2. “По делам Отца”

Почему так важно здесь безумие? На этот вопрос можно ответить, только попытавшись понять, какой смысл вкладывал А.М. и его коллеги в свои загородные прогулки. В самом общем плане смысл этот состоял в том, чтобы не что-то изобразить, а чтобы каким-то образом изменить свое состояние сознания, увидеть и почувствовать мир по-другому, уйти из “согласованной реальности” в мир самонаблюдения и самоосмысления в духе Н.И. Гурджиева и Ч. Тарта. Для этого использовались различные “психотехники”. Их можно назвать техниками, направленными на укрывание главного события.

Как правило, никто из участников акций, связанных с загородными прогулками, не знал, что, собственно, им предстоит делать, и, в общем, таки не узнавал; ключевая фраза в эстетике этих мероприятий: “В то время, когда все смотрят в одну сторону, главное событие происходит в другом месте”. Но что это за главное событие, сказать невозможно. В сущности, никакого события вообще не нужно, нужно только его ожидание и переживание его совершения где-то здесь рядом. Такая феноменология предполагает, ясное дело, принципиальную неединичность интерпретации того, что происходило, и небинарность логического обоснования того, что происходило. Событие складывается, во-первых, из документов, свидетельствующих об этом событии (ср. важность документации в советском бюрократическом быту: “Нет документа, нет и человека”), и, во-вторых, из принципиальной логической несводимости этих свидетельств к какому-то одному истинному свидетельству. Поэтому каждая акция невозможна без ее описания-свидетельства разными участниками, описания того, что они видели, или, как правило, того, чего они не видели, того, что они переживали. Как правило, это были крайне неприятные переживания, связанные с сыростью, холодом и другими неудобствами (инициация и должна быть неприятной и даже мучительной). Мы видим это из описаний того, что они делали, а они, как правило, ничего особенного не делали – лежали в сырой яме, курили, пили портвейн и болтали о каких-то пустяках.

Результатом этого бессмысленного, в общем, времяпрепровождения было, как явствует из свидетельств, ощущение пересмотренности бытия под знаком его отчужденности – например, люди вокруг превращаются в кукол (свидетельство В. Сорокина об акции “Произведение изобразительного искусства – картина”). То есть происходил процесс, как будто бы обратный тому, чему учит “нормальный” поиск смысла в духе, скажем, экзистенциальной гуманистической феноменологии, например, Виктора Франкла, – обретению чего-то позитивного и целостного. Здесь, наоборот, имело место ощущение подлинности неприятного, подлинности неукрывательства от мира, шизофренизация как момент истины.

Тема шизофрении как чего-то позитивного и шизофреника как в определенном смысле более продвинутой личности начинает звучать с 1960-х годов в русле направления к западной психологии, известного как “антипсихиатрия” и представленного такими именами, как Рональд Лэйнг, Грегори Бейстон, Томас Зац и отчасти Станислав Гроф. Суть этого нового понимания шизофрении и ее “носителя” заключается в том, что шизофреник – это не больной (“психическая болезнь”, как утверждает Т. Зац, это вообще миф; его ключевая книга так и называется “Миф о психическом заболевании””), это человек, который говорит на принципиально другом языке (по сравнению с homo normalis, no ироническому выражению Вильгельма Райха) и, соответственно, по-другому строит свой мир.

Нужно не лечить шизофрению, а попытаться изучить этот непонятный для “нормального человека” язык. По-видимому, эксперименты Монастырского и его коллег, происходившие в социальном пространстве противоположной направленности: есть нормальные советские люди (ср. понятие “нормы” у Сорокина), а есть противники советской власти, которые являются психически больными (здоровый человек не может быть противником советской власти, это слишком нелепо!), – типологически подхватывали этот западный опыт, помноженный на восточную традицию, которой были в высшей степени не чужды Лэйнг и Гроф.

Эта психотическая эстетика имела также богатую отечественную традицию в лице обэриутов и чинарей (прямых предшественников концептуализма) – Д. Хармса, Л. Липавского, Я. Друс­кина и особенно А. Введенского. Абсурдная мистерия, смысл которой состоял в снятии обыденных покровов квазисмысла, разыгрывается почти в каждом стихотворении Введен­ского, особенно в таких, как “Потен”, “Куприянов и Наташа” и “Кругом возможно Вог”.

Что очень важно и что приближает обэриутов к акциям Монастырского? Это две вещи – отсутствие стремления к успешности как наиболее фундаментальной категории обычного эстетического опыта и стремления к счастью как фундаментальной категории обыденного этического опыта. И в том, и в другом случаях подразумевается, что противопоставление счастливого и несчастливого состояний сознания (в духе восточных практик) снимается, нейтрализуется в никаком состоянии, в Ничто Хайдеггера, поскольку именно в таком состоянии можно пережить принципиально несводимое к счастливому или несчастливому состоянию советское или любое другое бытие. Поэтому психическая болезнь, больница, безумие в эстетике Монастырского перестают быть чем-то плохим или чем-то хорошим и приобретают черты инструментальности: это способ, посредством которого можно достичь состояния “ничтойности” и пустоты.

И одновременно – это второе, что роднит Монастырского с обэриутами, – искание Ничто есть в то же время искание Бога. Но это особый психотический лакановский Бог-Отец (имя Отца), который не приносит счастья и успокоения, но который необходим для того, чтобы сделать эстетическую и бытовую деятельность (в тех ли инфантильно-эстетических ее рамках, которые предлагают поездки за город, напоминающие среди прочего советские военные игры типа “Зарница” или “Орленок”: там тоже все собираются, куда-то идут и чего-то ищут (пересечение психотической и детской эстетик мы также находим у обэриутов), или в тех сугубо клинических рамках, которые разворачиваются на страницах романа “Каширское шоссе”) осмысленной в том – абсурдно-постшизофреническом – смысле, который освобождает от советского паранойяльно-шизоидного знакового пространства, отраженного, например, на картинах Булатова, но освобождает не неким наивно-позитивным образом, но погружая в нечто в общем-то еще более неприятное и страшное, но зато понимаемое и воспринимающееся как истинное и божеское.

Но вообще Бог – крайне амбивалентный персонаж в “психотической эстетике” Монастырского. Его актуализация в “Каширском шоссе” задается метафорикой бреда отношения: “Подходя к подъезду, она, помню, многозначительно сказала мне, отвечая на мой вопрос, зачем она туда идет: “По делам отца”. Я это понял, разумеется, в мистическом смысле, то есть по делам Бога-Отца или что-то в этом роде, хотя и знал, что она пытается устроить выставку своего покойного отца-художника”. В психозе, согласно Лакану, фигура отца актуализируется почти автоматически как неотъемлемая его часть. Шизофренический психоз – это вообще отцовское помешательство, а маниакально-депрессивный психоз – материнское, так как основан на депривации груди и кормления, согласно концепции Мелани Кляйн.

Отец нужен психотику как точка опоры, обретя которую, он может перевернуть весь свой мир. “Перевернуть” – имеется в виду и прямом смысле: как инверсия двоичных противопоставлений. И поскольку мир психотика-шизофреника амбивалентен в том значении этого слова, которое задолго до Бахтина ввели в психиатрию Фрейд и Блейлер, то Бог-Отец – это некий необходимый психотический собеседник, на которого можно опереться, которому можно пожаловаться и действиями которого можно объяснить все творящиеся вокруг безумного человека безобразия, но которого можно, выражаясь кощунственным в данном случае языком самого А.М., и послать на хуй. (“Аллилуйя” рифмуется у Монастырского с “какого хуя”.) И это не простое обывательское богохульство и не обыкновенное шизофреническое расщепление. В свете хрестоматийного дзенского слогана “Убей Будду” акциональное богохульство приобретает дополнительное эстетическое измерение, становится неким вызовом “экстравагантного” сознания (термин Людвига Бинсвангера), направленным на высшее экзистенциально-мифологическое панибратство безумного художника с божеством. “По делам Отца” – это значит на пути к самопознанию, где хороши все средства, в том числе богохульство и надругательство над святынями.

Бог Монастырского находится не наверху, как обычно, а где-то на том же уровне, что и уровень сознания, с ним диалогизирующего, но где-то вдали. Его почти не видно, но это безусловно самый главный участник акции, может быть, это сам Монастырский. В принципе участники акции видят, что он там где-то стоит, что он есть, что его даже как-то в общих чертах можно разглядеть. Но он с таким же успехом может исчезнуть и больше никогда не появиться. В этом адогматичность акций Монастырского. Шизофрения почти всегда адогматична, поскольку, хотя прогноз считается всегда неблагоприятным, но самое “веселое” (в смысле Ницше – “Веселая наука”) в этой болезни, что никогда не знаешь, что будет дальше – через год, через два часа, через минуту. Человек вдали, этот “Бог на час”, поэтому не может служить гарантом стабильности мира или хотя бы его осмысленно­сти, но он может служить гарантом хотя бы чего-нибудь.

При этом человек не может знать, что в его жизни главное, а что второстепенное. Обычно человеческое Я, “собственное Я”, как называет его психоанализ, полагает себя главным героем разворачивающегося действия. Акции Монастырского путем шизоаналитического не сказать синтеза, но чего-то в этом духе, отвергают этот нарциссический тезис и взамен не предлагают ничего определенного, кроме инициационной пустоты. Сделанное здесъ – расчистка территории сознания от семиотической шелухи. Чем она наполнится, это уже личное дело каждого из участ­ников акции, его совести, его эстетики и его жизни.

СОДЕРЖАНИЕ

5 Предисловие

7 1. Тайна курочки рябы

34 2. Шизотипический дискурс

65 3. Шизотипическое время

101 4. Невроз как наррация

128 5. “Прочь отсюда!” (Франц Кафка. “Отъезд”: Девять интерпретаций)

158 6. Диалектика преследования

185 7. Язык в пространстве болезни

226 8. Шизотипическая логика (Патографический

комментарий к “Логико-философскому трактату” Людвига Витгенштейна)

Приложение

280 Психопатология денег

292 Человек вдали: Психопатология обыденной жизни Андрея Монастырского

В.П. Руднев

тайна курочки рябы

Безумие и успех в культуре

Редактор И.В. Тепикина

Компьютерная верстка С.М. Пчелинцев

Главный редактор и издатель серии Л.М. Кроль

Научный консультант серии Е.Л. Михайлова

Изд.лиц. № 061747

М.: Независимая фирма “Класс”, 2004. – 304 с.

103062, Москва, ул. Покровка, д. 31, под. 6.

E-mail: igisp@igisp.ru

Internet: http://www.igisp.ru

ISBN 5-86375-052-9 (РФ)

www.psybooks.ru

Купи книгу “У КРОЛЯ”

*Глава написана совместно с Т. А. Михайловой.

*Нищий, калека.

*В настоящем разделе я использую результаты своей статьи [Руднев 1990], где это стихотворение достаточно подробно исследовалось. Тогда автор даже не знал слова “шизотипический”, однако не случайно в этом раннем разборе проводились постоянные паралелли между поэзией Мандельштама и философией Витгенштейна — двух главных шизотипистов ХХ века.

*Мир есть все, что есть Случай (дословный перевод), т.е. все, что имеет место благодаря случаю, все, что случается. Здесь и далее в не оговоренных особо случаях я пользуюсь своим переводом “Трактата”, частично опубликованным в журнале “Логос” за 1999 год, № 1, 3, 5, 8 [Руднев 1999]).

168