55563365

Много концептуальных идей содержала и изданная в 1938 г. моногра-

фия Йожефа Деера [Deér J., 1938, 10–19. o.] (См. также: [Deér J., 1954, s. 162– 167]). По сути, он емко обобщил результаты кочевниковедческих исследований предыдущих лет и развил идеи В.В. Радлова34. Как писал позже Питер Голден, заимствовавший его схему, «Деер на основе разрозненных данных, имеющихся в нашем распоряжении, попытался проследить механизм формирования кочевнического государства и возвышения харизматического клана» [Golden P.B., 1982, p. 49]. Описывая ситуацию, когда покоренные племена занимают место внизу социальной организации образующегося кочевнического объединения, что вызывает перегруппировку в иерархии племен, Й. Деер также ввел понятие «переупорядочивание» („rendbeszedése”) [Deér J., 1938, 15. o.; 1954, s. 165], или «суперстратификация» (superstratification) [Golden P.B., 1982, p. 50].

Большинство специалистов приняли модель образования кочевнических политических объединений как сложных и эфемерных сегментарных структур, возглавлявшихся конкретной племенной группировкой, по имени которой все объединение, как правило, получало название. Какие-либо политические катаклизмы приводили к перегруппировке сегментов, влияя на количество включенных в нее племенных подразделений, их численность и положение в общей иерархии вплоть до смены правящей группы, что, в свою очередь, обуславливало смену названия всего объединения, как это произошло, напри-

мер, в случае с группировкой türk [László F., 1967, 9–12. o.; Ligeti L., 1986, 321, 324. o.; 1998, s. 205; Váczy P., 1940, 108–109. o.; Orkun H.N., 1946, s. 136; Kot- wiczW.,1949,p.160–165;EberhardW.,1949;PritsakO.,1952,S.51;1954,S. 179; 1981, p. 14–15; 1983, p. 359–360; 2007, p. 62; Пріцак О., 1997, с. 80; Clauson G., 1957a, p. 21; 1962, p. 11–12; CaferoğluA., 1958, s. 56 vd.; Sinor D., 1958, p. 427– 428, 434; 1969, p. 111; 1970, p. 99–100; Grønbech K., 1959, p. 53, 55; Doerfer G., 1965, S. 485; Spuler B., 1966, S. 127; Czeglédy K., 1969, 78–79. o.; 1983, p. 87–88; RásonyiL., 1971, s. 54–56; Cuisenier J., 1971, p. 124–125; p. 933; Ecsedy H., 1972, p. 245–247; Göckenjan H., 1980, S. 72–73; Golden P.B., 1980, p. 27–28; 1982, p. 49–52; 1992, p. 146; Cannata P., 1981, p. 25; Drompp M., 1989, p. 149–156; 2005, p. 108; Togan I., 1998, p. 115–117, 155; и др.]35. В дальнейшем исследова-

34 Хотя его работа и не содержит ссылочного аппарата, но автор указывает, что, кроме книги В.В. Радлова, использовал также и концепцию Д. Немета [Deér J., 1938, 270. o.].

35 Характерно, что идеи о надэтническом характере кочевнических политических объединений находили отражение и в ранней советской историографии [Букшпан А.С., 1928, с. 59–61; Бернштам А.Н., 1933а, с. 49, 50; 1935б, с. 46, 47, 48, 49, 54; 1935в, с. 14; 1946б, с. 147; 1951, с. 129; Толстов С.П., 1935, с. 214–215; 1938б, с. 193, 203; История

СССР, 1939, с. 89, 90; Батманов И.А., 1947, с. 12, 17, 22, 23; Потапов Л.П., 1952а, с. 21, 28; 1952б, с. 235; Абрамзон С.М., Потапов Л.П., 1975, с. 35; Материалы, 1955, с. 27 (Л.П. По-

тапов)]. Ср. позже концепцию С.В. Дмитриева [Дмитриев С.В., 1989; Васютин С.А., Даш-

ковский П.К., 2009, с. 245–246].

60

тели несколько модифицировали концепцию В.В. Радлова, корректируя лишь отдельные ее стороны.

Большое значение, в том числе и для понимания специфики социальной структуры, имеют попытки выявления иерархического деления племенных единиц, входивших в Тюркский каганат на том или ином этапе его истории по схеме: (1)правящее племя, дающее имя всему объединению; (2)союзные,в том числе брачующиеся с главным племена; (3) «внутренние» племена, добровольно вошедшие в объединение, как правило, родственные по языку и культуре главенствующему, часто сохраняющие своих вождей и имеющие определенную автономию; (4) «внешние» племена, т.е. находящиеся в подчиненном положении, как правило, покоренные силой и управляющиеся либо контролирующиеся ставленниками от главного племени, и оседло-земледельческие народы, находящиеся на правах данников [Eberhard W., 1949; 1965, p. 118; Pritsak O., 1952, S. 52–53; 1981, p. 17–18; 2007, p. 62–64; Пріцак О., 1997, с. 83–84; Golden P.B., 1980, p. 40; 1981, p. 50–51; Bastug Sh., 1999, p. 94–95; и др.]. На-

сколько эта схема универсальна – другой вопрос. Для нашего исследования имеет значение тот факт, что разработки подобной модели делают необходимым учет принадлежности племен к той или иной категории для выделения этого факта в качестве критерия социальной стратификации.

В настоящее время продуктивное изучение вопросов социальной структуры тюркского общества на основе письменных источников не может происходить в отрыве от понимания специфики механизмов социальной организации. Примером проявления лучшего из того, что сделано профессионалами на основе письменных источников, могут служить работы С.Г. Кляшторного, в частности, изыскания, обобщенные в статье «Формы социальной зависимости в государствах кочевников Центральной Азии (конец I тысячелетия до н.э. – I тысячелетие н.э.)» (1986 г.). Даже будучи ограниченным рамками марксистской теории, подведя характеристику обществ древнетюркской эпохи под условные параметры раннеклассовых образований, исследователь показал наличие двуступенчатой структуры социальной оппозиции «каган – беги – народ», установив при этом существование ряда факторов, определяющих характер социальной мобильности и, соответственно, размытость границ между второй и третьей категориями, характеризующимися, скорее, как «сословия» [Кляшторный С.Г., 2003, с. 460–489; 2006, с. 454–488]36. Несмотря на то, что публикация была подготовлена еще

всоветское время, хотя позже в качестве отдельных разделов перекочевала

вколлективные труды с участием ученого (См., напр.: [Кляшторный С.Г., Султанов Т.И., 2000, с. 139–150; Кляшторный С.Г., Савинов Д.Г., 2005,

36 Многочисленные статьи С.Г. Кляшторного, выходившие в разные годы, сведены в двухкнигах[КляшторныйС.Г.,2003,с.231–489;2006].Внастоящейработемыцитируем их преимущественно по данным изданиям.

61

с. 149–158; Kljaštornyj S.G., 2000; и др.]), если отбросить марксистскую оболочку всех рассуждений автора, можно уверенно сказать, что в настоя­ щее время этот материал можно лишь дополнять и конкретизировать, исходя из расширения источниковой базы37.

Впоследние десятилетия можно отметить появление ряда работ, посвященных частным вопросам социальной истории тюрков, касающихся в том числе социальной организации, но, как правило, узко и опосредованно. Выводы и заключения, представленные в этих исследованиях, рассматриваются далее в очерках монографии.

Вцелом же для характеристики всего имеющегося на сегодняшний день фонда исследовательской литературы (наверное, по любым аспектам социальной истории тюрков), по-видимому, остается актуальным высказывание Д. Синора, который подвел итог изысканиям европейской и американской историографии на конец 80-х гг. XX в.: «Вопреки непрекращающимся усилиям, четкого представления о внутренней структуре Тюркского государства не появилось, мы действительно не знаем ни точного значения титулов различных сановников, не можем определить связи общности, которая объединила вместе – по крайней мере, на некоторое время – пестрое население этой великой империи. Это остается задачей будущих исследователей, дать достоверное, достаточно полное, лишенное клише описание тюркской цивилизации»

[Sinor D., 1990, p. 315].

Несмотря на возросший в количественном отношении фонд исследовательских работ, – в том числе и за счет повышения интереса к тюркской проблематике в суверенных республиках бывшего Советского Союза и открытия доступа к монгольским и среднеазиатским памятникам для зарубежных исследователей, – сложно говорить об изменении ситуации в лучшую сторону.

Отдельно остановимся на имеющемся фрагментарном опыте использования археологических материалов при исследовании социальной истории тюрков Центральной Азии. Одним из первых попытку реконструкции структуры общества кочевников на основе изучения результатов раскопок погребений предпринял С.В. Киселев [1951, с. 530–544]. Материалы, использованные исследователем, оказались немногочисленными. Археолог учел только раскопанные на тот момент погребения раннего средневековья на территории Алтая. Однако ограниченность источниковой базы не помешала ему сделать ряд достаточно обоснованных наблюдений. Важным представляется вывод С.В. Киселева о том, что структура социума номадов Алтая второй половины I тыс. н.э. может быть сопоставлена с тем устройством общества, которое представлено в письменных источниках и характерно для скотоводов Центральной

37 Остается только сожалеть, что с тех пор этот крупнейший в России специалист по памятникам древнетюркской рунической письменности не сказал ничего нового по данным вопросам, специально к ним не возвращаясь [Васютин С.А., Дашковский П.К., 2009, с. 256].

62

Азии. Известные археологу тюркские погребения, главным образом из его собственных раскопок, были разделены на три группы и скоррелированы с основными слоями социума кочевников [Киселев С.В., 1951, с. 530–544].

Как это ни парадоксально, до недавнего времени рассматриваемая работа оставалась единственным опытом в той или иной степени комплексного анализа погребальной практики тюрков для реконструкции структуры социума номадов. Обратим внимание на то, что выделение трех групп в кочевом обществе было характерно для отечественной археологии второй четверти – середины XX в. [Васютин С.А., Крадин Н.Н., Тишкин А.А., 2005, с. 14–15]. Работа С.В. Киселева, отражая общие тенденции развития исторической науки, на тот момент являлась основой для дальнейшего, более подробного и детализированного изучения специфики устройства общества тюрков Центральной Азии. Однако в последующие годы целенаправленных исследований в этой области не предпринималось. Только начиная с конца 1950-х – начала 1960-х гг. в специальной литературе появились фрагментарные замечания о том, что неоднородностьпогребальногообрядатюрковможетобъяснятьсяпричинаминетолько хронологического и этнокультурного характера, но также особенностями социальной и имущественной дифференциации общества номадов [Длужнев-

ская Г.В., 1976, с. 57; Трифонов Ю.И., 1971, с. 122; 1975, с. 193]. Активизации научных поисков в указанном направлении способствовали раскопки на территории Тувы и Алтая, в ходе которых был накоплен значительный материал по периоду раннего средневековья.

Анализ исследованных памятников позволил археологам сделать ряд наблюденийоспецификепогребальныхсооруженийиритуалатюрковвторойполовины I тыс. н.э. В публикации, посвященной введению в научный оборот материалов одного из наиболее ярких памятников номадов на территории Тувы, А.Д. Грач [1958, с. 34] подчеркнул, что степень «богатства» комплекса должна определяться особо для различных территорий. Исследователь обратил внимание на то, что одним из показателей в этом отношении являются параметры курганной насыпи при наибольшем значении сопроводительного инвентаря. А.А. Гаврилова [1965, с. 39], рассматривая наборы вещей из различных могил некрополя Кудыргэ, предположила, что у раннесредневекового населения Алтая традиция ношения двух поясов (для колчана и для меча) была привилегией знатных слоев общества.

Весьма последовательно была представлена точка зрения Б.Б. Овчинниковой [1983; 1984], выделившей в составе памятников тюрков Тувы особую группу могил с подбоями. Кроме нестандартного устройства погребальной камеры, археолог отметила «богатый» сопроводительный инвентарь. Она предположила, что такие объекты, являясь результатом уйгурского влияния, могли сооружаться для мужчин-воинов, занимавших высокое положение в небольшой племенной группе [Овчинникова Б.Б., 1983, с. 65; 1984, с. 220–221]. Об-

63

ратим внимание на то, что в данном случае отмечено сложное влияние на погребальную обрядность этнокультурного и социального факторов.

Результаты анализа наборов вещей из памятников номадов раннего средневековья представлены в специальной публикации Г.В. Длужневской [1976],

атакже в ее совместной статье с Б.Б. Овчинниковой [1980, с. 83–85]. Для выявления различных характеристик половозрастной дифференциации в тюркском обществе Г.В. Длужневская рассмотрела погребения, раскопанные на тот момент на Алтае и в Туве. Изучение сопроводительного инвентаря позволило археологу выделить несколько групп объектов, включавших стандартные наборы вещей. Одним из основных признаков стало присутствие предметов вооружения. По мнению Г.В. Длужневской, в наибольшем количестве они представлены в погребениях мужчин-воинов, отнесенных к первой группе. В двух других группах оружия было мало или оно отсутствовало. Г.В. Длужневская [1976, с. 197] подчеркнула, что некоторые могилы с незначительным количеством предметов вооружения не могут быть отнесены к рядовому населению, так как содержат другие вещи. В особую группу были выделены погребения женщин и девочек, в ряде случаев содержавшие разнообразный сопроводительный инвентарь. В качестве дополнительных маркеров половозрастной дифференциации Г.В. Длужневская [1976, с. 199] назвала количество стремян,

атакже наличие в могиле каменного ящика. Важным является ее заключение о неоднородности выделенных групп, что демонстрирует сложность процессов дифференциации в тюркском обществе.

Дальнейшее рассмотрение социально-диагностирующих признаков погребальной обрядности тюрков также основывалось, главным образом, на анализе сопроводительного инвентаря. При этом вопросы дифференциации общества номадов затрагивались специалистами далеко не в первую очередь. Более важными для ученых оставались проблемы хронологической и этнокультурной атрибуции предметов, реконструкция этнографического облика кочевников и др. Тем не менее в рамках традиционного вещеведческого подхода в ряде случаев были сделаны весьма ценные наблюдения.

Развернутая характеристика социальной значимости пояса в обществе кочевников раннего средневековья представлена В.Н. Добжанским [1990, с. 73–80]. По мнению исследователя, престижность этой категории предметов в значительной степени определялась материалом, из которого были изготовлены бляхи-накладки и наконечники [Добжанский В.Н., 1990, с. 77]. Не менее показательными являлись особенности декоративного оформления пояса. К примеру, изображения животных на наконечниках, являвшиеся показателем определенного статуса владельца, могли быть связаны с мифологическими представлениями номадов [Добжанский В.Н., 1990, с. 74; Кубарев Г.В., 1996, с. 81]. Интересным является наблюдение В.Н. Добжанского [1990, с. 79] о том, что в тех погребениях, где не зафиксированы поясные

64

наборы, однако присутствует достаточно «богатый» инвентарь, могли быть похоронены представители чиновничьей аристократии, не занимавшиеся непосредственно военным делом.

Частные замечания высказаны исследователями о престижности плетей

истеков [Кызласов Л.Р., 1951; Бородовский А.П., 1993], некоторых предметов вооружения [Худяков Ю.С., 1986; Овчинникова Б.Б., 1990; Кубарев Г.В., 2002;

идр.], а также других сравнительно редких находок [Кубарев Г.В., 1998] из захоронений тюрков Алтае-Саянского региона и Центральной Азии. Отметим также наблюдения С.П. Нестерова [1988] и С.В. Неверова [1998] об особой роли стремян, которые могли являться дополнительным показателем социального статуса погребенного.

Определенные результаты в рамках работы по изучению и социальной интерпретации предметного комплекса тюрков в последние годы получены барнаульскими археологами, рассмотревшими различные категории вещей. Системный анализ украшений конского снаряжения периода раннего средневековья, проведенныйТ.Г.Горбуновой[2003;2004,с.18],позволилсделатьвыводотом, что они являлись одним из показателей социального статуса и имущественного положения человека. Отметив, что учитывались особенности погребального обряда номадов Алтая и видовой состав инвентаря, археолог выделила три группы памятников, в которых зафиксированы украшения конской амуниции. Обозначенные объекты были соотнесены с такими слоями тюркского общества, как правящая элита, служилая знать и дружинники.

Итоги изучения военного дела средневекового населения Алтая представлены в работах В.В. Горбунова [2003; 2006а–б; 2007]. Помимо обобщения сведений письменных источников о военной организации тюрков, исследователь обозначил устойчивые наборы предметов вооружения из археологических памятников указанного региона. В итоге были выделены семь групп объектов, сопоставленных с основными ступенями в иерархии ранне­ средневековых номадов. В ходе реконструкции военной организации тюрков Алтая В.В. Горбунов [2007, с. 86] учитывал также и общий состав сопроводительного инвентаря, что позволило археологу обоснованно продемонстрировать профессиональную и имущественную дифференциацию в обществе кочевников.

Врамках публикации материалов раскопок, а также анализа исследованных комплексов, археологами представлены дополнительные замечания о социальной значимости таких элементов обряда тюрков, как планиграфия некрополей [Кубарев В.Д., 1992, с. 28], количество лошадей и их возможная замена на овцу [Нестеров С.П., 1990, с. 83–84], отдельные особенности ритуала [Кубарев В.Д., 1985, с. 146–147]. По мнению Г.В. Кубарева [2005, с. 21], о низком статусе умершего свидетельствует впускной характер захоронения. С другой стороны, отмечено, что параметры погребальных сооружений не

65

могут выступать определяющим признаком в этом отношении; более существенным показателем является сложность внутримогильных конструкций [Васютин С.А., Васютин А.С., 2005, с. 225]. Учет этих и других характеристик позволил исследователям поставить вопрос о выделении «элитных» объектов на различных территориях [Тетерин Ю.В., 1999; Кубарев Г.В., Ку-

барев В.Д., 2003].

Значение археологических материалов при характеристике социальной истории раннесредневековых тюрков неоднократно подчеркивалось С.А. Васютиным [2006; 2007б, с. 55]. Несмотря на то, что выводы, представленные в большинстве публикаций исследователя, основываются, главным образом, на анализе письменных источников, он сделал ряд наблюдений, связанных с рассмотрением результатов раскопок погребальных комплексов. По мнению С.А. Васютина [2007, с. 269], одной из проблем при изучении социальной историикочевниковраннегосредневековьяподаннымархеологииявляетсяотсутствие захоронений элиты номадов на территории Монголии. Исследователь обратил внимание на материалы некоторых показательных погребений второй половины I тыс. н.э., представив возможности реконструкции отдельных элементов возрастной структуры общества номадов [Васютин С.А., 2007, с. 270– 271; 2009, с. 200–201].

Важно отметить, что приведенные выше наблюдения исследователей о специфике социальной структуры тюркского общества по данным археологии были сделаны, главным образом, на основе анализа материалов раскопок на Алтае и в Туве. Особая ситуация сложилась в области исследования памятников указанной общности на территории Минусинской котловины.В настоящеевремянаиболеепоследовательнопредставленапозиция Ю.С. Худякова [1979, 2004], который считает, что погребения тюрков в рассматриваемом регионе датируются VIII–IX вв., и их появление связано с известными событиями военной истории. Такая датировка в целом поддержана в статье С.П. Нестерова [1985, с. 119], однако археолог назвал иные причины миграции носителей обряда погребения с конем в Минусинскую котловину. Некоторые специалисты, полагая, что памятники тюрков в указанной части Алтае-Саянского региона не столь однородны в хронологическом отношении, выделяют более ранние объекты VI–VII вв. [Гаврилова А.А., 1965, с. 59; Кляшторный С.Г., Савинов Д.Г., 2005, с. 232; Савинов Д.Г., 2008; Серегин Н.Н., 2014; Серегин Н.Н., Матренин С.С., 2016]. Нет единой точки зрения и в определении статуса номадов рассматриваемой общности на новой территории. Согласно концепции Ю.С. Худякова [2004, с. 94–95], логичной представляется потеря тюрками в Минусинской котловине своего привилегированного положения после крушения империи кочевников в середине VIII в., и их последующая ассимиляция в кыркызском обществе. При этом Д.Г. Савинов [Кляшторный С.Г., Савинов Д.Г., 2005, с. 234] отметил, что

66

в IX–X вв. некоторые этнокультурные группы, связанные с «минусинскими» тюрками, занимали высокое или даже доминирующее положение на рассматриваемой территории.

В целом, изучение погребальных памятников позволило выделить со­ циально-диагностирующиепризнакиобрядатюрковЦентральнойАзии.Кним отнесены отдельные особенности планиграфии некрополей, а также некоторые элементы погребального ритуала. Отметим важность определения маркеров среди предметов сопроводительного инвентаря. Существенным является заключение специалистов о том, что социальная дифференциация была тесным образом связана с этнической, что отмечалось при изучении памятников Тувы и Минусинской котловины. При этом приходится констатировать, что в настоящее время в большинстве работ археологов представлены лишь отрывочные замечания, не позволяющие представить общую характеристику социальной структуры и организации номадов. Зачастую памятники, исследованные на различных территориях, рассматривались отдельно, что также не способствовало формированию цельной картины общества кочевников.

Недостаточное внимание археологов к изучению вопросов социальной истории тюрков на основе анализа погребальных комплексов обусловлено целым рядом обстоятельств. Важным моментом является то, что долгое время внимание специалистов было сосредоточено в большей степени на рассмотрении вопросов этнокультурной истории, определении хронологии некрополей и построении периодизации развития культуры на различных территориях [Гаврилова А.А., 1965; Вайнштейн С.И., 1966; Кызласов Л.Р., 1969; Савинов Д.Г., 1984, 2005; Тишкин А.А., Горбунов В.В., 2002; 2005; Кубарев Г.В., 2005; Тишкин А.А., 2007; и др.]. Неразработанность многих положений в рамках обозначенной тематики определила приоритетность указанных направленийи отодвинуланавторойпландругиевопросы.Ктомужедолгоевремяважным оставалось накопление материалов и введение их в научный оборот, что, впрочем, актуально и в настоящее время.

Редкость обращения археологов к реконструкции социальной организации тюрков в значительной степени связана со спецификой источниковой базы. Как это ни парадоксально, негативную роль сыграло наличие письменных документов, позволявших представить основные характеристики общественного устройства номадов почти без использования материалов раскопок [Кызласов Л.Р., 1969, с. 52–55]. В таких случаях погребальные комплексы привлекались лишь в качестве иллюстрации сведений, приведенных в китайских династийных хрониках и тюркских рунических текстах.

Таким образом, на сегодняшний день многие вопросы, связанные с изучениемсоциальнойисториитюрковЦентральнойАзии,остаютсяоткрытыми.Отсутствуют обобщающие исследования в указанном направлении, позволяющие не только суммировать сделанные ранее выводы, но и существенным образом

67

продвинуться в понимании тенденций развития общества кочевников во второй половине I тыс. н.э. Круг имеющихся источников и материалов, а также значительный опыт палеосоциальных реконструкций позволяют приступить к рассмотрению общественного устройства тюрков на качественно новом уровне.

Как уже отмечалось, в настоящей работе авторы четко разделяют понятие тюркский в узком, этническом, смысле и понятие древнетюркский – в широком этнокультурном значении, как научной дефиниции, подразумевающей рассмотрение тюркоязычных народов VI–X вв. в едином культурном контексте, характеризующемся общностью языка, а также духовной и материальной культуры, однако с локальными особенностями, имеющими историческую обусловленность [Кляшторный С.Г., Султанов Т.И., 2000, с. 80–81; Кляшторный С.Г., Савинов Д.Г., 2005, с. 87–88]. Вместе с тем понятие древнетюркский, принятое в тюркской филологии по отношению к этапу истории тюркских языков, не вполне коррелирует с общеисторической периодизацией, а также не соответствует принятым критериям характеристики археологических материалов. Как известно, общество тюрков Центральной Азии существовало в период раннего средневековья. Авторы не предпринимают попытку решить проблему соотношения используемых дефиниций, вполне корректных с точки зрения соответствующих дисциплин, но оказывающихся противоречивыми в рамках комплексного исследования. В настоящей монографии понятие древние тюрки ~ древнетюркский употребляется в именно культурологическом и лингвистическом аспекте, когда речь идет не только конкретно о тюрках, но также об уйгурах, кыркызах и других племенных группировках тюркоязычногокруга.Понятиераннесредневековыйиспользуетсяисключительновархеологическом контексте38.

Данная монография является продолжением целенаправленных исследований различных аспектов истории тюрков Центральной Азии, реализуемых авторами на протяжении довольно длительного времени. Своеобразный формат книги, в которой материал излагается в виде очерков, определяется, с одной стороны, неоднородностью привлекаемых источников, которые нередко сложно сочетаются в рамках одной системы координат, а с другой – многоаспектностью рассматриваемых вопросов. Нет сомнений, что работа, посвященная целостной реконструкции социальной истории тюрков Центральной Азии, еще далека от своего завершения.

38 Авторы хотели бы особо подчеркнуть, что употребление понятия средневековый является вынужденной мерой в условиях объективного отсутствия иных подходов к периодизацииисториикочевническихобществевразийскихстепейвконтекстеВсеобщейистории [Тишкин А.А., 2007, с. 5–7]. Это не является отражением каких-либо теоретических или методологических установок авторов и никак не коррелирует с их представлениями о путях социогенеза.

68

Книга представляет собой опыт кооперации исследователей, специализирующихся в различных научных областях и объединенных общим предметом исследования. В основе соображения о создании работы подобного плана лежит глубокая убежденность авторов в том, что давно и безвозвратно прошло время одиночек-энциклопедистов, способных создать качественный научный труд, претендующий на всестороннее рассмотрение предмета исторического исследования и удовлетворяющий всем требованиям современной науки. С развитием научного знания все более очевидным становится процесс сужения специализации отдельных научных отраслей, сопровождающийся усложнением соответствующих исследовательских методик в рамках конкретных специальностей и непомерным разрастанием объема научной литературы на самых разных языках. В случае с историческими дисциплинами речь идет прежде всего о расширении источниковой базы и появлении новых методик работы с источниковым материалом, требующих от исследователей наличия особой подготовки. В условиях современной науки трудно предполагать наличие соответствующих разносторонних компетенций у одного исследователя и владение им всей научной литературой. Иными словами, любые попытки создать обобщающую работу силами одного специалиста обречены на неудачу в силу объективной ограниченности его возможностей. Несмотря на то, что подобные публикации появляются из года в год, они пополняют фонд историографии лишь в количественном, но отнюдь не в качественном отношении, являясь в сущности переложением в рамках различных теоретико-методологи- ческих схем уже известных фактов, почерпнутых из давно введенных в оборот письменных источников, используемых преимущественно в устаревших переводах. По крайней мере, трудно ожидать от таких исследователей каких-либо существенных прорывов в соответствующей проблематике. Тем более некорректно говорить об их преимуществах по сравнению с работами подобного плана, созданными учеными прошлых лет, когда задача обобщения имеющегося фактического материала действительно была актуальной.

Единственным возможным выходом из обозначенной ситуации видится объединение усилий специалистов различных отраслей, владеющих известным им материалом на достаточно высоком уровне. По-видимому, только такой подход может сегодня способствовать продуктивному продвижению вперед на пути решения исследовательских задач.

Несмотря на вышесказанное, авторы настоящей монографии далеки от мысли, что их работа лишена недостатков. Тем не менее они исполнены надеждой, что представленный опыт реконструкции структуры тюркского общества на основе комплексного исследования источникового материала поз­ волит если не предложить решение отдельных проблем, то, по крайней мере, обозначить круг вопросов, требующих углубленной разработки в рамках новых методик.

69