Добавил:
Upload Опубликованный материал нарушает ваши авторские права? Сообщите нам.
Вуз: Предмет: Файл:
В. Шмид Братья Карамазовы.rtf
Скачиваний:
15
Добавлен:
18.03.2015
Размер:
232.83 Кб
Скачать

Иван как alter ego автора

Тезис о надрыве автора подразумевает, что Достоевский II сближается с позицией Ивана, критика бога. Об этом свидетельствуют очевидные признаки.

Начнем с незначительного симптома. О конкретном авторе мы зна­ем, как он презирал инструментализацию страдания. В Пушкинской ре­чи Достоевский-публицист оправдывает окончательный отказ Татьяны от любви к Онегину также с указанием на невинно страдающего мужа. В этой аргументации, переходящей от частного случая к общим началам, мы слышим дословно голос Ивана, возвращающего творцу билет на вход в вечную гармонию. Для Достоевского не может быть счастья, основанного на чужом несчастии.37

Иван Алеше:

“...представь, что это ты сам воз­водишь здание судьбы человечес­кой с целью в финале осчастливить людей, дать им наконец мир и по­кой, но для этого необходимо и неминуемо предстояло бы замучить всего лишь одно только крохотное созданьице, вот того самого ребе­ночка, бившего себя кулачонком в грудь, и на неотомщенных слезках его основать это здание, согласился ли бы ты быть архитектором на этих условиях, скажи и не лги! [...] И можешь ли ты допустить идею, что люди, для которых ты стро­ишь, согласились бы сами принять свое счастие на неоправданной кро­ви маленького замученного, а при­няв, остаться навеки счастливы­ми?” (14, 223—224)

Достоевский в речи о Пушкине:

“...представьте, что вы сами возводите здание судьбы чело­веческой с целью в финале осчастливить людей, дать им наконец мир и покой. И вот представьте себе тоже, что для этого необходимо и н< надо замучить всего только лишь одно человеческое су­щество [...] Согласитесь ли вы быть архитектором такого зда­ния на этом условии? Вот во­прос. И можете ли вы допус­тить хоть на минуту идею, что люди, для которых вы строили это здание, согласились бы сами принять от вас такое счастие, если в фундаменте его заложено страдание, положим, хоть и ничтожного существа, но без­жалостно и несправедливо заму­ченного, и, приняв это счастие, остаться навеки счастливыми?” (26,142).

То, что Иван, описывая страдания детей, говорит от имени автора, поддерживается биографическими параллелями. Как Иван, так и Достоевский собрали и записали описываемые случаи из газет. У обоих имелась та “хорошая коллекция”, о которой говорит Иван (14, 218). И эмоциональная реакция Достоевского, выраженная в “Дневнике писате­ля”, не уступала реакции его героя.38

Второй аргумент, говорящий о близости автора к своему герою: всякая попытка обосновать этику вне религии доводится как Иваном, так и Достоевским до абсурда.39 Как это ни странно, и богохульник Иван обосновывает этику исключительно на религиозных началах: нет добродетели, если нет бессмертия. Ни герой, ни автор не допускают зем-

ной основы этики, потому что человек сам по себе не имеет силы к братству.40 Отсюда уже недалеко и до крайне скептической характерис­тики слабосильного человека, которую дает Великий инквизитор.

В-третьих, как принцип, обеспечивающий нравственность, и До­стоевский, и Иван постулируют благого и справедливого бога. Поэтому отрицание благости бога практически равносильно отрицанию его су­ществования. От существования благого бога полностью зависит не только религия, но и весь мировой порядок. Не случайно подсказывает­ся в романе прямая связь между обвинением Иваном бога и одобряе­мым им отцеубийством.41 Достоевский-этик, по существу, руководству­ется лозунгом Вольтера, высказываемым как Иваном (14, 213—214), так и Колей Красоткиным (14, 499) и травестируемым Федором Кара­мазовым (14, 23—24) “s'il n'existe pas Dieu il faudrait Tinventer”. Изобрести же следовало бы бога как метафизического покровителя нравственности.42

В-четвертых, Иван является не меньшим аналитиком и критиком надрыва, чем сам его автор. Он обнаруживает надрывы как в любви Катерины Ивановны к Дмитрию, так и в христианской любви Иоанна Милостивого к ближнему.

В-пятых, и Иван подвержен религиозному надрыву, только с проти­воположным знаком. Иван хочет веровать, но никак не может принять бога из чувства гордости, как подсказывает Достоевский I. Одаренный сверхъестественной прозорливостью, Зосима сразу замечает, что Иван способен к великому добру, что идея еще не решена в его сердце, что он сам не верует своей диалектике (14, 65). Собираясь рассказывать о своем бунте, Иван признается Алеше:

“не тебя я хочу развратить и сдвинуть с твоего устоя, я, может быть, себя хотел бы исцелить тобою” (14,215).

Кульминационный пункт его бунта — надрыв, своего рода “обра­щение” решения-надрыва Достоевского в пользу Христа, выраженного в вышецитированном письме к Фонвизиной43:

“Не хочу гармонии, из-за любви к человечеству не хочу. Я хочу оставаться лучше со страданиями неотомщенными. Лучше уж я останусь при ^не%, отомщенном страдании моем и неутоленном негодовании моем, хотя бы я был неправ” (14,223).44

После крушения Ивана Алеша понимает суть его болезни:

“„Муки гордого решения, глубокая совесть!” Бог, которому он не верил, и правда его одолевали сердце, всё еще не хотевшее подчиниться” (14,89).

Легенда об атеисте, пробегающем после смерти квадриллион кило­метров и становящемся в рае ревнивым консерватором, пересказывает­ся дьяволом по адресу Ивана, юношеским произведением которого она и является. Дьявол ему и говорит, что из семечка веры, которое он, дьявол, бросит в него, вырастет такой дуб, что он пожелает вступить “в отцы пустынники и в жены непорочны”, “ибо тебе оченно, оченно того в тайне хочется, акриды кушать будешь,спасаться в пустыню потащишься!” (15, 80). Только оттого, что критика Иваном бога отождест­вляется с надрывом и этим же нейтрализуется, Достоевский I и может допустить возможность спасения для Ивана.