Семиотика.Лекции

логическое направление признает первичной функцию мышления, пренебрегая коммуникативными недостатками создаваемой системы; эмпирическое направление, наоборот, отдает приоритет коммуникативной функции, отказываясь от существенной перестройки логико-семантической стороны языка.

Наряду с данным функциональным противопоставлением искусственные языки могут разделяться на группы и по основаниям формального характера. В первую очередь принимается во внимание наличие или отсутствие материального схождения между искусственными и естественными языками: искусственные языки, строящиеся по образцу и из материала естественных языков, принято называть языками апостериори (или апостериорными языками); искусственные языки, строящиеся по своим собственным законам и не заимствующие материал из естественных языков, называют языками априори (или априорными). Названные раньше проекты Ф. Лаббе или Ю. Крижанича, построенные на материале латинского и русского языков, являются типичными примерами языков апостериори; все философские языки, наоборот, соответствуют принципу априори, так как слова таких языков не заимствуются из какого-либо естественного источника, а создаются независимо от естественных языков на основе классификации понятий.

Искусственные языки могут разделяться на типы и по количеству допускаемых ими формальных (канальных) реализаций. Обычный естественный язык реализуется либо в устной, либо в письменной форме. Искусственные языки, созданные в расчете на использование в обеих этих сферах, называют пазилалиями (от греч. корней пази – «всем» и лал – «говорить», т.е. «всеобщий язык» или «всеобщая речь»). Таковы, например, философский язык Уилкинза или упрощенный латинский язык Ф. Лаббе. Однако искусственные языки могут быть рассчитаны только на письменную реализацию; в этом случае они называются пазиграфиями (от греч. пази – «всем» и граф – «писать», т.е. «всеобщее письмо»).

Идея пазиграфии была чрезвычайно притягательной для создателей искусственных языков, перед глазами которых стоял пример китайской иероглифической письменности, находившей применение не только в Китае, но и в Японии, Корее, Индокитае, т.е. служившей письменным международным языком народов Дальнего Востока. Отсюда возникает стремление построить искусственный язык, знаки которого писались бы одинаково всеми народами, а произносились бы каждым народом на своем родном языке. Неожиданным стимулом для развития этой идеи явились, начиная с XVI – XVII вв., первые исследования по сурдопедагогике (воспитанию детей с нарушениями слуха и речи). В 1620 г. испанец Х.П. Бонет опубликовал первое руководство по обучению глухонемых – «Упрощение букв и искусство научить немого говорить». В этом искусстве немалую роль должно было сыграть обучение письму; отсюда естественный переход к мысли об универсальном характере письменности, позволяющей преодолеть не только языковой барьер в общении разных народов, но и «барьер немоты», ограничивающий общение глухонемых людей. В 1653 г. соотечественник Бонета глухонемой ученый-иезуит П.Бермудо разработал пазиграфическую систему «Арифметический указатель названий, призывающий все нации мира к единению языков и речи». Эта пазиграфия

принадлежит к философскому типу, т.е. является философским языком, дающим классификацию понятий, но допускающим лишь письменную реализацию.

Примером эмпирической пазиграфии, дающей упрощенный способ письменного общения без какой-либо философской классификации идей, может служить проект И. Бехера (Германия, 1661), предложившего пронумеровать все слова латинского лексикона и отдельно все грамматические значения. Поскольку

вту эпоху латинские словари в переводе на основные языки Европы находились

вповсеместном употреблении, подобная система нумерации позволила бы механически переводить с одного языка на другой. Характерно, что современные исследователи усматривают в предложениях Бехера наиболее раннее приближение к идее машинного перевода.

Еще одной формой искусственного языка может быть названа система жестов или пазимология. Системы жестовых языков нередко предлагались в качестве средства преодоления разноязычия. Такой язык, например, существовал у индейских племен, выполняя функцию межплеменной коммуникативной системы. Международные жестовые языки получили развитие в XX веке в среде спортсменов, занимающихся командными и техническими видами спорта.

Особое место в истории лингвопроектирования принадлежит великому немецкому ученому Г.В.Лейбницу (1646-1716). Его идеи оказали глубокое воздействие на современную интерлингвистическую теорию. Основные устремления Лейбница лежали в русле логического направления лингвопроектирования. Он исходил из предпосылки, что все сложные идеи являются комбинациями простых идей, точно так же, как все делимые числа являются произведениями неделимых чисел. Лейбниц считал, что простые идеи можно свести к ограниченному набору – своего рода «азбуке мысли», из которой все понятия человеческого разума будут выводимы по математически строгим правилам. Таким образом, философский язык ему представлялся в виде определенной математической модели, позволяющей свести всякое рассуждение к вычислению.

Для построения такого философского языка нужно было отдельно разработать словарь и грамматику. Первая задача, по мысли Лейбница, предполагала анализ всех идей человеческого разума и их сведение к набору простых идей. Вторая задача – построение грамматики – предполагала анализ отношений между идеями, а также того, как эти отношения выражены в разных языках.

Этот грандиозный замысел не мог быть осуществлен сразу в полном объеме; на первом этапе следовало разработать философскую грамматику и применить ее к какому-либо естественному языку (например, латинскому), чтобы затем постепенно заменить латинские слова искусственным словарем, сконструированным по названной выше методике. Таким образом, Лейбниц фактически предлагал по шагам применить две различные системы: апостериорный язык на базе латинского словаря и философской грамматики и априорный язык, в котором и словарь и грамматика будут одинаково «философскими». Первое из этих предложений, получившее наибольшее значение в современной интерлингвистике, представляет собой первоначальную уступку эмпирическому принципу.

Как Лейбниц представлял себе философскую грамматику? Эта грамматика, с одной стороны, должна быть способна выразить все грамматические значения всех языков, т.е. должна быть универсальной, с другой стороны, эта грамматика должна быть лишена всех исключений и аномалий естественных языков, т.е. должна быть рациональной. Так, Лейбниц признает излишними различия существительных по роду, многообразие типов склонения и спряжения; падежные окончания он предлагает заменить предлогами, личные окончания глагола – самостоятельными местоимениями в роли подлежащего, глагольные наклонения – союзами. Иначе говоря, он отдает предпочтение аналитическому грамматическому строю, как во французском языке, перед синтетическим, как в латинском. Вместе с тем Лейбниц считает, что некоторые грамматические категории могут получить более широкое употребление: так, категорию времени он предлагает распространить с глаголов на прилагательные и существительные (пример Лейбница: amavitio – «прошедшая любовь» и amaturitio – «будущая любовь»), степени сравнения – с прилагательных на глаголы и существительные и т.д. Когда в середине XX в. перед лингвистикой встала задача разработки языков-посредников машинного перевода, грамматика таких языков во многом оказалась близка теоретическим установкам Лейбница.

Остановимся на еще одной проблеме интерлингвистики – ролью указанных разновидностей всеобщего или универсального языка в мировой лингвистической ситуации.

В XIX веке происходит дальнейшее размежевание логического и эмпирического направлений. Критика философских языков все более усиливается. Всеобщий логический язык объявляется невозможным по той причине, что он преследует недостижимую цель быть совершенным. Однако идея искусственного логически последовательного языка не исчезла совсем. В середине XX века она возродилась в новом обличии. Ее воплощением стали искусственные языки, созданные человеком для использования в таких областях, где применение естественного языка менее эффективно. Это и символические языки науки, языки переработки и сокращения текста в целях информационного поиска – информационные языки, языки-посредники машинного перевода, языки программирования и т.п. В этих языках применяются заданный предметный лексический состав и формализованная грамматика, благодаря чему достигается однозначность записей. Общение на этих языках возможно только между специалистами в данных областях знания.

С появлением волапюка в мировой лингвистической ситуации возникает принципиально новый тип языковых коллективов: сообщество людей, пользующихся не стихийно возникшим, а сознательно сконструированным языком, притом в особой роли вспомогательного средства общения, протекающего над границами естественных языков. Волапюку было суждено первому преодолеть границу, которая отделяет проект языка от его социальной реализации. Превращение проекта в социально функционирующий язык предполагает качественный скачок, закономерности которого не до конца выяснены наукой. В 1880 г. выходит в свет первый учебник создателя волапюка Иоганна Мартина Шлейера с горделивым девизом: «Единому человечеству –

единый язык». Количество интересующихся новым языком возрастало так быстро, что уже в 1881 г. Шлейер начинает выпускать первую газету на волапюке – «Волапюкский листок», она издавалась до 1908 г. В 1882 г. было создано первое волапюкское общество.

Рассчитывая на общечеловеческое распространение своего языка, Шлейер постарался снабдить его разнообразными формами для выражения самых тонких оттенков мысли. В алфавите были предусмотрены знаки для обозначения звуков всех языков мира. Грамматика строилась как чрезвычайно разветвленная система форм – в соответствии с распространенным тогда идеалом, по которому древние языки – латинский, древнегреческий и санскрит – признавались более совершенными, чем новые языки с их немногочисленными морфологическими формами. Словарный фонд заимствован Шлейером из естественных языков, в первую очередь английского, затем немецкого, французского, латинского и некоторых других. Однако заимствованные слова подвергались такой существенной переделке, что в большинстве случаев становились неузнаваемы. Грамматическая и словообразовательная структура волапюка требует, чтобы корни начинались и оканчивались на согласный: это, по мысли Шлейера, обеспечивает легкость их соединения с префиксами, имеющими в конце гласный, и суффиксами, начинающимися на гласный. Для выполнения этого требования приходилось отсекать гласные в начале и в конце заимствуемых корней, так латинское academia превратилось в kadem. Свистящие и шипящие устранялись в конце корня, чтобы был ясно различим показатель множественного числа – s. Звук r в большинстве случаев опускался или заменялся на l «ввиду трудности его произношения для китайцев, стариков и детей», стечения согласных упрощались, многосложные слова сокращались в односложные или двусложные и т.п. В результате такой «волапюкизации» теряли опознаваемость даже хорошо известные во всем мире слова интернациональной лексики; в словах-обрывках типа dol, num, pop невозможно было распознать первоначальные dolor – «боль», numerus – «число», populus – «народ», взятые из латинского языка; слово «комплимент» превратилось в plim, «диплом» - в plom, «республика» - в blik. Само название языка volapuk представляет собой сочетание деформированных английских слов world (>vol) – «мир» и speak – «говорить» (>puk – «язык»), т.е. «всемирный язык». Характерными особенностями волапюка являются: в функциональном отношении логицизм (приоритет функции мышления перед функцией общения), в словарном составе – фактический априоризм, в грамматике – синтетизм. Ни по одному из этих признаков волапюк нельзя отнести к числу проектов, отражавших передовые концепции лингвопроектирования XIX в. Его стремительное распространение можно объяснить лишь оформившейся к тому времени общественной потребности в удобном средстве международного общения. В 1887 г. Американское философское общество признало основными следующие шесть языков, перечисляемых в порядке их тогдашнего относительного распространения и значимости: английский, французский, немецкий, испанский, итальянский, русский. Это означает, что уже в эту эпоху закладываются основания «клуба мировых языков», наличие которого составляет характерную особенность

мировой лингвистической ситуации XX века. Таким образом, в период создания волапюка на горизонте явственно появляются очертания грядущего многоязычия уже не только на уровне национальных, но и международных языков. Волапюк явился закономерным порождением усложнившейся мировой лингвистической ситуации, хотя, в конечном счете, и не разрешил проблемы международного многоязычия.

Волапюк вошел в мир под девизом «богатства» - богатства передаваемых звуков, богатства грамматических форм, богатства значений. По подсчетам одного из первых дипломированных преподавателей волапюка К. Ленца, от одной глагольной основы можно было образовать 505440 отдельных форм. Однако это богатство форм, служившее предметом гордости Шлейера и его первых последователей, достигалось за счет практического удобства языка. В год смерти Шлейера (1912) распалось последнее волапюкское общество. С конца XIX в. и по настоящее время действительно широкое распространение имеет другой искусственный язык - эсперанто.

Одной из важных причин перехода волапюка из разряда языков широкого распространения в разряд лишенных социального применения языков явилась социальная политика Шлейера. Последний полагал, что авторское право позволяет ему свободно распоряжаться дальнейшей судьбой языка как своей собственностью и не признавал передачу «прав» на него новому коллективному владельцу. Показательно стремление Шлейера строить волапюкское движение на основе строгой пирамидальной иерархии, во главе которой должен был стоять он сам. Архаичностью социальных воззрений Шлейера объясняется острота конфликтов, потрясших вскоре волапюкское движение в результате попытки части волапюкистов поставить во главе его коллегиальный орган – академию языка, т.е. своего рода волапюкский парламент.

Иную позицию занял Людвиг Лазарь Заменгоф (1859-1917) – создатель языка эсперанто. Грамматика эсперанто укладывается в 16 основных правил. Основу словаря составляют 900 корней, в основном интернационального происхождения, из которых посредством префиксов и суффиксов можно образовывать все необходимые слова. Подобный принцип имел два важных следствия – психологическое и социальное. При изучении всех естественных языков основная нагрузка лежит на памяти: необходимо запомнить громадное число слов и их сочетаний между собой. Изучение эсперанто предполагает опору не столько на память, сколько на творческие способности человека: каждому обучающемуся предстояло запомнить несколько сот корней, а затем самому развернуть этот первоначальный запас в словарь любого необходимого объема посредством правил словообразования. Тем самым каждый носитель языка становился в известном смысле его соавтором. Это позволяет нам понять тезис Заменгофа о том, что «интернациональный язык составляет достояние общественное»: общественным достоянием он становится не только в силу общего пользования им, но и благодаря коллективному сотворчеству в формировании языка.

Возможность эволюции языка, заложенная в самом его устройстве, составляет одну из наиболее характерных особенностей эсперанто. В противоположность

Шлейеру, который пытался обеспечить своему языку максимальное богатство с момента его зарождения, оснащая его массой произвольно выбранных форм, Заменгоф создает только некоторый исходный минимум, своего рода «эмбрион» языка, который должен эволюционно достичь необходимой степени развития при условии коллективного сотворчества. Заменгоф прямо называет себя не «создателем» языка, а его «инициатором», отмечая решающую творческую роль коллектива носителей языка. Таким образом, в основе эсперанто лежит принцип социальной эволюции, отличающий его от других плановых языков.

Плановые языки, как и естественные, имеют свою логику, которая необходимо связана с коммуникативной целесообразностью. Антиномия свободы и необходимости языка воплощена, например, в принципе фундаментализма эсперанто. Заменгоф исходил из того, что гарантировать стабильность языка во времени и пространстве может только наличие некоторой общеобязательной основы (fundamento), которая объявляется «неприкосновенной». Никакое отдельное лицо и никакое общество не должны иметь права произвольно делать в «Фундаменто» даже самые маленькие изменения. Наличие этого неприкосновенного основания не исключает для языка возможности постоянно улучшаться и совершенствоваться естественным путем – путем постепенно распространения новых слов, которые со временем могут получить и официальную санкцию, и вытеснения старых, менее пригодных, в состав архаизмов.

Искусственные языки всегда были и остаются привлекательной областью экспериментирования человечества на семиотическом поле. На сегодняшний день в мире более или менее успешно функционируют порядка пятисот искусственных языков. При этом мы не берем во внимание такие языки как химическая нотация, нотная грамота или флажковая азбука. Речь идет о развитых языках, пригодных для передачи сложных понятий. Достаточно вспомнить такие области языкотворчества как тайные языки (от священных до арго и жаргонов), различные шифры, специализированные языки в сфере искусства. Из последних, широкое распространение получил язык клингон, разработанный лингвистом Марком Оркандом для научно-фантастического сериала «Star Trek» в качестве языка инопланетян. Вскоре после этого сериала власти округа Малтнома (США) поместили клингон в один ряд с наиболее редкими языками и начали поиск переводчиков, так как многие пациенты психиатрических клиник стали разговаривать исключительно на этом языке, считая его реальным языком инопланетян. Среди наших современников найдется несколько тысяч человек, способных вполне ясно объясняться на языке эльфов квэнья или на тайном наречии гномов кхуздул – настолько фантастические языки благодаря сериалам стали популярны как среди детей, так и взрослых.

Как только появляется у людей стремление к идеальной языковой норме соответствующей ситуации взаимодействия – появляется участие человеческого сознания в жизни языка. Выдающийся лингвист, один из основоположников современного языкознания И.А. Бодуэн де Куртенэ (1845-1929), кстати, выучивший эсперанто всего за несколько часов, писал: «Язык не есть ни замкнутый в себе организм, ни неприкосновенный идол, он представляет собой

орудие и деятельность. И человек не только имеет право, но это его социальный долг – улучшать свои орудия в соответствии с целью их применения и даже заменять уже существующие орудия другими, лучшими» (с.140).

Лекция одиннадцатая МЕТОДЫ СЕМИОТИКИ (продолжение)

3 . Любой язык существует внутри семиосферы или семиотического пространства, вне которого невозможно само существование семиозиса. И чем больше функций выполняет язык, тем сильнее он испытывает влияние иных знаковых образований. Однако две функции – познавательная и коммуникативная - всегда присущи любой знаковой системе. Исторический факт состоит в том, что методы конструирования искусственных языков разделились

знаковой организации сознания является смысловая функция, задающая единство первым двум.

Возрастание числа искусственных языков, как в сфере познания, так и в сфере коммуникаций имеет своим следствием стойкое непонимание между участниками реальных и возможных взаимодействий в едином семиотическом универсуме современной культуры. Постоянно требуются переводчики и не только с клингона на английский, но и с хайдеггеровского на немецкий. Представим такую ситуацию. Мы входим в комнату и видим беспорядок: книги на полу, ботинки на кровати, посуда в ванной. Нет системы! – скажет рачительная домохозяйка. Но если в комнате произошло преступление, то «наведение порядка» может затруднить проведение следствия. С точки зрения его системообразующего отношения систему будет образовывать множество предметов, находящихся в комнате только в том случае, если они лежат так же, как и во время совершения преступления. Иначе говоря, понятие системы относительно и всякое множество может быть представлено в виде системы в том случае, если будет определено или задано соответствующее системообразующее отношение – смысл. Знак не функционирует как знак до тех пор, пока он не осмысливается как таковой. Иными словами, знаки должны быть определенным образом интерпретированы, чтобы быть знаками. Осуществляется это благодаря интерпретанте (одно из центральных понятий семиотической теории Пирса, включенное в базисное триадическое отношение «объект – знак – интерпретант»): именно она заполняет онтологическую «пропасть» между реальностью (Динамическим Объектом) и знаком. Интерпретанта – это новый знак, возникающий в сознании человека, пользующегося данным знаком; это перевод, истолкование, концептуализация отношения знак/объект в последующем знаке; это то, что «производится знаком в интерпретаторе». При этом интерпретанта – есть иная форма репрезентации, которая связывает уже не знак и его объект, а знак и другой знак. Поскольку каждый знак способен порождать интерпретанту, постольку этот процесс фактически бесконечен. Если же предположить гипотетическое существование самой последней, самой сложной, исчерпывающей и завершающей интерпретанты данного объекта, то,

по мнению Пирса, эта интерпретанта должна быть ни чем иным как самим объектом, целиком явленным нашему сознанию. Но такой объект, а равно и такой знак – как физически тождественные друг другу – не возможны и не существуют. Стало быть, процесс интерпретации безграничен. На этом постулате основана пирсовская идея о неограниченном семиозисе. Семиозис есть деятельность знака по производству своей интерпретанты. Пирс разграничивал непосредственную, динамическую и конечную интерпретанту; а также интерпретанту эмоциональную, энергетическую и логическую. Обе трихотомии не тождественны, но взаимопересекаемы. Пирс не до конца прояснил смысл каждой из вводимых им разновидностей интерпретанты, однако, по крайней мере, одну из них – а именно «непосредственную интерпретанту» характеризовал как собственно значение знака.

Дисциплиной, обеспечивающей связь формальной и содержательной сторон языка, всегда была герменевтика. Она предлагала толкование, разъяснение содержания понятий или значения элементов языка посредством их аппликации на ту или иную предметную область. Пройдя долгий путь становления от античных истолкований аллегоризма литературных памятников классического наследия до постмодернистных экспериментаций (понятие, введенное постмодернисткой философией взамен традиционного концепта «интерпретация»), герменевтика обросла множеством процедур и техник смыслового анализа текста как связной и полной последовательности знаков. По мере расширения зоны текстологических исследований ее предметом становятся не только вербальные тексты, но и «тексты» живописи, кинематографа, архитектуры и др. Культура начинает рассматриваться как совокупность текстов, в пределе – семиосфера. Разработкой специфического, а именно семиотического метода анализа текстов любой знаковой представленности занималась, на наш взгляд, тартуско-московская школа семиотики возглавляемая Ю.М. Лотманом.

В основе методологических исследований этой школы лежала антиномия языка как «речи и понимания», «объективности и субъективности» знака. Согласно этому подходу, любая наблюдаемая форма деятельности людей в обществе – будь то общение на вербальном языке, создание и восприятие произведений искусства, религиозные обряды и магические ритуалы, формы социальной жизни и повседневного поведения, моды, игры, знаки личных взаимоотношений и социального престижа – представляет собой вторичный феномен: «речь» или «текст». По мысли Б.М. Гаспарова (одного из участников Тартуской школы семиотиков), «всякий текст построен на основе некоей абстрактной, скрытой от непосредственного наблюдения системы правил – «языка», или «кода». Любой акт поведения в известной культурной среде представляет собой высказывание на определенном культурном языке; чтобы успешно общаться в рамках культурного сообщества, его члены должны владеть «кодами», принятыми в этом сообществе. Только знание соответствующих кодов позволяет члену сообщества порождать правильные культурные «тексты», имеющие смысл для носителей данного культурного языка, и понимать предлагаемые ему «тексты», оценивая их как правильные или неправильные, осмысленные или бессмысленные, трафаретные или новаторские. Сам факт

отклонения высказывания от принятого кода получает свой смысл лишь в силу знания базовых правил, от которых это высказывание отклоняется; тем самым, нарушение кода оказывается негативным случаем его применения. Ни один текст культуры не может быть адекватно прочитан путем простого эмпирического восприятия и наблюдения; для его понимания необходимо либо интуитивно владеть соответствующим культурным языком, либо реконструировать его в научном описании, т.е. построить его «грамматику».

Система правил, образующая код, составляет замкнутое в себе структурное единство, все компоненты которого закономерным образом соотнесены между собой. Чтобы реконструировать это идеальное, абстрактное единство, лежащее по ту сторону физического бытия предмета, необходимо отвлечься от сиюминутных, конкретных и преходящих факторов, присутствующих в любом реальном акте общения: таких, как воздействие окружающей среды, динамика ситуации, характер участников общения, их жизненный опыт, цели, настроение, динамика их взаимодействия друг с другом и с окружением. Внимание исследователя, сосредоточено на том, какой эффект производит данный текст на слушателя при соотнесении его с определенным кодом культурного поведения, которым этот слушатель владеет. С этой точки зрения, все перечисленные выше «внешние» явления представляются второстепенными, - какую бы роль они ни играли в создании действительного эффекта, производимого реальным сообщением в конкретной обстановке. Предполагается, что структура кода определяет некоторые фундаментальные параметры в восприятии текста,

(Гаспаров//Ю.М.Лотман и тартуско-московская семиотическая школа, с. 287288).

При таком подходе получала мощную реализацию идея, высказанная в свое время Ф. де Соссюром, о единстве структурных принципов, на которых основывается любая система знаков, функционирующая в обществе. Именно из этой идеи вытекала возможность построения универсальной теории знакового кода. По словам К. Леви-Строса, «культура состоит не исключительно из форм собственно ей присущей коммуникации (как, например, язык), но также (и, быть м о ж е т , п р е ж д е в с е г о ) и з правил, применимых во всякого рода коммуникационных играх, которые происходят как в природе, так и в культуре» (с. 265). Все культурные языки выступают на фоне этой всеобщей семиотизации как её частные реализации; понимание устройства каждого частного языка в такой же степени моделируется его отношением к «абстрактной семиотической метаструктуре», в какой любой конкретный текст моделируется соответствующим ему языком. Этот вторичный, производный характер всех частных семиотических языков, функционирующих в обществе, отразился в том наименовании, которое они получили в работах Тартуской школы: «вторичные моделирующие системы» или языки понимания, как бы мы теперь сказали.

Конечной задачей выявления этих языков могло быть только конструирование смысла, смысла обнаруживающего себя в диалоге. Уничтожение границ между дисциплинами, тотальное мышление, преобладание общей цели над частными

«эмпирическими» интересами, «ощущение остановившегося времени» - всё это - характеристики подлинного диалога, когда «описание стремится победить реальность, а реальность стремится разрушить описание. Это совсем не то отношение между «языком» и «речью», которое нам представлялось раньше, а некий напряженный диалог. …Мы говорили на языке, который всем нам был понятен» (Ю.Лотман и тартуско-московская семиотическая школа, с.298).

В результате тартуских диалогических взаимодействий выкристаллизовался самый объект семиотического исследования – культура, в тех или иных ее реализациях. И чем большее число различных явлений удавалось соотнести со структурой семиотического кода – тем «более разительным оказывался эффект преображения смысла каждого из этих явлений и тем более широкие возможности открывались для закономерного включения их в единый механизм культуры. Из этого духовного опыта постепенно вырастал образ единого здания общечеловеческой культуры, построенного на основе единых конструктивных закономерностей, - здания, «план» которого, деталь за деталью, все более явственно обнаруживал себя в семиотических исследованиях» (Там же, с. 290). Последние всегда, так или иначе, связаны с анализом конкретных текстов культуры, т.е. «всегда имеют в конечном счёте характер интерпретации».

Итак, смысловой анализ текстов – еще один метод семиотического исследования. Суть его – в обнаружении общекультурных смыслов посредством создания языка описания «метаязыка» - универсального языка культуры или языка общечеловеческого понимания.

Глобализация мировых процессов доказала, что эта задача отнюдь не утопическая. Другое дело, что для ее решения у тартуской школы в то время не хватило ресурсов. Но сама возможность построения универсальной теории «знакового кода» доказана всем общечеловеческим опытом культурных взаимодействий. В эпоху глобальных межкультурных коммуникаций анализ текстов должен был выделять именно общечеловеческие смысловые конструкты.

Однако, не решив проблему корпуса текстов, подпадающих под семиотический анализ, невозможно было пройти этот путь до конца. Проблема эта обсуждалась, и, по воспоминаниям Ю.М. Лотмана, «шахматы здесь были вершиной доступной сложности, а из литературы может быть допущен детектив и фольклор (по линии Проппа)» (Там же, с.297).

Представляется, что на первом этапе «посвящения» в семиотический анализ текстов следует обратиться к сложившемуся в ходе двухтысячелетней истории риторическому анализу текстов как предшественника анализа семиотического. Формы построения текста здесь всегда служили для диалогизации речи, и, в конечном счете, для того, чтобы сделать адресата единомышленником говорящего. Схема риторического анализа превратилась уже в механизм понимания любого текста. И если выделять буквальный смысл любого текста, то он непременно совпадет со «значением нулевой степени» – риторической схемой анализа, или того смысла, который ни один из здравомыслящих членов данного языкового сообщества не станет подвергать сомнению. Конечно, любое предложение может быть интерпретировано метафорически: даже утверждение «Джон ест яблоко каждое утро» может быть истолковано, как «Джон повторяет