Глава XXI истина и верификация

В СОВРЕМЕННОЙ философии мы можем выделить четыре главных типа теорий в отношении «истины» или заменяющего ее понятия, которое мыслится более предпочтительным. Вот эти четыре теории:

I. Теория, подставляющая на место «истины» «оправданную утвер-ждаемостъ». Эта теория защищается д-ром Дьюи и его школой. П. Теория, подставляющая на место «истины» «вероятность». Эта теория защищается профессором Рейхенбахом.

III. Теория, определяющая «истину» как «когерентность». Этой теории придерживаются гегельянцы и некоторые логические позитивисты.

IV. Корреспондентная теория истины, в соответствии с которой истинность базисных суждений зависит от их отношения к некоторому событию, истинность других суждений зависит от их синтаксических отношений с базисными суждениями.

Что касается меня, я до сих пор твердо придерживался последней теории. Однако она существует в двух формах, выбор одной из которых не является легким решением. В первой форме базисные суждения должны выводиться из опыта, и поэтому те суждения, которые не могут быть подходящим образом связаны с опы-

327

fi

Истина и верификация

том, не являются ни истинными, ни ложными. Во второй форме базисные суждения обязаны быть связаны не с опытом, а с «фактами», хотя если они не связаны с опытом, они не могут быть известны. Итак, эти две формы корреспонденткой теории различаются отношением «истины» к «знанию».

В главе X я уже обсудил третью из представленных четырех теорий, первую и вторую, которые определенным образом связаны, я буду обсуждать в одной из следующих глав. В настоящей главе мы предположим, что «истина» должна определяться корреспонденткой теорией, и исследуем две формы этой теории, соответствующие тому, «опыт» или «факт» берутся как то, чему истина должна соответствовать. Будем называть эти две теории соответственно «эпистемологической» и «логической». Я не имею в виду, что «логическая» теория более логична, чем другая, я только хочу сказать, что она технически приемлема логикой, которая сталкивается с определенными трудностями, если данная теория отвергается.

В значительной части эти две теории тождественны. Все, ис- · тинное в эпистемологической теории также истинно в логической ? теории, но не наоборот. Все базисные суждения эпистемологической теории также являются базисными в логической теории, и опять », обратное не имеет места. Синтаксические отношения базисных | суждений с другими истинными суждениями одни и те же в обеих с теориях. Суждения, которые могут быть познаны эмпирически, ; одни и те же в обеих теориях. Однако имеются различия в отношении логики; в логической теории все суждения либо истинные, либо ложные, в то время как в эпистемологической теории суждения не являются ни истинными, ни ложными, если нет свидетельств за или против них. Другими словами, закон исключенного третьего является истинным в логической теории, но не в эпистемологи- ι: ческой теории. В этом заключается наиболее важное различие Ϊ между ними. I

Можно заметить, что соответствие, используемое в обеих тео- | риях при определении «истины», может быть обнаружено только | в случае базисных суждений. Такое суждение, как «Все люди смертны», если предположить его истинность, приобретает истинность

328

Истина и верификация

от суждений «Л — смертен», «В — смертен» и т. д., а каждое из последних суждений приобретает истинность от таких суждений, как «тело А коченеет», «тело В коченеет» и т. д. Эти суждения, для определенных значений А и В, могут быть выведены из наблюдения. Поэтому они являются базисными суждениями в обеих теориях. Они, если истинные, будут базисными суждениями логической теории, даже когда они ненаблюдаемы; логическая теория будет придерживаться того, что имеется «факт», который превратил бы высказывание «Тело А коченеет» в истинное, даже если никто не осведомлен об этом факте — или альтернативно, что имеется противоположный факт, или, точнее, множество фактов, из которых бы следовало, что А — бессмертен.

В эпистемологической теории базисные суждения определяются, как в главе X. В логической теории они должны иметь определение, не ссылающееся на наше знание, однако такое, что благодаря этому новому логическому определению «опытные базисные суждения» становятся тождественными «базисным суждениям» эпистемологической теории. Логическое определение должно быть получено путем наблюдения логической формы эпистемологичес-ки базисных суждений и снятия требования, чтобы они были опытными, в то время как сохраняется требование, что они должны быть истинными (в смысле логической теории).

В эпистемологической теории мы говорим, что «базисное» предложение таково, что оно «соответствует опыту», или же «выражает опыт». Определение «соответствия» или «выражения» является в основном бихевиористическим. Можно сделать обзор «опытам», но с наших нынешних позиций «опыт» с трудом может быть определен. С альтернативной, «логической», точки зрения «опыты» могут быть определены как конкретный подкласс «фактов».

Предложения, которые выражают опыты, обладают определенной логической формой. Когда они выражают такие опыты, которые снабжают данными физику, они всегда атомарны. Что касается данных психологии, существуют трудности в утверждении того, что это имеет место, но мы уже видели основания думать, что эти трудности преодолимы. Имеются воспоминания, включающие ло-

329

Истина и верификация

гические слова, такие как «или» и «некоторые»; в более общей форме существуют «пропозициональные установки», такие как мнения, сомнения, желания и т. д. Вопрос о пропозициональных установках является сложным и требует обстоятельного обсуждения, но наш анализ мнения преследовал цель показать, что базисные суждения, что касается установок, не отличаются существенно от тех, в которых нуждается физика.

Предположив, что логические формы эпистемологически базисных суждений установлены, мы можем перейти к рассмотрению логической теории базисных предложений. Но следует сказать, что точка зрения, которую мы сейчас рассмотрим, является спорной. Ее главное достоинство в том, что она позволяет нам доверять закону исключенного третьего.

Если допускается закон исключенного третьего, любое предложение, которое эпистемологически базисное, остается истинным-или-ложным, если любое слово в нем заменить другим словом того же логического типа. Но когда предложение является эпистемологически базисным, факт, которому оно соответствует и посредством которого оно оказывается истинным, имеет опытную природу. Если поменять одно или более слов в таком предложении, возможно, не окажется такого опыта, который выразим новым предложением; также может отсутствовать какое-либо синтаксическое отношение к какому-либо базисному предложению, посредством которого новое предложение имело бы производную истинность или ложность. Вот почему мы должны либо отказаться от закона исключенного третьего, либо расширить наше определение истины.

Если, возвращаясь к эпистемологической теории, мы откажемся от закона исключенного третьего, то можем определить производную истинность в терминах «верифицируемости»: предложение является «верифицируемым», когда оно находится в одном из определенных предписанных синтаксических отношений к одному или более эпистемологически базисных предложений. Предложение, которое не имеет подобного синтаксического отношения, не будет ни истинным, ни ложным. (Определенные синтаксические отношения к базисным предложениям превращают пред-

330

Истина и верификация

ложение в «вероятное»; в этом случае мы также, согласно нашей нынешней стратегии, обязаны отказаться от того, что предложение является истинным-или-ложным.)

Per contra¹, мы можем придерживаться закона исключенного третьего и искать логическое, как противоположное эпистемологическому, определение «базисных предложений». Для этого прежде всего потребуется определение «значимых» предложений. С этой целью мы вводим следующие определения.

Предложение является «верифицируемым», когда оно или (а) является эпистемологически базисным, или (б) находится в определенных синтаксических отношениях с одним или более эпистемологически базисным суждением.

Предложение является значимым, когда оно получается из верифицируемого предложения S подстановкой на место одного или более слов в S других слов, принадлежащих к тому же логическому типу.

В таком случае можно утверждать, что закон исключенного третьего приложим к каждому значимому предложению.

Но это потребует нового определения «истины».

Мы говорили, что в эпистемологической теории истинность «базисного» предложения определяется соответствием «опыту». Мы можем, однако, подставить «факт» на место «опыта», и в этом случае неверифицируемое предложение может оказаться «истинным», поскольку оно соответствует «факту». В таком случае, если закон исключенного третьего сохраняется, мы можем сказать, что всякий раз, если имеется верифицируемое предложение «/(а)» (содержащее определеннее слово «а»), которое верифицируется соответствующим фактом об а, и если «Ь» — слово того же типа, что и «а», существует факт, на который указывает либо предложение «f(b)»_f либо предложение «не-/(Ь)>>.

Итак, закон исключенного третьего вовлекает нас в крайне тяжеловесную метафизику.

Раз мы намерены сохранить закон исключенного третьего, то пойдем дальше:

¹ С другой стороны. — Прим. перев.

331

r

Истина и верификация

(1) «Факт» неопределим.

(2) Некоторые факты имеют «опытную природу».

(3) Некоторые опытные факты как «выражаются», так и «указываются» с помощью предложений.

(4) Если «а» и «Ь» — слова одного логического типа, «/(о)» — предложение, выражающее опытный факт, тогда либо «/(Ь)», либо «не-ДЬ)» указывает на факт.

(5) «Данные» — это предложения, выражающие опытные факты и указывающие на них.

(6) «Верифицируемые» предложения — это такие, которые находятся в определенных синтаксических отношениях к данным, позволяющих дедуцировать их из данных или, мы можем добавить, более-менее вероятные, исходя из данных.

(7) «Истинные» предложения — это такие, которые либо указывают на факты, либо находятся в тех же синтаксических отношениях к предложениям, указывающим на факты, в каких верифицируемые предложения находятся к данным.

С этой точки зрения верифицируемые предложения являются подклассом истинных предложений.

Кажется совершенно ясным, что закон исключенного третьего нельзя сохранить, не принимая метафизический принцип (4).

Обе теории истины содержат трудности. Эпистемологическая теория истины, развитая непротиворечивым образом, ограничивает в чрезмерной степени знание, а это не входило в намерения ее сторонников. Логическая теория вовлекает нас в метафизику и содержит трудности (хотя и преодолимые), связанные с определением соответствия, которое требуется для определения «истины».

Какую бы теорию мы ни приняли, я думаю, придется признать, что значение ограничено опытом, но значимость — нет.

По поводу значения: мы можем, исходя из обычных оснований, игнорировать слова, которые имеют словарное определение, и ограничить себя словами, определенными остенсивно. Сейчас нам ясно, что остенсивное определение должно зависеть от опыта;

332

Истина и верификация

принцип Юма: «ни одной идеи без предшествующего впечатления» — безусловно применяется к изучению значения объектных слов. Если наше предыдущее обсуждение было правильным, его выводы приложимы также и к логическим словам; «нет» должно получать свое значение из опыта отказов, «или» — из опытов нерешительности. Таким образом, ни одно важное слово в нашем словаре не может иметь значение, несвязанное с опытом. Действительно, любое слово, которое я в состоянии понимать, обладает значением, производным из моего опыта.

По поводу значимости: она выходит за пределы моего личного опыта, как бы я ни получал информацию; она выходит за пределы опыта всего человечества в работе с фиктивными сущностями. Мы сталкиваемся на опыте с «Гамлетом», но не с Гамлетом; тем не менее наши эмоции при чтении пьесы позволяют иметь дело с Гамлетом, а не с «Гамлетом». «Гамлет» — это слово из шести букв; этот факт представляет небольшой интерес, и определенно слово нельзя убить вынутым из ножен кинжалом. Таким образом, пьеса «Гамлет» целиком состоит из ложных суждений, выходящих за пределы опыта, но которые, без сомнения, являются значимыми, поскольку могут вызывать душевные волнения. Когда я говорю, что наши эмоции относятся к Гамлету, а не к «Гамлету», я должен ослабить данное высказывание: реально наши эмоции не относятся к чему-то, но мы думаем, что они относятся к человеку по имени «Гамлет». Суждения в пьесе являются ложными, поскольку нет такого человека; они значимы, поскольку мы знаем из опыта сочетание звуков «Гамлет», значение «имени» и значение «человека». Фундаментальной ложностью в пьесе является суждение, что сочетание звуков «Гамлет» является именем. (Предположим, что никто не делает неуместного замечания, что, возможно, когда-то жил датский принц по имени «Гамлет».)

Наши эмоции, связанные с Гамлетом, не включают веру. Но эмоции, дополненные верой, могут возникать при весьма сходных обстоятельствах. Святая Вероника обязана своим вымышленным существованием словесному недоразумению, но от этого не стала меньшим объектом поклонения. В том же духе римляне почитали

333

Истина и верификация

Ромула, китайцы — Яо и Шуи, а британцы — короля Артура, хотя все эти заслуживающие поклонения личности являются литературным вымыслом.

Мы видели в главе XIV, что мнение, такое как «вам жарко», включает в его полном выражении переменную. Можем ли мы сказать, что каждое мое мнение, которое выходит за рамки моего личного опыта, включает по крайней мере одну переменную? Давайте рассмотрим пример, настолько неблагоприятный, насколько это возможно, для данной гипотезы. Предположим, мы с приятелем стоим и разглядываем толпу людей. Мой приятель говорит: «Вон там Джонс». Я верю ему, но не могу видеть Джонса, который, как я предполагаю, известен как мне, так и моему другу. Я предположу, что мой друг и я придаем одно и то же значение слову «Джонс»; к счастью, здесь нет необходимости обсуждать, что представляет собой это значение. Слово «там» является для наших целей решающим. Оно использовано моим приятелем как собственное имя для определенного зрительного направления. (Мы уже обсудили в главе VII тот смысл, в котором «там», как эгоцентрическая подробность, может рассматриваться в качестве собственного имени.) Мой приятель может пояснить слово «там», указав направление; это позволит мне приблизительно определить, какое направление он называет «там». Но что бы он ни делал или говорил, слово «там» для меня не является собственным именем — оно всего лишь более или менее смутное описание. Если я вижу Джонса, я могу сказать: «Да, вон он там». В таком случае я произношу суждение, которое не могло быть сообщено мне высказыванием моего приятеля. Услышанное мной слово «там», как оно было использовано моим приятелем, для меня означает всего лишь «где-т о в границах определенного района» и, таким образом, использует переменную.

Давайте попытаемся определить слово «опыт», которое часто употребляется крайне неопределенно. Оно имеет различные, хотя и взаимосвязанные значения в различных контекстах. Давайте начнем с лингвистического определения.

Лингвистически слово обладает значением, которое лежит в области «опыта», если для него имеется остенсивное определение.

334

Истина и верификация

Слово «Гамлет» не обладает значением в области опыта, поскольку я не могу указать на Гамлета. Но слово «Гамлет» обладает значением, которое лежит в области опыта, поскольку оно означает слово «Гамлет», на которое я могу указать. Когда для слова имеется ос-тенсивное определение, мы будем звать его «слово-опыт». К таким словам принадлежат все подлинные собственные имена, весь аппарат предикатов и отношений, не имеющих словарных определений, а также небольшое число логических слов, выражающих такие состояния разума, как отказ и неуверенность.

Предложенное определение является удовлетворительным, пока мы имеем дело с языком, но для других сфер оно слишком узкое. Понимание слов с помощью остенсивного определения является одним из видов привычки, и «опыт» может, при некоторых употреблениях этого слова, отождествляться с «привычкой». Или, рассуждая более точно, мы можем сказать, что различие между событием, которое устанавливается на «опыте», и тем, которое просто происходит, состоит в том, что только первое из них способствует выработке привычки.

Предложенное определение обладает как достоинствами, так и недостатками. Чтобы разобраться, в чем они заключаются, мы должны вспомнить, что главная проблема, с которой мы имеем дело, заключается в следующем: можем ли мы обладать знанием, с которым не сталкиваемся на опыте и чтобы сформулировать этот вопрос точно, мы ищем определение «опыта». Каждый согласится, что применимость понятия «опыт» ограничена применимостью в отношении животных и, возможно, растений, но определенно не имеет отношения к неживой природе. Если спросить людей о различии человека и камня, то большинство из них, вероятно, ответили бы, что человек обладает «сознанием», а камень — нет. Они, возможно, признали бы, что собака обладает «сознанием», но высказали бы сомнение по поводу устрицы. Если спросить, что они имеют в виду под «сознанием», они бы затруднились ответить, и, возможно, в конце концов сказали бы, что они имеют в виду «осведомленность о том, что происходит с нами». Это привело бы нас к обсуждению восприятия и его отношения к знанию. Люди не го-

335

Истина и верификация

ворят, что термометр «осознает» температуру или что то же делает гальванометр в отношении электрического тока. Итак, мы находим, что «осведомленность», как общеупотребительный термин, включает в какой-то мере природу памяти, и то, что связано в этом случае с памятью, можно отождествить с привычкой. В любом случае привычка — то, в чем главное различие между животными и неодушевленной природой.

Возвращаясь к нашему определению «опыта», мы можем заметить, что событие, о котором мы говорим, что «узнаем его по опыту», может продолжать оказывать действие после прекращения опыта, в то время как действие события, которое просто происходит, исчерпывается временем его существования. Однако как это устанавливается, не вполне ясно. Каждое событие обладает косвенным действием по окончании времени своего существования, и ни одно событие не обладает прямым действием кроме как в момент, когда оно происходит. «Привычка» является понятием, которое занимает промежуточное положение между полным невежеством и полным знанием. Можно предположить, что если бы наше знание было адекватным, поведение живых существ можно было бы свести к физике, а привычки сводились бы к мозговым явлениям, которые можно сравнить с руслами водных потоков. Путь, выбираемый водой, стекающей со склона горы, отличается от того, каким он был бы в случае, если бы перед этим не выпал дождь; в этом смысле каждая река может рассматриваться как воплощение привычки. Тем не менее, поскольку мы в состоянии понять влияние каждого выпадания осадков на углубление русла, у нас нет причин использовать понятие привычки в подобных случаях. Если мы обладаем сходным знанием мозга, можно предположить, что мы так же можем обойтись без понятия привычки при объяснении поведения животных. Но это возможно только в том же смысле, в каком закон гравитации позволяет нам обходиться без законов Кеплера: привычка может дедуцироваться, а не постулироваться, и будучи дедуцированной, она проявляет себя как не вполне точный закон. Кеплер не смог бы объяснить, почему орбиты планет не являются в точности эллиптическими, и похожие ог-

336

Истина и верификация

раничения приложимы к тем теориям поведения животных, которые начинаются с закона привычки.

Однако при нынешнем состоянии наших знаний мы не можем избежать использования понятия привычки; лучшее, что мы можем сделать, это вспомнить, что «привычка» и все понятия, производные от него, обладают условным и приблизительным характером. Это понятие применяется, в частности, к памяти. Отвечающие требованиям физиология и психология выводили бы память так же, как ньютоновская механика дедуцировала законы Кеплера, как нечто приблизительно верное, но несущее в себе вычислимые и объяснимые неточности. Соответствующие действительности и ошибочные воспоминания должны подчиняться одним и тем же законам. Но все это — далекий идеал, а пока что мы должны достигать лучшего с понятиями, которые, как мы убеждены, являются условными и не совсем точными.

Я думаю, что с этими оговорками мы можем принять точку зрения, согласно которой о событии говорят как об «опытном» тогда, когда оно, или последовательность сходных событий приводят к возникновению привычки. В соответствии с данным определением можно заметить, что каждое припоминаемое событие является опытным. Однако событие может быть опытным и не припоминаться. Я мог бы знать по опыту, что огонь жжет, не будучи в состоянии вспомнить ни одного случая, когда я испытал чувство жжения. В этом случае происшествие, когда я пострадал от огня, было ранее известно по опыту, но не с хранилось в моей памяти.

Давайте теперь, прежде всего, попытаемся сформулировать в безусловной форме отношение эмпирического знания к опыту, как оно выглядит после наших обсуждений. Когда это будет сделано, мы сможем перейти к защите нашей точки зрения от других философов.

Все мои мнения, в словесном выражении которых отсутстввуют переменные, т. е. нет таких слов, как «все» или «некоторые», полностью зависимы от моего опыта. Такие мнения должны выражать мой перцептивный опыт, и его единственным расширением будет то, что опыт можно вспоминать. Будет учитываться только мой опыт

337

Истина и верификация

и больше ничей. Все, что я узнал от других, выражается с помощью переменных, как мы видели при обсуждении человека, который говорил «вон там Джонс». В подобном случае мнение, которое сообщается слушателю, никогда не совпадает с тем, которое выражается говорящим, хотя, при благоприятных обстоятельствах мнение слушателя может быть логически дедуцировано из мнения говорящего. Когда я слышу, как человек произносит высказывание «/а», где «а» является именем чего-то такого, что мне неизвестно из опыта, то если я и доверяю его мнению, то не мнению «fa» (поскольку для меня «а» не является именем, a мнению «существует χ такой, чтоД». Такое мнение, хотя оно и выходит за пределы моего опыта, не исключил бы ни один из тех философов, которые желают определять «истину» в терминах «опыта».

Можно сказать: когда человек восклицает: «Вон там Джонс», и я верю ему, причиной моего мнения является его восклицание, а причина его восклицания лежит в его восприятии. Вот почему мое мнение все еще основано на восприятии, хотя и косвенным образом. У меня нет желания спорить с этим, но я хотел бы спросить, откуда это известно. Чтобы выявить стержень проблемы, я предположу, что мой приятель сказал истину, когда говорил, что «вон там Джонс», поскольку он видел Джонса, и что я верю тому, что Джонс был там, поскольку я слышал, как мой приятель сказал это. Но до тех пор, пока мой приятель и я не стали философами, два слова «поскольку» в этом высказывании должны означать причину, а не логическое следствие. Я прихожу к мнению, что Джонс был там, не в результате процесса рассуждения; если имеется воз-будитель, мнение возникает спонтанно. Мой приятель также не приходит к произнесению фразы «Вон там Джонс» в результате рассуждения, берущего начало в восприятии, — здесь все так же происходит спонтанно. Причинная цепочка, таким образом, здесь ясна: Джонс, отражая солнечные лучи, вызывает восприятие у мо- ι его приятеля; восприятие вызывает произнесение фразы «вон там Джонс», произнесенная фраза вызывает у меня слуховое восприятие, которое, в свою очередь, обусловливает мое мнение, что «Джонс находится где-то поблизости». Но вопрос, который мы хотели бы

338

Истина и верификация

задать, таков: что я должен знать, чтобы как рефлектирующий философ я мог знать, что именно данная причинная цепочка служит основанием моего мнения?

Я не затрагиваю сейчас такие обыденные причины для сомнения, как зеркальное отражение, слуховые галлюцинации и проч. Я хочу предположить, что все происходит именно так, как мы это представляем, и даже, чтобы избежать не относящихся к делу недоразумений, что во всех сходных случаях все происходит одинаковым образом. В таком случае, моя убежденность в наличии причинной обусловленности моего мнения, что Джонс находится поблизости, оказывается истинной. Но истинная убежденность не то же самое, что знание. Если я скоро стану отцом, я могу верить, основываясь на астрологии, что ребенок будет мальчиком; когда наступит время родов, может оказаться, что родится мальчик; но я не могу сказать, что знал, что родится мальчик. Вопрос в следующем: чем лучше истинное мнение, возникающее из приведенной выше причинной цепочки, чем истинное мнение, основанное на астрологии?

Имеется одно очевидное различие. Предсказания, основанные на приведенной выше причинной цепочке, когда они могут быть проверены, оказываются истинными; в то же время астрологические прогнозы по поводу пола ожидаемого ребенка в ряде случаев будут ложными, хотя они бывают и истинными. Но гипотеза, что световые волны, исходящие от Джонса, объекта восприятия и произнесения фразы моим приятелем, а также звуковые волны, исходящие от него ко мне, являются просто вспомогательными фикциями в причинной взаимосвязи моих восприятий, имеет те же следствия, что и гипотеза реализма, и поэтому обе гипотезы одинаково приемлемы, если результаты моих восприятий имеют единственное основание в моем эмпирическом знании.

Однако это не главное возражение. Главное же возражение состоит в том, что если бессмысленно предполагать существование не доступных опыту событий, то бессмысленными оказываются световые и звуковые волны, допускаемые реалистической гипотезой. Если мы не позволяем лейбницевым монадам взаимодейство-

339

Истина и верификация

вать, все причинные связи между человеческими существами окажутся телепатическими: мой приятель исследует себя опытным путем, говоря: «Вон там Джонс», а спустя некоторое время, без влияния каких-либо происходящих событий, я слышу, что он сказал. Подобная гипотеза кажется нелепой, и все же, если мы отрицаем, что возможны истинные высказывания о недоступных опыту событиях, мы будем вынуждены принять ее. Следовательно, если мы утверждаем, что бессмысленно говорить о событиях, с которыми никто не сталкивался на опыте, мы не можем избежать крупного конфликта с научным здравым смыслом — настолько на самом деле крупного, как если бы мы были солипсистами.

Тем не менее гипотезу, что происходят только события, доступные опыту, нельзя логически опровергнуть в той же степени, как и солипсическую гипотезу. Мы вынуждены только предположить, что в физике все те события, которые не обнаруживаются в опыте, являются всего лишь логическими фикциями, которые вводятся для удобства при характеристике взаимосвязи событий, которые не 5 имеют опытную природу. В этой гипотезе мы признаем опыт друг ^? гих людей и поэтому принимаем их свидетельства, но не признаем невоспринимаемых событий. Давайте посмотрим, можно ли что-нибудь сказать в пользу этой гипотезы с точки зрения значения «истины».

Главный аргумент возникает из трудности определения понятия соответствия, которое предназначено конституировать базисную истину в тех случаях, когда не используются результаты восприятий. Между определенным объектом восприятия и произнесением высказывания «Вон там Джонс» имеется причинная связь, которая более-менее нам понятна; эта связь устанавливает соответствие, посредством которого произнесенное высказывание оказывается «истинным». Но там, где нет вовлеченно- . го объекта восприятия, невозможен ни один столь простой вид " соответствия.

Однако стоит вспомнить, что суждения, которые выходят за гра- \ ницы опыта говорящего, всегда содержат переменные и что такие | суждения необходимо приобретают их истинность (когда они ис- |

340

Истина и верификация

тинны) из соответствия другого типа, чем то, которое имеет место в случае суждений, неиспользующих переменных. Высказывание «в Лос-Анджелесе есть люди» верифицируется любым количеством фактов, например, что А находится там и является человеком, что В находится там, и т. д. Ни один из этих фактов не обладает специальным предназначением быть единственным верификатором высказывания. Следовательно, из чисто логических соображений мы не вправе ожидать в случае невоспринимаемых событий того же типа соответствия или истины того же «типа», что и в случае событий, которые воспринимаются.

Давайте возьмем высказывание «Вам жарко», которое мы рассматривали в главах XV и XVI. Мы пришли к выводу, что с целью интерпретировать данное высказывание нам следует научиться характеризовать некоторое событие х, которое является частью вашей, но не чьей-либо еще сегодняшней биографии, и затем добавить: «ощущение жара сосуществует с х». Чтобы исключить для χ принадлежность к другой биографии, мы должны использовать некоторое качество того вида, который применяется при определении пространственно-временного положения. Мы предлагаем для этой цели ваше восприятие вашего тела, но так же хорошо использовать ваше восприятие моего тела. С помощью законов перспективы и местонахождения моего восприятия вашего тела среди других объектов восприятия я могу приблизительно установить характер вашего зрительного восприятия вашего тела. Если R — отношение перспективы, которое я использую в моем умозаключении, в то время как а — мое зрительное восприятие вашего тела, а С— отношение сосуществования, «вам жарко» означает «существует х такой, который находится в отношении R с а и в отношении С с ощущением жара. Здесь все константы, т. е. все термины, кроме х, выведены из опыта. Соответствие факту (предполагая, что суждение истинно) относится к единственному виду, возможному для суждений существования. Из «мне жарко» я могу вывести, что «некоторому жарко»; это суждение соответствует факту таким же образом, как «вам жарко» в вышеприведенной интерпретации. Различие проявляется не в виде соответствия, а в том обстоятельстве,

341

r

Истина и верификация

что в первом случае верифицирующим фактом является мое собственное восприятие, а во втором — нет.

Давайте теперь возьмем высказывание о чем-то таком, с чем некто встречался на опыте, скажем звуковыми или световыми волнами. Я не спорю с тем, что в отношении подобных суждений может быть известно, что они истинны; я обсуждаю только приписывание им значимости. Предположим, что мы с вами находимся на значительном расстоянии друг от друга на некоторой промеренной дороге. Вы стреляете из пистолета, а я сначала вижу дымок, а затем слышу звук выстрела. Вы движетесь по дороге, в то время как я остаюсь на месте; в результате эксперимента я обнаруживаю, что время между вспышкой и звуком выстрела пропорционально вашему расстоянию от меня. Пока что я не ввел ничего такого, что выходило бы за пределы моего опыта. Ваше движение можно рассматривать как движение моего восприятия вас, ваше положение на дороге можно рассматривать как расположение моего восприятия вас на моем восприятии дороги, а ваше расстояние от меня можно рассматривать как число восприятий дорожных столбов между моим восприятием моего тела и моим восприятием вас. Равенство расстояний между следующими один за другим дорожными столбами легко интерпретировать субъективно, поскольку пространство, которое нас интересует, можно рассматривать как пространство моих восприятий, а не как физическое пространство.

Переход от пространства восприятия к физическому пространству является существенным. Чтобы исключить свидетельства, которые не представляют интереса для нашего случая, я предположу, что вы не стреляете из пистолета, а вместо этого я разместил ряд бомб замедленного действия на различных дорожных столбах, и что я измеряю временные интервалы между тем, когда замечаю и когда слышу различные взрывы. Какова природа умозаключения от этих субъективных опытов к физическому пространству?

Следует понять, что я не обсуждаю никаких умозаключений, выполненных здравым смыслом. Здравый смысл придерживается наивного реализма и не делает различия между физическим про-

342

Истина и верификация

странством и пространством восприятия. Многие философы хотя и осознали, что наивный реализм неприемлем, тем не менее сохраняют некоторые мнения, логически связанные с ним, конкретно о различных видах пространства. Вопрос, который я обсуждаю, таков: полностью осознав все последствия отказа от наивного реализма, как можем мы декларировать гипотезу о существовании физического пространства и какого рода принцип мог бы оправдать (если гипотеза истинна) нашу убежденность в этой гипотезе?

По крайней мере частью рассматриваемой гипотезы является то, что причина и ее действие, если они разделены конечным временным интервалом, должны быть связаны непрерывной промежуточной причинной цепочкой. Существует явное причинное отношение между видением и слышанием взрыва; когда я нахожусь на месте взрыва, они одновременны, поэтому мы допускаем, что когда они не одновременны, произошла последовательность промежуточных событий, которые, однако, не воспринимались и поэтому отсутствовали в пространстве восприятия. Данная точка зрения приобретает еще больший вес в свете открытия, что свет, как и звук, распространяется с конечной скоростью.

Следовательно, мы можем выдвинуть такой принцип, служащий целям нашего обсуждения: если в моем опыте после события вида А всегда следует, через конечный промежуток времени, событие вида В, то существуют промежуточные события, которые взаимосвязаны с ними. Некоторый подобного рода принцип, несомненно, используется в научнообоснованных действиях; его точная формулировка для наших целей несущественна.

Сказанное является примером более общего вопроса: если дано суждение существования, для которого я не могу найти в опыте какого-либо верификатора, на чем основывается предположение, что я могу знать его? Частично проблема сходна со случаем, выражаемым высказываниями: «В воздухе существуют звуковые волны» и «В Семипалатинске имеются люди». В последнем случае, безусловно, я мог бы найти в опыте верификатор, совершив путешествие в этот город, в то время как в первом случае ничто подобное невозможно. Но поскольку я в действительности не совершаю пу-

343

Истина и верификация

f

тешествия, это различие не имеет решающего характера. Каждое из этих суждений является объектом мнения не только на основе чувственного свидетельства, но и на основе комбинации чувственного свидетельства с рядом недемонстративных форм умозаключения.

Можно ли все недемонстративные умозаключения свести к индукции? Аргумент в пользу данного тезиса мог бы выглядеть следующим образом: я вывожу существование людей в Семипалатинске, а затем оправдываю мое умозаключение. Множество случаев такой верификации порождают у меня чувство доверия к сходным умозаключениям, даже когда они ничем не обоснованы. Но позволительно ли индукции быть не только неверифицированной, но и неверифицируемой? Это как раз случай с звуковыми волнами, которые никогда невозможно воспринимать. Принимая во внимание последнее обстоятельство, требуется ли какой-то принцип, кроме индукции?

Можно сказать: гипотеза о звуковых волнах позволяет нам предсказывать события, которые являются верифицируемыми, и таким путем она получает косвенное индуктивное подтверждение. Это зависит от того общего допущения, что, как правило, неистинные гипотезы обладают следствиями, ложность которых можно показать с помощью опыта.

Именно в этой особенности лежит субстанциальное различие между гипотезами о том, с чем можно встретиться на опыте, и гипотезами, в отношении которых это не имеет места. Если бы гипотеза о том, что всякий раз, когда я вижу взрыв, я вскоре слышу его звук, была ложной, мы бы рано или поздно доказали ее ложность с помощью моего опыта. Но гипотеза о том, что звук достигает меня посредством звуковых волн, могла бы быть ложной и без того, чтобы вести к противоречащим опыту следствиям. Мы можем предположить, что звуковые волны являются полезными фикциями, а звуки, которые я слышу, ведут себя так, как если бы они рождались звуковыми волнами, но на самом деле они возникают без сверхчувственных источников. Эту гипотезу нельзя отвергнуть с помощью индукции; если она и может быть отвергнута, то на других

344

Истина и верификация

основаниях, например на основе принципа непрерывности, упоминавшегося ранее.

Мы можем различать четыре группы событий: (1) те, с которыми я сталкиваюсь на опыте, (2) те, в которых я убежден на основе свидетельств, (3) все те, с которыми сталкивалось на опыте человечество, (4) те, которые допускаются физикой. Из этих групп событий мне известна эмпирически та часть группы (1), которую я сейчас воспринимаю или вспоминаю. Из этой части я могу достичь моих будущих или забытых опытов, допуская индукцию. Я могу достичь (2) с помощью аналогии, если предполагаю, что речь или текст, которые я слышу или вижу, «означают» то же, что они означали бы, если бы их автором был я. При последнем допущении я могу прийти к (3). Но как насчет (4)?

Можно сказать: я убежден в (4), поскольку эти допущения ведут к согласованной теории, во всех пунктах совместимой с (1), (2) и (3) и дающей более простую формулировку законов, управляющих событиями групп (1), (2) и (3), чем это было бы возможно как-то иначе. Однако по этому поводу можно возразить, что группа (1) в отдельности, или группа (2), или группа (3), взятые по отдельности, позволяют построить в той же степени согласованную теорию, рассматривая события исключенных групп в качестве полезных фикций. Четыре изолированных гипотезы (1), (2), (3) иди (4) являются эмпирически неразличимыми, и если мы принимаем любую из них, кроме изолированной (1), мы должны действовать так на основе некоторого неочевидного принципа умозаключения, который нельзя превратить ни в доказуемый, ни в опровержимый с помощью какого-либо эмпирического свидетельства. Поскольку никто не принимает группу (1) как единственную, я делаю вывод, что не существует подлинных эмпиристов, и что в правоте эмпиризма, хотя он и неопровержим логически, на самом деле не убежден никто.

Аргумент, согласно которому неверифицируемые суждения существования, вроде тех, которые используются в физике, лишены значения, этот аргумент должен быть отвергнут. Каждая константа в подобном суждении обладает значением, полученным из опы-

345

f

Истина и верификация

та. Многие из подобных суждений, например «Добрые люди, когда умирают, попадают в рай» — обладают сильным воздействием на чувства и поступки. Их тип отношения к факту, когда они истинны, тот же, что и в случае верифицируемых суждений существования или общих суждений. Я прихожу к выводу, что нет никакого смысла в анализе значимости, чтобы отвергнуть их, и что эмпиризм дает аргументы только против (4), которые направлены в равной степени против (2) и (3). Поэтому я принимаю закон исключенного третьего без уточнений.

Подведем итог этой долгой дискуссии: то, что мы назвали эпистемологической теорией истины, если ее рассматривать серьезно, ограничивает «истину» применимостью к суждениям, утверждающим то, что я сейчас воспринимаю или же вспоминаю. Поскольку нет желающих принять столь ограниченную теорию истины, нас привлекает логическая теория истины, допускающая возможность событий, с которыми никто не сталкивается в опыте, а также суждения, которые являются истинными, хотя не может быть никаких свидетельств в их пользу. Факт шире, чем опыт (по крайней мере это возможно). «Верифицируемым» суждением является такое, которое определенным образом соответствует опыту; «истинным» суждением является то, которое обладает в точности тем же видом соответствия факту, за. исключением простейшего вида соответствия, того, которое имеет место в отношении суждений восприятия. Оно невозможно в отношении других суждений, поскольку в них используются переменные. Поскольку опыт является фактом, верифицируемые суждения являются истинными; но нет причин предполагать, что все истинные суждения верифицируемы. Если, однако, мы с уверенностью утверждаем, что существуют неверифицируемые истинные суждения, мы отходим от чистого эмпиризма. Наконец, чистого эмпиризма не придерживается никто, и если мы намерены сохранить веру в то, что мы все делаем правильно, мы должны допустить правила рассуждения, которые не являются ни наглядными, ни выводимыми из опыта.

346