлого, но для того чтобы преодолеть эту зависимость, мы отправимся в путешествие в прошлое, чтобы разобраться, как там было на самом деле.

Эпилептоидное время во многом напоминает циклоидное, с той лишь разницей, что циклоидное время обыденно, а эпилептоидное тяжеловесно-исторично. Эпилептоидный дискурс о времени представляет собой повествование в линейном духе о важнейших исторических событиях, которое напоминает ровную линию со всплесками вверх – правлениями великих государей, деяниями великих полководцев, свершениями великих битв.

В этом смысле эпилептоидное время чрезвычайно персоналистично, связано с великими историческим личностями. Недаром тонко чувствующий эту проблематику М. Е. Салтыков-Щедрин заканчивает “Историю одного города” в тот момент, когда погиб последний глуповский градоначальник Угрюм-Бурчеев, не сумевший повернуть реку времени вспять, словами: “История прекратила течение свое”.