55563365

должительных попыток переложить ее на стихи эта задача, наконец, была ре- шенаАбȳ’л-К̣āсимомФирдоусū,собравшимвдополнениекимевшемусясводу ряд исторических сведений [Гафуров Б.Г., 1989, с. 94, 99–102; Бертельс Е.Э., 1960, с. 193–197]. Созданная Фирдоусū где-то в период в 976–1011 гг. как панегирическоеэпическоепроизведениедляпоследнегосāмāнидскогоправителя и после, по легенде, не оцененная султаном Мах̣мȳдом Г̣азнавū [БертельсЕ.Э., 1960, с. 178–180], поэма является одним из первых ираноязычных источников (написана на дари), повествующих о тюрках. Однако одно из прекраснейших произведений таджико-персидского фольклора, в принципе, содержит мало достоверной информации о них, если не считать сообщения о взаимоотношениях шаха Хосрова Анȳшūрвāна с «чинским хаканом» [Фирдоуси Абулькасим, 1989, с. 117–142]. Й. Марквартом было предпринято сопоставление противника Бахрāма Чȳбūна – пришедшего со стороны Герата с войском Сāвэ шāха ﻩﺎﺷ ﻩﻮﺎﺳ [sāwā šāh] – с одним из тюркских каганов [Marquart, J., 1898, S. 188–189;

1901, S. 65, 83], что соответствует повествованию ат̣-Т̣абарū, где здесь назван некий предводитель тюрков Шāба ﻪﺒﺎﺷ [šābā], также убитый в 588/589 г. стре-

лой [Marquart J., 1901, S. 65, 83; Markwart J., 1938, S. 142]. С.П. Толстов ука-

зал на параллели в китайских летописях, где говорится о гибели от стрелы во время похода на запад Чу-ло-хоу , носившего прежде титул шэ-ху ,

затем – Мо-хэ кагана, в 588 г. [Толстов С.П., 1938в, с. 10; 1948, с. 252]27.

К. Цегледи обнаружил косвенные аргументы в пользу этого отождествления в независимых друг от друга среднеперсидских, армяноязычных и византий-

ских источниках [Czeglédy K., 1958, p. 23–25].

Всодержании поэмы «Шāхнāмэ» явно прослеживается характерная для иранского мировосприятия тенденция противопоставления оседлого Ирана кочевому Турану, который, по мнению некоторых исследователей, представляют как раз тюрки. Однако речь идет об обобщающем образе кочевнических народов Средней Азии, а традиция противостояния с ними явно имеет еще авестийские корни [Kowalski T., 1939–1949; Бертельс Е.Э., 1960, с. 200, прим. 43].

Вэтом же аспекте одним из важных источников представляется написанная Абȳ Бакром Мух̣аммадом ибн Джа‘фаром Наршахū (899–959) «Т̣āрūх- и-Бухāрā», т.е. «История Бухары», известная также как «История Наршахи» [Мухаммад Наршахи, 1897], источник X в., дошедший до нас в персидском переводе XII в. Первоначально текст также был написан на арабском языке для

27 Й. Харматта ошибочно транскрибирует имя Чу-ло как *Čor [Harmatta J., Litvinsky B.A., 1996, p. 361]. Однако последний термин транскрибируется как чжо [Hirth F., 1899, S. 6], а сочетание Чу-ло , как теперь ясно после находки надписи Нири кагана, передает звучание, близкое к *čurï, отраженное в согд. cwry (стк. 21) [Ôsawa T., 2006b, p. 476]. Именно эту транскрипцию предлагал в свое время С.П. Толстов [Тол-

стов С.П., 1938в, с. 7–8; 1948, с. 251]; ср.: < *čura? *čïra? [Кляшторный С.Г., 1985, с. 168].

40

одного из сāмāнидских правителей ок. 933 г. В первой четверти XII в. сочине-

ние было переведено на персидский Абȳ Нас̣ром Ах̣мадом ибн Мух̣аммадом ал-К̣убāвū. В третьей четверти XIIв. (1177–1179 гг.) перевод К̣убāвū был сокращен и переработан Мух̣аммадом бен Зуфаром для бухарского правителя. Позднее изложение событий продлено неизвестным автором до времени вторжения монголов. Поэтому становится ясным, что труд дошел до нас в измененном (сокращенном и дополненном) издании [Смирнова О.И., 1965, с 158].

Й. Маркварт и затем С.П.Толстов обратили внимание на упоминание некоего правителя тюрков по имени К̣арā Джȳрūн-и Турк [MarquartJ., 1901, S. 308; Markwart J., 1938, S. 145; Толстов С.П., 1938в, с. 7–10; 1948, с. 251–252]. Это сочетание Й. Маркварт истолковывал как ‘der schwarze Čur der Türk’ [Markwart J., 1938, S. 145] и, как указала О.И. Смирнова, написание этого имени ﮏﺮﺗ ﯽﻧﺮﻭﺟ ﺍﺮﻗ [qrā čwryn twrk] в тексте может пониматься как «К̣арā-чȳрин тюрк», так и как «К̣арā-чȳр, сын тюрка» [Смирнова О.И., 1970, с. 32]. Записанное Наршахū имя может быть калькой какого-то услышанного и не понятого им или его информатором сочетания. Сам титул (är atï) Q(a)ra čor известен по та-

ласской эпитафике (Тал II, стк. 2, 5, 6) [Джумагулов Ч., 1982, с. 12; Yıldırım F., Aydın E., Alimov R., 2013, s. 285, 286]. Форма čor(ï)ŋ встречается в надписях КюличораиКюльтегинакакобразованиеродительногопадежаисходнойформы (КТб, стк. 32; КЧ, стк. 26 (= Южн., стк. 1))28.

Произведения арабской географической литературы, – сочинения так на- зываемой«школыал-Джайхāнū»,–такжеважныдляданнойработы.Благодаря тому, что арабской историографической традиции было характерно компилированиетекстов,донашеговременив работахпозднейших писателейсохранились свидетельства, восходящие к достаточно ранним периодам.

Для изучения Средней и Центральной Азии большое значение представляет такой источник, как анонимный географический трактат «К̣итāб Худ ал-‘āлам мин ал-Машрик̣ илā-’л-Маг̣риб» («Книга о пределах мира от востока к западу»), датируемый 982–983 гг. [Ḥudūd al-ʿĀlam, 1937]. Составленный

в cāмāнидских владениях этот памятник преследует именно географические цели. В нем подробно изложена вся информация об окружающих эмират Сāмāнидов землях. Важно, что в этом произведении в поле зрения автора попадают не только ближайшие кочевые соседи, печенеги и тюрки-огузы, но также далекие енисейские кыркызы и уйгуры, чьи земли описываются гораздо подробнее, чем в других географических сочинениях мусульманских авторов

[Бартольд В.В., 1963б, с. 58].

28 Также С.П. Толстов отождествил упомянутого предводителя восстания в Бухаре Абрȳя с известным по китайским источникам тюркским Да-ло-бянем – А-бокаганом [Толстов С.П., 1938в, с. 6 сл.; 1948, с. 253 сл.], однако, это предположение не получило поддержки [Очерки Истории СССР, 1958, с. 351; Marshak B.I., Negmatov N.N., 1996, p. 240–242].

41

В этом отношении следует отметить также сочинение персидского автора Абу Са‘ūда Абд ал-Х̣айа ибн аз-Зах̣х̣āка ибн уМдахГард̣м ūзū «Зайн ал-ахбāр» («Украшение известий»), составленное в 60-х гг. XI в. Специа­ листами отмечается совпадение некоторых сведений Гардūзū с «Худ уд ал- ‘āлам» [Бартольд В.В., 1963б, с. 58]. Главы о тюркских племенах имеют особое значение [Бартольд В.В., 1973; Martinez A.P., 1982]. По мнению К. Цегледи, Гардūзū черпал свои данные о них из сочинения автора по имени Абу ‘Амр ‘Абд ’Аллāх ибн ал-Мук̣аффа‘ (720– ок. 757) «Китāб руб‘ ад-дунйā» («Книга об обитаемой четверти мира»), завершенного сыном последнего [Czeglédy K., 1973, p. 259, 260–261, 263]. Потому ряд сведе-

ний Гардūзū может относиться к событиям, имевшим место в промежутке

745–766 гг. [Czeglédy K., 1973, p. 263–267]. Датировка, предложенная вен-

герским исследователем, в целом, как показал П.Б. Лурье, подтверждается некоторыми косвенными данными [Lurje P.B., 2007, p. 189–190]. Впрочем, сам П.Б. Лурье считает, что источником этих сведений был все-таки не сохранившийся до нашего времени труд Абу ‘Абд ’Аллāха ибн Ах̣мада ал-Джайхāнū (первая половина X в.) «Китāб ал-масāлик ва ал-мамāлик» («Книга путей и государств»), или даже одноименный труд Аб у’л-К̣āсима Убайд ’Аллаха ибн ‘Абдāллаха ибн Хурдāд̣биха (IXв.) [Lurje P.B., 2007, p. 189–190], первое из дошедших до наших дней арабских географических сочинений.

Общая характеристика арабо-персидских источников в различных аспектах дана в работах исламоведов-арабистов и иранистов [Бар-

тольд В.В., 1963б, с. 45–84; Крачковский И.Ю., 1957; Беляев В.И., 1939; Ромаскевич А.А., 1939; Агаджанов С.Г., 1969, с. 8–26; Bosworth C.E., 2000a, p. 142–147; Frye R.N., 2000]. Перечень исламских источников по тюркам представлен А.З. Велиди (Тоганом) [Zeki Velidi Togan A., 1981, s. 184–188, 243–246], а также имеется у С. Гöмеча [Gömeç S., 2000, s. 82–86]. Представ-

ления арабов о тюркских племенах, их расселении и их культуре также хорошо описаны в работах специалистов [Арабские источники, 1993, с. 3–27; Frenkel Y., 2005; Калинина Т.М., 2007].

Помимо письменных источников значительный пласт информации по различным аспектам социальной истории тюрков предоставляет анализ материалов исследований археологических памятников. Наиболее информативными из них являются погребальные комплексы. Изучение этой группы объектов стало основой для многих реконструкций и наблюдений, представленных в очерках данной монографии. Результаты раскопок захоронений довольно фрагментарно использовались ранее в рамках рассмотрения организации общества тюрков, поэтому имеет смысл кратко охарактеризовать имеющиеся материалы, источниковедческие особенности которых определяют и возможности их исследования.

42

Погребальные памятники тюрков исследованы, главным образом, на территории Алтая, Тувы и Минусинской котловины. Раскопки таких объектов осуществляются начиная с середины XIX в., и почти каждый год появляются новые материалы. К настоящему времени наиболее хорошо изученным с этой точки зрения регионом следует считать Алтай. На данной территории раскопано около 200 тюркских захоронений, демонстрирующих развитие культуры кочевников начиная с конца V – начала VI вв. н.э. и вплоть до XI в. н.э. [Серегин Н.Н., Матренин С.С., 2016, с. 251–271]. Результаты исследований раннесредневековых могильников Алтая представлены в значительном количестве статей, а также в ряде монографий [Захаров А.А., 1926; Грязнов М.П., 1940; Евтюхова Л.А., Киселев С.В., 1941; Гаврилова А.А., 1965; Савинов Д.Г., 1982; Бородаев В.Б., Мамадаков Ю.Т., 1985; Кубарев В.Д., 1985; Могильников В.А., 1990; Мамадаков Ю.Т., Цыб С.В., 1993; Бородовский А.П., 1994; Мамадаков Ю.Т., Горбунов В.В., 1997; Худяков Ю.С., Кочеев В.А., 1997; Кирюшин Ю.Ф. и др., 1998; Молодин В.И., Новиков А.В., Соловьев А.И., 2003; Молодин В.И. и др., 2004; Кубарев Г.В., 2005; Тишкин А.А., Горбунов В.В., 2005; Кирюшин К.Ю. и др., 2013; и мн. др.]. Несколько меньшее количество погребальных комплексов тюрков известно на территории Тувы. К настоящему времени в данном регионе раскопаны около 85 захоронений [Серегин Н.Н., 2013, с. 197–201]. Большая часть этих материалов введена в научный оборот

[Вайнштейн С.И., 1954; 1958; 1966; Грач А.Д., 1960а–б; 1966; 1968; Трифонов Ю.И., 1966; 1967; 1968; 1975; 2000; Мандельштам А.М., 1967; Комаро-

ва М.Н., 1973; Кызласов Л.Р., 1979; Грач В.А., 1982; Овчинникова Б.Б., 1982; 2004; Длужневская Г.В., 2000; Древние тюрки в Центральной Туве …, 2013; Дорога длиной …, 2015; Садыков Т.Р., 2017; и др.]. Особую группу тюркских некрополей, отражающих специфику локального варианта культуры кочевников, демонстрируют результаты исследований в Минусинской котловине [Худя-

ков Ю.С., 2004; Серегин Н.Н., 2009; 2014; Серегин Н.Н., Матренин С.С., 2016,

с. 174–182]. К настоящему времени в данном регионе известно более 100 тюркскихзахоронений,характеризующихсярядомспецифичныхчерт,нонесомненно относящихся к рассматриваемой общности номадов [Киселев С.В., 1929; Евтюхова Л.А., 1948; Левашова В.П., 1952; Зяблин Л.П., Кривонос А.А., 1968; Комплекс археологических…, 1979; Нестеров С.П., 1982; 1999; Савинов Д.Г., Павлов П.Г., Паульс Е.Д., 1988; Митько О.А., 1992; 1999; Тетерин Ю.В., 1992; 1999; 2000; Худяков Ю.С., 1998; 1999; 2004; Поселянин А.И., Киргинеков Э.И.,

Тараканов В.В., 1999; и др.].

ПосравнениюснакопленнымиматериаламираскопоквАлтае-Саянском регионедовольнонезначительнымвыглядитколичествопогребенийраннего средневековья, исследованных в центре каганатов тюрков – Монголии, особенно если принимать во внимание размеры данной территории. На сегодняшний день в различных частях страны раскопаны около 50 тюркских за-

43

хоронений [Боровка Г.И., 1927; Евтюхова Л.А., 1957; Erdelyi I., Dorjsuren C., Navan D., 1967; Сэр-Оджав Н., 1970; Наван Д., Сумьябаатар Б., 1987; Кляш-

торный С.Г., Савинов Д.Г., Шкода В.Г., 1990, 1999; Худяков Ю.С., Цэвен-

дорж Д., 1986; 1997; 1999; Турбат Ц., 1998; 2014; Худяков Ю.С., Турбат Ц., 1999;Худяков Ю.С.,ЛхагвасурэнХ.,2002;Төрбат Ц.,Амартүвшин Ч.,Эрдэнэбат У., 2003; Хурэлсух С., Мунхбаяр Л., 2004; Гүнчинсурэн Б. и др., 2005; Кубарев Г.В. и др., 2007; Олзийбаяр С., 2007; Хүрэлсүх С., 2008; Цэвендорж Д. и др., 2008; Турбат Ц., Батсух Д., Батбаяр Т., 2010; Эрдэнэболд Л., Одбаатар Ц., Анхбаяр Б., 2010; Баярхүү Н., 2015; 2016; Мөнхбаяр Ч. и др., 2016; Баярхүү Н., Төрбат Ц., Жискар П.Х., 2017; Ероол-Эрдэнэ Ч., Гантулга Ж., Бросседер У., 2017; Энхтор А. и др., 2017; Эрдэнэболд Л. и др., 2017; и др.]. Большая часть объектов раннего средневековья изучена в центральных и северных районах Монголии (Архангайском, Баянхонгорском, Булганском, Селенгинском, Уверхангайском, Центральном аймаках). Кроме того, известна довольно представительная серия памятников на западе страны (Баян-Улэгейский, Убсунурский и Ховдский аймаки), а также зафиксированы отдельные объекты на северо-востоке. При этом очевидно, что такая локализация тюркских погребальных комплексов лишь отчасти объясняется объективными причинами и спецификой расселения кочевников. В большей мере территориальные рамки распространения известных памятников обусловленыстепеньюинтенсивностиполевыхисследованийвразныхобластях страны. Потому в ходе будущих археологических работ в Монголии зафиксированная ситуация может измениться. Анализ выявленных закономерностей в расположении и локализации курганов тюрков Монголии показывает, что традиции погребальной обрядности кочевников этого времени не предполагали сооружения больших отдельных некрополей. Чаще всего объекты второй половины I тыс. н.э. были исследованы в ходе раскопок памятников более раннего времени. Дисперсное расположение курганов периода­ раннего средневековья определенным образом осложняет массовые раскопки таких комплексов и, возможно, является одной из причин небольшого количества известных погребений. Вместе с тем учет выявленных ситуаций дает дополнительные возможности для обнаружения захоронений в ходе дальнейших полевых исследований.

К настоящему времени накоплен определенный опыт анализа различных характеристик погребального обряда тюрков Монголии. В большинстве случаев имеющиеся наблюдения носят отрывочный характер и связаны с рассмотрением конкретных объектов. Вместе с тем в последние десятилетия начинают появляться работы обобщающего плана. Серия обзорных публикаций подготовлена монгольскими археологами [Төрбат Ц., 2005; 2014; Баярхүү Н., 2015а–б; 2016]. Результаты систематизации сведений о захоронениях тюрков Монголии и опыт изучения обрядовой практики номадов представлены

44

вряде статей одного из авторов монографии [Серегин Н.Н., 2014; 2016б–в; 2017; и др.]. С каждым годом объем имеющихся данных увеличивается, что не только позволяет более подробно рассматривать характеристики погребальных комплексов кочевников, но и предоставляет возможности для разноплановой интерпретации памятников. Однако очевидно, что в настоящее время результаты раскопок некрополей тюрков Монголии не могут являться основой для исследования социальной истории номадов, выступая в большей степени

вкачестве сравнительного материала. Такое же значение имеют относительно немногочисленные тюркские погребальные комплексы, изученные на территории Тянь-Шаня [Москалев М.Н., Табалдиев К.Ш., Митько О.А., 1996; Табалдиев К.Ш., 1996; Худяков Ю.С., Табалдиев К.Ш., 2009], а также единичные объекты в Казахстане [Кадырбаев М.К., 1959; Курманкулов Ж.К., 1980] и Узбекистане [Спришевский В.И., 1951].

Анализ погребальных комплексов тюрков Центральной Азии позволяет обозначить некоторые их источниковедческие характеристики, с одной стороны, осложняющие осуществление социальных реконструкций, а с другой – определяющие методы и подходы исследования.

Одной из трудностей, возникающих при изучении структуры общества тюрков Центральной Азии по материалам погребальных памятников, является то, что значительная часть объектов ограблена или потревожена. По нашим подсчетам, до 30% курганов кочевников на рассматриваемой территории подверглись полному или частичному разрушению. Очевидно, что данное обстоятельство в некоторой степени усложняет проведение реконструкций не только обряда, но также и социальной структуры. При этом если первоначальный вид погребального сооружения и некоторые элементы ритуала после разрушения

втой или иной степени восстанавливаются по сохранившимся деталям, то набор сопроводительного инвентаря, являющийся одним из наиболее значимых показателей, представить почти невозможно.

Добавим, что имеющуюся источниковую базу ограничивает не только ограбленность ряда объектов, но, в большей степени, немногочисленность исследованных погребений. В настоящее время на территории Центральной Азиираскопанооколо450тюркскихзахоронений.Незначительностьэтойцифры особенно очевидна, если сравнить ее с количеством погребений скифо-сак- ского или хуннуско-сяньбийского времени, исследованных на Алтае, в Туве, Минусинской котловине и Монголии. Кроме того, в настоящее время материалы исследований ряда раннесредневековых памятников не опубликованы или введены в научный оборот лишь частично, что не позволяет привлекать данные комплексы в полной мере.

Вцелом, обозначенные обстоятельства определяют незначительность количества погребений, используемых в ходе анализа. Это, в свою очередь, существенно ограничивает возможности применения методов статистического

45

анализа, так как известно, что небольшие выборки в данном случае непрезентативны [Крадин Н.Н., Данилов С.В., Коновалов П.Б., 2004, с. 31].

Социальная организация кочевников характеризуется динамичностью, степень которой различна на конкретном этапе истории. Данное утверждение в полной мере справедливо и для объединений номадов второй половины I тыс. н.э., статус которых, в силу постоянно меняющейся ситуации в регионе, мог варьировать. Следует учитывать и специфику межплеменного (а также межкланового и межродового) взаимодействия внутри различных политических образований кочевников, что также определяло статус конкретных групп скотоводов. В связи с этим при рассмотрении социальной структуры и организации населения на основе результатов раскопок погребальных комплексов целесообразным является выделение хронологических групп объектов. Однако данное требование сложно выполнимо на материалах тюркских некрополей ЦентральнойАзии.Впервуюочередь,необходимоуказатьнадискуссионность датировки многих комплексов. Во-вторых, важным обстоятельством является то, что большинство исследованных объектов относится к небольшому периоду (вторая половина VII – первая половина IX вв.), а другие этапы развития культуры представлены в гораздо меньшей степени. Наконец, определяющим моментом в данном случае является невозможность дробления и без того ограниченной источниковой базы. Более целесообразным представляется осуществление социальной интерпретации всех погребений в рамках анализа одной выборки.Вместестемтакойподходнеисключаетвозможностипоследующего определениятенденций,характерныхдляобъектов,относящихсяккаждомуиз известных хронологических периодов.

Согласно современной методике палеосоциальных реконструкций, одним из начальных этапов работы при анализе материалов раскопок погребальных памятников является учет половозрастных определений [Ольховский В.С., 1995, с. 97; Тишкин А.А., Дашковский П.К., 2003, с. 105; Крадин Н.Н., Данилов С.В., Коновалов П.Б., 2004, с. 29; Гуляева Н.П., 2006, с. 112]. Это связано, главным образом, с различным положением в обществе представителей мужского и женского пола, а также детей и пожилых людей, что отражается и в погребальной обрядности. При изучении курганов тюрков и Центральной Азии половозрастные определения в разные годы осуществлялись целым рядом специалистов [Алексеев В.П., 1960; Богданова В.И., 1980; Поздняков Д.В., 2004, 2006; и др.], однако антропологическая серия далека от того, чтобы признать ее представительной. Несомненно, несколько улучшает ситуацию тот факт, что в большинстве случаев наборы сопроводительного инвентаря маркируют женское или мужское погребение [Длужневская Г.В., 1976]. Однако при этом существенным образом ограничиваются возможности детализации комплекса показателей обряда, характерных для представителей различных возрастных групп. Кроме того, за рамками исследования остаются многочисленные во-

46

просы, связанные с определением степени влияния миграций на этнический состав населения, изучением демографической ситуации на территории Центральной Азии, детализацией влияния этнической неоднородности номадов на социальную структуру.

Существенным показателем, который был выявлен в ходе анализа погребальной практики тюрков Центральной Азии, является значительная нивелировка обряда. Причем это проявляется не в полной унификации и стандартизации сооружений, ритуала и предметного комплекса, а в стирании резких границ между погребениями, которые по ряду других признаков можно отнести к различным социальным группам.

В настоящее время в специальной литературе представлено значительное количество теоретических разработок в области анализа погребальных комплексов для определения различных характеристик общества [Массон В.М., 1976; Алекшин В.А., 1981; 1986; Добролюбский А.О., 1982; Генинг В.Ф. и др., 1990; Ольховский В.С., 1995; Васютин С.А., 1998; Васютин С.А., Дашковский П.К., 2009; и др.]. Накоплен и практический опыт в этом направлении [Матвеева Н.П., 2000; Тишкин А.А., Дашковский П.К., 2003; Крадин Н.Н., Данилов С.В., Коновалов П.Б., 2004; Матренин С.С., 2005; и мн. др.]. В основном эти работы связаны с изучением общественного устройства номадов раннего железного века, однако имеются отдельные исследования, посвященные анализу и интерпретации материалов эпохи средневековья [Коробов Д.С., 2003; Кондрашов А.В., 2004а, с. 16–23; Кондрашов А.В., 2004б; Ковтун С.П., 2006; и др.]. Учет этих работ, а также специфики источниковой базы позволяет осуществить социальную интерпретацию тюркских некрополей Центральной Азии29. Некоторые результаты этой работы представлены в отдельной книге [Серегин Н.Н., 2013а]. Продолжение исследований в указанном направлении отражено в очерках настоящей монографии.

Возвращаясь к характеристике источниковой базы исследования, кратко остановимся на определении возможностей привлечения других групп археологических памятников.

Определенный объем информации об особенностях устройства тюркского общества предоставляют материалы раскопок «поминальных» комплексов раннего средневековья. К настоящему времени в научной литературе достаточно широко освещены различные аспекты изучения таких объектов, раскопанных в центрально-азиатском регионе [Евтюхова Л.А., 1952; Грач А.Д., 1961;

29 Дляосуществлениядетальногосоциальногоанализаматериаловбыласформирована выборка, насчитывающая 204 погребения, раскопанных на Алтае (95 объектов), в Туве (48 объектов) и Минусинской котловине (61 объект). Основным фактором при отборе памятников из общего количества исследованных на сегодняшний день могил стала возможность определения пола умершего, что является необходимым условием для полноценной интерпретации погребений. Выделены 133 мужские могилы, 40 женских захоронений и 31 погребение детей и подростков [Серегин Н.Н., 2013а, с. 49–50].

47

Кызласов Л.Р., 1964; Кубарев В.Д., 1984; 2001; Войтов В.Е., 1996; Килуновская М.Е., 2004; Шелепова Е.В., 2009; Кубарев В.Д., Кубарев Г.В., 2013; Серегин Н.Н., Шелепова Е.В., 2015; и мн. др.]. Несмотря на развернутое обоснование концепций исследователей, многие вопросы, связанные с интерпретацией «поминальных» памятников, остаются дискуссионными. Очевидно, что данное обстоятельство серьезным образом осложняет привлечение рассматриваемых комплексов для изучения конкретных сюжетов социальной истории номадов. Отметим также практически полное отсутствие специальных исследований, посвященных анализу памятников с этой точки зрения. Тем не менее имеется возможность для обозначения ряда показателей объектов, использование которых возможно при осуществлении социальных реконструкций. При этом целесообразным является рассмотрение памятников в рамках двух основных групп – «рядовых» и «элитных» комплексов.

Важнейшей характеристикой «рядовых» тюркских «поминальных» комп­ лексов являются особенности конструкции, что позволило исследователям выделить типы объектов [Гаврилова А.А., 1965, с. 99–100; Кубарев В.Д., 1979, 1984; Матренин С.С., Сарафанов Д.А., 2006; Шелепова Е.В., 2011, с. 18; Серегин Н.Н., Шелепова Е.В., 2015, с. 46–71]. Различия между «поминальными» сооружениями определяются также их размерами [Худяков Ю.С., Борисенко А.Ю., Кыпчакова К.Ы., 2003, с. 513–514]. При исследовании некоторых тюркских оградок были обнаружены предметы инвентаря, довольно редко встречающиеся в погребальных комплексах и представлявшие, по всей видимости, определенную ценность: панцирные пластины [Гаврилова А.А., 1965,

табл. V–1; Соенов В.И., Эбель А.В., 1996, рис. 3; 1997, рис. 3.-2; и др.], сере-

бряный сосуд [Кубарев В.Д., 1979, рис. 7–9], палаш, наконечник копья [Соенов В.И., Эбель А.В., 1996, с. 116, рис. 3] и др. В то же время абсолютное большинство «поминальных» объектов почти не содержало вещей. Что касается тюркских изваяний, то основным направлением в их изучении является рассмотрение предметов вооружения, одежды и украшений, зафиксированных на скульптурах. Многие из вещей имеют аналогии в погребальных комплексах, что позволяет в ряде случаев определить примерную датировку изображений [Кубарев В.Д., 1984, с. 22–47]. При этом следует обратить внимание на некоторые отличия в оформлении изваяний, что проявляется в степени их реалистичности, в количественном и качественном составе изображенных предметов.

Обозначенные характеристики «рядовых» каменных оградок и изваяний могут объясняться сложной этнической ситуацией на территории Центральной Азии в раннем средневековье, наличием большого количества различных культовых практик [Кубарев В.Д., 2001, с. 42] и т.д. Однако не следует исключать и социальной обусловленности особенностей «поминальных» объектов. В частности, необходимо обратить внимание на соотношение отдельных типов

48

оградок с наиболее реалистичными, «богато» оформленными изваяниями [Ку-

барев В.Д., 1979, с. 153].

«Рядовые» тюркские оградки и изваяния распространены на территории Центральной Азии неравномерно. Одной из главных особенностей в этом отношении является их редкость в Минусинской котловине [Поляков А.С., 1983; Скобелев С.Г., 2000]. Данное обстоятельство отмечается исследователями как одна из особенностей развития культуры тюрков на этой территории и связывается с кратковременностью господства номадов обозначенной общности в данном регионе [Митько О.А., Тетерин Ю.В., 1998, с. 397].

Особого рассмотрения заслуживают «элитные» мемориальные комплексы, исследованные, главным образом, на территории Монголии. Данные памятники также традиционно интерпретируются как объекты поминального характера, сооруженные в честь представителей высшей знати тюркских каганатов. Эти комплексы не столь многочисленны, как «рядовые» тюркские оградки и изваяния, однако высокая степень информативности памятников определила пристальное внимание со стороны исследователей к различным аспектам их изучения и интерпретации [Войтов В.Е., 1996; Кореняко В.А., 2001; Жолдас-

беков М., Сарткожаулы К., 2006; Bazylkhan N., 2011; Drompp M.R., 2011; Са-

машев З.С. и др., 2016; и мн. др.]. Анализ мемориальных объектов Монголии позволяет рассматривать различные аспекты социальной истории номадов. Материалы этих комплексов отражают состояние элиты каганатов в различные периоды существования общества тюрков, демонстрируют серьезное влияние китайской культуры, показывают существование различных уровней военнополитической иерархии кочевников и др.

На сегодняшний день одной из главных проблем исследования «элитных» мемориалов тюрков Монголии, серьезным образом ограничивающих возможности интерпретации памятников, является незначительное количество полноценно раскопанных объектов. При этом информация, полученная в ходе полевого изучения единичных комплексов [Баяр Д. и др., 2003; Баяр Д., 2004; Amartuvshin Ch., Gerelbadrah Zh., 2009], демонстрирует очевидные перспекти-

вы дальнейших раскопок.

Таким образом, тюркские «рядовые» и «элитные» «поминальные» комплексы имеют определенное значение при исследовании социальной истории кочевников. Выступая в качестве вспомогательных материалов, результаты изучения подобных объектов позволяют детализировать отдельные аспекты существования общества номадов, иллюстрируя сюжеты, по разным причинам не получившие отражения в погребальных комплексах, значительно более информативных в такого рода исследованиях. Также в качестве дополнительного источника могут рассматриваться петроглифы раннего средневековья, в значительном количестве известные в различных частях центрально-азиатского региона [Новгородова Э.А., 1981; Горбу-

49