§ 3. «Белинский в восторге от «"Мертвых душ", но, кажется, он их далеко не понимает»

Следующий вопрос, на который мы должны ответить, такой: как мог Аксаков в свете уже проанализированной нами переписки 1840 г. оценить статью Белинского? Как дальнейшее сближение их позиций, уже зафиксированное в переписке? Или как их расхождение?

Смысловым ядром статьи Аксакова, как уже говорилось, является «триада» Гомер – Шекспир – Гоголь, внутри которой содержится отдельное сопоставление «Мертвых душ» с древним эпосом.

Неопределенность и расплывчатость («неясность») аксаковского сопоставления, его метафоричность – это, кажется, единственная точка, в которой сходятся мнения всех, кто писал о брошюре Аксакова¹¹⁰. При этом оценка этого качества аксаковской мысли о Гоголе может изменяться в максимально широких пределах: от признания аксаковского сопоставления поверхностным и бессодержательным до признания его глубоким и богатым¹¹¹.

В первом случае традицию открывает уже рецензия Белинского. Эта тенденция была подхвачена литературной критикой 60-х гг. Представители разных ее направлений едины в своем негативном отношении к брошюре Аксакова. Так, «почвенник» А. А. Григорьев, в целом сочувствующий славянофилам, называет «удивительным» «положение о том, что «Гоголь – Гомер и «Мертвые души» - «Илиада», и относит его к «парадоксальным до уродливости сторонам славянофильства»¹¹².

А лидер «эстетической критики» А. В. Дружинин, далеко не во всем согласный с Белинским в понимании и оценке «Мертвых душ», полагает, что «уравнивание» Гоголя с Гомером у Аксакова может быть отчасти оправдано только другой крайностью: нападками на «Мертвые души» со стороны «недобросовестных» критиков (Н. Полевой, О. И. Сенковский, Н. И. Греч и др.)¹¹³.

Вообще, и критика, и нарождающееся позитивистское литературоведение вплоть до конца века предпочитает судить о позиции Аксакова … со слов Белинского. Даже такой знаток русской литературы, как С. А. Венгеров, в «Критико-биографическом словаре русских писателей» сообщает, что «самой брошюры, ставшей библиографической редкостью, нам, к сожалению, не удалось увидеть (ее нет даже в Публичной библиотеке)»¹¹⁴.

Уже из этих рук тенденция отношения к аксаковским сопоставлениям как в лучшем случае поверхностным и наивным¹¹⁵, а в худшем – неверным и «идеологически вредным»¹¹⁶, перешла к советскому литературоведению.

Видимо, первым, кто после «старших» славянофилов, оценил позицию Аксакова как глубоко продуктивную, был И. Ф. Анненский. Прямого упоминания имени Аксакова в его статьях о Гоголе мы не встретим. Говорить о тождестве или хотя бы о близости их мировоззренческих и эстетических позиций тоже не приходится. Но слова Аксакова эхом отозвались в именовании «Мертвых душ» «великой русской эпопеей», а Чичикова «русским Одиссеем»¹¹⁷.

«Реванш» Аксакова состоялся в постсоветском литературоведении, главным образом за счет критики и «принижения» позиции Белинского. Поэтому сейчас нет никакой необходимости «защищать» Аксакова от Белинского. Скорее уж наоборот: «защиты» требует позиция Белинского, поскольку очень часто ее отождествляют с позднейшими и крайне вульгарными интерпретациями его литературно-критического творчества.

То, что в гоголевском слове отозвались многоразличные «пласты» (выражение А. В. Михайлова) словесной культуры прошлого (миф и архаический фольклор, Античность и Возрождение, Библия и религиозно-учительная литература, Барокко и Просвещение) – факт, установленный специальными исследованиями¹¹⁸.

Смысловое богатство аксаковской триады несомненно, коль скоро она связывала разговор о Гоголе с центральными темами европейской литературной рефлексии периода «категориального слома». К числу этих тем, присутствующих в горизонте аксаковской мысли, относится и вопрос о сущности поэтического творчества, который эпоха в целом должна была решать по-новому, и вопрос о типах поэтического творчества, и вопрос о стадиях его исторического становления, и вопрос о соотношении «древней» и «новой» поэзии.

Но это как раз та область, которую с полным правом можно назвать «неясной», хотя и «богатой и глубокой», что понимал и сам Аксаков. Этой области мы пока касаться не будем, а сосредоточим внимание на том, что вытекало из его брошюры со всей очевидностью и что было ясно всем ее читателям без исключения.

Цель свою Аксаков видел в том, «чтобы указать на точку зрения, с какой, нам кажется, надобно смотреть на его (Гоголя – М. Л.) (141)», то есть помочь читателю занять такую позицию, с которой «великость» «Мертвых душ» становится очевидной, проясняется в непосредственном опыте чтения.

Поэтому он так заботится о «правильном» чтении «Мертвых душ», правильном не в смысле следования определенной, заданной заранее концепции, а в «процедурном» смысле: медленно, не спеша, останавливаясь на каждом эпизоде и слове, не сосредоточиваясь исключительно на сюжетной интриге, – и тогда «истинное» содержание поэмы, как ему представляется, раскроется «само собой», не может не раскрыться.

Иными словами, брошюра Аксакова должна способствовать пробуждению и закреплению восторга читателя, который является непременным условием понимания поэмы.

Упоминание имени Гоголя в одном ряду с Шекспиром и Гомером, так же, как и сравнение «Мертвых душ» с «Илиадой», находятся в самой непосредственной связи с этой задачей. Со всей определенностью эти сравнения обозначали только масштаб такого явления, как «Мертвые души», и точно передавали характер аксаковского восприятия поэмы.

Слово «восторг», которое Аксаков употребляет применительно к Белинскому, применимо и к его собственному впечатлению от поэмы Гоголя, и к тому впечатлению, которое он хотел бы видеть у каждого читателя «Мертвых душ». С этой точки зрения, которая предшествует любой рефлексии и предопределяет критику, «Мертвые души» не могли восприниматься иначе, как совершенство, мерило, достоинства которого находится внутри него самого, которое сопоставимо с творениями «царей поэтов», Гомера и Шекспира, хотя и не тождественно им.

Теперь следует сказать, что это слово у Аксакова имеет вполне определенное значение. Им по традиции переводится греческое «enthoysiasmos», которое со времен Платона (диалог «Ион») призвано обозначать определенный тип эстетической рецепции. К тому же источнику восходит со/противопоставление восторга-энтузиазма и «понимания» (в платоновской традиции «episteme», «techne», «sofia»).

Восторг прежде всего предполагает отказ от своего «Я» (реципиент, находящийся в состоянии энтузиазма, по словам Платона, пребывает «не в своем уме») и переход на позицию автора (имеется в виду, разумеется, не биографический автор, поскольку в состоянии творчества поэт «одержим» («mania») Музой и является, таким образом, медиатором «божественной мудрости»¹¹⁹. Кроме того, восторг не является простой и неразложимой эмоциональной реакцией, а представляет собой своего рода понимание (предпонимание), но содержание этого понимания выражено не в понятийной рефлексии («episteme», «techne», «sofia»), а в непосредственном переживании, запечатлении¹²⁰.

Такого энтузиазма Аксаков совершенно определенно не находил у других критиков, которые «хвалили» Гоголя. Поэтому, например, он оскорбился вполне комплиментарной статьей С. П. Шевырева и счел его похвалы «снисходительными»¹²¹.

Какие же слова Белинского позволяли Аксакову с уверенностью говорить о его восторге? Разумеется, это, прежде всего, фрагмент, предшествующий характеристике гоголевского пафоса. «…Вдруг, словно освежительный блеск молнии среди томительной и тлетворной духоты и засухи, является творение чисто русское, национальное, выхваченное из тайника народной жизни, столько же истинное, сколько и патриотическое, беспощадно сдергивающее покров с действительности и дышащее страстною нервистою, кровную любовию к плодовитому зерну русской жизни, творение необъятно художественное по концепции и выполнению, по характерам действующих лиц и подробностям русского быта – и в то же время глубокое по мысли, социальное, общественное и историческое… (5, 51)».

Сказано так, что если бы Белинский захотел сказать о «Мертвых душах» лучше, «восторженнее», то у него это вряд ли бы получилось. Перед нами наивысшая оценка литературного произведения, заставляющая признать автора гением в кантовском смысле этого слова.

Что же, с точки зрения Аксакова, бросает тень на энтузиазм Белинского, заставляет усомниться в его понимании Гоголя? Энтузиазм Аксакова, как было сказано выше, прояснялся и укреплялся благодаря сопоставлению Гоголя с Гомером и Шекспиром. Как же обстоит с этим дело у Белинского?

Говоря вообще, сравнение и у Белинского – важный инструмент анализа и оценки. Критик неоднократно подчеркивал, что правильно оценить и понять художника невозможно только из «него самого». Необходимо сравнивать и тем самым находить место поэта в мировой и отечественной литературе. Тем более это необходимо, если перед нами незаурядное художественное произведение.

Между тем, прямо и непосредственно поэма Гоголя в тексте Белинского сопоставлена только с произведениями текущей русской литературы, которая в целом Белинским оценивается крайне низко. «Мертвые души» – это «молния», но «среди торжества мелочности, посредственности, ничтожества, среди пустоцветов и дождевых пузырей литературных, среди ребяческих затей, детских мыслей, ложных чувств, фарисейского патриотизма, приторной народности (5, 50)»¹²². Таким образом, энтузиазм, несомненно присутствующий в статье Белинского, в глазах Аксакова не мог не подрываться на фоне столь «мелочного» объекта сопоставления.

Однако чтение «между строк» и особенно на фоне других текстов Белинского могло привести Аксакова к выводу, что в статье Белинского скрыто содержатся и другие сопоставления. Они указывают уже на другой масштаб восприятия поэмы и работают скорее на мысль Аксакова, чем против нее.