Добавил:
Upload Опубликованный материал нарушает ваши авторские права? Сообщите нам.
Вуз: Предмет: Файл:
В. Шмид Братья Карамазовы.rtf
Скачиваний:
15
Добавлен:
18.03.2015
Размер:
232.83 Кб
Скачать

Осцилляция образа автора

Понятие осцилляции, если его применить к позиции автора, не равно­значно частичному присутствию автора в своих героях. Понятие осцил­ляции обозначает нечто большее, чем просто намеренную саморелятивизацию автора, имеющуюся в произведениях Достоевского тогда, ког­да автор предоставляет свою правду компрометирующему ее рассказчи­ку (как это имеет место в “Записках из подполья”). Такой эксперимент автора над самим собой и над своей правдой, такое самоограничение, самоотречение автора мало правдоподобны в случае “Братьев Карама­зовых”, если судить не только по тому, что автор прямо высказывал о своем замысле, но и по тому, как роман реально построен.

Осцилляцию не следует, конечно, отождествлять с бахтинской поли­фонией. Многоголосность происходит в модели Бахтина от отказа, со­знательного самоограничения автора. Осцилляция же происходит не от сознательного и допускаемого автором акта, а от невольного раздвоения автора, автора надрывающегося и насильственно вытесняющего одну сторону, одну стихию своего противоречивого мышления. Такое не-ин-тендированное раздвоение абстрактного автора в два образа обеспечивает роману смысловое богатство и подвижность, которые не мог бы придать ему и самый диалогический замысел. Богатство и подвижность происходят от того, что в осцилляции автор как интендирующее “я”, как господствующая и контрольная инстанция, как свободно распоря­жающийся своим текстом хозяин лишен власти.

Мы уже не раз наблюдали, что психоэтические структуры, лежащие в основе романа, появляются эксплицитно в изображаемом мире, до­пускаются на уровне изображаемых персонажей. Это касается и осцил­ляции между верой и неверием. Таким образом, дьявол обнажает перед Иваном, сомневающимся в его, дьявола, существовании, свою тактику:

“...колебания, [...] беспокойство, [...] борьба веры и неверия — это ведь такая иногда мука для совестливого человека, вот как ты, что лучше повеситься. [...] Я тебя вожу между верой и безверием попеременно, и тут у меня своя цель. Новая метода-с: ведь когда ты во мне совсем разуверишься, то тотчас меня же в глаза начнешь уверить, что я не сон, а семь в самом деле” (15,80).

Осцилляция, описываемая дьяволом, имеет место, конечно, и в от­ношении к существованию бога. В мире Достоевского она не может остановиться.47

Таким образом, “Братья Карамазовы” не совсем удавшаяся теоди­цея, палка о двух концах, медаль с двумя сторонами, обоюдоострое орудие, но прекрасный роман, автор которого, против своей воли, пре­вратил в сюжет основной конфликт своего существования.

Примечания

  1. Muller L. Dostojewskij: Sein Leben — sein Werk — scin VermMchtnis. Miinchen, 1982. S. 86.

  2. См. лаконичный комментарий Виктора Терраса: “Дмитрий ближе к богу, чем его брат Иван [...]. Интеллектуальное сладострастие Ивана является более разру­шительным, чем чувственное сладострастие Дмитрия” (Terras V. A Karamazov Com­panion: Commentary on the Genesis, Language, and Style of Dostoevsky's Novel. The University of Wisconsin Press, 1981. P. 45).

  3. Для Мартина Дёрне Дмитрий “единственный настоящий человеческий и муж­ской герой” всего творчества Достоевского, представляющий собой наиболее совершенно “христиански-поэтический образ” положения человека (Doerne M. Tolstoj oder Dostoevski): Zwei christliche Utopien. Gottingen, 1969. S. 139).

  4. См. “характеристику” Дмитрия прокурором, сквозь ироническую речь кото­рого звучит сочувствующий герою голос автора (15,128).

  5. Классическое, резкое выражение такой точки зрения находится в работах В. Ветловской, рассматривающей “Братьев Карамазовых” как. “произведение фило-софско-публицистического жанра”: “вся событийная его канва [...] целиком подчи­нена философской и публицистической мысли автора, прямо высказанной в романе, причем эта мысль высказывается [...] с целью убеждения в ней читателя, и потому в принципе решительно не допускает иных, кроме авторских, толкований изображаемых х теров и событий” (Ветловская В. Е. Некоторые особенности повествовательной манеры в “Братьях Карамазовых” // Русская литература. 1967. №4. С. 67. См. так­же: Ее же. Поэтика романа “Братья Карамазовы”. Л., 1977).

  6. Достоевских I и П различал в связи со структурой диалогов уже Конрад Онаш (Onasch К. Dostojewski als Verfuhrer: Christentum und Kunst in der Dichtung Dostojew-

  7. skis. Ein Versuch. Zurich, 1961. S. 32).

  8. В этих записях к уже неосуществленному номеру “Дневника писателя” уве­ряет Достоевский, что “не как мальчик” он верует во Христа, “а через большое горнило сомнений [его] осанна прошла, как говорит [...] в том же романе черт” (27, 86; соответствующее место в романе: 15,77).

  9. Это было для Достоевского обостренное богохульство. Против распростра­ненного истолкования слов Ивана “Я не бога не принимаю [...], я мира, им создан­ного [...] не принимаю” (14,214) как чистой тактики неискреннего искусителя мож­но возразить, обращая внимание на письмо Победоносцеву от 19 мая 1879 (когда глава уже была сдана в набор): “Богохульство [...] взял, — пишет Достоевский, — [...] сильней, то есть так именно, как происходит оно у нас теперь в нашей России у всего (почти) верхнего слоя [...], научное и философское опровержение бытия бо-жия уже заброшено [...]. Зато отрицается изо всех сил создание божие, мир божий

  10. смысл его” (30/1,66).

  11. См. передачу идей Ивана Миусовым (14,64—65).

  12. Такими словами подтверждает Иван свои идеи (14,65). Даже Смердяков под­тверждает условность лозунга, напоминая Ивану после убийства о том, что тот ему говорил: “коли бога бесконечного нет, то и нет никакой добродетели, да и не надоб­но ее тогда вовсе” (15, 67).

  13. См.: Ebach J. Hiob/Hiobbuch // Theologische Realenzyklopadie. Bd. XV. Berlin; New York, 1986. S. 370: “Страдание ни объясняется, ни обосновывается. [...] Речи бога не показывают ни причины, ни цели, ни необходимости страданий Иова”.

  14. Эта идея впоследствии была высмеяна Вольтером в “Кандиде”.

  15. См.: Аверинцев С. С. Теодицея // Философский энциклопедический словарь. 2-ое изд. М., 1989. С. 647.

  16. См.: Фастинг С. Иерархия “правд” как часть идейно-художественной струк­туры романа “Братья Карамазовы”: К вопросу о “полифоничности” романов Досто­евского // Scando-Slavica. Vol. 24.1978. P. 43-44.

  17. Об этом argumentum ad personam см.: Ветловская В. Е. Поэтика романа “Братья Карамазовы”. С. 68—142.

  18. Смерть детей, не раз возникающий в романе мотив (который является, оче­видно, отражением смерти трехлетнего сына Достоевского Алексея в 1878 г.) ком­пенсируется, впрочем, их привилегиями на том свете. Боль неутешной матери, у которой умер трехлетний Алексей, последний оставшийся ребенок из четырех, Зосима смягчает словами одного древнего великого святого, свидетельствующими о том, что умершие младенцы перед престолом божиим самые дерзновенные. Бог так скоро, говорят они, взял у них подаренную жизнь, что он сразу должен им дать ангельский чин. Это желание дерзновенно просящих бог немедленно исполняет. А поэтому мать должна знать, что и ее младенец, наверно, теперь предстоит перед престолом господним — и радуется, и веселится (14,46).

  19. Нравственное действование как правильная реакция на смерть ребенка защи­щается и обучающим неутешную мать Зосимой. Если скорбная мать оставит мужа, говорит ей Зосима, она нарушит блаженство своего мальчика.

  20. О компрометации Ивана путем его сходства с отрицательными персонажами см.: Ветловская В. Е. Поэтика романа “Братья Карамазовы”. С. 86—109. О приеме “mirroring and doubling” см.: Terras V. A Karamazov Companion. P. 104—107. Сле­дует, однако, обратить внимание и на решающую разницу между Иваном и его экви­валентами: они занимают каждый раз только одну позицию в широком диапазоне по­зиций Ивана. В то время как Иван колеблется между противоположными возмож­ностями миропонимания, его эквиваленты осуществляют только одну возможность.

  21. Для человеческого разума не очень лестно, что отцеубийца одарен особой ос­тротой ума. План убийства задуман с удивительной, буквально дьявольской прозор­ливостью и дальновидностью. Смердяков видит, как никто другой, людей насквозь, улавливая их тайные побуждения и желания, их слабые стороны. Еще будучи ре­бенком, он ставил такие вопросы, которые смущали всех — например, вольтеров­ский вопрос (см.: Rammelmeyer A. Dostojevskij und Voltaire // Zeitschrift Шг Slavische Philologie. Bd. 26. 1958. S. 276), откуда свет сиял в первый день, когда солнце, луна и звезды созданы были только на четвертый день (14, 114) — вопрос, обсуждаемый впоследствии Смердяковым также с Иваном (14, 243). Склонность убийцы к эвкли-довскому мышлению особо подчеркивается. Рассуждая с софистической хитроумно­стью и с иезуитской казуистикой, “Валаамова ослица” обращается то и дело к рас­судку слушателей, в особенности к ограниченному рассудку бедного Григория. Мно­гозначительна ссылка Смердякова на “собственный рассудок”, которым он “вполне уполномочен” имя божие проклясть, если он попадет к мучителям рода христиан­ского (14,118). До такого рода софистики и казуистики сводится Достоевским I эв-клидовский ум.

  22. И то, что повторяющий прежние идеи Ивана дьявол представлен как обыва­тель, является ходом Достоевского I против атеистического гуманизма: таким обра­зом обнаруживается суть бунта. О том, что дьявол разоблачает пошлые, смешные черты в идеях Ивана, см.: Braun M. Dostojewski: Das Gesamtwerk als Vielfalt und Einheit. Gottingen, 1976. S. 256.

  23. См.: Belknap R. L. The Structure of “The Brothers Karamazov”. Den Haag, 1967. P. 38

  24. См.: Ветловская В. Е. Поэтика романа “Братья Карамазовы”. С. 102—109.

  25. Об отрицательных эмоциях Ивана по отношению ко всем окружающим его людям см.: Ветловская В. Е. Поэтика романа “Братья Карамазовы”. С. 75.

  26. См.: Ветловская В. Е. Поэтика романа “Братья Карамазовы”. С. 71—73; Terras V. A Karamazov Companion. P. 91, 221 .

  27. См.: Leatherbarrow W. The Brothers Karamazov. Cambridge, 1992. P. 95.

  28. Связь между критикой бога и отцеубийством подчеркивается и композицией. Две решающие для убийства встречи Ивана со Смердяковым, орудием или искуси­телем, изложены в главе пятой, сразу после “Бунта” и “Великого Инквизитора”.

  29. Из примера Зосимы явствуют условия и фазы озарения: пробуждение совес­ти, взгляд на природу, восприятие красоты мира, прислушивание к пению птиц, “хвалящих бога” — “птичек божиих”, как к ним обращался по-францискански Мар-кел (14,263) — и, наконец, познание, что “всякий пред всеми за всех виноват” (14, 270).

  30. Цит. по комментарию: 15,510.

  31. 1 Цар 29,4; 3 Цар 5,4.

  32. Пс 108,6. ,

  33. Зах 3,1; Иов 1,6.

  34. См.: The Encyclopedia of Religion. Vol. 13. New York, 1987. P. 81—82; Reclame Bibellexikon. 4. Aufl. Stuttgart, 1987. S. 445—446.

  35. О борьбе между богом и дьяволом знает и Дмитрий. Предмет же этой бор€ красота: “Тут дьявол с богом борется, а поле битвы — сердца людей” (14,100).

  36. Изложение этой идеи было столь убедительно, что читатели обращались к автору с вопросами (см. об этом статью “Запоздавшее нравоучение” в “Дневнике писателя” за 1876 год; 24, 43—46). Одна посетительница Достоевского сообщает, что автор, взволнованный и пришедший в отчаяние от совсем неожиданного восприятия “Приговора” некоторыми читателями, уверял: “Меня не поняли, не поняли! [...] Я хотел этим показать, что без христианства жить нельзя” (24,396).

  37. Такое мышление, осуждающее инструментализацию страдания, Иван припи­сывает и фигуре своего эксперимента в идеях, Великому Инквизитору. Иерарх упрекает Христа в том, что ему дороги лишь десятки тысяч великих и сильных, а остальные миллионы слабых “должны лишь послужить материалом для великих и сильных”. Из-за любви к слабым сильные снимают с них бремя свободы и обма­нывают их. “В обмане этом и будет заключаться наше страдание” (14,231).

  38. См. обсуждение случая Кронеберга в “Дневнике писателя” за 1876 год (22, 50—73).

  39. О критическом отношении Достоевского-публициста к каким бы то ни было попыткам обосновать этику и общество на земных, внерелигиозных началах см. ста­тью “Придирка к случаю” в “Дневнике писателя” за 1880 год (26, 149—174). См. также запись из записной тетради 1880—1881 гг.: “Нравственные идеи есть. Они вырастают из религиозного чувства, но одной логикой оправдаться никогда не мо­гут. Жить стало бы невозможно” (27,85).

  40. Иван даже подтверждает, “что на всей земле нет решительно ничего такого, что бы заставляло людей любить себе подобных [...], что если есть и бьша до сих пор любовь на земле, то не от закона естественного, а единственно потому, что лю­ди веровали в свое бессмертие” (14,64). Возможность добродетели без веры в бес­смертие души защищается в романе только Ракитиным (14, 76). То, что Иван от­вергает возможность земной этики, могло бы показаться сомнительным, ведь Иван является автором “геологического переворота”, поэмы о “человеко-боге” (15, 83). Но эта идея прошлой весны уже не соответствует настоящему мышлению Ивана. Если бы он верил в возможность земной этики, он не сошел бы с ума. Единственный выход из мира без бога был бы — как показывает автор на примере Смердякова — самоубийство. Болезнь же Ивана является спасением. В раздвоении сознания До­стоевский I изображает бунт совести против теории.

  41. Богоубийство Ивана косвенно оправдывается безбожным защитником Фетю-ковичем, извиняющим Дмитрия тем, что старый Карамазов был плохим отцом. “Лю­бовь к отцу, не оправданная отцом, есть нелепость, есть невозможность” (15, 169), убийство же плохого отца — не отцеубийство.

  42. Идея о боге как поручителе, гаранте этики связывает Достоевского с Тол­стым. См. слова Пьера Безухова: “Ежели есть бог и есть будущая жизнь, то есть истина, есть добродетель” (Толстой Л, Н. Поли. собр. соч.: В 90 т. М., 1929—1958. Т. 10. С. 177). Подобну тому, как Зосима пропагандирует веру, направленную ско­рее на земную, чем на потустороннюю жизнь, в окончательных познаниях Констан­тина Левина бог отождествляется с добром, а добро — с делом. И тот и другой автор оказываются скептиками, постулирующими бога как гаранта жизнеспособной этики. Оба автора любят жизнь и пытаются найти трансцендентное обеспечение своего более или менее явного витализма. Впрочем, и в “Анне Карениной” можно наблюдать надрыв автора. Это путь Левина к верованию и достижению окончательного, неподвижного положения, т. е. развитие, неправдоподобное ввиду неспокойно­го характера этого подвижного героя, имеющееся в себе что-то насильственное.

  43. О перекличке этих высказываний см.: Braun M. Dostojewski. S. 262—263.

  44. Итак, и в отрицании веры возможен надрыв. Таким образом, рассказчик кон­статирует, что “истинный реалист, если он неверующий, всегда найдет в себе силу и способность не поверить и чуду”, даже “если чудо станет пред ним неотразимым фактом” (14,24).

  45. Уже отчаянная посетительница, у "которой умер четвертый и последний ребенок, утешалась Зосимой в главе “Верующие бабы” надеждой на “тихую ра­дость” и “тихое умиление” (14, 46). Иван же удовольствовался бы указанием на “великую тайну жизни человеческой” (к которому прибегает Зосима не раз) менее,

  46. чем многие исследователи.

  47. См.: Terras V. A Karamaznv ComDanion. Р. 60—61.

  48. Осцилляция между полюсами уже довольно рано была задумана Достоевским как основа идеологической и психологической структур изображаемых героев. См. его высказывание о “Житии великого грешника” в письме А. Н. Майкову от 25 марта 1870: “Главный вопрос, который проведется во всех частях, — тот самый, ко­торым я мучился сознательно и бессознательно всю мою жизнь, — существование божие. Герой, в продолжение жизни, то атеист, то верующий, то фанатик и секта-тор, то опять атеист” (29/1,117). Бесконечность осцилляции, неостановимость ко­лебания между противоположными полюсами обнажает в “Бесах” Кириллов, гово­ря о Ставрогине: “Ставрогин если верует, то не верует, что он верует. Если же не верует, то не верует, что он не верует” (10, 469).

1