§ 5. Критика культурно-исторической школы со стороны других направлений и ее судьба в России

Односторонность методологии культурно-исторической школы предопределила ее историческую судьбу; метод не совершенствовался, а шаблонизировался и мельчал. Пример такой ортодоксальной шаблонизации метода – исследования академика Нестора Котляревского. Его основные труды: «Литературные направления Александровской эпохи» (1907); «Концы освобождения. 1855 – 1861. Из жизни идей и настроений в радикальных кругах того времени» (1910); «Наше недавнее прошлое в истолковании художников слова» (1919); «Х1Х век. Отражение его основных мыслей и настроений в словесном художественном творчестве на Западе» (1921). Н.Котляревский последовательно стоит на той точке зрения, что литература – только иллюстрация развития общественной мысли.

Он был резко заклеймен А.Блоком как «глухой к искусству педант», метод которого «закрывает все перспективы прекрасного». «Выходит, что Лермонтов всю жизнь пытался решить вопрос, заданный ему профессором Котляревским, – писал Блок по поводу его книги о Лермонтове, – да так и не мог».

В начале ХХ века тематика и проблематика исследователей- эпигонов КИШ все больше и больше мельчала. Изучались мельчайшие детали биографии писателей, их окружения. Стали возможными такие предметы изучения, как «донжуанские списки» Пушкина и т.п.

Принципиальной и острой критике методология культурно-исторической школы уже в Х1Х веке, в период ее расцвета, подверглась со стороны литературоведов и критиков, стоявших на позициях «эстетической», а позднее, в начале ХХ в., - интуитивистской критики.

А.М.ЕВЛАХОВ – автор «Истории русской литературы», подвергшейся «разгрому» со стороны одного из главных представителей культурно-исторической школы – Н.С.ТИХОНРАВОВА (об этом я уже говорил), – сам со своей стороны был непримиримым врагом культурно-исторической школы.

Культурно-исторический метод Евлахов называл просто ИСТОРИЧЕСКИМ, т.к. его суть он видел в смешении истории литературы с общей историей или историей культуры.

В эволюции литературного творчества Евлахов выделял две основные тенденции, прямо противоположные тем, которые считали главными «тэнисты»: ХУДОЖЕСТВЕННОСТЬ и ИНДИВИДУАЛЬНОСТЬ. Никаких «типов» в художественной литературе, с его точки зрения, нет: ни «типов» героев, ни писательских «типов», о которых писали тэнисты. Литература воспроизводит не действительность, не объективную реальность, «а только душу самого художника», поэтому реальность если и отражается в поэтическом образе, то «непременно искаженно, субъективно-переработанно»¹. Он написал «Введение в философию художественного творчества. Опыт историко-литературной методологии» в нескольких томах.

По убеждению Евлахова, история литературы как наука идет по ложному пути, – в ней слишком много «истории» и слишком мало «философии». Нужно «выкинуть вон из истории литературы то, что к ней вовсе не относится»². Освободиться от балласта общей истории культуры.

«Истории литературы как науке пора перестать быть служанкой общей истории и социологии, стать тем, чем ей надлежит быть по существу, - составной частью истории художественного творчества»³.

Евлахов перегнул палку: выбросить из истории литературы историческое начало – значит сделать единственно возможным пониманием литературы только формалистическое, что он и декларировал недвусмысленно: «История литературы в современном понимании – только история форм поэтического мышления»⁴.

М.О.ГЕРШЕНЗОН – известный в начале ХХ в критик интуитивистского толка – в своем предисловии к книге французского ученого, последователя Тэна уже в ХХ веке, Г.Лансона «Метод в истории литературы»¹ – по сути дела предъявил обвинительный акт всей культурно-исторической школе. Это, по Гершензону,– «противонаучная смесь истории литературы и истории духовной культуры».

Публицистичность, невыявленность понятий и границ науки, безразличное отношение к характеру памятника, смешение памятников художественной и всякой другой литературы – вот что характерно, по его мнению, для исследований культурно-исторической школы.

«Я раскрываю новейшее и лучшее из руководств по истории древней русской литературы: здесь на равных правах трактуются былины, сказки, «Слово о полку Игореве» – и «Поучение Владимира Мономаха», проповеди Луки Жидяты и летопись Нестора.

Раскрываю новейшее школьное руководство по русской литературе ХУШ в. и нахожу то же: наравне с Фонвизиным, Крыловым и Державиным – в одной линии стоят «Юности честное зерцало», записки Болотова и «Наказ» Екатерины.

Раскрываю новейшую историю нашей литературы Х1Х в. и нахожу – рядом с Грибоедовым и Пушкиным – Греча и Чаадаева, между Лермонтовым и Гоголем – историю славянофильства и западничества, очерк журналистики 40-х гг. и пр.

Все словесное искусство рассматривается как однородный материал, будь то публицистика, или философия, или поэзия»².

Культурно-историческая школа, по Гершензону, занимается перегонкой образов в типы, а типов – в историю общественной мысли. Литература обедняется извлечением из нее только «типичности» и логической идеи, т.е. ценность произведения исследователи видят в его фотографичности по отношению к действительности. Но «поэтический образ передает не объективную реальность, а только душу самого художника», реальность же в таком преображенном виде неизбежно ИСКАЖЕНА.

Критика меткая, но позиция, с которой она ведется, не отличается неуязвимостью. ПРОТИВОПОСТАВЛЕНИЕ эстетического историческому – прямое, исключающее один из противопоставляемых элементов, – это тоже крайность, только другая, но не меньшая.

Критика со стороны приверженцев эстетических методов вполне понятна.

Но критике, коррекции и смещениям метод культурно-исторической школы еще в Х1Х веке начал подвергаться и со стороны литературоведов, вышедших из недр самой культурно-исторической школы и все более удалявшихся от нее в своих собственных поисках.

А.Н.ВЕСЕЛОВСКИЙ в работе «Из введения в историческую поэтику» выразил резкое недовольство потребительским пониманием истории литературы как материала для общей истории, характерным для культурно-исторической школы:

«История литературы напоминает географическую полосу, которую международное право освятило как res nullius, куда заходят охотиться историк культуры и эстетик, эрудит и исследователь общественных идей. Каждый выносит из нее то, что может, по способностям и воззрениям»¹. Сам Веселовский становится основоположником новой школы – сравнительно-исторической.

В прошлом восторженный поклонник И.Тэна Г.Эннекен пытается дополнить и видоизменить культурно-исторический метод, сместив центр исследований с социологии и истории в сторону психологии и эстетики и создать метод так называемой «эстопсихологии»². Это был шаг в сторону создания «психологической школы» в литературоведении, основатели которой в России (А.А.Потебня, Д.Н.Овся­нико-Куликовский) тоже в начале своего пути, как и А.Н.Весе­ловский, были близки к культурно-историческому направлению.

В конце Х1Х и в начале ХХ вв. критика КИШ велась с прямо противоположных сторон: со стороны литературоведов-марксистов и литературоведов-формалистов.

Г.В.ПЛЕХАНОВ. Как марксисту, ему были очень близки многие положения социологической культурно-исторической школы. По словам А.В.Луначарского, Плеханов «засадил» его за Тэна, как только Луначарский спросил его, «каким путем идти к изучению искусства»³.

При всем том «Плеханов подверг «тэнизм» критике, как учение непоследовательное, сказавшее «А» и не сказавшее «Б», и только «наполовину историческое». По Плеханову, Тэн – «почти марксист», который остановился на полдороге, объяснив литературу вторичными факторами, но не дойдя до первопричин, до корней»⁴.

Сам Плеханов обосновывал «монистический» взгляд на истоки, социальную природу и социальную функцию искусства.

Он – автор многотомной «Истории русской общественной мысли», почти целиком построенной на литературном материале, т.е. в принципе на основании методологии культурно-исторической школы. Но те факторы «среды» которые Тэну представлялись несущественными, – экономические, социальные, политические – для Плеханова как марксиста были именно основными, определяющими.

Очень остро критиковали культурно-историческую методологию ФОРМАЛИСТЫ (об этом подробнее я скажу позже, когда речь пойдет о формализме в литературоведении ХХ века).

Своеобразным итогом критики стала в конце 20-х годов статья П.Н.МЕДВЕДЕВА (а под этим именем, как известно, иногда публиковал свои работы М.Н.Бахтин) «Очередные задачи историко-литературной науки»¹. В ней отмечены «три роковые ошибки» методологии культурно-исторической школы:

1) она ограничивала литературу только «отражением», т.е. низводила до роли простой служанки и передатчицы других идеологий, почти совершенно игнорируя самозначимую действительность литературных произведений, их «идеологическую самостоятельность» и своеобразие;

2) принимала отражение идеологического кругозора за непосредственное отражение самой жизни;

3) догматизировала и завершала основные идеологические моменты, отраженные художником в содержании, превращая живые становящиеся проблемы в готовые положения – философские, этические, политические, религиозные. Не был понят и учтен тот глубоко важный момент, что литература живет СТАНОВЯЩИМИСЯ идеями, в основе своего содержания отражает только становящиеся идеологии.

С готовыми, утвержденными положениями художнику нечего делать. В художественном произведении готовые догматические положения могут занять место лишь второстепенных сентенций; самое же ядро содержания они никогда не отражают.

(Характер критики, сама терминология и стиль статьи совершенно идентичны, на мой взгляд, тому, что мы видим, например, в книге «Формальный метод в литературоведении», которая, как считают, была написана М.М.БАХТИНЫМ и опубликована под именем его друга литературоведа Павла Николаевича Медведева).

--------

Но дело не только в критике «со стороны» (я имею в виду со стороны приверженцев других методов в науке о литературе)

Очень скоро метод культурно-исторической школы начал подвергаться разнообразным вариациям, коррекциям и смещениям изнутри ее самой, дал многочисленные ответвления.

Даже Пыпин ощущал односторонность своего метода, видел «неувязку» между историческим и эстетическим подходами, осознавал опасность растворения истории литературы в смежных областях гуманитарного знания: «Где же, наконец, ее действительные пределы, как обособить историю литературы от целого ряда соседних изучений, с которыми она иногда совершенно сливалась, как, например, первобытная мифология и этнография, история культуры, нравов, просвещения, художественного развития, наконец, история политическая?». Но он не боялся этой опасности, так как для него важнее всего было достигнутое представление об истории литературы как отражении исторических процессов развития общества, и далее писал: «Состояние и метод науки еще составляют искомое, история литературы должна разрабатываться с разных точек зрения раньше, чем может быть достигнуто ее правильное построение» ¹.

Однако последователей (не эпигонов) это смущало все более и более.

Смещениям и коррекции метод начал подвергаться изнутри школы, ее собственными приверженцами.

Так, даже сам И.Тэн пытался соединить свой метод с биографизмом в духе исследований Сент-Бева. Еще дальше по этому пути пошел очень популярный в России датский последователь Тэна Георг Брандес. Считая, что «последовательный тэнизм приводит к построению истории литературы без авторов»², он в своей работе «Главные течения в европейской литературе Х1Х века» пытался сочетать характеристики этих течений, данные в духе Тэна, с историко-биографическими очерками творчества отдельных писателей, но уже в духе Сент-Бева. А это вело только к методологическому эклектизму.

Русская культурно-историческая школа с самого начала испытывала на себе влияние идей Белинского, критика которого сочетала исторический принцип с принципом эстетическим (даже, как уже говорилось, отдавая известное предпочтение эстетическому критерию) в анализе литературных явлений. Это наложило на русскую культурно-историческую школу определенный отпечаток, выгодно отличавший ее от зарубежного «тэнизма». Влияние Белинского заставляло ее представителей быть менее прямолинейными в применении схем «тэнизма», больше учитывать художественную специфику литературы, и чем дальше, тем больше внутри культурно-исторической школы эти тенденции нарастали.

Профессор Н.И.СТОРОЖЕНКО, например, настаивал на том, что необходимо ограничить объем понятия «литература», потому что культурно-историческая школа по существу отождествляет с ней все, что составляет письменность, беспредельно расширяя границы «литературы». Надо, считал он, найти черту, которая отделяет памятник, имеющий КУЛЬТУРНОЕ значение, от памятника ЛИТЕРАТУРНОГО:

«Черта эта заключается не в чем ином, как в художественности и литературном таланте. Только присутствие художественного элемента дает право произведению на место в истории литературы»¹. Таким образом, критерий – талант. Но под талантом Стороженко понимает не только способность творить эстетические формы, но и «проникать чувством в глубины духа» и «озарять создание светом идеи и нравственного идеала».

Хорошо. Но если талант – не сочетание, сплав всех этих элементов, а каждая из этих граней В ОТДЕЛЬНОСТИ, к чему Стороженко склоняется, то понятие «литература» опять-таки расплывается, т.к. две последние способности могут быть свойственны не только художнику, особенно третья.

Академик В.Н.ПЕРЕТЦ – автор единственного дореволюционного труда по истории литературоведения – говорил, что нельзя из произведения литературы делать нечто подобное историческому документу. Литературные источники для исторического изучения пригодны только в очень малой степени, т. к., кроме отражения времени, имеют и другой, чисто литературный элемент: вымысел, заимствование, подражание предшествовавшему опыту: «Воссоздавать по литературным произведениям картину жизни – нельзя, ибо нельзя доверять литературным памятникам как документам»².

В.В.СИПОВСКИЙ считал, что история литературы, изложенная по эпохам, а затем по писателям,– недостаточна. Необходимо, кроме анализа литературной эпохи, вести дальнейшее изложение истории литературы не по писателям, а по жанрам: «Судьбы отдельных литературных жанров объясняют нам, как идеалы и построения эпохи выразились в чисто литературном творчестве», то есть не в сфере содержания, а в трансформации художественных структур. «Историку литературы по самому существу своей науки не надо брать на себя роль историка культуры,- его дело определить, как сложилось известное произведение, как определилось известное направление, насколько верно выразила литература настроение эпохи,- он не должен стремиться к культурным построениям на основании данных литературы. К сожалению, это разграничение научных сфер не завершилось,- оттого историки литературы очень часто переходят далеко за пределы своей области»¹.