Автор как субъект высказывания (Творчество Н.С. Лескова) - Карпов И.П
..pdf
Лаборатория аналитической филологии
Игорь П. Карпов
АВТОР КАК СУБЪЕКТ ВЫСКАЗЫВАНИЯ
(Творчество Н.С. Лескова)
Йошкар−Ола
2001
ББК 83
ББК 87.3(2)
Карпов И. П. Автор как субъект высказывания (Творчество Н. С. Лескова). – Йошкар-Ола: Марийский государственный педагогический институт, Лаборатория аналитической филологии, 2001. – 30 с. (Библиотека аналитической филологии. Серия 1: Аналитические исследования. Вып. 1.)
ISBN 5-88448-036-9
Беллетристическая (художественно-словесная) деятельность − одна из форм общей человеческой деятельности. Несмотря на ее специфику, субъект беллетристической деятельности одновременно выступает и субъектом логической деятельности.
Доминантные свойства авторства лесковского типа соотносимы с определенной амплитудой колебаний между собственно беллетристическими (художественно-словесными) и публицистическими формами владения словом.
Художественное слово направлено на создание “картины жизни” и обращено преимущественно к воображению и чувственно-бытовому опыту реципиента.
Публицистическое слово направлено на прямое выражение мыслей и оценок субъекта высказывания и обращено преимущественно к логическим способностям реципиента.
Одной из задач субъекта публицистической деятельности является убедить оппонента (читателя, слушателя) в истинности определенного тезиса, выраженного в обыденно-метафорическом суждении с привлечением художественного образа как одного из аргументов (скрытая форма аргумента к существу дела − ad rem).
Эти гипотетические суждения подтверждаются анализом 1) лесковского высказывания (произведения) как риторической структуры, 2) речевого поведения персонажей в условиях словесного взаимодействия, 3) лесковской онтологической ситуации.
§1. Автор и функциональная структура высказывания
1.Функциональная структура лесковского высказывания определяется соотношением субъекта и объекта высказывания, а также ролевым и словесным взаимоположением персонажей.
1.1. Авторское логическое мышление, объективированное в творчестве Лескова, проявляется в понимании зависимости человека от объективных факторов (“положение” персонажей) − социально-экономических и национальных.
В произведениях Лескова постоянны указания на “объективное” социальное положение персонажей, на зависимость поведения, личных качеств персонажей от социального положения.
“На краю света”, “Соборяне”: положение архиереев, их зависимость от церковных чиновников, материальная необеспеченность.
“Мелочи архиерейской жизни”: положение архиереев – повод для юмористического и сатирического изображения жизни и нравов священнослужителей.
“Вот, господа, в каком положении бываем мы, русские крестители <...>” (4: 453);
“<...> что их до этого довело? Не то ли именно, что они, ваши епархиальные архиереи, обращены в администраторов и ничего живого не могут теперь делать?” (4: 454) − вывод архиепископа в конце рассказа “На краю света” (Лесков 1993).
Так строится вся система аргументации и в публицистике писателя.
“Еврей в России: Несколько замечаний по еврейскому вопросу”: оппонентами в решении еврейской проблемы является не только законодательство, но – что всегда значимо для Лескова − расхожие мнения, предубеждения, против чего и выступает писатель, привлекая читателей к обсуждению сначала положения евреев, а потом к решению проблемы.
“Опасаться евреев как разрушителей христианской веры есть самая очевидная и самая несомненная неосновательность” (3: 187).
И далее следует ряд доказательств того, что поведение евреев зависит как от их национальных особенностей, так и от ситуации, в которую они поставлены российским законодательством − и обыденными мнениями (предвзятостью обывателя).
Человек для Лескова − всегда представитель определенной национальности, более того −
национального типа.
Основная авторская функция персонажа (персонаж как способ авторского самовыражения) − указать на этот тип.
О. Кириак − “учитель”, человек, верно понимающий Бога как «русского Бога» и дело обращения язычников в христианство (“На краю света”).
Протопоп Савелий Туберозов − “ратай веры”; дьякон Ахилла − “уязвленный”, богатырь, в связи с чем ему и задается перед смертью “два дела”: «После похорон Туберозова Ахилле оставалось совершить два дела: вопервых, подвергнуться тому, чтоб “иной его препоясал”, а во-вторых, умереть, будучи, по словам Савелия, “живым отрицанием смерти”» (“Соборяне”) (4: 362).
Даже второстепенный персонаж видится автором в соотнесенности с типом.
Так один из безликих рассказчиков, передающих повествователю сведения о. Шерамуре, оценивается с точки зрения “коего он духа”.
“<...> по-видимому, это экземпляр из новой, еще не вполне обозначившейся, но очень приятной породы бодрых людей” (6: 187).
Разновидностью типа является “натура”, также указывающая на общее для людей качество.
“Развернулась она (Катерина Львовна. − И. К.) вдруг во всю ширь своей проснувшейся натуры и такая стала решительная, что и унять ее нельзя” (“Леди Макбет Мценского уезда”) (5: 116).
Видение персонажа как представителя социального и/или национального типа определяет постоянные наименования персонажа, характеризующие его в пределах тех или иных позиций (идеологий).
В“На краю света” в связи с этим даются косвенные качественные наименования изображения Иисуса Христа: <равнодушный>, <сдержанный>, <презирающий>, “щеголеватый канареечный” и т. д.
Наименования о. Кириака соответствуют тому, как его воспринимал архиепископ: “ослушник”, “человек преутешительный”, “брат”, “учитель благий”, “Божий человек” и т. д. Именования Бога: “наш русский Бог”, “Бог за пазушкой”, “притоманный”.
Многие произведения строятся на развертывании номинации основного персонажа; создании номинативного поля персонажа. Часто именем персонажа называется произведение.
В“Овцебыке” исходное наименование расширяется, создавая своеобразное номинативное поле персонажа. Каждый персонаж или группа персонажей как представители той или иной идеологии соответственно характеризуют (именуют) главного героя: “странный зверь”, “новый Диоген”,
“упырь”, “экой чертушко”, “агитатор”, “блажный”, “шут”, “комедиант”, “Квазимодо” и т. д. − вплоть до самохарактеристики: “Не в ризе учитель − народу шут, себе поношение, идее − пагубник. Я тать
<...>” (6: 100).
В публицистике Лесков часто использует ценностные определения: “слабее” (о романе “Отцы и дети” − в сравнении с предыдущими произведениями Тургенева) (Лесков 1984: 68), “сцены, чарующие своею прелестью, художественною правдою и простотою” (о романе “Война и мир”) (с. 72), но не поясняет, что такое “художественная правда”, “простота”, таким образом оставаясь в пределах обычного для оценочной критики способа мышления, в котором ссылка на собственное восприятие: “чарующий”, “верность действительности”, “искусно срисованный иной тип” (о Николае Ростове) (с. 96), − оказывается достаточным аргументом.
Жесткая привязка персонажа к “положению”, “среде”, “типу”, “натуре” связана с идеологической функцией автора.
Этой функцией (ролью идеолога, агитатора) часто определяется и основное содержание образаперсонажи.
Василий Петрович Богословский − “агитатор искренний и бесстрашный” (“Овцебык”) (6: 60); Александр Афанасьевич Рыжов − “полумистик, полуагитатор в библейском духе”, “библейский
социалист” (“Однодум”) (6: 119) (6: 142); “агитаторами в библейском духе” являются и о. Кириак (“На краю света”), и старец Памва
(“Запечатленный ангел”).
1.2. В ситуации словесного взаимодействия лесковские персонажи наделены двумя функциями −
представительства и убеждения, соответствующими публицистической словесной структуре.
Находясь в функции А, персонаж играет роль представителя некоей точки зрения (функция представительства).
Находясь в функции Б, персонаж играет роль человека, которому необходимо убедить персонаж функции А в своей правоте (функция убеждения).В начале рассказа “На краю света” в функции А находятся слушатели: они − представители образованного общества, заинтересованного в проблемах веры и состояния церкви.
В самом рассказе (в отношении к о. Кириаку) в функции А находится епископ (будучи рассказчиком − архиепископ): теперь он − представитель официальной церковной идеологии и политики.
Но в отношении к слушателям (и шире − читателям) архиепископ находится в функции Б: он убеждает слушателей в своей правоте сначала анализом живописных и скульптурных изображений Иисуса Христа, далее − рассказом о своем епископстве, образом о. Кириака, историей поездки в тундру (образом туземца-якута и описанием своего внутреннего преображения), наконец, делает выводы.
Функциональная структура лесковского высказывания имеет свои особенности.
Автор 1) не только организует взаимодействие персонажей как представителей той или иной функции и 2) фиксирует переход персонажа от одной функции к другой (эволюция архиепископа: от официальной церковности к религиозной “философии” о. Кириака = от представления к убеждению), но, что особенно важно для беллетризованного повествования, 3) наделяет сами функции неоднородной повествовательной семантикой.
Персонаж в функции А обезличен: 1) он побуждает противника к высказыванию (задает вопросы), 2) он не обладает собственным индивидуальным голосом, собственной идеологией; он − представитель той идеологии, которая находится вне повествования, в сфере культуры, что понятно писателю и его современнику-читателю, но утрачивается для читателя последующей эпохи.
В рассказе “На краю света” представлена идеология персонажа, находящегося только в функции Б. Именно этот персонаж дается как художественный образ, собственно изображается. Таким персонажем в рассказе “На краю света” являются о. Кириак и туземец-якут. Они − “художественный” аргумент в системе доказательств архиепископа (и шире − автора).
Архиепископ, даже тогда, когда он (“внутри” повествования) переходит в функцию Б (его рассказ о себе во время поездки в тундру), не приобретает художественной полноты образа о. Кириака, т. к. он все-таки остается рассказчиком, убеждающим слушателей в своей правоте, остается аргументом автора (голосом автора) в повествовании как авторском высказывании: сначала он представительствует, потом повторяет мысли о. Кириака.
1.3. Позиция автора − не изображение спора, двух равноправных идеологий, а утверждение и доказательство одной (своей) идеологии, тогда как “чужая” идеология только обозначается (она за скобками повествования, она в культуре, часто в публицистике писателя), что проявляется в диалогизированном монологе.
Многочисленность персонажей, рассказчиков, оппонентов, точек зрения, споров − все это создает иллюзию диалогизированного повествования в большинстве произведений Лескова.
Однако анализ произведений писателя как функциональной структуры свидетельствует о другом: автор только “раскладывает” свои мысли по персонажам, спорит, но не дает слова оппоненту.
NB. Наиболее плодотворным исследование феномена Лескова может быть при анализе “сквозных” тем, таком анализе, который бы включал в себя “на равных” как публицистические, так и беллетризованные произведения писателя. Насколько мне известно, методологии такого исследования еще не существует.
В “На краю света” архиепископ заменяет спор “беседой”. Беседа предполагает равноположенность в диалоге двух сторон, но нигде в рассказе собственно беседа не представлена. В “беседах” архиепископа и о. Кириака первый занимает позицию функции А. Архиепископ говорит, что о. Кириак “еретичествует немножко”, но не поясняет, в чем заключается его ересь. Развернутая оценка “еретизма” о. Кириака подразумевала бы изложение официальной точки зрения на крещение, что не входит в задачу персонажа, находящегося в функции А (это делает Лесков в публицистических
работах).
Обычно архиепископ уклоняется от разговора.
“− Ну, это-то, мол, мы оставим другим рассуждать <...>” (4: 404); “Ну, думаю, подождем об этом беседовать
<...>” (4: 407).
В задачу персонажа, находящегося в функции А, не входит выдвигать, разъяснять или спорить, но только представительствовать, что и делает архиепископ во время своих первых “бесед” с о. Кириаком.
Порой представительствует он вполне в “духе” Лескова, лесковского понимания грубости и невежества архиереев (см. “Мелочи архиерейской жизни”). Архиепископ негодует (в стилистике гоголевского городничего).
“− Что это, − спрашиваю, − за ослушник, и как он смеет? Сказать ему, что я этого не люблю и не потерплю” (4: 400); встречает о. Кириака словами: “− Ты что это здесь чудишь, приятель?” (4: 401).
В диалогах (в пределах функции представительства) персонаж только вопрошает, побуждает “собеседника” к высказыванию.
Архиепископ в диалогах с о. Кириаком: “− Чему же сему причина?” (4: 402); “− Так что же? За чем дело?” (4: 402); “− Да ты сам-то каким чудом в единение с церковью приведен?” (4: 402); “− Как?.. так ты видел чудеса?” (4: 403); “− Что же такое?” (4: 404); “Скажи же мне: не знаешь ли ты, как нам научить вере вот этих инородцев, которых ты все под свою защиту берешь?” (4: 409).
Спор, беседа, диалог в произведениях Лескова монологизируются: являются таковыми по внешней форме, по сути выражают только одну точку зрения − автора, использующего диалог не как художественную, но как публицистическую (риторическую) структуру.
§ 2. Автор и риторическая структура высказывания
Риторическая структура лесковского высказывания определяется авторской сверхзадачей, использованием сократического диалога, тождесловием и семантическими расширениями исходного суждения.
2.1. Сверхзадача лесковского высказывания − риторическая: убедить оппонента (читателя, слушателя) в истинности выдвигаемых положений.
Достигается эта сверхзадача посредством определенного алгоритма:
1)чаще всего убеждение как цель высказывания открыто провозглашается,
2)убеждение предполагает указание на оппонента,
3)убеждение выполняется в определенной словесно-логической форме (имеет свою аргументацию),
4)убеждение обусловливает своеобразие многих элементов структуры произведений. Первая глава рассказа “На краю света” заканчивается предложением архиерея рассказать “анекдот на этот случай” (4: 395), т. е. отсылкой к сути дела, к жизненному опыту как наиболее авторитетному свидетельству, к тому, что было на самом деле.
“Мелочи архиерейской жизни” (“Предисловие к первому изданию”): “Как бы это кому ни казалось парадоксальным, однако прошу внимания к тем примерам, которые приведу в доказательство моих положений” (4: 458); далее, в конце второй главы: «Но пусть вместо наших рассуждений говорят сами маленькие “события”» (4: 467).
Рассказ “На краю света” строится на доказательстве следующих положений (один из оппонентов
−официальная церковь):
1)русское народное понимание Бога − истинное (“Бог за пазушкой”), хотя Бог открывается каждому человеку сам (4: 449);
2)миссионерская деятельность должна основываться на просвещении и убеждении личным примером;
О. Кириак: “− А учить надо, Владыко, учить, да от доброго жития пример им показывать” (4: 409); “− Да, учить надо, Владыко; и утром сеять семя, и вечером не давать отдыха руке, − всё сеять” (4: 410).
3)русское духовенство верно исполняет свой миссионерский долг, так как обладает определенными качествами − терпением и истинным пониманием народной веры;
4)мешают миссионерской деятельности церковные чиновники, “вражки” (по слову о. Кириака), бездушное отношение к делу;
О. Кириак: “Божие дело своей ходой, без суеты идет” (4: 414).
Эти идеи в начале и в конце рассказа выражаются в обыденно-метафорических суждениях, “внутри” рассказа подтверждаются рассуждениями о. Кириака и архиепископа-рассказчика, наконец, образно иллюстрируются (поездка архиепископа в тундру).
2.2. Основным риторическим приемом, используемым автором, является сократический диалог.
Одна из особенностей сократического диалога заключается в том, что слово дается только одному участнику, который в скрытой форме “навязывает” свое мнение оппоненту, хотя внешне создает иллюзию единомыслия.
Содержанием первой части рассказа “На краю света” является разбор архиепископом восьми изображений Иисуса Христа.
Принятой архиепископом форме общения (не спорить, а “беседовать”) соответствует “сократический диалог”: архиепископ строит “беседу” так, что слушатели как бы сами доходят до смысла обсуждаемой проблемы.
Логика беседы по поводу изображений следующая (разбор первого изображения):
1)Оценка изображения: “работа дивная; художник, надо думать, понимал и лицо и момент” (4:
392);
Архиепископ соглашается с изображением в частностях, тем самым вызывая к себе симпатии слушателей, преодолевая их желание “спорить”, пробуждая их согласие с собой.
2)Авторское указание на восприятие слушателей;
“− Да, мне тоже кажется, Владыко, что это сделано с понятием, − отвечал Б.” (4: 392);
Автор неоднократно прерывает повествование (рассказ архиепископа) обращением архиепископа к слушателям.
3) Несогласие архиепископа с изображением, высказываемое в форме вопроса к слушателям;
“− Однако нет ли здесь в Божественном лице излишней мягкости? не кажется ли вам, что ему уж слишком все равно, сколько эта женщина имела мужей и что нынешний муж − ей не муж?”; “− Мне кажется, сюда немного строго внимания было бы чертой нелишнею” (4: 392);
Архиепископ указывает на очевидные для него и слушателей недостатки изображения (аргумент к сути дела), тем самым слушатели как бы сами начинают отвечать на вопрос: кто лучше понимает Иисуса Христа − западные художники или они − русские православные люди.
4) Внутри этого толкования изображения и данного логического хода архиепископа происходит переакцентировка одного из смыслов в теме “понимание Иисуса Христа”;
Архиепископ и слушатели − люди одной веры, одного уровня интеллектуального развития. Противоречия между ними оказываются внешними. Поэтому, не мудрствуя лукаво, не теоретизируя, обращаясь к очевидному в себе: к своей непосредственной вере (что впоследствии будет названо “Богом за пазушкой”), − они осознают свое единство.
“Немного строгое внимание” им ближе, чем “слишком все равно”, т. е. строгость предпочитается равнодушию.
В конце концов, слушатели соглашаются с архиепископом.
“− Вы правы, может быть, Владыко” (4: 392);
5) Наконец, архиепископ отмечает ту категорию людей, которым данное изображение может нравиться;
“− Распространенная картина; мне довелось ее часто видеть, по преимуществу у дам” (4: 392).
Так постоянно имеется в виду точка зрения оппонента, находящегося “за кадром”, за рамками повествования, в современности, в культуре.
Почему именно в среде дам такое изображение Иисуса Христа пользуется популярностью? Прямого ответа не дается, но ответ очевиден из контекста: потому что оно как бы “потрафляет” слабостям дам, они видят в таком Иисусе Христе возможное снисхождение к своим грехам.
Архиепископ достигает главное цели: заставляет слушателей понять, почему западное толкование Иисуса Христа может иметь большое распространение: эти изображения слишком “человечны”, слишком ориентированы на снисхождение к некоторым корыстным интересам человека, в них божественное подменяется человеческим.
Данная структура диалога (“беседы”) с той или иной полнотой повторяется во всех восьми случаях, но расширяются, во-первых, смыслы, характеризующие западное и русское понимание Иисуса Христа, во-вторых, мотивировки неприятия западного толкования и, в-третьих, указания на то, какими категориями людей принимаются западные толкования.
Если учесть логику беседы архиепископа: использование элементов сократического диалога (убеждение посредством пробуждения внутреннего согласия и иллюзии самостоятельного рассуждения), − то вывод архиепископа звучит как выражение общего мнения.
Так строится и всё произведение, заканчивающееся общим согласием с архиепископом.
“Мы все без уговора невольно отвечали:
− Аминь” (4: 456).
В “Мелочах архиерейской жизни” (глава двенадцатая) прямо указывается на использование сократического диалога − в беседе архиеерея и дамы.
“− Но умный человек, может быть и об этом вопросе имеет мысли?
−Имеет.
−И как же он рассуждает?
−Сократически.
−Помилуйте, владыка: что же? Я ничего в этом не понимаю. Сократ был философ, а я простая женщина.
−Это ничего не значит, Сократа все понимать могут” (4: 555).
Архиерей, задавая даме вопросы, в которых содержатся указания на обыденно достоверное, приводит слушательницу к тому, что она вполне соглашается с ним.
Сократический диалог − в прямом указании автора дополняется “методом от противного”.
«Доказательства есть, хотя их надо взять не из сухих цифр официального отчета, а из живых сравнений, как говорится, “от противного”» (4: 522).
В размышлениях о тургеневских “Отцах и детях” Лесков ссылается на Сократа, называя его “мудрецом и праведником” (с. 67).
Сократический диалог − риторический прием, широко используемый автором (и его персонажами) во многих произведениях.
Часто всё произведение строится таким образом, что автор обрисовывает “объективное” положение дел, тем самым придавая своему пониманию проблемы статус очевидного.
В беллетризованном повествовании (“На краю света”), как и в очерках (“Мелочи архиерейской жизни”), сократический диалог и “метод от противного”, конечно, используются в публицистически преобразованном виде, не как чисто логические приемы. Значимо то, что Лесков вполне осознанно использует элементы логики и риторики.
2.3. Вторым риторическим приемом является тождесловие, т. е. повторение одной и той же мысли разными словами, − при расширении смысла высказывания.
Данное явление (как и сократический диалог) находится в сфере логической рефлексии автора: слово “тождесловие” употребляет Савелий Туберозов в дневнике.
“Ни пятна сего не выведу, ни некоей нескладицы и тождесловия, которые в последних строках замечаю, не исправлю <>” (4: 109–110).
Тождесловны высказывания о. Кириака и приобретшего “опыт” архиепископа. Исходное суждение. Архиепископ − об изображениях Иисуса Христа:
“И вот, в эту же меру, в какую, по-моему, проще и удачнее наше народное искусство поняло внешние черты
Христова изображения, и народный дух наш, может быть, ближе к истине постиг и внутренние черты его характера” (4: 395).
Формализуя это высказывание, мы можем отметить, что смысл его сводится к равенству “народного духа” и “характера” Иисуса Христа. Смысл расширен в сторону сопоставления с народным изображением внешности Иисуса Христа.
Конечно, мысль архиепископа в начале рассказа является уже повторением точки зрения о. Кириака.
Типы семантических расширений исходного суждения.
1) Образное и 2) словесно-экспрессивное расширение.
О. Кириак является в рассказе представителем народного понимания Иисуса Христа, поэтому его утверждение: “<...> под банный полочек к мальчонке подполз в дусе хлада тонка и за пазушкой обитал...” (4: 404), − также может рассматриваться как первое в рассказе образное иллюстрирование высказанного ранее суждения.
В выражении о. Кириака мысль “народный дух = Иисус Христос” расширяется за счет того, что она вписана в образный контекст (эпизод обмана смотрителя, переживания мальчика) и стилистически оформлена с использованием простонародной лексики.
3) Оценочное и 4) историко-полемическое расширение.
После рассказа о. Кириака о явлении Иисуса Христа “за пазушкой” вновь следует повторение мысли архиепископом в отвлечении от рассказа о своем прошлом и прямом обращении к слушателям.
“Я вам должен признаться, что я более всяких представлений о Божестве люблю этого нашего русского Бога (курсив автора. − И. К.), который творит себе обитель “за пазушкой”. Тут, что нам господа греки ни толкуй и как ни доказывай, что мы им обязаны тем, что и Бога через них знаем, а не они нам его открыли; − не в их пышном византийстве мы обрели его в дыме каждений, а он у нас свой, притоманный и по-нашему, попросту, всюду ходит, и под банный полочек без ладана в дусе хлада тонка проникает, и за теплой пазухой голубком приоборкается” (4: 405).
Расширение смысла происходит за счет оценки содержания высказывания: “более... люблю”, за счет противопоставления “русского” Бога Богу “византийскому”.
Последний аспект расширения (Россия − Византия, русская простота − византийская обрядность) − характерная лесковская мысль, одна из лесковских “оппозиций”, переходящая из произведения в произведение (что уже рассмотрено в лесковедении).
5) Формой расширения может быть принято соединение исходного суждения с другими суждениями, которые входят на равных правах в идеологию о. Кириака в целом, т. е. являются частью суждения более высокого порядка.
Так, в русское народное понимание Бога по существу включается и мысль о. Кириака о том, что “Божие дело своей ходой, без суеты, идет” (4: 414), о том, что “мы все на один пир идем” (4: 411) и другие, неоднократно повторяющиеся в рассказе, исходящие из одного идеологемного центра − авторского.
Епископ приезжает в свою епархию с желанием “живого дела”, сначала о. Кириак, а потом и архиепископ (в качестве действующего лица − епископ) понимают, что формальность, спешка губят дело распространения Христовой веры.
Таков же пафос всей деятельности протоиерея Туберозова, который, умирая, высказывает свое отношение к обсуждаемому вопросу.
“− Как христианин, я... прощаю им мое пред всеми поругание, но то, что, букву мертвую блюдя... они здесь...
Божие живое дело губят...” (4: 356).
Таким образом расширяются смыслы суждений о крещении (одного формального крещения недостаточно; необходимо “сначала учить, потом крестить”; крещение как “билет”; преобладание веры над формальным крещением и т. д.).
Тождесловие и данные формы расширения смысла одного суждения составляют целую систему в произведениях Лескова, что требует самостоятельного исследования. Отмечу только такую форму
тождесловия – в условиях перенесение субъектом высказывания своих суждений в историческую сферу.
В “На краю света” о. Кириак говорит о “спешке” в деле крещения Руси, ссылаясь на слова митрополита Платона.
“Владимир поспешил, а греки слукавили, − невежд ненаученых окрестили” (4: 407).
Логически такой же прием сопоставления используется и в работе “Еврей в России”, когда доказывается, что нельзя возводить хулу на евреев за распространение пьянства: пьянство на Руси было и тогда, когда “еще не было публицистов, а были только проповедники” (3: 197).
NB. Повторяемость одних и тех же тем и мыслей (авторских идеологем) в разных произведениях − интереснейшая тема для литературоведческого исследования, потому что, взятая в своей полноте, она показала бы нам логические (“умственные”) возможности автора, способность человеческого мышления к семантическому нюансированию, т. е. выделению в суждении все новых и новых смыслов. Насколько мне известно, ни по одному русскому писателю мы не имеем такого исследования.
В лесковедении было бы интересно провести анализ лесковской идеологемы “скоропостижности” в деле обращения иноверцев в православие. Эта идеологема неоднократно повторяется в рассказе “На краю света”: “− Нет, я скорохватом не хочу это делать, Владыко” (4: 410). В работе “Еврей в России” она приобретает новое юридическое, социальное и нравственное значение, обнаруживает явные смысловые схождения с рассказом.
“Во-первых, заботы о крещении взятых от родителей еврейских мальчиков в батальонах военных кантонистов тотчас же по воцарении императора Александра Николаевича изменили свой скоропостижный характер. Огульные крещения прекратились. Вместе с тем вывелась из практики выдача выкрестам 30-рублевой награды. Это тоже было прекрасно, ибо, с одной стороны, положило конец проделкам некоторых плутов, повторявших над собою крещение несколько раз в разных местах (вспомним “На краю света”. − И. К.), а с другой − эти “тридцать серебреников”, напоминавшие счетом своим “цену цененного”, − были как бы профанациею” (3: 226).
Эта же тема − взятие еврейских мальчиков в рекруты − звучит в рассказах “Овцебык”, “Владычный суд”.
В общественной и литературной публицистике Лескова запечатлено понимание писателем сложности человека, выраженное в обыденном суждении.
“Прямолинейных натур, какие представлял в своих романах Булгарин, нет в природе: живой человек гораздо сложнее и добро у него мешается со злом, его намерения часто не находятся в соответствии с его поступками, которые зависят и от обстоятельств, и от привычек, и от множества условий и причин” (с. 65−66).
Но, например, в статье, откуда взята эта цитата (“Чудеса и знамения: Наблюдения, опыты и заметки”), Лесков рассматривает именно “идею” романа Тургенева “Отцы и дети”, тургеневские “типы” в прямых сравнениях с “типами” времени, т. е. с особой полнотой объективирует публицистический способ мышления (риторические приемы).
§ 3. Автор и художественная структура высказывания
Художественная структура лесковского высказывания определяется амплитудой колебаний повествования между публицистическими и собственно художественными элементами, наличием объектного персонажа и онтологической ситуации, объективацией рецепторного восприятия и авторскими способностями к словесной игре (построение социально-типологического образа языка).
3.1. Беллетризованное лесковское повествование имеет свою амплитуду колебаний между публицистическими и художественными элементами, т. е. между авторскою направленностью на достоверность или на вымысел.
В лесковском повествовании крайними жанровыми точками в этой амплитуде колебаний являются анекдот и сцена (“картина”).
Лесковское повествование тяготеет то к анекдоту как явлению публицистическому, в котором представляется не характер персонажа, а игровая ситуация с ярко выраженной задачей осмеяния персонажа и поучения читателя, то к художественной изобразительности.
Показателем художественных возможностей автора являются произведения типа “Леди Макбет Мценского уезда”, “Воительница”, “Очарованный странник”, “Тупейный художник”, в которых преобладают объектные персонажи и “сцены”.
Хотя и здесь публицистическая направленность авторского сознания сказывается в отборе