24 Декабря.

Океан - женщина. Материк - мужчина.

И бури и тишина, и влага и опасность.

И крепость и первобытность и потопление.

(еду в клинику).

* * *

Жена входит запахом в мужа и всего его делает пахучим собою; как и весь дом.

И Бисмарк, сказавший*, что "тевтоны - муж, а славяне - жена" (и якобы "удобрение для германской культуры"), ничего другого не сказал, как что некогда Германия зальется русской вонью, русским болотом, русской мутью, русским кабаком. И пойдут везде "русские женщины" и "русские студенты", с анархией, "коллективными" кроватями и кулаками.

И отлично.

Розанов с удовольствием поставит калоши на трон Гоген-цоллернов и, сплюнув на сторону Горностаеву мантию, все покроет своим халатом.

Видел одного германца, из Саксонии, очень ученого, женатого на "русской (приблизительно) курсихе" (курсистке). Каким он цыпленочком ходил по комнатам, и едва она, встав, сказала:

- Фриц! Пора домой!

Как он, прервав ученые разговоры по химии, пошел в переднюю и одел ей калоши. Она очень хорошо ему "держала ножку" (подставила для одевания).

Она была, пожалуй, нехороша, но что-то дразнящее. И как он побежал за этим "дразнящим"...

Потом я слышал, что она пудрится и румянится. Вообще - полное свинство. Приняла его иностранное (по мужу) подданство: но он сам остался в России и даже переехал в Москву.

Еще я знавал 2 немцев, с большим положением, женатых на русских: они с достоинством, деятельностью, деньгами. Русские ничего не делали (очень "талантливы"): и опять какая глубокая покорность немцев русским бабам!

А все запах.

Как Шперк любил свою Анну Лавровну. Какая покорность. Она, бывало, ни слова не скажет, все что-то шьет или вяжет чулок. Худенькая в лице, высокая, очень большой бюст.

"Ничего особенного".

Он стал славянофилом. Переменил веру. Восхищался, когда какой-то мужик сшиб шляпу и сломал зонтик у барыни на Невском при проезде Царя, выкрикнув: "Ты мне застишь Царя".

О жене он говорил:

"Аня - незаметная и милая".

Она кончила 4 класса гимназии. И кажется, не очень запомнила "курс".

Все шила. И "пришила" к себе тело мужа, душу его, биографию его, "все" его.

"Нет Шперка, а есть Анна Лавровна".

Я безумно его любил за это ("отречение от себя", "от эгоизма", от гордости и самолюбия).

* * *

25 Декабря.

Стиль есть то, куда поцеловал Бог вещь.

(день Рождества. У мамы в клинике).

* * *

Какими-то затуманенными глазами гляжу я на мир. И ничего не вижу.

И параллельно внутри вечная игра. Огни. Блестки. Говоры.

Шум народов. Шум бала.

И как росинки откуда-то падают слезы.

Это душа моя плачет о себе.

(у постели больной мамы).

* * *

Стильные вещи суть оконченные вещи.

И посему они уже мертвы. И посему они уже вечны.

Потому что они не станут изменяться. Но всегда останутся.

* * *

С тем вместе стиль есть нечто внешнее. Это наружность вещей. Кожа вещей. Но ведь у человека мы целуем же священные уста и никто не вздумает поцеловать столь важное и нужное ему сердце.

(в Клиническ. институте. У мамы).

* * *

Струве осторожно, шажками в вершок, - и я думаю в осторожности этой неискренне, - подходит к тезису, который надвигается, как туча ли, как день ли, на всех нас.

Нужно признать правительство.

Заботы о юге, о балканских народностях, "интересы на Черном море"... В конце концов - возрожденная Россиею, т. е. in concrete , Русским правительством, жизнь народностей Балканского полуострова: скажите, пожалуйста, какую роль во всем этом играли "Письма Белинского", "Michel" (Бакунин), Герцен и его "Natalie", Чернышевский, писавший с прописной буквы "Ты" своей супруге, и вся эта чехарда, и вся эта поистине житейская пошлость, вся эта мелочь до того дробная, что ее в микроскоп не рассмотришь, - вся эта наша литературная "обывательщина", не выступающая из рамок, - "как поссорились Иван Иванович с Иваном Никифоровичем". Даже зычные речи Ив. Аксакова и Славянские комитеты* - чехарда и чехарда, исчезающая в малости перед фактом: "этот батальон, наконец, отлично стреляет".

"Этот батальон отлично стреляет" - вот дело, вот гиря на мировых весах, перед которой "письма Белинского к Герцену" не важнее "писем к тетеньке его Шпоньки" (у Гоголя). Но посмотрите, в какой позе стоит Белинский с его "письмами" перед этим батальоном, да и не один Белинский, а и благоразумный (теперь) Струве с его статейками, и все "мы", "мы", впрочем, "они", "они", - так как я решительно к этим знаменитым "письмам" не принадлежу.

Мне давно становится глубоко противною эта хвастливая и подлая поза, в которой общество корежится перед "низким" правительством, "низость" коего заключается в том одном, что оно одно было занято делом, и делом таких размеров, на какие свиное общество решительно не в силах поднять свой хрюкающий "пятачок" (конец морды). Общество наше именно имело не лицо, а морду, и в нем была не душа, а свиной хрящик, и ни в чем это так не выразилось, как в подлейшем, в подлом из подлых, отношении к своему правительству, которое оно било целый век по лицу за то, что оно не читало "писем Белинского" и не забросило батальоны ради "писем Белинского".