Жизнь и культура неолитических племен Приморья

Таким образом, каждая из трех описанных выше культурных обла­стей в Приморье — южная, центральная и северная — имела свои отличительные черты и была в большей или меньшей степени связана с определенными неолитическими культурами. Так, южные племена по своей культуре были ближе всего к племенам Кореи, Дунбэя и Японских островов. Обитатели севера больше были связаны с народами ниж него Амура, а через них и с племенами Восточной Сибири Но у них было и много общего, что связывало и объединяло их друг с другом.

Мы видели уже, что древние обитатели Дальнего Востока научи­лись со временем, как и другие племена земного шара, выделывать пре­восходные шлифованные орудия из камня — топоры, тесла, ножи. У них появились лук и стрелы, во многом облегчившие тяжелую жизнь перво­бытных охотников. Широко распрюстранилось несложное, но очень важ­ное в быту производство глиняной посуды.

Но все это имело здесь свои, особенные черты, резко отличавшие неолит Дальнего Востока от всех других неолитических культур и, преж­де всего, от тех, которые существовали в то время на огромных про­странствах лесной зоны соседней Восточной Сибири.

Чтобы нагляднее представить своеобразие культур неолитического Дальнего Востока, их следует сравнить с неолитом Восточной Сибири. Такое сравнение наглядно показывает, что в неолите здесь находились рядом друг с другом две в корне отличные культуры, два совершенно особых культурных мира.

Резко отличной была уже самая основа существования неолитиче­ских племен Восточной Сибири, с одной стороны, дальневосточных пле­мен — с другой.

Основой жизни таежных племен Восточной Сибири на протяжении тысячелетий была охота на лося, косулю, изюбра и других животных таежной зоны⁴³.

Дальневосточные племена тоже, несомненно, издавна и постоянно занимались охотой на лесную дичь.

Кости животных на древнейших поселениях Приморья, известных в настоящее время, где нет раковинных куч, к сожалению, не сохрани­лись. Это объясняется, должно быть, тем, что весь костный материал на таких поселениях из-за влажности климата разрушился и бесследно исчез.

Только на Тетюхинском поселении сохранился кусок какого-то из­делия из рога оленя лишь потому, что он был обуглен Поэтому сейчас нельзя оказать ничего определенного о том, на каких зверей охотились неолитические обитатели Приморья.

Но о важном значении охоты в жизни наиболее ранних неолитиче­ских племен свидетельствуют многочисленные и разнообразные по фор­ме наконечники стрел из кремнистых пород и обсидиана, найденные в Тетюхинском поселении, в устье р. Гладкой и в Осиповке.

Нужно думать, что, как и в более позднее время, основными объек­тами охоты были олень и кабан, дававшие мясную пищу и материал для шитья одежды.

В определенное время года на Дальнем Востоке начинается мас­совый ход рыбы из океана в реки. И без того богатые рыбой реки буквально переполняются ею через край. Так бывает на Камчатке, в долине Амура, на Сахалине, по многочисленным рекам и речкам всего Приморского края, где рыба заходит во время нереста в самые верховья рек и речек.

Не удивительно поэтому, что для местного населения, в особенности вблизи моря и вдоль крупных рек, рыболовство издавна являлось важ­нейшим занятием и основным источником существования

Это сказалось на всей материальной культуре, не исключая одежды, которая изготовлялась из рыбьей шкуры; поэтому китайцы называли местные народности «юпитацзы» — «рыбьекожими».

Ведущая роль рыболовства находит свое отражение и в мифах, на пример, в легендах о сыне рыбы, о браке с рыбой и многих других об­разцах фольклорного творчества, не менее специфических для мира их­тиофагов, все помыслы и желания которых вращаются в кругу пред­ставлений, связанных с добычей рыбы.

Черты такого жизненного уклада обнаруживаются на Дальнем Вос­токе с очень раннего времени — с самого начала неолита.

Среди крупных каменных орудий на Амуре часто встречаются просверленные палицы или кастеты из вулканических пород камня, предназначавшиеся, по разъяснению стариков ульчей и гиляков, для умерщвления пойманных в сеть или на крючок громадных рыб — осетров и калуг. Иначе рыбак с ними и не мог справиться в своей хрупкой лодке. Таким образом, не только мелкая, но и крупная рыба уже в самом на­чале развитого неолита была здесь обычной добычей.

О первостепенном значении рыболовства свидетельствует и топо­графия неолитических поселений. Они располагаются преимущественно в устьях рек, около больших заливов, богатых морской и речной рыбой. Здесь, например, в устьях рек Тетюхе, Гладкой и Батальянзы, находятся самые крупные и богатые находками поселения. Развитие рыболовства, а также связанных с ним собирательства и морского зверобойного про­мысла, совершенно изменило теперь жизнь обитателей Приморья и дру­гих соседних с ним областей от Камчатки на севере до Кореи и острова Рюкю на юге.

Население, значительно лучше, чем прежде, обеспеченное пищей, сильно увеличилось. Люди несравненно шире и полнее, чем рань­ше, освоили долины больших рек, морское побережье материка и остров­ных цепей Тихого океана. Густая сеть оставленных ими древних стоянок и раковинных куч покрывает все эти пространства. На одних только Японских островах к 1930 г. было найдено 10 876 местонахождений нео­литических стоянок, 617 раковинных куч, тридцать гротов с культурными остатками и 86 неолитических могильников. Такое же изобилие неолити­ческих памятников наблюдается на Амуре, Камчатке. Сахалине, на юге Дунбэя и в Корее.

Одновременно коренным образом изменился характер поселений. Рыбакам и морским зверобоям уже не нужно было бродить по лесам. Они оставались в тех местах, где находились лучшие рыболовные тони. Заготовленные запасы сушеной и квашеной рыбы давали им возмож­ность проводить здесь зиму без особых забот о пропитании. Нужно было только как следует использовать дни нереста, напряженно и с умом про­вести рыбачью «страду».

Вместо маленьких стойбищ выросли крупные поселки, появились настоящие деревни каменного века, где жили десятки и сотни людей, может быть даже не роды, а целые племена.

Соответственно оседлому образу жизни изменились и жилища. На огромных пространствах Восточной Сибири лесные охотники по-преж­нему продолжали пользоваться легкими наземными жилищами типа шатров, покрытых шкурами или берестой подобно современным вигва­мам североамериканских индейцев или чумам тунгусов-эвенков.

У рыболовов Дальнего Востока временные легкие постройки вроде шалашей или навесов с небольшими очагами сменились солидными полуподземными помещениями. Строили они и своеобразные амбары, сушилы для рыбы, а также летние жилища в виде домиков на сваях.

Мы уже ознакомились с такими поселками и жилищами по мате­риалам раскопок в устье р. Тетюхе. Не менее характерны в этом отно­шении и памятники нижнего Приамурья.

Одно из наиболее древних полуподземных жилищ неолитического времени было найдено в 1934 г. в долине Амура на о. Сучу. Для устрой­ства этого жилища была выкопана глубокая и обширная яма, вдоль стен которой шли многочисленные углубления для столбов. На столбы, стоявшие посередине, опиралась крыша, засыпанная сверху землей. Внут­ри жилища осталось много шлифованных каменных топоров и тесел, кремневых ножей, скребков, палиц для умерщвления крупной рыбы и еще больше обломков, а иногда почти целых, богато украшенных глиня­ных сосудов, показывающих, что в этом помещении его обитатели про­водили не один год, не одну зиму.

О древности таких жилищ на Амуре свидетельствует уже то обстоя­тельство, что они совершенно заплыли землей и сравнялись с ее поверх­ностью, а потому не всегда могут быть легко обнаружены. К несколько более позднему времени относятся обширные деревни из огромных и тесно сплоченных, как пчелиные соты, землянок на том же о. Сучу. Отдельные землянки достигают гигантских размеров и имеют вид воро­нок глубиной до четырех метров при окружности около 90 метров.

Следы больших поселений, состоявших из смыкавшихся друг с другом обширных жилищ-полуземлянок, давно обнаружены также на Сахалине и Камчатке.

Древние полуподземные жилища подобного рода сохранились на Амуре и в соседних областях вплоть до недавнего времени.

В языке гиляков, по словам Л. Я. Штернберга, понятие «войти в дом» передается словом «спуститься», а «выйти» — словом «подняться» (буквально: «нырнуть» и «вынырнуть»). В дни медвежьего праздника, «когда оживают из тьмы тысячелетий отдаленнейшие отголоски глубо­чайшей древности, когда с благоговейной строгостью соблюдается ри­туал, не изменившийся в течение десятков веков, снова возрождается и воспоминание о дымовом отверстии, заменявшем дверь. Именно через это отверстие по специально вставленному шесту спускались в юрту со шкурой и мясом убитого медведя. И тем же путем выносили из юрты все ритуальные принадлежности, а также кости медведя для похорон в медвежьем срубе»⁴⁴.

Хотя у гиляков давно исчезло обыкновение пользоваться дымовым отверстием в крыше вместо двери, их древнейшие по типу зимние жи­лища, так называемые «торыф», до недавнего времени сохраняли тот же облик, что и жилища каменного века.

Для сооружения их вырывали в земле обширную яму и плотно утрамбовывали ее стены. Иногда стены обшивались деревом. Вокруг воздвигали пирамидальную, со всех сторон одинаково Покатую кры­шу из тонких, плотно приложенных друг к другу бревен. Крыша покои­лась на четырех поперечных перекладинах, которые, в свою очередь, поддерживались четырьмя столбами внутри юрты. Снаружи крышу для большей плотности покрывали еще сухой травой, а затем землей. На самой верхушке ее оставляли отверстие для выхода дыма. С той сторо­ны, которая была больше всего защищена от ветров, устраивали вход в виде туннеля, с. наклоном внутрь жилища. Поздней осенью и зимой засыпанная снегом земляная юрта гиляков походила на снежный холм с верхушкой, слегка почерневшей от проходящего сквозь нее дыма⁴⁵.

Такого же типа были древние полуподземные жилища оседлых при­морских коряков, подробно описанные В. И. Иохельсоном. Они были большие и малые — в зависимости от количества обитателей. В поздние времена чаще встречались малые дома, а в древние — большие. Во вре­мя переписи коряков Иохельсон насчитал 110 таких домов. В самом большом жил 21 человек, это были две семьи. Чаще же число обитате лей дома равнялось 6—13 человекам. Один такой дом, в котором жило 15 человек, имел в длину (без входного помещения, т. с. сеней) 15 м, в ширину 12 м, при высоте 7 метров.

Чтобы построить дом, коряки вырывали в земле круглое углубление в 1 —1,5 м и закладывали в нем стены в виде неравностороннего восьмиугольника. В каждом из восьми углов вкапывались столбы, а между ними в землю вгонялись два вертикальных ряда расщепленных жердей или круглых столбиков. Промежуточное пространство между ними за­полнялось сухой травой. В верхних концах восьми угловых столбов де­лались зарубки, в которые укладывались поперечные балки. Каждый столб поддерживал концы двух таких балок. Верхние концы внутренних вертикальных столбиков упирались в желобки поперечных балок и обра­зовывали стены. Посредине жилого углубления в землю симметрично, по сторонам квадрата, вкапывались четыре опорных столба, которые под­держивали крышу дома. В больших домах диаметр этих столбов дости­гал 30 см, а высота — 5—7 м и даже более. На вершине их закреплялись четыре угловые балки, которые образовывали квадратную раму, на ко­торой наклонно лежали верхние концы балок. Так строились четыре стороны крыши; остававшиеся между ними треугольные пространства перекрывались жердями. Стены и крыша закладывались сухой травой и засыпались землей, которая была извлечена при рытъе котлована для жилища. Для того чтобы тяжелая крыша держалась лучше, вкапыва­лись три добавочных столба между центральными по всем сторонам, за исключением стороны против двери.

Особенностью корякских зимних домов были воронкообразные конструкции на крыше, предохранявшие вход от заноса снегом во время зимних бурь. Края этой воронки поддерживались столбами, вкопанны­ми в землю снаружи дома. Внутрь дома зимой попадали через дымовое отверстие по столбу с выемками, заменявшему лестницу. На лето лест­ницу снимали, мазали жиром и заклинали, чтобы она не пускала злых духов. Столб-лестница — один из семейных хранителей, поэтому верши­на его была вырезана в виде человеческого лица.

Внутри дома, против двери, ведущей в сени, находилась платфор­ма — место для сидения и спальное место для гостей. Она была покрыта досками, а поверх их шкурами оленей и тюленей. Над ней, у стены, хра­нились домашние вещи.

На правой стороне от нее находилось место хозяина, на левой — его братьев, родичей, соседей. Места за столбами предназначались для ночлега. Они отделялись от центра жердями, пол устилался ветвями, сухой травой и шкурами. Над шкурами находились спальные пологи из шкур, которые днем поднимались веревками вверх. Спали головой к середине дома. Углы внутреннего пространства жилища, а также пространства между спальными местами хозяев и местом для гостей служили кладовыми. Здесь лежали сети, собачья упряжь, охотничье снаряжение, обувь, лыжи, блюда, чашки и другая хозяйственная утварь.

Очаг находился в 50 см от лестницы, ближе к входу. Он устраи­вался из двух длинных камней. Огонь разводили в сутки 2—3 раза, обычно вечером и утром. Температура достигала 20°; дым заполнял жи­лище настолько, что ел глаза, если люди стояли на ногах, хотя и откры­валась для тяги дверь в сени.

К дому примыкали сени в виде коридора с дверями, обращенными к морю. Зимой сени служили кладовой, летом двери в сени открывались. Это делалось не только для выхода, но, согласно верованиям коряков, и для того, чтобы дать свободный доступ морским млекопитающим, ког­да они пожелают быть гостями у людей. Если же оставить ее открытой зимой, когда охота на морского зверя кончается, то звери станут избе гать этот дом ближайшим летом, и жители его, согласно древним рели­гиозным представлениям коряков, не будут счастливы в охоте⁴⁶.

Подобное же устройство имели полутюдземные зимние жилища дру­гих приморских племен северо-востока Азии, в том числе айнов и камча­далов XVII—XVIII веков. Камчадальские жилища того времени описали С. Крашенинников⁴⁷ и Г. Стеллер. Для сооружения всех этих жилищ выкапывалась яма в земле, в ней сооружались стены, землянку венчала пирамидальная крыша, засыпанная землей. У большинства жилищ было два входа: зимний—через дымовое отверстие, летний — в виде тунне-леобразного коридора. Сверху жилища выглядели как куполообразный холм, зимой покрытый снегом⁴⁸.

Так же должны были выглядеть и неолитические жилища Дальнего Востока четыре-пять тысяч лет назад.

Особенно интересно, что у коряков, айнов и других племен, где су­ществовали такие жилища, стены их делались из вертикальных, вкопан­ных в землю жердей, иногда двойных. Именно так были устроены стены неолитических жилищ на Тетюхинском мысу и на о. Сучу на Амуре.

Таким образом, у айнов, коряков и других народностей северной части Дальнего Востока сохранились строительные традиции и, вероятно, многие черты быта неолитического времени.

Оседлый образ жизни неолитических обитателей Амура и Приморья нашел свое отражение и во многих мелких, но очень характерных дета­лях быта.

Так, например, все неолитические сосуды из Приамурья и других соседних с ним районов были приспособлены к ровному земляному по­лу, а может быть, и к полкам землянок. Они имели по этой причине только плоское, а не круглое и тем более не острое дно, как сосуды, ко­торыми пользовались их ближайшие соседи — лесные охотники Сибири. Вместе с тем они велики по размеру и несравненно вместительнее, чем круглодонные сибирские горшки. Некоторые сосуды из амурских и при­морских землянок достигают 40—50 см в высоту, а на Японских остро­вах находили глиняные сосуды высотою до метра. Это были, наверное, уже не горшки для варки пищи, а настоящие чаны-хранилища для пище­вых запасов. Кроме того, наряду с плотными грубыми черепками гор­шков, употреблявшихся для варки пищи и покрытых нагаром, на Амуре нередко можно встретить обломки сосудов, имевших легкие пористые стенки и покрытых расписным спиральным узором — черным по крас­ному фону.

Не менее характерно, что, в отличие от лесных охотников, изготов­лявших свою одежду и домашнюю утварь из шкур и бересты, речные и морские рыболовы неолитического времени широко использовали рас­тительные волокна.

Еще недавно у ряда племен Дальнего Востока сохранялась древняя примитивная техника плетения и даже тканья, чуждая тунгусам и другим охотничьим племенам тайги. Нанайцы и их соседи на Амуре (ульчи, гиляки) в прошлом усердно заготовляли дикую крапиву, которая в изо­билии росла около их поселков, и плели из ее волокон сети, а еще раньше — и одежду⁴⁹. Они и сейчас искусно плетут травяные циновки и делают корзины разнообразной формы, нередко украшая свои изделия причудливыми узорами в красках. Айны же в древности не только ши­роко пользовались плетеными циновками или корзинами из травы, но и выделывали всю одежду из растительных тканей. Главная и, может быть, единственная в прошлом одежда айнов — халат до сих пор носит поэтому характерное название «аттуш», т. е. «волокна» или «ткань из дуба».

На Камчатке еще во времена Крашенинникова растительные волок­на широко употреблялись ительменами для плетения и ткачества. Из крапивы чаще всего делали сети, а корзины и циновки — из другой травы. Как сообщает Крашенинников, «есть при морских берегах вы­сокая трава, беловатая, видом пшенице подобная... Из сей травы плетут они рогожи, которые и вместо ковров и вместо занавесов¹ употребляют. Лучшие ковры бывают с шахматами или с другими фигурами, которые китовыми мелко разделенными усами выплетаются. Из сей же травы плетут они зпанчи, во всем подобные нашим старинным буркам, ибо оные с исподи гладки, а сверху мохнаты, чтоб по мохрам оным дождю катить­ся можно было»⁵⁰.

Отпечатки таких циновок и растительных тканей нередки на стенках неолитических глиняных сосудов с Японских островов, а в торфянике Корекава оказались даже удовлетворительно сохранившиеся фрагменты циновок и целые плетеные сосуды — корзины.

В Приморье и на Амуре о широком развитии ткачества в неолите свидетельствуют, кроме того, многочисленные находки пряслиц от веретен в виде глиняных кружков, иногда вырезанных из черепков сло­манных сосудов. Некоторые из таких кружков могли служить также и частями ткацких станков — трузиками.

Прочная оседлость содействовала и упрочению общественных свя­зей. При обширных размерах неолитических жилищ уже само по себе сооружение их было делом рук большого и хорошо сплоченного коллек­тива. Интересно, что о близкой к Амуру стране Махань китайцы в на­чале нашей эры писали, что в ней основным видом жилища были полу­подземные дома.

Старинные зимние жилища полуподземного типа айны тоже строи­ли коллективно, силами всех сородичей, а исчезновение их в конце XIX в. было следствием распада древних общинно-родовых связей. Сооружение земляной юрты было непосильно для одной семьи.

Но зато такие обширные жилища, построенные силами коллекти­ва, принадлежали не отдельным семьям, а общине.

В айнской юрте постоянно жило несколько семейств, причем каж­дое из них имело свой очаг. В неолитических землянках на о. Сахали­не, раскопанных Л. Я. Штернбергом, как и в землянках на Японских островах, также всегда находилось несколько очагов, очевидно, принад­лежавших отдельным родственным семьям.

Тесная связь сородичей, основанная на кровном родстве и общин­ном хозяйстве, находит свое отражение и в планировке поселка; это особенно наглядно там, где отдельные жилища группируются десят­ками па одном месте. Они плотно примыкают друг к другу и действи­тельно представляют собою как бы «одну семью», один большой орга­низм из множества клеток. Этим организмом в неолитическое время и был, как мы знаем, ма­теринский род.

Пережитки материнского рода с полной отчетливостью прослежи­ваются в этнографическом материале. Тем более интересны для пони­мания жизни неолитического населения археологические факты, косвен­но указывающие на высокое положение женщины, на ее важную роль в жизни родовой общины. По всей территории Японских островов, и особенно часто на северо-востоке, встречаются оригинальные антропо­морфные изображения из глины.

К 1929 г. их было зарегистрировано в разных местах более вось­мисот (на 424 поселениях). Обыкновенно изображалась фигура челове­ка с опущенными руками. С особой тщательностью передавались дета­ли костюма и, может быть, узоры татуировки. Некоторые статуэтки вы­деляются наличием огромных выпуклых глаз или сложного головного убора. Все статуэтки найдены только в поселениях и целиком отсут­ствуют в могилах.

Многие статуэтки имеют ясно выраженные или даже преувеличен­но подчеркнутые признаки женского пола. Изображения мужчин отно­сительно редки.

Обилие статуэток является одним из наиболее характерных призна­ков местного неолита. Тщательная отделка и сложный костюм, нако­нец, непременная связь с жилищем указывают на важное значение их в жизни неолитического населения. Так же как в подобных статуэтках из неолитических памятников Запада, как в верхнепалеолитических изображениях женщин Европы и Сибири, в скульптурах из неолити- ческих поселений Японских островов можно видеть изображения ми­фических «владычиц» и «родоначальниц» эпохи материнского рода.

На территории Амура и Приморья глиняных женских фигурок по­ка еще не найдено, но зато имеются каменные антропоморфные изобра­жения, которые, по-видимому, аналогичны таким глиняным изображе­ниям. Одна такая каменная фигурка, изготовленная из белого полупро­зрачного халцедона техникой ретуши, оказалась среди каменных изделий, найденных в устье р. Тетюхе. Такие же ретушированные статуэтки схе­матично, но вполне отчетливо передающие облик стоящей человече­ской фигуры, имеются в наиболее древнем неолитическом поселении Камчатки, в бухте Тарья около Петропавловска.

В связи с почитанием женщины-прародительницы и культом пло­дородия вообще всегда находились обряды, отмечавшие рождение че­ловека или его переход от детства к зрелости, когда человек становился полноправным членом рода.

Такие обряды, несомненно, существовали и у дальневосточных неолитических племен. Па соседних Японских островах при мужских ко­стяках в неолитических могильниках нередко находили в области таза привески в виде фаллосов. В неолитических поселениях Японии обыч­ны фаллические палицы «секибо», также свидетельствующие о разви­том культе плодородия.

В Приморье тоже найдено реалистически сделанное скульптурное изделие в виде фаллоса, свидетельствующее о распространении фалли­ческого культа у местных племен, о почитании ими мужской произво­дящей силы. Оно хранится в Хабаровском краевом музее.

Общая картина культуры неолитического населения Приморья и отчасти Приамурья была бы, однако, неполной и неточной, если бы мы оставили в стороне еще один первостепенный факт, относящийся к его хозяйственной жизни.

Все описанные выше прогрессивные черты хозяйственно-бытового уклада неолитических племен Дальнего Востока возникли первоначаль­но на почве рыболовства, но очень рано получили дополнительную ба зу и мощный стимул к дальнейшему развитию в новом хозяйственном занятии — земледелии.

Фактическим доказательством существования земледелия у древнего населения Приморья, хотя бы в самых зачаточных формах, является каменный инвентарь неолитических памятников Приморья.

На всех важнейших неолитических поселениях Приморья встреча­ются бегуны-куранты, а иногда и сами зернотерки. Самым древним ви­дом этих курантов являются изделия апецифической формы — узкие и массивные, с выпуклой горбатой спинкой; рабочая поверхность таких курантов всегда скошена с одного бока. Подобные куранты найдены в Тетюхе как в нижнем, так и в верхнем слое. В нижнем слое, однако, найден курант более примитивного вида. Такие же сегментовидные по форме куранты обнаружены на Сенькиной Шапке.

В верхнем слое Тетюхинскосго поселения была обнаружена, как указывалось, и замечательная большая зернотерка с характерной шероховатой поверхностью, украшенная углубленным орнаментом по краю.

В поселении № 1 на р. Гладкой оказалась зернотерка или курант более развитого вида, приближающаяся к ладьевидным.

О том, что эти орудия действительно применялись не только для размалывания зерен, плодов и корней дикорастущих съедобных ра­стений, но и для приготовления хлебной пищи, свидетельствуют старые находки Ф. Ф. Буссе в Ивановке.

Раскапывая одну из малых землянок, он наткнулся в ней на глу­бине 1 аршина на очаг или «огневище», состоявшее из трех камней, приспособленных под котел. На той же глубине, по его словам, нахо­дились большие горшки, раздавленные камнями, в которых уцелели остатки «обугленного содержания»⁵¹. Как сообщается в отчете о рас­копках Буссе, опубликованном в 1893 г., это обугленное содержание сосудов представляло собою «хлебные зерна»⁵². В яме, в северной ее части, оказались «скребки из обсидиана». Жилище, основанием кото­рого служила эта яма, по словам Буссе, погибло в результате пожара, о чем свидетельствовал обожженный докрасна пласт глины, уничто­женные огнем стойки и стропила. Зерна сохранились поэтому в обуг­ленном состоянии. В больших ямах поблизости были найдены остатки очага, каменные наконечники копий, обсидиановые скребки и черенки глиняной посуды.

Откуда и какими путями проникло земледелие в неолитическое При­морье, совершенно ясно. Родиной земледелия на востоке Азии был Китай. Из неолитического Китая зачатки земледелия очень рано рас­пространились в соседний Дунбэй в бассейны рек Ляохе и Сунгари, а оттуда в Приморье. Не удивительно поэтому, что в Дунбэе и в При­морье встречаются совершенно одинаковые сегментовидные куранты тетюхинского типа и более поздние — ладьевидные.

Таким образом, развитие, хозяйства и культуры неолитических пле­мен Приморья шло по восходящей линии. Они поднялись уже от самого первобытного хозяйства, основанного на присвоении произведений природы в готовом виде, от охоты и собирательства к разведению съедобных растений, зачаточному земледелию, а может быть, и скотоводству в таких же начальных формах.

Они создали уже и свою достаточно развитую и своеобразную куль­туру. Одним словом, это были способные и преуспевающие по тем вре­менам племена.

Остается в заключение осветить еще один вопрос, связанный с нео литом Приморья, вопрос первостепенного значения для исторической интерпретации этих памятников и для выяснения их места в древней­шей истории Приморья. В сложной и пестрой, очень фрагментарной еще картине приморского неолита не хватает таких данных, которые позволили бы дать ей четкие хронологические определения, датировали бы отдельные культуры в абсолютных цифрах.

У нас нет здесь ясных показателей времени существования этих культур и хронологической протяженности неолитического периода в целом. Однако это вовсе не значит, что следует отказаться от попыток определения возраста неолитических памятников Приморья; материал для таких попыток могут дать связи и аналогии с другими неолитиче­скими культурами, о которых говорилось в предшествующем изло­жении.

Учитывая эти общие черты, мы можем, следовательно, с большей или меньшей вероятностью датировать неолит Приморья путем сравне­ния с лучше изученными памятниками соседних территорий.

Первое и самое важное место в этом отношении принадлежит, ко­нечно, фактам, свидетельствующим о связях неолита Приморья с неоли­том Китая. Выше уже указывалось на немногочисленные, но важные черты, которые связывают друг с другом неолитические культуры При­морья и Китая.

Классическими памятниками китайского неолита являются памят­ники с расписной керамикой типа Яншао. С ними совпадает по времени такой замечательный памятник неолита южной части Дунбэя, как по­гребальная пещера Шатодун. Пещера эта представляет исключитель­ный интерес для истории связей неолитического населения Приморья и Приамурья с неолитом Дунбэя. Об этих связях свидетельствуют со­суды одинаковых форм и каменные изделия в виде проколок и наконеч­ников стрел. Вместе с тем она связывает неолит Дунбэя с культурой Яншао, так как в ней найдены также фрагменты расписной керамики, совершенно одинаковые с керамикой из Гансу и Хэнани. На ней сле­дует поэтому остановиться подробнее.

Грот Шагодун расположен в юго-западной Маньчжурии, на Пекин-Мукденской железной дороге, неподалеку от Ляодунского залива.

На торном склоне, густо поросшем кустами, в маленьком узком гроте раскопками было вскрыто несколько культурных слоев. В самом нижнем слое грота содержались остатки очень кратковременного обита­ния человека. Здесь было найдено несколько фрагментов крашеной ке­рамики и керамики с зигзагом. Почти все вещи, обнаруженные в гроте, концентрировались в следующем, втором снизу, слое. Этот слой, самый мощный и интенсивно окрашенный углистыми частицами в черный цвет, отличался от других тем, что был сплошь заполнен человеческими ко­стями. С костями были перемешаны многочисленные фрагменты глиня­ных сосудов, каменные и костяные изделия, в особенности украшения. Грот явно был погребальной пещерой. Здесь сохранились остатки более чем сорока человек разного пола и возраста. Кости были нагромождены, беспорядочно и мелко раздроблены. Многие из них имели резко выра­женные следы огня. Более или менее целой была только одна черепная коробка, причем внутри ее вместе с углистой землей оказались зубы и косточки грызуна, фаланги пальцев и обломки других человеческих ко­стей, а также несколько каменных бус.

Желая объяснить странный характер находок, исследователи скло­нялись к предположению, что это было жилище каннибалов, или даже к тому, что здесь раньше обитали какие-то люди, на которых напали людоеды, перебили их и съели тут же на месте побоища.

Однако это предположение ничем не подтверждалось. Вероятно, кости людей залегали в зольном слое и были обуглены потому, что здесь совершалось трупосожжение. В этом случае становится понятным, по­чему все кости были мелко раздроблены. Неясно лишь, где жгли их. Скорее всего сожжение производилось в самом гроте. Об этом говорит мощный очажный слой, в котором залегали человеческие кости. Но могли жечь мертвых также и вне грота, ссыпая затем пережженные ко­сти вместе с золой погребальных костров внутрь общей могилы.

Вполне понятно в этой связи и то обстоятельство, что вместе с костями людей находились предметы обычного похоронного инвентаря неолитического времени: орудия труда, керамика, а также украшения и амулеты, которые носились на одежде, сгоревшей при сожжении тел умерших.

В целом это — могильный памятник совершенно определенного ти­па: коллективный склеп, место погребения многих людей, по-видимому, членов одной родовой общины.

Погребальный инвентарь, найденный в пещере, составляли облом­ки сосудов, четыре небольших полированных топорика, наконечники стрел, скребки, проколки, игольники с иглами и личные украшения: бу­сы из мрамора в виде цилиндриков и шаровидных пуговиц, а также большие кольца из мрамора или раковин и мраморная стилизован­ная фигурка «кошки» (тигра). Проколки и скребки, изготовленные из кремнистых пород камня, и особенно двусторонне-ретушированные на­конечники стрел с характерными асимметричными жальцами, из кото­рых одно длиннее другого, сходны с изделиями, найденными в неоли­тических поселениях Дунбэя, например, в Линси, в Монгольской Народ­ной Республике, а также в Приморье, на Амуре, и с аналогичными ве­щами из неолитических памятников Прибайкалья. С прибайкальскими неолитическими памятниками китойского времени сближаются, кроме того, мраморные кольца и плоскоовальные, симметричные в попереч­ном сечении шлифованные топорики.

Керамика, найденная в пещере, делится на две группы, резко от­личные друг от друга по формам, глиняному тесту и способам орнамен­тации. В первую группу входят примитивные сосуды простой усеченно-конической формы, украшенные только налепными валиками. Эти сосу­ды сходны с плоскодонными сосудами, характерными для неолита Дун­бэя, Приамурья и Приморья.

Во вторую группу входят фрагменты сосудов, покрытых характер­ной росписью: криволинейными узорами черного цвета по красному фо­ну. Фрагменты эти настолько отличны от всех остальных и тождест­венны керамике из поселений и могил культуры Яншао в Ганьсу и Хэнани, что они или были доставлены оттуда или сделаны руками тех же самых китайских гончаров каменного века, каким-то образом попавших в эти места⁵³.

Отсюда следует, что неолитическая культура Дунбэя, Приамурья и Приморья развивалась параллельно, в одно время с культурой рас­писной керамики северного Китая — культурой Яншао. Последняя же на стадии расцвета, к которой относятся классические памятники со спиральной орнаментикой расписной посуды из таких поселений как Ян­шао и из могильника Панщан, вряд ли может быть датирована време­нем позже половины или конца III тысячелетия до н. э. Такая датиров­ка объясняется тем, что эти памятники предшествуют культуре Чен-цзыяй и раннединастической культуре Инь-Шан, известной по блестя­щим открытиям в Аньяне, где находилась позднейшая иньская столица, основанная в XIV в. до н. э. Пан-Гэном.

Соответственно классической китайской традиции начало династии Инь-Шан относится к XVIII в. до н. э. Если же принять более поздние датировки, то и в таком случае возникновение Иньской династии никак не может быть датировано позже, чем XVI в. до н. э.

Таким образом, именно в это время, т. е. в третьем и к середине второго тысячелетия до н. э., когда в Китае и Японии наибольшего рас­цвета достигают неолитические культуры, окончательно складывают­ся современные им культуры нашего Дальнего Востока в низовьях Аму­ра, на севере и на юге Приморья. Они оформляются, как мы видели, не изолированно, а в условиях разнообразных связей с соседями.

Этот общий вывод подкрепляется и аналогиями с культурой дзёмон на Японских островах. Согласно этим аналогиям возраст разви­того неолита Приморья также датируется примерно III—II тысячеле­тием до н. э.

Такая датировка опирается в Японии на результаты радиокарбонного анализа обугленного дерева из Убайямы, принадлежащего, по мнению Гроота, к поздней стадии культуры дзёмон. Радиокарбонный анализ позволил датировать эти образцы дерева из Убайямы, залегав­шие вместе с керамикой типа Хоринодути, временем около 2500 лет до н. з.

Кто же были неолитические племена нашего Дальнего Востока по своей этнической принадлежности и в каком отношении стоят они к позднейшему населению восточных областей Азии?

Нельзя, конечно, уверенно связать людей каменного века с совре­менными нам племенами и народами. Слишком велико время, разде­ляющее их друг от друга; очень много различных событий и даже исто­рических катастроф произошло за это время.

Но все же в распоряжении исследователей есть некоторые драго­ценные в этом отношении факты, о которых следует сказать здесь не­сколько слов.

Первый такой факт — это древнейшая, неолитическая орнаментика. Исследователи культуры азиатских народов давно уже обратили вни­мание на тот факт, что в бассейне Амура проходит граница между двумя видами орнамента, в корне отличными друг от друга.

Еще в XIX в. известный путешественник и исследователь народов Сибири А. Ф. Миддендорф отметил, что на Амуре встречаются два со­вершенно различных культурно-этнических мира.

Оказавшись на Амуре среди тунгусоязычных негидальцев, усвоив­ших материальную культуру оседлых племен Приамурья, он, несмот­ря на хорошо знакомый ему тунгусский язык, сразу же почувствовал себя так, как будто находился среди нового народа. Форма и покрой одежды, характер вышитых на ней узоров и металлических украшений одинаково свидетельствовали, что все это «исходило из другого модного центра, зависело от других обычаев и вкусов»⁵⁴.

Это заметил и другой выдающийся исследователь народов Амура в первой половине XIX в. Л. И. Шренк. Вместо однообразных и простых геометрических узоров в виде крупов, треугольников или четырехуголь­ников, характерных для тунгусских племен сибирской тайги, он обна­ружил в орнаментике гиляков и других рыбодовческих племен Амура «широкий размах разнообразно переплетающихся линий, искусные хит­росплетения арабесок и роскошные завитки»⁵⁵.

Неожиданно богатый и сложный амурский орнамент поразил ис следователей тем, что он существовал у отсталых лесных племен, жив­ших простой первобытной жизнью охотников и рыболовов.

Стремясь объяснить несоответствие развитого орнамента и прими­тивного жизненного уклада, некоторые ученые видели в нем лишь от­ражение китайской орнаментики и результат культурного влияния на амурские племена со стороны высокой цивилизации Китая. Б. Лау­фер, например, утверждал, что «чем ближе народ живет к центру ки­тайской культуры, тем выше развитие его искусства»⁵⁶.

Совершенно другой взгляд высказал, однако, в свое время, еще за пятьдесят лет до Лауфера, Л. Шренк, автор первой и классической мо­нографии о племенах Амура. Л. И. Шренк писал: «Замечательно, что вкус к орнаментике и развитие ее в Амурском крае не уменьшаются, а возрастают по мере удаления от китайцев — этого культурного наро­да, который именно и дает ей направление, — и, наконец, достигают своего высшего развития у гиляков, населяющих самую отдаленную часть страны»⁵⁷.

И действительно, именно в низовьях Амура, вдали от прямого кон­такта с китайской культурой, художественный стиль приамурских пле­мен имеет наиболее выдержанный и самобытный характер. Вместе с тем он повсюду здесь является настолько целостным и устойчивым, что собранные Лауфером в конце XIX в. коллекции оказались тождест­венными со сборами Шренка, сделанными на пятьдесят лет раньше.

Археологические раскопки показали, наконец, что этот стиль поч­ти в неизменном виде существовал и тысячелетиями раньше, в неоли­тическое время.

Мы уже видели, что в древнейшей неолитической землянке на о. Сучу найдены глиняные сосуды, украшенные богатым и тонким по выполнению узором. Чаще всего поверхность крупных сосудов бывает покрыта чеканными зигзагами, поверх которых, как по фону, свободно располагаются плавные и широкие, глубоко врезанные, кривые линии больших спиралей, а в промежутках между спиралями — треугольники.

На некоторых сосудах сложные спиральные узоры выполнены не только резьбой, но и росписью. По блестящему малиново-красному фо­ну таких сосудов проходят углубленные полосы ленточного узора, за­полненные краской глубокого черного цвета.

Совершенно такие же цветные спирали придавали cказочно-богатый вид старинным архитектурным сооружениям нанайцев и гиляков, сохранившимся местами до недавнего времени. Наряду с различными вариантами спирального орнамента высокого развития у амурских пле­мен достигли узоры в виде переплетающихся более или менее широких лент, образующих в целом нечто вроде сетки с ромбическими ячейками. Одинаковые в основе узоры, иногда упрощенные, а иногда не менее сложные, встречаются, как мы видели, и в неолитической керамике Приморья (рис. 28, 29).

И точно так же, как в XIX в., во времена Шренка и Миддендорфа, искусство неолитических племен Дальнего Востока коренным образом отличалось от искусства соседних охотничьих племен северной Азии.

В неолите на Енисее, Ангаре, Лене, в Забайкалье и верховьях Аму­ра господствовала такая же, как у позднейших тунгусских племен этих мест, простая прямолинейно-геометрическая орнаментика, с характер­ным для нее сочетанием длинных горизонтальных и коротких верти­кальных линий, расположенных перпендикулярно друг другу, а также зигзагов, треугольников, параллельных полос.

Следовательно, как и теперь, на Амуре соприкасались тогда два особых мира с резко отличными художественными традициями — мир восточносибирских охотничьих племен и мир дальневосточных рыболо­вов и земледельцев.

Это исходное различие культур Восточной Сибири и Дальнего Во­стока подчеркивается также и фольклором, легендами и преданиями, заменяющими этим народам письменные исторические свидетельства.

В фольклоре дальневосточных племен звучат мотивы, совершенно необычные для севера, для окружающей долину Амура суровой при­роды.

Когда гольдов-нанайцев спрашивали о происхождении замечатель­ных изображений на береговых камнях по Амуру у с. Оекачи-Алян, вблизи Хабаровска, они отвечали, что эти рисунки были нанесены в то далекое время, когда на небе существовало не одно, а три солнца. Вслед­ствие этого стояла такая жара, что камни плавились, как воск, и на них можно было рисовать без всякого труда.

По другому варианту секачи-алянские изображения не были нари­сованы и являются отпечатками различных существ на мягких от жары камнях⁵⁸. По рассказам шаманов, в то время «земля кипела, горы бы­ли как Амур, Амур как гора». Существование всего живого было поч­ти невозможным от зноя. От жары погибали даже рыбы.

Так продолжалось до тех лор, пока первый шаман не догадался, что нужно убить два лишних солнца. После того как он убил два край­них солнца, «одно среднее осталось... Вода кипела — горой стояла. Го­ра кипела — рекой стояла. После этого жить стало хорошо, народ хо­рошо родиться начал». В качестве же вечного памятника о том време­ни и великих делах первого шамана остались застывшие отпечатки ми­фических существ седой древности на гранитных валунах из Секачи-Аляна.

Трудно представить, как могла такая легенда возникнуть на да­леком севере, где солнце всегда является не врагом, а другом.

Совершенно иная обстановка на юге, у экватора, где тропическое солнце продолжает и сейчас жечь землю так же неумолимо, как жгли ее три мифических солнца у гольдов.

По словам Плутарха, в центре египетской мифологии было противопоставление луны и солнца: «Луна с ее влажным производитель­ным светом способствует плодовитости животных, росту растений, но враг ее, Тифон — солнце с его уничтожающим огнем — сжигает все живущее и делает большую часть земли необитаемой своим жаром». В экваториальной Африке на солнце тоже смотрели, как на всеобщего врага, и со страхом встречали его восход.

В мексиканских мифах рассказывается, как люди пускали стрелы в антропоморфное солнце, чтобы ослабить его жар, грозивший превра­тить все на земле в пепел, т. е. поступали так же, как мифический пер­вый шаман у гольдов.

Легенда эта широко распространена и в мифологии полинезийских племен. Последние, вероятно, несли ее с собой, расселяясь по островам Тихого океана.

Эта легенда существовала и в древнем Китае. По словам С. Геор­гиевского, «Древний император Яо, заметив однажды на небе десять одинаковых светил, приказал знаменитому стрелку И-и стрелять по девяти неизвестно откуда появившимся светилам и удалить их с не­бесного свода; исполняя волю государя, И-и своими стрелами уничто­жил конкурентов истинного солнца, причем убил девять солнечных во­ронов; как перья последних падали вниз, можно было, говорят, видеть тем людям, которые являлись свидетелями этой чудесной стрельбы»⁵⁹.

Таким образом, следует думать, что к северу от Амура тысячеле­тиями жили потомки лесных охотников Субарктики, культура кото­рых ярче всего представлена находками в неолитических могильниках и стоянках Прибайкалья. К югу же от Амура жили иные племена, с южной культурой. Их потомки до сих пор сохраняют богатую «спираль­но-ленточную» орнаментику и остатки преданий каменного века. Это так называемые амурские палеоазиаты — нивхи (гиляки), удэ, а также какая-то часть нанайцев.

Исходя из этого, можно сделать вывод о том, что древнее населе­ние Дальнего Востока и его культура не исчезли бесследно, а сохрани­лись на севере Приморья и в бассейне Амура до нашего времени.

Однако не следует представлять прошлое Приморья и Приамурья на протяжении четырех-пяти тысячелетий (с неолита до нашего време­ни) как спокойный и непрерывный процесс развития культуры одного и того же населения. История Приморья и Приамурья, несомненно, не раз осложнялась трагическими событиями.

Одна из таких бурных страниц прошлого Дальнего Востока осве­щается находками в древнем поселении в пади Харинской около с. Комиссарово (район оз. Ханка, бассейн р. Синтухэ). В суровой и дикой местности, в глубине гор, на вершине сопки, поднимавшейся над двумя соседними падями, три тысячи лет назад располагался об­ширный поселок. Жилища типа полуземлянок группировались целыми рядами, ллотно друг около друга. Раскопками были вскрыты пять таких жилищ. Все они имели хорошо выраженные уступы — плечики и вдоль них ямки от столбов, окаймлявших углубленный в землю пол жилища.

В средине трех полуземлянок были очаги в виде ям, а в двух — в виде сооружений из камней. Найденные внутри жилищ большие пли­ты зернотерок и курантов к ним, каменные ножи-серпы, каменный ле­мех для плуга, аналогичный обнаруженным в неолитических поселе­ниях Кореи, свидетельствуют о том, что основным занятием их обита­телей было земледелие.

Общий облик культуры обитателей поселения позволяет заклю­чить, что они являлись прямыми потомками древнего неолитического населения Приморья. Их жилища по планировке и конструкции анало­гичны неолитическим жилищам поселений в районе бухты Тетюхе; сходна также и керамика. Однако в инвентаре этого поселения есть такие предметы, которые указывают на его относительно поздний возраст. Это шлифованные топоры с прямоугольным сечением в по­перечнике и каменная копия бронзового наконечника копья и бронзо­вой пуговицы.

В жилищах с первого взгляда поражает обилие совершенно целых глиняных сосудов различных форм и размеров: от миниатюрных чаше­чек до больших чанов, предназначенных, вероятно, для хранения запа­сов пищи.

В беспорядке, как бы внезапно брошенные, лежали раздавленные землей сосуды, целые и ломаные топоры, ножи, зернотерки и куранты, а также стилизованные фигурки животных — медведей и тигров — и круглые халцедоновые галечки. Они скорее всего служили детскими игрушками или амулетами.

В общем, внутренняя обстановка жилищ наводит на мысль о вне­запной катастрофе, постигшей древний поселок. Возможно, что сопка Харинская была одним из последних убежищ потомков неолитического населения в этом районе Приморья, откуда их вытеснили враги.

Кто были эти пришельцы, когда и как они появились на земле сушеней, сказать трудно. Однако в нашем распоряжении есть археоло­гические данные и некоторые письменные известия, которые могут частично осветить не только судьбу обитателей древнего поселка в пади Харинской, но и характер тех событий, которые происходили здесь в начале первого тысячелетия до нашей эры. К ним, в первую очередь, относятся те многочисленные и своеобразные археологи­ческие памятники Приморья, которые в археологической . литературе носят название «раковинных куч».