Korenevsky_Khrist_evr

в верных Ирине западных фемах. Теперь ничто не мешало проведению собора.

VII вселенский собор состоялся в сентябре-октябре 787 г. в Никее. На нем были аннулированы решения иконоборческого собора 754 г., а само иконоборчество предано анафеме.

Однако торжество иконопочитателей было недолгим. Постепенно стали нарастать противоречия между императрицей Ириной и Константином

VI, все более тяготившимся опекой матери. В 797 г. Ирина, не желая уступать власть сыну, решила свергнуть его с престола. Направляемые Ириной заговорщики захватили Константина VI и ослепили его, после чего тот вскоре умер.

Столь жестокая расправа оттолкнула от Ирины многих ее сторонников.

К тому же, вскоре испортились ее отношения с Западом. Франкский король Карл Великий, мечтавший о титуле императора, счел, что в сложившейся ситуации – когда в Византии единодержавно правит Ирина – он может достичь желаемого, вступив в брак с нею. Однако это предложение,

переданное послами Карла и папы Льва III, было высокомерно отвергнуто византийцами. Это унижение навсегда сделало Карла Великого заклятым врагом Византии.

Падением авторитета императрицы не замедлили воспользоваться иконоборцы. В 802 г. ими был организован заговор, который возгавил логофет (казначей) Никифор. Иконоборчество вновь – на целых 40 лет – становится господствующей религиозной доктриной. Однако на политическом поприще Никифору I и последующим императорам-

иконоборцам не удалось достичь значительных успехов.

Стремясь укрепить финансовую систему, расстроенную в годы правления Ирины, они вынуждены были повышать налоги, что вызвало недовольство населения. К тому же, военная знать, укрепившая свои позиции при императорах Исаврийской династии, усиливает натиск на крестьянство, а

правительство оказалось не в силах этому противостоять.

31

Зревшее недовольство крестьян и стратиотов вылилось в мощное восстание под руководством Фомы Славянина (820 - 823), которое современники, потрясенные его размахом и ожесточенностью, называли

«гражданской войной» и «возмущением вселенной». Примечательно, что это восстание проходило под лозунгами иконопочитания, а император Михаил II (820-829), который, по его собственному признанию, «как солдат, всю жизнь не поклонялся ни одной иконе», был вынужден демонстрировать религиозную толерантность и даже амнистировал всех сосланных ранее иконопочитателей. И хотя его сын, Феофил (829-842) еще пытался проводить иконоборческую политику, это было уже явным анахронизмом. Как писал А.В. Карташев, «Феофил к концу своего царствования чувствовал, что его фанатизм затрачен попусту, что в самом его семействе иконопочитание пустило глубокие корни». Иконоборчество к этому времени уже было столь серьезно дискредитировано, что когда после смерти Феофила его вдова Феодора стала возрождать иконопочитание, это не вызвало в обществе никакого протеста.

С целью окончательного осуждения иконоборчества в Константинополе был созван церковный собор, который открылся 11 марта

843 г., в первое воскресенье Великого поста. Он вошел в историю как «Собор торжества православия», и в память о нем первая неделя Великого поста была провозглашена Неделей торжества православия.

Однако, несмотря на всю догматическую значимость осуждения иконоборчества, собор 843 г. уже ни формально, ни по существу не являлся вселенским. На нем не была представлена Западная церковь, что объяснялось не только и не столько поспешностью созыва собора, сколько глубиной противоречий, назревших к этому времени в отношениях между Константинополем и Римом. Церковное единство христианского мира становилось все более призрачным.

32

1.4.Социально-экономические, политические и этнокультурные

предпосылки раскола христианства

Летом 1054 г. в Константинополь прибыли легаты папы Льва IX

кардинал Гумберт да Сильва Кандида, епископ Петр Амальфийский и канцлер Римской церкви архидиакон Фредерик. Перед делегацией была поставлена задача добиться от патриарха Михаила Кирулария признания верховенства папы, а попутно – передачи под власть Рима италийских диоцезов, находившихся в юрисдикции константинопольского патриарха со времен императора Льва III Исавра. Однако эти требования, неприемлемые для греков сами по себе, были высказаны в столь категоричной форме, что переговоры зашли в тупик. Тогда 16 июля легаты явились в собор св. Софии и кардинал Гумберт возложил на алтарь папскую буллу об отлучении от церкви патриарха Михаила Кирулария. Через четыре дня собор византийского духовенства, созванный императором Константином IX

Мономахом по настоянию патриарха, предал анафеме папских легатов.

Принято считать, что именно это событие окончательно раскололо Христианский мир на Восточную и Западную церкви, каждая из которых отныне стала считать другую еретической, отпавшей от истинной Православной Кафолической (или Католической – от греч. «καθολικός» –

вселенский) церкви. Но т.к. Константинополь в этом идейном противостоянии всегда указывал на нерушимость и чистоту церковного предания, а Рим апеллировал к вселенскому масштабу власти папы,

Восточную церковь стали именовать Православной, а западную – Католической.

И тем не менее, конфликт между папой Львом IX и патриархом Михаилом Керулрием был далеко не первым церковным расколом и даже не первым взаимным анафематствованием предстоятелей Римской и Константинопольской кафедр. А поводы к обоюдному недоверию между Западом и Востоком стали возникать задолго до 1054 г.

33

Среди факторов, предопределивших раскол Христианского мира,

набольшее значение традиционно придается разделению Римской империи на Восточную и Западную в 395 г. и падению последней в 476 г. «Церковь на Востоке находилась под управлением императора, но папа в Риме был слишком далеко, чтобы император мог им управлять, – пишет Эрл Е. Кернс,

автор популярного на Западе учебника по истории христианства,

претендующего на «внеденоминационный» подход. – В отсутствие эффективной политической власти на Западе папа стал как духовным, так и светским правителем во времена кризисов. Можно сказать, что императоры на Востоке были по существу папами, тогда как на Западе папы были по существу императорами»4. Не оспаривая справедливость данной характеристики в целом, следует отметить, что причины подчинения Восточной церкви государству следует искать не только в силовом нажиме со стороны императорской власти. Свою роль сыграл и социально-

экономический фактор.

Восточное Средиземноморье избежало серьезного экономического кризиса, подобного тому, который на Западе привел к пауперизации населения, деградации полисного строя, а в конечном итоге – к

неспособности империи противостоять натиску варваров. Об экономическом благополучии восточных городов говорит тот факт, что почти 80 % их свободного населения составляли средние слои, представлявшие собой социальную базу полисного строя. Именно поэтому вплоть до эпохи Юстиниана структура государственного управления Восточно-Римской империи представляла собой своего рода надстройку над массой самоуправляемых городских общин полисного типа, органы которых осуществляли административные функции в городе и прилегающей к нему сельской округе. Живучесть полисных традиций иллюстрирует эдикт 331 г.

императора Константина Великого, в котором за городскими жителями признавалось право высказывать мнение о местной администрации, а

4 Кернс Э.Е. Дорогами христианства. М., 1992. С. 161.

34

государственным чиновникам вменялось в обязанность доводить это мнение до центральной власти. Но коль скоро горожанину было позволено судить об общественных делах, то тем меньше он был склонен считаться с чужим авторитетом в вопросах религии; тем более обоснованным считал он свое право искать собственный путь к богопознанию и спасению. О силе религиозного индивидуализма византийцев говорит тот факт, что в Восточной церкви очень долго не приживалась монастырская

(«киновиальная») организация, и бόльшая часть аскетов предпочитала отшельничество. В этих условиях церкви было чрезвычайно трудно утвердить в обществе религиозное единомыслие, что и побуждало ее апеллировать к авторитету государства.

С другой стороны, угрозу идейному и организационному единству церкви порождала этническая пестрота Востока. Различия в культурных традициях, темпераменте и ментальности порождали расхождения в восприятии религиозных догматов разными народами. К тому же, в

еретических воззрениях зачастую проявлялся политический сепаратизм населения имперской периферии. Таким образом, Восточная церковь была поставлена перед жестоким выбором между единством и свободой и выбрала подчинение государству как меньшее из зол.

Совершенно иная ситуация сложилась на Западе. Затяжной экономический кризис и нашествие варваров привели к упадку городов,

деградации полисного строя и девальвации многих традиционных ценностей Античности. В этих условиях Западная церковь без особого труда смогла утвердить монополию на руководство духовной жизнью своих прихожан.

Сохранению единства церкви способствовал и более однородный этнический состав населения Западной Европы. Многовековое господство Рима привело к постепенной ассимиляции или, по крайней мере,

аккультурации кельтских племен, находившихся под его властью, и

постепенно сгладило различия между завоевателями и покоренными народами. А уровень развития сокрушивших империю германцев был не

35

настолько высок, чтобы существенно изменить сложившуюся социокультурную ситуацию. «Завоевывая древний мир, варварские народы были сами духовно побеждены им», – писал известный историк церкви М.

Поснов. В королевствах, созданных германцами на обломках Римской державы, сохранялось культурное доминирование покоренного населения, и

завоеватели постепенно усваивали его религию, правовые традиции, бытовой уклад, а зачастую – и язык. Таким образом, ксенофобия, расшатывавшая церковные устои на Востоке, не представляла сколько-нибудь серьезной угрозы религиозному единству Запада. Наоборот, церковь, являвшаяся хранительницей наследия Античности – общего культурного достояния западных европейцев – изначально играла роль связующего начала и содействовала формированию общей для них идентичности. Даже те народы,

которые изначально находились вне зоны романо-германского этнокультурного синтеза – западные славяне, скандинавы, мадьяры – в

процессе христианизации приобщались не только к религиозным, но и к социальным, правовым и культурным традициям, хранителем которых была церковь. А ее литургический язык – латынь – на протяжении всего средневековья являлся эффективным средством кросскультурной коммуникации на всем пространстве от Атлантики до Карпрат и Восточноевропейской равнины.

Но те же самые факторы, которые способствовали сплочению народов под сенью Римского престола, одновременно содействовали все большему взаимному отдалению Запада и Востока христианской ойкумены.

Уже то, что церкви пользовались разными литургическими языками,

неизбежно порождало недопонимание, постепенно перераставшее во взаимное недоверие. Любой перевод – отчасти пересказ, отчасти домысливание, а порой и вольная или невольная реинтерпретация. И даже на уровне бытового общения это иной раз создает серьезные трудности, а в сфере догматики, столь чувствительной к малейшим нюансам словесного выражения вероучительных истин, это чревато поистине драматическими

36

последствиями. Наглядное подтверждение тому – недоразумения,

возникавшие при сопоставлении латинской и греческой формул ключевого для христианского вероучения тринитарного догмата.

На Западе исповедание триединства Бога выражалось в словах «Una substantia et tres personae» – единая сущность и три лица. Но если в латыни слово persona означает одновременно и внешний облик индивида, и его внутреннюю уникальность, т.е. то, что соответствует русскому слову личность, то его греческий эквивалент – слово πρόσωπον – скорее соответствует его первому значению: лицо, личина, маска. Однако такое значение этого слова открывало путь к пониманию божественной природы в духе савеллианской ереси, адепты которой считали Отца, Сына и Духа Святого всего лишь «модусами», разными внешними обликами единой и нечленимой божественной монады. Поэтому латинская формула казалась восточным богословам подозрительной, содержащей в себе «савеллианский соблазн». Сами они, начиная с IV в., вместо слова «лицо» использовали понятие «ипостась» (ὑπόστασιϛ –основание, базис, подставка) в значении сущности объективированной, явленной в своей неповторимости и уникальности. Но, как сетовал св. Григорий Богослов, «западные по бедности своего языка и по недостатку наименований не могут различить сущности и ипостаси». В результате, богословы Римской церкви, одинаково переводя оба понятия – и «сущность» (ὁυσία), и «ипостась» – одним словом substantia, не могли взять в толк, как греки могут приписывать Богу одновременно и одну сущность, и три. И если восточные христиане подозревали западных в савеллианстве, то тем, в свою очередь, что греки впадают в многобожие.

Но противоречия между Западом и Востоком не исчерпывались недоразумениями при переводе теологических терминов. Точнее, это было лишь внешним проявлением подспудно назревавшего куда более серьезного кризиса. «Язык, – писал М. Хайдеггер, – есть дом бытия, живя в котором

37

человек экзистирует, поскольку, оберегая истину бытия, принадлежит ей»5.

Иными словами, язык – не только средство коммуникации, но и квинтэссенция самосознания и миропнимания социума, его традиций и ценностей. «Бедность» латыни, о которой сокрушался св. Григорий Богослов была отражением ментальных установок римской цивилизации, коренным образом отличавших ее от эллинской.

Во всем, что касается «прикладных» аспектов цивилизации, римляне были не только достойными учениками греков, но и значительно превзошли своих учителей. Свойственные наследникам Ромула практицизм и рассудочность позволили довести до совершенства и передать в наследство народам Европы систему государственного и муниципального управления,

военную организацию и юриспруденцию, строительную технологию и агрономию. Как писал В. Дюрант, «Рим построил культуру, греческую по происхождению, римскую по функции и результату». Но в области философии римляне не смогли преодолеть уровня эпигонства. Говоря словами того же В. Дюранта, Рим «был слишком погружен в заботы управления, чтобы столь же щедро творить в царстве духа, как творила Греция». Римлянам оставалась непонятной эллинская страсть к отвлеченному теоретизированию, не имеющему вполне конкретной практической пользы. И это не могло не сказаться на формировании религиозного сознания. Западные христиане, будучи духовными наследниками римлян, рано обнаружили в своем богословии склонность к прямолинейной простоте и однозначности в духе римской юриспруденции.

Им был чужд свойственный грекам вкус к антиномиям и парадоксам. В

противоречии, содержащемся в высказывании, западным теологам виделась логическая погрешность, которую надо устранить, либо уточнив тезис, либо отвергнув его.

5 Хайдеггер М. Письмо о гуманизме // Проблема человека в западной философии. Сборник переводов. М., 1988. С. 331.

38

Так, уже в VI в., пылу спора с арианами Западная церковь усмотрела

«соблазн» в 8-м члене Никео-Цареградского символа веры – об исхождении Св. Духа от Отца. В этом западные отцы церкви увидели «умаление» Бога-

Сына по отношению к Богу-Отцу, что, по их мнению, могло быть использовано для обоснования своих догматических взглядов арианами.

Поэтому на Толедском соборе в 589 г. было решено «подправить» данный пункт с тем, чтобы «уравнять» Отца и Сына: в него было добавлено слово

«filioque» – «и сына». Но для греков столь вольное обращение с Символом веры и откровенное пренебрежение авторитетом Священного писания было совершенно неприемлемо, а потому западное учение об исхождении Св.

Духа от Отца и Сына не могло не вызвать их возмущения. Так еще за пять веков до официального Разделения церквей были посеяны первые догматические зерна будущего раскола. Тем не менее, прошло немало времени, прежде чем исподволь нараставшее недоверие между западными и восточными христианами переросло в открытую враждебность.

На первых порах более значимо было чувство религиозной солидарности перед лицом мира варваров и память об общей истории под сенью единой Римской державы. Именно поэтому, когда в 535 г., т.е. всего через 56 лет после падения Западной Римской империи войска Юстиниана высадились в Италии, местное население встречало их как освободителей.

Для италийцев остготы были варварами-завоевателями, а воины Велизария – римлянами, а значит – соотечественниками и единоверцами. Но идиллия была недолгой, и первой почувствовала на себе тяжелую руку византийской власти именно церковь.

Привыкший помыкать духовенством, Юстиниан вел себя с римскими понтификами так же, как и с восточными патриархами. По настоянию императрицы Феодоры был смещен с престола папа Сильверий и заменен ее ставленником Вигилием. Но и он через несколько лет, не оправдав доверия имперских властей, был арестован. А когда в 554 г. Юстиниан издал Прагматическую санкцию, провозглашавшую полную реставрацию

39

имперского строя вплоть до возврата земель, рабов и колонов их прежним хозяевам, в Италии вспыхнуло освободительное движение, поддержанное церковью.

Даже лангобарды, начавшие вторжение в Италию в 568 г., нередко воспринимались папством как меньшее зло, нежели византийцы.

Противоречия между Римом и Константинополем отныне выходят за рамки догматической полемики богословов, приобретая характер политического противостояния.

Напряженность в отношениях между империей и Римской церковью возрастает после того, как император Маврикий принимает решение о сосредоточении всей власти в италийских провинциях в руках своего наместника с титулом экзарха. Его резиденцией в пику Риму была избрана Раввена. «Экзарх, – писал известный русский византинист А. Васильев, –

являясь представителем императорской власти, вносил в свое управление и известные черты столь близкого императорам цезарепапизма, т.е.

вмешивался в виде решающей инстанции в церковные дела экзархата.

Обладая неограниченными полномочиями, экзарх пользовался царским почетом: его дворец в Равенне назывался священным (Sacrum palatium), как называлось лишь место царского пребывания; когда экзарх приезжал в Рим,

ему устраивалась царская встреча: сенат, духовенство и народ в торжественной процессии встречали его за стенами города».

Наглядным проявлением «цезарепапистских» действий византийских экзархов стала судьба папы Мартина I: за отказ поддержать религиозную политику Константина II, направленную на достижение компромисса с монофизитами и монофелитами, он был в 653 г. смещен с престола и сослан в Крым, где через два года скончался.

Особой остроты достигли противоречия между империей и папством после прихода к власти в Византии Льва III Исавра, издавшего в 726 г. эдикт о запрещении почитания икон. Иконоборчество, порожденное вековой спиритуалистической традицией Востока, не могло быть встречено с

40