Семиотика.Лекции

Литота. Нас было немало, и передвигались мы сообща. Один молодой человек не очень умного вида перекинулся парой слов с господином, который находился рядом с ним, после чего прошел дальше и сел. Спустя два часа я встретил его снова; он стоял со своим товарищем, они говорили о тряпках.

Осязание. На ощупь автобусы – мягкие, если их зажать между ног и поглаживать двумя руками от головной до конечной части, от капота до задней площадки. Но когда оказываешься на этой площадке, то начинаешь ощущать что-то более грубое и твердое, а именно обшивку или поручень, а иногда что-то более округлое и упругое, а именно чью-нибудь задницу. Иногда их две, тогда все согласовывается во множественном числе. Еще можно ухватить кишкообразный и подвижный предмет, из которого вылетают идиотские звуки, или же приспособление с плетеными спиралями, более нежными, чем четки, более шелковистыми, чем колючая проволока, более бархатистыми, чем канат, и более тонкими, чем кабель. А еще можно потрогать пальцем человеческую тупость, слегка вязкую и клейкую по причине жары.

Затем, если подождать час или два перед ребристым вокзалом, можно сунуть свою жаркую руку в восхитительную прохладу одежной складки выше пуговицы, которая пришита совсем не на своем месте.

Англицизмы. Однажды около миддея я лукал одного янг мэна с биг неком и хэттом, обмотанным плэйтинговым кейблом. Внезапно этот янг мэн рыйли крейзанулся и аккьюзил одного респектэйбельного сэра в том, что тот ему пушит тоузы и шузы. Затем он брейканул дискашн и драйванул к инноккупайдному плейсу.

Через два хаурса я его лукал эгейн; он вакэйнствоввал ап и даун перед Сэйнт-Лэйзер трэйн стэйшн. Один дэнди делал ему консалтинг энд эдвайс по поводу какого-то баттона.

Танка. Автобус пришел Зазу в шляпе забрался Толкучка была Пред вокзалом позднее

Опуговке речи текли.

Итак далее и тому подобное.

Сегодня очевидно, что точкой творческого приложения может быть любая часть идеоречевого цикла. Играть можно со стилем, с логикой (Л.Кэррол), с образом (метафоры и метонимии, антитезы и другие тропы и фигуры речи). Если следовать семиотической традиции и изобразить идеоречевой цикл в виде треугольника, в вершинах которого будут расположены inventio, dispositio, ornatio:

inventio

то, по образному выражению Л.С.Выготского, «испарение речи в мысль» в пространстве этого треугольника может проходит и в обратном направлении как «испарение мысли в речь». Риторическая техника смыслопорождения не

исключает движения в разных направлениях этого треугольника. Смысл может цепляться за любой угол риторического «круга», чтобы «раскрутить» его в текст. Между прочим, старая дискуссия о том, с чего начинается мышление, в этом треугольнике получает иную интерпретацию. Когда-то В. фон Гумбольдт утверждал, что понятие предшествует слову, ибо в противном случае у слова нет значения. Таким образом развитие языка шло, по его мнению, в направлении: денотат – концепт – имя. А.А.Потебня, выдающийся отечественный лингвист XIX века, считал, что «мысль вскормлена словом» и исторически действовала цепочка: денотат – имя – концепт. Включение в этот процесс смысловой компоненты в качестве п у с к о в о г о м е х а н и з м а м ы ш л е н и я , п о з в о л я е т с н я т ь д а н н о е противопоставление. Внутри риторического треугольника возможны два противоположно направленных пути от денотата к имени или от предмета к тексту, которые не исключают, а скорее дополняют друг друга.

На каждом из этапов живая мысль может творить новое, изобретая, соединяя, украшая смысл текста. В разные исторические эпохи центр социальной ценности изобретения смещался в разные точки риторического треугольника. Если для античности – это раскладывание мифа по полочкам различных категорий и одновременно порождение этих категорий: причинно-следственных, нормативно-правовых, этических, иначе, логизирование мифа. Для средневековья топика стала присутствовать уже в фигурах силлогизмов. Для Нового времени изобретение как процесс познания неизвестного изоморфен процессу его поименования. Изобрести значит найти новое слово (слово с новой внутренней формой). Внутренняя форма как раз и должна каким-либо способом указывать на это новое, познанное качество предмета исследования. Тропы и фигуры стали считаться основой речесозидающей мысли. Современная риторика, обогащенная риторическими играми постмодернизма, вновь возвращается к общим местам (топике). Однако на своем новом витке рассматривает смыслопорождение как акт восхождения от образа к понятию и обратно от понятийного мышления к чувственности. Мысль здесь понимается как перенос значения (куда?), а механизмами такого переноса выступают метафоризация, метонимизация и символизация – главные источники развития семантики не только художественного, но и естественного языка.

Любопытно, что к аналогичным выводам пришли и психологи, изучающие специфику мысли как общественного образования. Экспериментально доказано, что исходным пунктом специфически мыслительного пути преодоления информационного дефицита стимульной ситуации является вопрос. Вопрос есть психическое отображение нераскрытости, непредставленности тех предметных отношений, на выявление которых направлен весь последующий мыслительный процесс. Именно в таком качестве информации о ее дефиците и вместе с тем обобщенной информации о типе предметных непредставленных отношений (что? где? когда? как?),

процесса. Однако не всякий вопрос составляет проблему. Проблемный характер вопроса заключается не просто в факте нераскрытости соответствующих отношений, а в факте их непонятности. Суть понимания, представленного на первой фазе процесса, в отличие от понимания, являющегося характеристикой мысли как результата, состоит в том, что здесь представлено понимание непонятности. Оно и воплощено в вопросе или задаче. Самая же задача описывается и определяется как знаковая модель проблемной ситуации. Именно непонимание запускает «вращение» семиотического треугольника в разных направлениях, в зависимости от того, что «непонятно». «Мышление как процесс, утверждает Веккер, представляет собой непрерывный обратимый перевод информации с языка симультаннопространственных предметных гештальтов, представленных образами разных уровней обобщенности, на символически –операторный язык, представленный одномерными сукцессивными структурами речевых сигналов. Отдельная же мысль как структурная единица и результат мыслительного процесса в ее психологической специфичности представляет психически отраженное отношение как инвариант обратимого перевода с одного языка на другой» (с.274-275). Структурной единицей речевой формы мысли, поэтому, является не отдельное слово, а предложение, имеющее трехкомпонентный состав. Семиотический знак в акте смыслопорождения «делится» (риторический термин для порождения идей) на трехчастную «диалогическую» структуру предложения-высказывания. Изобретение и есть осмысление речи в конкретных ситуациях взаимодействующих, общающихся индивидов.

Каждая из этих частей в процессе своего развертывания породила научные дисциплины, обслуживающие этот цикл, но «возомнившими» себя самостоятельными и независимыми от риторики как науки о семиотическом аппарате создания текста, как «теории действия словом» или «как культуры смыслообразования и смыслосохранения в обрабатываемом человеком текстовом материале» (И.Пешков). Растащенный риторический материал достался психологии и логики – категоризация мысли, подведение образа под понятие, логике и поэтике – установление связей между мыслями, понятиями, грамматике и стилистике – выражение, наполнение схем-понятий изобразительностью, образом речения. Практика доказала, что суммой частей, пусть даже очень разросшихся, не заменить целого. Риторика – единственная из современных гуманитарных наук ведает осмысленной подготовкой к речи. Классическая риторика перестала быть общественно действенной не потому, что плох был принцип учебной алгоритмизации порождения речи, а потому, что потребовалось, во-первых, другое смысловое содержание этапов традиционного алгоритма, а во-вторых, - научное обоснование этого содержания.

Ключом к разрешению поставленных теоретических проблем становится, по мысли И. Пешкова, типология ситуаций речевого общения. Являющееся центральным здесь понятие «кризис ритуала» выводится из того методологического тезиса, что речевое общение движется кризисами. Этим

подходом прокламируется риторический принцип порождения речи: речь как ответ на кризис сложившегося в социуме ритуала общения. «Человек говорит не потому, что он знает язык, напротив, он познает и употребляет язык только в той мере, в какой ему необходимо преодолевать постоянно складывающиеся кризисы жизни ритуала. В момент «стагнации» ритуала никаких изобретательно-речевых усилий от человека не требуется.

Кризис ритуала может быть качественно разным. В зависимости от этого качества кризиса к жизни вызываются различные ситуации речевого общения. Кризис нарушения ритуала вызывает судебную ситуацию общения.

Кризис существования – игровую ситуацию. Кризис обновления – совещательную. Три типа подхода к разрешению кризиса ритуала – суд, совет и игра – это и есть внутренние содержательные формы общения, они соединяют содержание кризиса деятельности с речевой формой, в которой разрешается этот кризис. …Говорящий человек связан не только со словами, но в той же степени и с делами. Он словом связан с делом, и это дело и есть предмет речи (во всех смыслах слова «предмет»), речь в деле предметна, и предмет ее в конечном счете, всегда впереди, он не только объективно существует в ритуале, он движется, изменяется, живет в кризисе ритуала, в котором эстетическое отношение к другому неотделимо от отношения к предмету.

Особенно четко нефиктивность предмета речи проявляется в изобретении, где сначала (1) этическая позиция ответственно выбирает этот предмет, ту точку мира, к которой будет приложено человеческое отношение и которая будет совершенствовать человеческие взаимоотношения (изменение ритуала в результате его кризиса).

Затем (2) та же ответственная позиция освобождает (позволяет освобождаться в игре) от рутинного взгляда на предмет, дает возможность предмету проявить свою заданную сущность, раскрыть наиболее полно его потенции.

И, наконец, третьих актом (3) работы с предметом в изобретении, является акт диалогического поворота предмета к собеседнику, «формулировка» наиболее актуальной для другого стороны изобретения (изобретенного)» (Пешков, с.94-95).

Новая риторика, рассматривая этапы создания текста как этапы реализации ответственного поступка в слове, внутреннего, а затем и внешне-социального воплощения «я» взгляда-действия в знаке, в речевом общении, есть наука о семиотическом аппарате создания поступка.

2 . Интерес к происхождению связан, прежде всего, с проблемой возникновения нового, ранее не существовавшего, иначе, это проблема творчества. Происхождение языка – это еще и рубеж человеческого способа адаптации к миру, рубеж, который перешел только Homo sapiens. И в то же время можно утверждать, что язык твориться ежедневно, ежечасно, в нем заложен потенциал со-творения мысли, чувства, ощущения. Творение языка происходит в высказывании, ибо любое высказывание не имеет аналогов в ситуации общения, оно всякий раз создается заново. Нам почти никогда не

приходится создавать новые слова, и большинство предложений, которые мы слышим, не требует от нас понимания каких-то новых слов. Но мы постоянно должны создавать и понимать новые предложениявысказывания. Этот факт часто вызывает удивление. Почему-то интуитивно кажется, что запас предложений не может быть столь велик. Чтобы убедиться в том, что число предложений практически бесконечно, попробуйте проделать следующий эксперимент: возьмите любую книгу, выберите в ней любое предложение и читайте книгу дальше до тех пор, пока вы не встретите то же самое предложение. И если только вам не попалось клише или часто приводимая цитата, вы скоро убедитесь в бесполезности своих усилий. Предложения в подавляющем большинстве – явления уникальные. И поэтому центральная проблема современной лингвистики состоит в следующем: каким образом мы можем понимать (или создавать) новое для нас предложение? Запасом слов мы овладеваем при помощи запоминания, но мы не можем таким же образом овладеть и запасом предложений. Тогда приходится предположить, что мы овладеваем чем-то, что психологически эквивалентно системе правил, благодаря которой мы можем расширить наш ограниченный опыт с ограниченным числом предложений до способности порождать и понимать бесконечное число предложений-высказываний.

Что же тогда творится, изобретается в ситуации общения и понимания? Конечно смысл. Смысл - всегда уникальный, индивидуальный, континуальный. Здесь можно вспомнить Бахтина, который утверждал, что предложениями не обмениваются, как не обмениваются словами, - обмениваются высказываниями, которые строятся с помощью единиц языка: слов, словосочетаний, предложений. Причем высказывание может быть построено и из одного предложения, и из одного слова, и из целого произведения. Научиться говорить – значит научиться строить высказывания, т.е. включиться в бесконечный поток культурных коммуникаций. «Каждое высказывание – это звено в очень сложно организованной цепи других высказываний» (Бахтин, с.247). Целостность, завершенность высказывания не поддается не грамматическому, ни отвлеченно-смысловому определению. Завершенная целостность высказывания, обеспечивающая возможность ответа (или ответного понимания), определяется, согласно Бахтину, тремя моментами, неразрывно связанными в органическом целом высказывания: «1) предметно-смысловой исчерпанностью; 2) речевым замыслом или речевой волей говорящего; 3) типическими композиционно-жанровыми формами завершения» (с.255). Объективно предмет неисчерпаем, но, становясь темой высказывания, он получает относительную завершенность, в определенных условиях, при данном положении вопроса, на данном материале, при данных, поставленных автором целях, то есть уже в пределах определенного авторского замысла. «Этот замысел – субъективный момент высказывания – сочетается в неразрывное единство с объективной предметно-смысловой стороной его, ограничивая эту последнюю, связывая ее с конкретной (единичной) ситуацией речевого

общения, со всеми индивидуальными обстоятельствами его, с персональными участниками его, с предшествующими их выступлениями

– высказываниями. Поэтому непосредственные участники общения, ориентирующиеся в ситуации и в предшествующих высказываниях, легко и быстро охватывают речевой замысел, речевую волю говорящего и с самого начала речи ощущают развертывающееся целое высказывания» (Бахтин, с.256).

«Что такое язык? Как он возникает? Когда мы говорим? Эти три вопроса, несомненно, являются одним и тем же вопросом, взятым в его различных аспектах. Вопрос «когда человек должен заговорить?» оказывается вопросом уже не лингвистическим, так как для учителей языка последний выступает уже в качестве факта. Если определенная область жизни невозможна без языка, то в восстановлении или создании этой особой области язык и должен иметь свой исток. Мы кратко перескажем удивительную по своей глубине концепцию происхождения языка, предложенную выдающимся мыслителем XX столетия Ойгеном Розеншток-Хюсси. В работе «Человеческий тип как форма для чеканки, или повседневные истоки языка» Розеншток-Хюсси постепенно подходит к семиотической трактовке проблемы происхождения как творения языка. Первое, что необходимо различать, обсуждая проблему происхождения, это уровни существования языка или те системы средств, с помощью которых человек может вступать в общение. Язык может означать метод, с помощью которого можно указать человеку путь до ближайшего населенного пункта, или способ успокоить плачущего ребенка. Тогда он может обойтись жестами, улыбками и слезами, и тогда животные – наши учителя. Определенная разновидность речи существует у животных, потому обезьян можно обучать обиходному, повседневному жестовому (ввиду отсутствия соответствующего голосового аппарата) языку. Другая разновидность языка существует только у людей. Способность стать хором, разыграть на сцене трагедию, издать законы, сочинить стихи, прочитать застольную молитву, принять присягу, исповедать грех, оклеветать ближнего, подать жалобу, написать биографию, исказить сообщение, решить алгебраическую задачу, окрестить ребенка, подписать брачный договор и т.д. и т.п. – все это примеры другого, формального языка, присущего только человеку. Формальный язык не мог возникнуть внутри групп, живущих неформальной жизнью, например, между матерью и ребенком, толпой охотников или молодых людей. В такой среде всякий артикулированный язык деградирует. «Формальный язык должен быть созданием серьезных мужей и старцев. Гете, Бисмарк и Лютер сделали для немецкого языка больше, чем весь Союз немецких матерей. …Язык – это нечто большее, чем простое орудие и простая игрушка нашего сознания. Он пришел к нам как нечто глубоко серьезное с тем, чтобы мы могли следовать своему человеческому призванию. Говорить – означает войти в сверхчеловеческую область и руководствоваться, постоянно

руководствоваться ею» (с. 92). Человеческий язык строго формален, и по этой причине он стал оформленным и грамматически определенным. Второе. Формальный язык требует имен, к которым человек должен прислушиваться и силою которых он должен быть поименован. Поэтому человеческий язык можно обозначить как номинальный. «Имена – это обетования, которые должны быть исполнены; Кристиан и Хильдегард, Фридрих, Альфред и Доротея, вера, любовь и надежда суть императивы. Они требуют от своих носителей, чтобы они вели себя в соответствии с теми обетованиями, которые эти императивы заключают в себе» (с.121). Ни одно слово не попадало в словарь, если оно не было использовано в ритуале. Все предметы потому получали полные имена, а не случайные обозначения, что к ним в человеческой группе впервые обращались с речью. Говорящий человек является последователем. Говорящий человек говорит в некотором содружестве. Говорящий человек подвергается проверке. Ритуал является существенным для такого языка. Язык и одежда превратились в заместителей ритуала на все то время, когда племя не собиралось вместе. Формальный язык возник как священный ритуал.

Поэтому происхождение языка является сакраментальным. «Ритуал повторялся. Его можно было бы обозначить как постоянные «вольные упражнения» сформированной социальной общности. Через посредство языка, одежды и празднеств ее члены вдыхали порядок союза» (с.143). Поэтому действительная история человеческого духа всегда начинается с того, что индивид усваивает некий новый императив. Формальный язык призывает человека к выполнению «сверхчеловеческих» функций в политическом объединении. «Он вызывает тот дух, от имени которого все члены объединения обещают нести свою службу, точно так же, как и им было обещано, что и им, в свою очередь, будут служить. Он возглашает и именует тот внешний мир, который должен служить политической общности в качестве повседневной основы» (с.116).

Третье - это существование доязыковых ситуаций. Эти доязыковые ситуации отражают то силовое поле, в котором и возник первый язык. Доязыковая ситуация требует и взывает к тому, чтобы быть артикулированной. Между людьми воцаряется молчание, ждущее того, чтобы стать языком. Если задаться вопросом о том, когда люди не в состоянии говорить, хотя должны были бы говорить, то можно открыть ту функцию, которая действительно выполняется языком. «Если определенная область жизни невозможна без языка, то в восстановлении или создании этой особой области язык и должен иметь свой исток. Сравнение с другими научными дисциплинами поддерживает нас в использовании такого метода. Экономика стала наукой лишь тогда, когда она начала изучать кризисы, в результате которых разрушался порядок экономической деятельности. Вечное «происхождение» хозяйства, его постепенное развитие в качестве действенного разделения труда становятся понятными, если мы обратим внимание на тот беспорядок, который проистекает из недостатка действенного разделения труда.

Медицина является наукой лишь постольку, поскольку она проникает в тайну болезни. Социология становится наукой только потому, что научается объяснять суть войн и революций. Отсутствие привычного порядка, беспорядок, служит тому, чтобы объяснить происхождение подлинного порядка. Если мы осознали, почему данное положение вещей является плохим, а не хорошим, то мы начинаем понимать происхождение самого блага. Биология сделается наукой о жизни в тот день, когда станет понятной смерть. В том же самом смысле мы можем иметь науку о речи или языке лишь тогда, когда мы проникнем в ад невозможности говорить» (с.96-97). Поэтому вопрос о происхождении языка является, по Розенштоку-Хюсси, вопросом политической истории.

Язык не является только внешним выражением мыслей или идей. Язык – это, в первую очередь, отдание приказа. Закон и порядок образуют сумму всех императивов и предписаний, которые упорядочивают длительные промежутки времени – человеческую историю.

Язык включает в себя слушание и речь, артикулирование и повторение. «Здоровая языковая группа использует традиционные выражения для обозначения новых фактов (повторение), а новые выражения – для обозначения фактов, до сего момента остававшихся немыми, т.е. не определенными (артикулирование); она устанавливает отношения с новыми людьми (речь) и уважает каждого говорящего (слушание). Оба акта, слушание и речь, постоянно расширяют пространственные границы языка: в пространственном отношении мы можем говорить со всеми и слушать всех. Оба акта, повторение и артикулирование, постоянно расширяют временные границы языка: мы стремимся быть в состоянии устанавливать связь со всеми прошлыми и всеми будущими поколениями.

Все четыре акта сопряжены с опасностью. Они достигают успеха реже, чем терпят неудачу. Война, революция, декаданс и кризис суть формы неудачи. Во время войны изоляции подвергаются люди, считающие, что мы должны их слушать, во время кризиса не вписываются в сообщество люди, считающие, что мы должны с ними говорить. Во время революции приказания, которые раньше принимались к исполнению, поднимаются на смех. В условиях вырождения те приказания, от которых ждали, что они поведут за собой, остаются без ответа и умирают» (с. 103). Во всех четырех катастрофах исчезает совместное время: люди, попадающие в эти водовороты, перестают быть друг для друга современниками или обитателями одного пространства. Война, кризис, революция, вырождение – это разные проявления заболевания одного и того же, а именно, языка. Преодоление этих кризисов восстанавливает мирный речевой процесс. Язык учреждает времена. Он «направлен на то, чтобы заключать мир, оказывать доверие, почитать стариков и делать свободным следующее поколение» (с. 106). Аутентичное место языка – только там, где создаются мир, порядок, доверие и свобода. Именно эти акты образуют основу человечности человека. Отсюда следует, что, говоря о происхождении человеческой речи, мы должны говорить о

происхождении человека! «Предки и потомки делают человека человеком. Если я научился говорить о своем происхождении, о тех процессах, которые предшествовали моему рождению, то я тем самым получил власть обсуждать те процессы, которые последуют за моей смертью, и возвещать о них. И обе эти способности, то, что я кое-что знаю о событиях, предшествовавших моему рождению, и то, что я могу отдать распоряжения относительно времени после моей смерти, отличают меня от животного. С появлением языка «естественное» отношение между рождением и смертью преодолевается. Основная черта развития нашего языка, т.е. всякого процесса говорения, всякого пения, всякого законодательства, всякой проповеди, всякой сошедшей с печатного станка литературы заключается в изменении соотношения, благодаря чему смерть начинает предшествовать рождению» (с.109). Сила пережить конец – вот что создает язык. Это и распятие Христа, и исход из Египта, и изгнание из рая. Обретение дара речи, путь от крика к артикулированному языку, всякий раз ежедневно празднуется заново. В этом и заключается смысл выражения: «processus» духа, его «исхождение».

С семиотической точки зрения проблема происхождения языка – это проблема включения индивида в общее социальное пространство. Найти в нем свое место, быть услышанным и есть мотив порождения языка. Через посредство языка, одежды и празднеств члены социальной общности вдыхают порядок союза. С семиотической точки зрения язык включает в себя общество, дает обществу возможность существования. В отличие от социологического отношения «включения», которое, объективируя внешние зависимости, овеществляет и язык, и общество, семиотическое отношение «интерпретирования» устанавливает их взаимозависимость на основе их способности к семиотизации.

В качестве приложения к лекции приведем фрагмент работы П.Флоренского «Антиномия языка», в котором разбираются проблемы языкового творчества футуристов.

Флоренский П.А. У водоразделов мысли. М., «Правда», том 2, 1990 (171186).

XII. Провозглашением этой свободы индивидуального языкового творчества обязаны мы сперва романтикам, а повторно — декадентам и футуристам. Последняя «декларация слова как такового» — разумею всю деятельность футуристов в ее совокупности — едва ли много прибавила в понимании языка, и со стороны теоретической не может расцениваться высоко. Но общественное, а потому жизнетворческое ее воздействие, еще не вполне сказавшееся, было, думается, угловою точкой в истории словесности, и будущий историк отметит ее, как некоторый водораздел. Вот почему я останавливаюсь здесь именно на футуристах, как наиболее остро и впервые выразивших свое начало, и не говорю о более новых течениях, может быть, большего достигнувших, но не столь определенных в своей сущности и к тому же еще не отшедших в область истории.

Кáк выступили футуристы — это было главным. Мысли, давно продуманные языковедами, психологами и словесниками в тиши кабинетов, подобились инфекции в за-паенных колбочках. Умы иммунизированные оставались холодными, хотя и обращались с острейшим из ферментов духа. Но речь, пробужденная от спячки,— крепче всякого вина, и слово, само себе предоставленное, опьяняет и исступляет. Когда речь была понята футуристами как речетворчество и в слове ощутили они энергию жизни, тогда, опьяненные вновь обретенным даром, они заголосили, забормотали, запели. Посыпались: новые слова, новые обороты, а то и

просто звуки — «заумного языка». Кое-что было удачно, многое не жизнеспособно. Но не в том сила. Решительным оказался самый Sturm und Drang, с которым, подпираемые напускною самоуверенностью и неподдельной молодостью, начала речетворчества метнулись на эстраду, в печать, в разговоры. На хмельной напиток слова слетались подростки и юношество, лучшие его распространители, сами еще недалекие от того возраста, когда всякий, по естественной необходимости, переживает речетворчество и гениальность. Интерес скандала, разгоревшийся около футуризма, счастливо содействовал его успеху; к футуризму не отнеслись всерьез,— и проглядели его «опасность»: он, как взбалмошное дитя, получил право брякать такое, чего не потерпели бы от других. Свою правду эти «баячи-будетляне», т. е. поэты будущего, не высказывали, а выкрикивали, облекая дурашливыми парадоксами. «У писателей до нас,— пишет один из них,— инструментовка была совсем иная, напр.—

По небу полуночи ангел летел И тихую песню он пел...

Здесь окраску дает бескровное пе... пе... Как картины, писанные киселем и молоком, нас не удовлетворяют и стихи, построенные на:

па-па-па пи-пи-пи ти-ти-ти и т. п.

Здоровый человек такой пищей лишь расстроит желудок. Мы дали образец иного звуко- и словосочетания:

дыр бул щыл убещур скум вы со бу р л эз

(кстати в этом пятистишии больше русского национального, чем во всей поэзии Пушкина)

не безголосая томная сливочная тянучка поэзии (пасьянс... пастила...), а грозная баячь [кстати сказать переведенная,— из Артура Римбо.— П. Ф.]:

Каждый молод молод молод В животе чертовский голод Так идите же за мной...

За моей спиной.

Я бросаю гордый клич Этот краткий спич!

Будем кушать камни травы Сладость горечь и отравы Будем лопать пустоту Глубину и высоту Птиц, зверей, чудовищ, рыб,

Ветер, глины, соль и зыбь!.. (Д. Бурлюк)»77

И хорошо, что футуристы тáк заговорили — и заставили выслушать себя. Подлив этого кипятка и дерзостей к тающему снегу общественной мысли, они подогрели последнюю на несколько градусов. Дурачась и озорничая, они одерживали победу, и прежде всего — труднейшую: заставили к себе прислушаться. Их бесшабашность нарушала чинный тон литературы и не считалась с накрахмаленной ее жесткостью: теперь — и противники их порою сами «будетлянствуют». В 1910 году вышла первая книга футуристов — «Садок Судей», напечатанная на оборотной стороне обой. О ней, — продолжу свидетельством В. В. Каменского, — о ней «стали много говорить. Всех поражала оригинальность, смелость, неожиданность, крайность, молодость. Критика конечно заквакала во все болото, Рыцарей исканий называли в газетах — Обойные Поэты — анархисты — сверх-декаденты — кучка желающих прославиться — футуристы

— клоуны-американцы»78. Но «клоуны» не унывали, вербовали себе новых сотрудников, ураганным огнем метали в читающее общество книги, брошюры. «Московская зима [1913 года.— П. Ф.] расцвела бурно. Футуризм разлился океаном. Василий Каменский, Давид Бурлюк, Владимир Маяковский после ряда отчаянных выступлений (с Крученых и Хлебниковым) в Москве и Петрограде получили приглашение на гастроли по России.

Маяковский ездил в ярко-шелковых распашонках, в цилиндре.

Давид Бурлюк — в сюртуке, с неизменным лорнетом, с раскрашенным лицом, в цилиндре. Василий Каменский — в коричневом костюме, с нашивными яркими лоскутами, с раскрашенным лицом, в цилиндре. [...] Улицы Харькова, Одессы, Киева, Ростова, Баку, Тифлиса, Казани, Самары, Саратова и второстепенных городов оказались не менее

взволнованными, чем землетрясением.

Всюду театры были переполнены возбужденными массами.

Газеты встречали и провожали шумным треском столбцов всяческих критиков.»79