4.6. УМБЕРТО ЭКО. От интернета к Гутгенбергу * (пер. и реферировование М. С. Атчиковой)

Умберто Эко (р. 1932) — знаменитый ученый-медиевист, семиотик, специалист по массовой культуре, профессор Болонского университета и почетный доктор многих университетов Европы и Америки. Как романист Эко — автор трех романов: «Имя розы» (1980), «Маятник Фуко» (1988), «Остров накануне» (1995). Как историк культуры — автор книг «Эстетика Фомы Аквинского» (1970), «Домашний обиход» (1973), «На периферии империи» (1977), «О зеркалах» (1985), «Семиология обыденной жизни» (1987). Как семиолог Эко знаменит «Открытым произведением» (1962), «Семиологией визуальных коммуникаций» (1967), «Трактатом по общей семиотике» (1975), «Lector in fabula» (1979) и «Пределами интерпретации»

(1990).

В данной книге читателю предлагается первая половина лекции, прочитанной Умберто Эко в Колумбийском университете 12 ноября 1996 года. Основная тема лекции — соотношение нового средства коммуникации с предшествующим. Свой анализ Эко начинает с перечисления тех опасений, которые появляются с изобретением новых способов коммуникации на протяжении всей человеческой истории. По мнению итальянского философа, страх человечества, что новый способ коммуникации разрушит предшествующий, можно выразить в фразе «Это убьет то». Так письменность, согласно Платону, может уничтожить память. Печатная книга разрушит ту образность и наглядность визуальной культуры, которую представляли средневековые соборы (эта мысль высказывается Виктором Гюго в романе «Собор Парижской Богоматери»). А во второй половине XX века похожие опасения выражает канадский культуролог

* Источник в сети Интернет: http://www.itelynet.com/columbia/inter-net.htm

556

Герберт Маршалл Маклюэн: радио и телевидение могут уничтожить печатную книгу. Сможет ли гипертекст заменить книгу, — вот тот вопрос, который волнует Эко как теоретика современной массовой культуры и на который он пытается ответить в своих лекциях.

Платон в диалоге «Федр» описывает следующий фрагмент: когда Гермес, предполагаемый изобретатель письменности, показал свое изобретение фараону Тамусу, тот похвалил его новую технологию, которая, как предполагалось, позволила бы людям помнить то, что они могли бы забыть. Но фараон так и не был удовлетворен: «Искуснейший Тевт, — сказал он, — память — это большой дар, который нужно непрерывно упражнять. С твоим изобретением люди не будут больше обязаны тренировать память. Припоминать станут извне, доверяясь письму, по посторонним знакам, а не изнутри, сами собою».

Мы можем понять беспокойство фараона. Письменность, как и любое новое технологическое устройство, ослабляет те человеческие способности, которые оно как бы заменяет и укрепляет, так автомобиль уменьшает нашу способность двигаться. Письменность опасна также из-за того, что она предлагает людям окаменевшую душу, карикатуру ума и застывшую память.

Платон, естественно, иронизирует. Написав свои рассуждения против письменности, он вложил их в уста Сократа, который сам никогда не писал.

В наши дни никто не разделяет эти опасения по двум очень простым причинам. Во-первых, мы знаем, что книги — это не способ заставить кого-то мыслить точно так же, как и мы; а наоборот, это механизм, который побуждает человека к дальнейшим размышлениям. Только после изобретения письменности стало возможным написание такого шедевра спонтанной памяти, как «В поисках утраченного времени» Пруста.

Во-вторых, если когда-то люди нуждались в тренировке памяти для того, чтобы запоминать факты, то после изобретения письменности они также смогли тренировать свою память для того, чтобы запоминать книги. Книги упражняют и улучшают память, а не наркотизируют ее.

Тем не менее фараон выразил исконный страх всего человечества — страх, что новое технологическое достижение отменит или разрушит то, что мы считаем драгоценным и плодотворным, то, что представляет для нас значение само по себе и глубоко духовно. Фараон как бы показал сначала на письмена, а затем на идеальное изображение человеческой памяти и произнес: «Это убьет то».

557

Тысячелетия спустя Виктор Гюго в романе «Собор Парижской Богоматери» показал нам священника Клода Фролло, указывающего сначала на книгу, а затем на собор и произносящего: «Ceci tuera cela», «Это убьет то» (Книга убьет собор, алфавит убьет образы). Действие романа развивается в XV веке, чуть позже, чем изобрели печать. До этого рукописи предназначались для малочисленной элиты образованных людей. Работа же по обучению масс историям из Библии, житиям Христа и святых, моральным нормам и даже истории своего собственного народа, а также начальным сведениям из географии и природоведения — эта работа отводилась фрескам и статуям собора. Средневековый собор был своего рода постоянной и неизменной телевизионной программой, посредством которой людям рассказывалось обо всем совершенно необходимом как для их повседневной жизни, так и для вечного спасения. Книга же отвлекала людей от наиболее важных ценностей, поощряла излишнюю информированность, свободную интерпретацию Священного Писания и нездоровое любопытство.

В шестидесятых Маршалл Маклюэн написал свою Галактику Гуттенберга, в которой он заявил, что

линейный способ мышления, возникший с изобретением печати, постепенно заменяется более глобальным способом восприятия и понимания через образы телевидения и другие электронные средства. Если не Маклюэн, то его многочисленные читатели как бы показывали пальцем сначала на Манхэттенскую дискотеку, а затем на отпечатанную книгу и произносили: «Это убьет то».

Средствам массовой информации нужно было время, чтобы принять идею о том, что наша цивилизация становится image oriented, ориентированной на зрительный образ, который приведет к снижению грамотности.

В настоящее время это обычный принцип для любого еженедельного журнала. Что интересно, так это то, что масс-медиа начали праздновать снижение грамотности и огромное влияние образов как раз в тот момент, когда на мировой сцене появился Компьютер.

Безусловно, компьютер — это прибор, посредством которого можно производить и редактировать изображения, и так же безусловно, что инструкции даются нам в виде иконок; но в равной степени верно и то, что первые компьютеры служили орудиями письменности. По экрану ползли слова, строки, и, чтобы пользоваться компьютером, вы должны были уметь писать и читать. Новое компьютерное поколение умеет читать на невероятной скорости. Старомодный университетский профессор сегодня не сможет прочесть текст с компьютерного экрана с

558

такой же скоростью, как и подросток. Те же самые подростки, если они хотят программировать на своем домашнем компьютере, должны знать логические, процедуры и алгоритмы, должны печатать слова и числа на клавиатуре на очень большой скорости. В этом смысле можно говорить о том, что компьютер возвращает нас в Галактику Гуттенберга.

Люди, которые тратят свои ночи на бесконечный диалог в сети Интернет, главным образом имеют дело со словами. Если телеэкран может рассматриваться своего рода идеальным окном, через которое можно наблюдать весь мир в форме образов, то компьютерный экран — это идеальная книга, в которой можно прочитать о мире в форме слов и страниц.

Классический компьютер обеспечил линейный вид письменной коммуникации. Экран отображал письменные линии. Это была быстро читающаяся книга.

Но сейчас появились гипертексты. Линейным способом в книге можно читать слева направо, или справа налево, или сверху вниз, в зависимости от культуры. Можно перескакивать через страницы. При только что достигнутой странице 300 можно было возвратиться к странице 10, чтобы проверить что-нибудь или заново прочитать, — все это подразумевало труд, и именно труд физический. Гипертекст, наоборот, — это многомерная сеть, в которой каждая точка или узел потенциально может быть соединена с любым другим узлом.

Таким образом, мы достигли последней главы нашей истории про «это-убьет-то». Мы все больше удостоверяемся в том, что в ближайшем будущем гипертекстовый CD-ROM заменит книгу. Теперь я должен спросить вас: существует ли такая перспектива в реальности или это всего лишь научная фантастика, также как есть ли различие между визуальной и письменной коммуникациями, книгами и гипертекстами? Попытаемся ответить на этот вопрос. Даже после того, как изобрели печать, книги никогда не были единственным способом приобретения информации. Имелись картины, гравюры, устное обучение и так далее, но книги в любом случае были наиболее важным средством для передачи научной информации, включая сведения об исторических событиях. Книги были оптимальным материалом.

С развитием средств массовой информации, от кино до телевидения, ситуация изменилась. Всего лишь несколько десятилетий назад единственным способом изучить иностранный язык (за исключением путешествия за границу) был учебник. А сейчас наши дети учат языки, слушая песни, смотря фильмы, изучая инструкции на упаковке. То же самое происходит

559

и с познаниями в области географии. В детстве я узнавал об экзотических странах, читая приключенческие романы Жюль Верна. Мои дети знают значительно больше, чем я в их возрасте, благодаря кино и телевидению. Посредством кино можно отлично выучить историю древнеримской империи, если фильм исторически верен. Недостаток Голливуда состоит не в том, что вместо книги Тацита и Гиббона нам подсовывают фильмы, а в том, что эти фильмы — кичевые и слащавые версии Тацита и Гиббона. Хороший научно-популярный фильм может объяснить генетику лучше, чем учебник. Сегодня мы должны принимать во внимание все возможные средства для повышения грамотности. Если для изучения языков кассеты лучше, чем книги, нужно заботиться о популяризации кассет. Если компакт-диск с музыкой Шопена и комментариями к нему поможет людям лучше понять Шопена, то нечего волноваться, будут ли люди покупать пятитомные музыкальные энциклопедии. Даже если было верно то, что сегодня визуальная коммуникация подавляет письменную, то проблема состоит не в их противопоставлении, а в совершенствовании обеих. В средние века визуальная коммуникация была намного ближе народу, чем письменная. Собор был телевидением своего времени. Разница состоит в том, что главный редактор средневековых «телепрограмм» читал хорошие книги, обладал великолепной фантазией и работал для общественного блага (или, по крайней

мере, так искренне считал). Проблема состоит совсем в другом. Визуальные коммуникации должны сосуществовать с вербальными, в первую очередь с письменными.

Лучший способ убедить человека — действовать путем индукции, т. е. привести множество случаев, чтобы создалось убеждение, что они составляют правило. Предположим, я хочу доказать, что собаки дружелюбны и любят своих хозяев. Я привожу много случаев, подтверждающих, что собаки дружелюбны и полезны, и тем самым внедряю убеждение, что собаки дружелюбны и полезны. Теперь предположим, что я хочу убедить вас, будто собаки опасны. Я сделаю это посредством следующего примера: одна собака загрызла хозяина. Как вы сами понимаете, единичный случай ничего не доказывает. Но, поскольку пример устрашающий, я создаю у вас впечатление, что собаки бывают недружелюбными. А как только я вас в этом убедил, я восполню общее правило из единичного случая и заключу: поэтому псам доверять нельзя. Используя такой пример, я соскользнул от описания единичной собаки к описанию собак вообще. Если ум у вас критический, вы уловите, что я извратил вербальное выражение «Одна собака плохая»,

560

сформулировав его иначе: «собаки — плохие». Но если пример визуальный, а не вербальный, ваш ум окажется в трудном положении. Если я предъявлю вам изображение пса, кусающего своего хозяина, — как вы различите частное и общее? У образов есть «платоническая сила», они преображают частные идеи в общие. Вот так, посредством визуальных коммуникаций, легче проводить стратегию убеждения, сомнительную в ином случае. Читая в газете, что «такой-то» провозглашает: «X — в президенты!», я понимаю, что высказывается мнение «такого-то». Но если в телевизоре какое-то неизвестное мне лицо агитирует: «X — в президенты!», то воля индивида воспринимается как сгусток общей воли. Часто мне думается, что в ближайшем будущем наше общество расщепится (или уже расщепилось) на два класса: тех, кто смотрит только телевидение, то есть получает готовые образы и готовое суждение о мире, без права критического отбора получаемой информации, и тех, кто смотрит на экран компьютера, т. е. тех, кто способен отбирать и обрабатывать информацию. Тем самым начинается разделение культур, существовавшее во времена средневековья: между теми, кто способен был, читать рукописи и, значит, критически осмыслять религиозные, философские и научные вопросы, и теми, кто воспитывался исключительно посредством образов в соборе — отобранных и обработанных творцами. Тема для фантаста! Будущий век, в котором пролетарское большинство пользуется только зрительной коммуникацией, а планируется эта коммуникация компьютерной литературной элитой.

4.7. ЖАН-ФРАНСУА ЛИОТАР. Постсовременное состояние* (пер. и реферирование H. H. Ефремова)

Ко времени написания этой книги (1979 г.) Ж.-Ф. Лиотар (род. в 1924 г.) уже был известен как автор десятка оригинальных работ, посвященных актуальным проблемам философии: «Феноменология» (1954), «Дискурс, образ» (1971), «Дрейф, начиная с Маркса и Фрейда» (1973), «Импульсные мероприятия» (1973), «Либидональная экономика» (1974) и др. Однако именно «Постсовременное состояние» привлекло к нему пристальное внимание, поскольку здесь он впервые заговорил о постмодернизме как характеристике состояния философии в целом. Более того, здесь он проявил себя как один из самых влиятельных теоретиков** концепции особого характера мирочувствования человека конца XX века и соответствующих ему форм теоретической рефлексии. Это поставило Лиотара в один ряд с сегодняшними мэтрами французской философии, и поэтому не случайно он сменил Ж. Деррида на посту руководителя международного колледжа философии в Париже. Вообще-то говоря, «постмодернизм» плавно, но вместе с тем стремительно стал одной из наиболее часто употребляемых лексем в отечественной периодике гуманитарного направления. Если попробовать определить общее содержание этой лексемы, то, вероятно, можно говорить о трех основных смыслах. Прежде всего, термин «постмодернизм» отражает состояние духовности европейского типа в наши дни, связанное с ощущением изжитости какого-то важного этапа в развитии цивилизации, изжитости «современности».

*Здесь и далее имеется в виду издание: Lyotard Jean — Francois. La condition postmoderne: rapport sur le savoir. — Paris: Les Editions de Minuit, 1979. — 109 p.

**Наряду с американским литературоведом Ф. Джеймсоном.

562

Во-вторых, постмодернизм — это комплекс философских учений, так или иначе провозглашающих конец Истории, когда структурированность и упорядоченность человеческого мира будут разрушены и исчезнет само разделение на «мое» и «иное».

В-третьих, это характеристика современной художественной практики, основывающейся на особом типе письма, связанном с энтропией смысла, деканонизацией материала, радикальной иронией, карнавализацией и т. д.

Так или иначе, многочисленные авторы, используя термин «постмодернизм», пытаются охарактеризовать сегодняшнее состояние и перспективы динамики культуры человечества.

Книга Лиотара состоит из 14 глав, связанных логикой развития и разрешения одной проблемы. Определяя предметное поле своего исследования, автор отмечает: «Это исследование имеет в качестве объекта условия познания в наиболее развитых обществах. Мы решили назвать их «постсовременные» (postmodernes). Это слово часто употребляется на американском континенте, прежде всего, выходит из-под пера социологов и литературных критиков. Оно обозначает состояние культуры после изменений, которые повлияли на

правила игры в науке, литературе и искусстве, начиная с конца XIX века**.

Указывая на проблему, которой посвящена книга, Лиотар называет основное противоречие постсовременности. Оно состоит в том, что основные или макро-, мета-нарративы** «современности» (эпохи, которая изжита) потеряли свою легитимирующую силу***. «Наука изначально находится в конфликте с нарративами (les récits). По мерке их собственных критериев большинство из них становится не более чем баснями, небылицами. Но если только она (мерка) не сводится к критерию полезности, а заставляет искать истину, она должна легитимировать их правила игры. Вот уж кто имеет в своем,

собственном статуте дискурс легитимации, так это философия . Когда ее метадискурсы вновь обращаются с целью объяснения к тому или иному макронарративу, такому как диалектика Духа, герменевтика смысла, освобождение мыслящего или

*Цит. соч. С. 7.

**Наррация (или повествование, рассказ, сказ) — подоснова иерархии языков культуры, она говорит как бы от имени истины. (Прим. пер.)

***Легитимация — показ того, что явление культуры существует естественно, «на законных основаниях». Здесь видно влияние идей М. Фуко и Ю. Хабермаса о легитимации как оправдании

«знания». (Прим. пер.)

563

действующего субъекта, развитие богатства, мы решаем назвать ее «современной»*.

Вот эти великие метарассказы философии нового времени, по мнению Лиотара, и организуют буржуазное общество, выступая наряду с объяснительными системами религии, науки, искусства основой его самооправдания. Показателен здесь нарратив Просвещения, где герой познания действует во имя отвлеченного этико-политического блага, всеобщего мира. На этом примере видно, отмечает автор, что, легитимируя знание с помощью метанарратива, который содержит в себе философия истории, мы волейневолей вынуждены задать себе вопрос об обоснованности тех установлений, которые управляют соци-

альной связью. Они также требуют легитимации. Так справедливость, добро, прогресс и т. д. на том же

основании, что и истина, оказываются приписанными к разряду макронарративов.

Христианский нарратив Лиотар тоже характеризует как относящийся к современности. Но наиболее яркое

воплощение спекулятивного духа этой эпохи, по его мнению, являет философия Гегеля, которая вобрала в себя все просвещенческие нарративы: развитие Разума, прогресс свободы, освобождение человека и т.

д. В целом предназначение нарративов очень широко, они обеспечивают легитимацию социальных институтов во всем их многообразии: от законодательства до способов мышления. И в этом они похожи на мифы.

Нарративы современности вместе с тем отличаются от мифов, отмечает Лиотар, общей направленностью легитимирующей аргументации. Если мифы основу легитимности фиксируют в прошлом, то нарративы — в

будущем. То есть, если мифологическое обоснование построено по классическому правилу, «по прецеденту», то нарративное — по принципу «истинная идея обязательно должна осуществиться».

Таким образом, смысловое единство современности задается тем, что она — проект будущего. Содержание ситуации «постмодерн» состоит в «...неверии в метанарративы, разочаровании в них. Без сомнения, это неверие является следствием прогресса наук и, в свою очередь, его предполагает. Именно устарелости метанарративного обоснования легитимности соответствует кризис метафизической философии, а также зависящего от него университетского образования. Нарративы теряют своих

«действующих лиц»,

* Цит. соч. С. 7.

564

«великих героев», свои «опасности», «великие приключения» и «великую цель»*.

Что же происходит в постсовременной ситуации с обессилившими метанарративами? Они рассыпаются на облака языковых элементов, причем не только нарративных, но также и денотативных, прескриптивных, дескриптивных и т. п.; при этом каждый из них несет с собой спонтанно порождаемые прагматические смыслы. Каждый из нас существует на перекрестке многих из этих смыслов. При этом языковые комбинации, которые мы формируем, не являются необходимо устойчивыми и не обязательно дают способность коммуникабельности**.

<...> «Приходящее на смену общество меньше всего утверждает антропологию ньютоновского типа (как в свое время структурализм или теория систем), а более всего нацелено на грамматику языковых частиц. Возникает множество различных языковых игр. Таково проявление гетерогенной природы этих элементов. Они дают место образованию лишь своим внешним проявлением, это, так сказать, «локальный»

детерминизм.

Люди, принимающие решения, пытаются, тем не менее, втискивать эти облака социального смысла в матрицы технологического толка, построенные по принципу «вход/выход» в соответствии с логикой, которая внутренне содержит сверхъединство элементов и всеобщий детерминизм. Наша жизнь представляется им посвященной увеличению силы, мощи в любых их формах. Ее легитимация в формах социальной справедливости или научной истины вероятностно направлена на оптимизацию функционирования системы, ее эффективности. Приложение этого критерия ко всем языковым играм не может быть осуществлено без некоторого террора, мягкого или жесткого: «Будьте операциональны, так сказать,

технологичны, или вы исчезнете».

<...> «Постсовременное состояние все-таки чуждо разочарованию, «слепой» делигитимации. Где же может обитать легитимность после краха метанарративов? Критерий операциональности технологичен, и он не применим, чтобы судить об истине и справедливости. Тогда консенсус достигается, вероятно, через

*Цит. соч. С. 8.

**Концепция фрагментарности метарассказов Лиотара — одно из ключевых положений постмодернистской теории. Здесь он перекликается с замыслом М. Фуко выступить против тирании «тотализирующих дискурсов» путем их расчленения в ходе поиска «генеалогии» знания.

(Прим. пер.)

565

дискуссию, как это предполагал Хабермас? Но консенсус насильничает гетерогенность языковых игр. А

изобретение, открытие нового всегда осуществляется через разногласие.

Постмодернистское знание не является лишь инструментом власти. Оно рафинирует наше чувствование различий и усиливает нашу способность противостоять неизмеримому. Само по себе оно находит свой смысл не в гомологии знающих, но в паралогии открывателей, изобретателей».

<...> «Интересуясь неразрешимым, границами уточнения контроля и исчисляемости, противоречивостью неполной информации, результатами языкового разрушения («les fracta»), катастрофами, прагматическими парадоксами, постсовременная наука создает теорию своей собственной эволюции как динамики «непродолжаемой», катастрофической, неисправимой и парадоксальной. Она изменяет сам смысл слова

«знать» и указывает, как это изменение возможно. Она продуцирует не столько знакомое, сколько незнакомое. И внушает модель легитимации, которая совершенно не предполагает лучшего достижения, исполнения, но предполагает различие, включает его в себя как паралогию»*.

Итак, по Лиотару, главная проблема культуры — найти переходы между гетерогенными «языковыми играми» (les jeux de langage). Это познание, этика, экономика, политика и т. д. Проект современности был направлен на построение социокультурного единства, где все элементы должны найти свое место в органическом целом. Кстати, Хабермас, оппонируя Лиотару, отмечал, что этот проект так и остался незавершенным. Постсовременность, пишет Лиотар, начинается с гибели («Освенцима») главных

метанарративов, связующих гетерогенное многообразие культуры. Но это не означает, что все нарративы исчезают. Он обращает внимание на повседневность и фиксирует, что множество микронарративов (les petitts récits) продолжают плести ее ткань, создавая специфические переходы между языковыми играми (здесь его мысль движется по модели культуры кантовского типа). Они избегают участи макронарративов, так как являются «языческими», не претендующими на построение единого социокультурного пространства» (модель культуры гегелевского типа) и обеспечивают агонистический характер универсума языковых игр, который ориентирован не на согласие, устранение различий, консенсус, но на разногласие, паралогин). Что же происходит в этой ситуации?

* Цит. соч. С. 97.

566

«Обращение к метанарративам исключено, мы не можем теперь прибегать ни к диалектике Духа, ни к диалектике освобождения человечества в целях подтверждения верности постмодернистского дискурса. Но мы уже можем видеть, что микронарративы остаются формой, которую приобретают воображение, открытие нового и, прежде всего, в науке. <...> Нарратив, таким образом, возвращается в обсуждениях легитимации, таких как открытая систематика, локальность, антиметод, — в общем во всем том, что мы объединяем под именем паралогии. <...> Отныне, если мы осуществляем дескрипцию научной прагматики, акцент должен быть сделан на расхождении, разногласии. Консенсус — это никогда не достигаемая линия горизонта. Исследования, которые совершаются под эгидой «парадигмы» (по Куну), стремятся к тому, чтобы стабилизировать самих себя, они — эксплуатация «идей»: технологических, экономических, артистических.

Это сохраняется и сегодня. Поражает то, что как всегда появляется кто-нибудь, чтобы потревожить дух «Разума». Нужно противопоставить этому мощь, которая дестабилизирует объяснительные способности и манифестирует себя посредством утверждения новых норм понимания, или, если это более предпочтительно, через предложение новых правил языковых игр в науке, которые очерчивают новое поле исследования. Если оценить это с точки зрения научного вклада, то это тот же процесс; что Том называет морфогенезом. Сам по себе он не существует без правил, но его детерминация всегда локальна. Перенесенная в область научной дискуссии и помещенная во временную перспективу, эта особенность содержит в себе непредвиденность «открытий» . По отношению к идеалу наглядности она является фактором формирования «непрозрачности», которая отодвигает момент достижения консенсуса на более позднее время.

Это уточнение заставляет ясно осознать, что теория систем и тип легитимации, который она предлагает, не имеют никакой научной базы: ни сама по себе наука не функционирует в соответствии с системной парадигмой, принятой этой теорией; ни общество не может быть описано в соответствии с этой парадигмой в терминах современной науки».

<...> «Чтобы подтвердить, что она антидифференциальна, наука в своей прагматике предлагает антимодель стабильной системы. Все изложенное предназначено для сохранения такого момента, который вводит различие в то, что уже познано, аргументировано и проверяемо. Наука — это модель «открытой системы», в которой правильность выражаемого есть то,

567

что оно дает рождение идеям, другим выражаемым и другим правилам игры. В науке не существует общего метаязыка, в котором все остальные могут быть транскрибированы и оценены. Это запрещает идентификацию в системе и, в конечном итоге, «террор» этой системы. Раскол между «принимающими решение» и «исполняющими», если он существует в научном • сообществе (а он существует), принадлежит к социоэкономической сфере, но не к научной прагматике. Он является одним из главных обстоятельств развития воображения «знающих». В общем вопрос легитимации становится следующим: каково в целом соответствие между антимоделью, предлагаемой научной прагматикой, и обществом? Применима ли она к необъятным облакам языковой материи, которые формируют общества? И в этом случае, какую роль она играет с точки зрения социальной связи? Достижим ли идеал открытого сообщества? Находит ли место в обществе небольшая группа принимающих решение, которая избирает для общества критерий функциональности, отбрасываемый позже ради самосохранения? Или наоборот, имеет место отказ от сотрудничества этой группы с властями и переход в контркультуру с риском вымирания всякой возможности исследования?

В начале исследования мы подчеркнули не только формальные, но и прагматические отличия, которые разделяют разные языковые игры, а именно: денотативные (или познания) и прескриптивиые (или действия). Научная прагматика сконцентрирована на денотативных выражениях, именно им она обес-

печивает место в институтах познания. Но ее постмодернистское развитие на первый план ставит окончательный «факт»: лишь дискурсия денотативных выражений требует правил. Но правила не есть только денотативные, а и прескриптивные выражения, лучше сказать, метапрескриптивные (чтобы избежать беспорядка, они предписывают, какими должны быть действия в языковых играх, чтобы быть приемлемыми). Дифференцирующая активность или активность воображения (или паралогия) в современной научной прагматике направлена на выявление этих метапрескриптивов и побуждение к тому, чтобы партнеры принимали новые предложения. Легитимация этих побуждений и подразумевает, что они дают начало рождению новых идей.

Постмодернистская социальная прагматика особо противостоит «простоте» научной прагматики. Это монстр, сформированный наслоениями классов гетероморфных высказываний (денотативных, прескриптивных, перформативных, технических, оценочных и т. д.). Нет никакого смысла полагать, что мы можем сегодня определить общие метапредписания во всех

568

этих языковых играх, а также то, что консенсус, который царствует на некоторый момент в научном сообществе, объять все множество предписаний, регулирующих все высказывания, которые циркулируют в сообществе. Это, как уже говорилось, связано с закатом традиционных или «современных» нарративов легитимации (освобождение человечества, становление Идеи) <...> Но в равной степени это и потеря веры в то, что «идеология системы» одновременно может заполнять доверху своей тотализирующей претенциозностью все языковое пространство и выражать через цинизм свой критерий эффективности.

По этой причине не представляется возможным ориентировать разработку проблем легитимации так, как это делает Хабермас. Он предлагает достичь универсального консенсуса посредством того, что называет Дискурсом (диалогом аргументации).

В действительности это значит предположить две вещи.

Первая состоит в том, что все люди, формирующие выражения, могут согласиться по поводу правил или метапредписаний, признав их годными для всех языковых игр; тогда как ясно, что все они реально гетероморфны и поднимают практические гетерогенные вопросы.

Второе предположение состоит в том, что окончание диалога есть консенсус.

Но мы показали, анализируя научную прагматику, что консенсус есть лишь только состояние дискуссии, но не ее окончание. Последним является в большей степени паралогия. Что исчезает вместе с этой двойной константой (гетерогенностью правил, поиском разногласий), так это вера, которая вдохновляет исследование Хабермаса. Это вера в то, что человечество как коллективный (универсальный) субъект желает своего общего освобождения посредством урегулирования «ударов», допускаемых во всех языковых играх, и что легитимность некоторых высказываний состоит во вкладе в это освобождение.

Дискурс в аргументации Хабермаса есть последнее препятствие, преодолеваемое в теории стабильной системы. Намерение хорошо, но аргументы таковыми не являются. Консенсус стал устаревшей и подозрительной ценностью*. Вот уж что не является им, так это справедливость. Таким образом, не-

обходимо обратиться к идее и практике справедливости, которые не должны быть связаны с идеей и практикой консенсуса.

Познание гетероморфности языковых игр — первый шаг в этом направлении. Очевидно, что оно внутренне содержит отречение от террора, который предполагает и пытается реа-

* Цит. соч. С. 100.

569

лизовать его изоморфию. Второй шаг — это утверждение, что если консенсус есть для правил,

которые определяют каждую игру и «удары», которые в ней наносятся, то этот консенсус должен стать «локальным», достигающим только современных партнеров и подверженным возможному аннулированию. Тогда будем двигаться в направлении умножения конечных метааргументаций (ограниченных в пространстве и времени метапрескриптивов).

Эта ориентация соответствует эволюции в наши дни социальных взаимодействий, когда временный договор фактически вытесняет беспрерывное образование, обучение в областях профессиональных, эмоциональных, сексуальных, культурных, семейных, интернациональных. «Эволюция» это есть, конечно, двусмыс-

ленность: система покровительствует временному договору по причине его наибольшей гибкости, наименьших издержек и «вскипания» мотиваций, которые ему сопутствуют, — то есть всех факторов, содействующих лучшей действенности».

<...> «Нужно даже радоваться, что тенденция к временному соглашению должна быть двусмысленна: она не принадлежит конечной цели системы (но эта последняя ее допускает), она указывает в своей глубине на другую конечную цель. Это познание языковых игр как таковых и решимость взять на себя ответственность за их правила и последствия, главным среди последних тогда становится то, что признает действенность принятия первых. Это исследование паралогии»*.

В других публикациях этого периода Лиотар развивает идеи, высказанные в «Постсовременном состоянии». Он обращается к живой ткани языковой практики и уделяет особое внимание судьбе выделенных им «языческих» микронарративов, — таковы его работы «Языческие наставления» (1977), «Языческие рудименты» (1977), «Трепещущие рассказы» (в соавторстве с Ж. Монори, 1977). Позже в своей работе «Распря» (1983) Лиотар подробно разрабатывает высказанную им мысль об агонистическом характере мира языковых практик, делает попытку рассмотреть сам механизм осуществления разноголосия и разногласия языковых игр, их паралогии.

Книга Лиотара «Постсовременное состояние» удачно представляет постмодернистский тип сознания. Она показывает, что он включает в себя (и нейтрализует) традиционное понимание культуры, полагая его в качестве одной из версий богатого вариантами постмодернистского универсума.

•Цит. соч. С. 107.

570