Г.В.Яновская дефиниции мифологического сознания лирического героя арсения тарковского

В основе мифологического сознания, как известно, находятся некие метафорические архетипы, выраженные в предельно обобщенных образах. В поэтическом мире Арсения Тарковского таковыми являются река, дождь (как парафраза стихии воды), земля, растительный и животный мир. Их связывают отношения “сопричастности”, “соответствия”, “тождест-венности” в модусе нераздельности и неслиянности. Мифологема водной стихии как прообраз временной проекции жизни сополагается с соответствующим атрибутом - яликом, бумажным корабликом, лодочкой, челном, ладьей: “Я должен ладью отыскать, / Плыть и плыть и, замучась, причалить”... (“Что ты не делала только”. 1942); “И молча плывете, в ладьях накренясь, / Косарь и псалтырщик, и плотничий князь?” (“Поэты”. 1958).

Мироощущенческий модуль лирического героя находится в семантическом пространстве младенчества, в начальной стадии эволюционного пути всего человечества. Отсюда и попытка пространственно-временной регенерации мифологической картины райского сада, и осмысление прошлого как преображенного будущего в эффекте длящегося настоящего: “Бумажный кораблик плывет по реке, / Ребенок стоит на песке золотом, / В руках его яблоко и стрекоза. (...) А где стрекоза? Улетела. А где / Кораблик? Уплыл. Где река? Утекла” (“Река Сугаклея уходит в камыш...” 1933); “Отец стоит на дорожке. / Белый - белый день. (...) Вьющиеся розы, / Молочная трава” (“Белый день”. 1942); “Рабочий ангел купол повернул, / Вращающийся на древесных кронах”... (“Телец, Орион, Большой пес”. 1958). Подобные мифологические картины облекаются в форму белого стиха и представляют собой, как правило, простые синтаксические конструкции, состоящие преимущественно из двусоставных или односоставных назывных предложений, включающих в себя семантическое пространство бытийности.

Мифомир лирического героя разворачивается не в линейной пространственно-временной проекции, а сопрягает многомерность пространств и времен. Изучая “по каменной книге вневременный язык”, лирический герой неизбежно проникает в “двухмерную плоскость” исторической пространственно-временной парадигмы, образным эквивалентом которой становится символ круга (или мельницы как синонима жизни и смерти): “Мне хребет размололо на мельнице жизни и смерти” (“Я по каменной книге учу вневременный язык”. 1966); “Бредем, теряя кромку круга / И спотыкаясь о гроба” (“Зимой”. 1958); “И то, что прежде нам казалось нами, / Идет по кругу / Спокойно, отчужденно, вне сравнений / И нас уже в себе не заключает” (“Дерево Жанны”. 1959); “Всходило солнце - наступало утро, / Всходили звезды - наступала ночь, / И небо то светлело, то темнело” (“Только грядущее”. 1960). Единственную возможность вырваться из циклической парадигмы земного бытия лирический субъект Тарковского видит в сопряжении с грядущим, которое совершается “теперь” и “здесь”: “Разрываю пространство, как зуммер / Телефона грядущих времен” (“Зуммер”. 1961); “Еще грядущее ни слова / Не заронило в этот круг...” (“До стихов”. 1965); “Грядущее свершается сейчас...” (“Жизнь, жизнь”. 1965). Таким образом, грядущее, смыкаясь с прошлым, настоящим и будущим одномоментно, является единственным залогом бессмертия: “И я из тех, кто выбирает сети, / Когда идет бессмертье косяком” - парафраза библейского мифа о ловцах человеческих душ (“Жизнь, жизнь”. 1965). Попыткой регенерации прошлого и транспонированием его в модус грядущего объясняется возникновение следующего мотива, повторяющегося с закономерностью ритуальных заклинаний: “Как сорок лет тому назад” (см. одноименные стихотворения 1969г. и “Хвала измерившим высоты”, заканчивающееся эпифорическим повтором данного мотива).

В процессе освобождения от бремени исторического времени лирический субъект Тарковского предпринимает попытку самоидентификации на вертикально-горизонтальной оси субъектно-объектных отношений. Процесс распознавания и узнавания самого себя начинается с риторического вопроса: “И разве это - я?” (“Когда под соснами, как подневольный раб”...1969); “Кто я сам?” (“Манекен”. 1969); “И кто я пред этой дорогой?” (“Дорога”. 1964) - и проходит через все стадии мифологических соответствий, отождествлений и превращений пантеистического мифомира: “Скупой, охряной, неприкаянной / Я долго был землей...” (“К стихам”. 1960); “Все на земле живет порукой круговой, / И если за меня спокон веков боролась / Листва древесная - /Я должен стать листвой, / И каждому зерну подать я должен голос. (...) Что он и сам сказать не сможет, наконец, / Звезда он, иль земля, иль человек, иль птица” (“Дума”. 1946); “Если правду сказать, / Я по крови - домашний сверчок” (“Сверчок”. 1940); “Осенний дождь - двойник мой серый” (1957). Проникая бесплотной тенью в “таинственный мир соответствий” и постигая законы “растительного самоощущенья” в человеческой ипостаси, лирический герой Тарковского топосом своей бытийности выбирает “середину мира”: “Я между ними лег во весь свой рост - / Два берега связующее море, / Два космоса соединивший мост” (“Посредине мира”. 1958; См. “Руки”. 1960).

Процесс самоидентификации лирического субъекта из пространственно-временного континуума переходит в функциональную область субъектно-объектных отношений: “Я нищий или царь? Коса или косарь?” (“Когда вступают в спор природа и словарь”.1966); “А рана мира облегла меня, / И жизнь жива помимо нашей воли. / Зачем учил я посох прямизне, / Лук - кривизне и птицу - птичьей роще?” (“Явь и речь”. 1965). Согласно природе метонимических отношений, лирическому герою имманентно присущи функции как субъекта, так и объекта мироздания: “Коса, косарь и царь, я нищ наполовину, / От самого себя еще не отделен”. Но судьбоносность человеческой ипостаси определяется промежуточной функцией “инструмента” - посредника в процессе преодоления отчуждения каждого элемента микро - и макрокосмоса на оси субъектно - объектных взаимосвязей: “Он в воду ноги опустил, вода / Заговорила с ним, не понимая, / Что он не знает языка ее” (“На берегу”. 1954); “В каждой радуге яркострекочущих крыл / Обитает горящее слово пророка” (“Я учился траве, раскрывая тетрадь”. 1956); “А когда-то во мне находили слова / Люди, рыбы и камни, листва и трава” (“Я прощаюсь со всем...”. 1957); “Разумной речи научить синицу” - в этом и божий промысел, и судьба поэта, и конечная цель мифологических превращений.