Глава четвертая Базовые теоретические концепты мировой политики и международных отношений

Несмотря на богатство рассмотренных нами интеллектуальных традиций в изучении международных отношений, работы, появившиеся до конца XIX в., нельзя отнести к разряду систематического теоретического исследования. Как правило, эти изыскания не выходили за рамки дипломатической истории, которая ориентировала исследователя на детальное и точное описание наиболее важных событий прошлого. "Организующими концепциями" в таких исследованиях были время и место, а обобщениям о причинно-следственных связях, сущностных характеристиках различных событий или построению гипотез внимания практически не уделялось. По словам Дж.Йохари, "методология дипломатической истории была сходна с пылесосом: для описания того, что, где, когда и при каких обстоятельствах случилось, собирались все доступные факты" [1]. Такой подход неизбежно акцентировал детали, подчеркивал уникальное в том или ином историческом событии, оставляя очень незначительное пространство для поисков регулярностей или "общего знаменателя", позволяющего проводить сравнения. Это было свойственно как чисто историческим и историко-философским исследованиям, так и исследованиям международного права, в значительной степени обремененного нормативными компонентами.

Однако на рубеже XIX-XX вв. оформляются первые концепции, базирующиеся на поиске глубинных причин тех событий, которые происходили на международной арене. Естественной точкой притяжения для исследователей, как и прежде, были проблемы войны. Одной из первых попыток найти ей объяснение и предложить возможные средства для ее искоренения стала разработка различных концепций империализма.

Английский экономист Джон Гобсон (1858-1940) был одним из первых исследователей, кто предложил свое объяснение явления империализма. Выпускник Оксфорда, журналист, эссеист и университетский преподаватель, он испытал значительное влияние идей либерализма Джона Стюарта Милля и социолога Герберта Спенсера. Во время англо-бурской войны он был корреспондентом "Манчестер Гардиан" в Южной Африке [2]. Наблюдение этого конфликта "изнутри" послужило стимулом для оформления Дж.Гобсоном своей теории.

Под "империализмом" Дж.Гобсон подразумевает политику ведущих капиталистических держав рубежа веков, направленную на внешнюю экспансию и борьбу за колониальные владения и отражающую чаяния "капитанов" индустрии. "Империализм, – пишет Дж.Гобсон, – это стремление тех, кто контролирует индустрию, расширить выход для их избыточного богатства путем поисков внешних рынков и внешних инвестиций для тех товаров и капитала, которые они не могут продать или использовать дома" [3]. Пытаясь найти экономическую "движущую силу" этой политики, Дж.Гобсон указывает на то, что при современном ему уровне развития промышленности уровень накопления и возможности производства обгоняют уровень потребления в обществе. Эта посылка, отмечает Дж.Гобсон, является точкой отсчета и для поборников политики империализма. Главным аргументом для последних является необходимость инвестировать капитал: не находя для него прибыльного приложения внутри страны, для них нет иного выбора, как обратиться к политической аннексии колоний как средству создания поля приложения избыточного капитала.

"Есть значительные накопления, которые не могут найти прибыльного инвестирования в нашей стране, – приводит аргументацию "империалистов" Дж.Гобсон, – они должны найти приложение где-либо, и это выгодно для нации, чтобы они нашли приложение как можно в большем объеме на землях, где они могут быть использованы для открытия рынков для британской торговли и британского предпринимательства" [4]. Иными словами, для "империалистов" эта политика неизбежна. В своей книге "Империализм", вышедшей в 1902 г., Дж.Гобсон прослеживает подобные тенденции экономического развития как в европейских странах, так и в США – "наиболее производительной индустрии, какую когда-либо видел мир" [5]. Однако выводы, которые делает из приведенного анализа сам Дж.Гобсон, прямо противоположны тем, на которых настаивают "империалисты".

"Нам могут сказать, что процесс неизбежен, – пишет он, – так оно и кажется после поверхностного изучения. Везде проявляется избыточные возможности производства, избыточный капитал в поисках инвестирования. Всеми бизнесменами признается, что рост производственных мощностей в их стране превышает рост потребления, что больше товаров может быть произведено, чем может быть продано с прибылью, и существует больше капитала, чем может найти прибыльное инвестирование. Именно эти экономические условия формируют стержень Империализма" [6]. С точки зрения самого Дж.Гобсона, на проблему следует смотреть более широко, а именно, как на проблему перераспределения богатства. "Если бы действовала тенденция распределения богатства и возможностей потребления в соответствии с потребностями, очевидно, что потребление росло бы с каждым повышением возможностей производства, ибо человеческие потребности неограничены, и избытка в накопления не было бы" [7]. Иными словами, Дж.Гобсон считает вывод о неизбежности политики империализма ошибочным. "Отнюдь не промышленный прогресс требует открытия новых рынков и сфер приложения капитала, а неверное распределение возможностей потребления, которое ограничивает абсорбцию товаров и капитала внутри страны. Анализ сверхнакопления, которое является стержнем Империализма, показывает, что оно складывается из ренты, монопольных прибылей и других незаработанных и избыточных элементов дохода, который не имеет легитимного raison d'etre", так как не достается тем, кто его создает "головой и руками" [8].

Единственным "лекарством от" империализма Дж.Гобсон считает "социальную реформу", направленную на увеличение "стандартов частного и общественного потребления нации, с тем чтобы дать ей возможность жить в соответствии с ее самыми высокими стандартами производства" [9]. Программа социального реформирования как средство излечения болезни неверного перераспределения богатства внутри общества, с точки зрения Дж.Гобсона, должна включать повышение уровня заработной платы или перераспределение посредством налогообложения и государственных расходов [10].

На результаты экономического анализа Дж.Гобсона, а также исследования Р.Гильфердинга и К.Каутского опирался в разработке своей марксистской теории империализма и В.И.Ленин. Однако его политические выводы были иными. В.И.Ленин рассматривает империализм как закономерную и объективно достигнутую высшую монополистическую стадию в развитии капитализма с присущими ей характерными признаками [11]. Исходя из неотвратимости этой новой стадии капитализма, неизбежной, с точки зрения В.И.Ленина, является империалистическая, т.е. захватническая, грабительская, разбойническая война "из-за дележа мира, из-за раздела и передела колоний и сфер влияния финансового капитала" [12]. Рецепт социального реформирования империализма для Ленина неприемлем, ибо "паразитический и загнивающий" капитализм не подлежит реформированию и адаптации. Вывод В.И.Ленина однозначен: единственным лекарством против язв империализма может стать только социалистическая революция, призванная кардинальным образом уничтожить его первооснову – частную собственность.

Вступая в явную полемику с Дж.Гобсоном, В.И.Ленин пишет: "Разумеется, если бы капитализм мог развить земледелие, которое теперь повсюду страшно отстало от промышленности, если бы он мог поднять жизненный уровень масс населения, которое повсюду остается, несмотря на головокружительный технический прогресс, полуголодным и нищенским, – тогда об избытке капитала не могло бы быть и речи... Но тогда капитализм не был бы капитализмом, ибо и неравномерность развития и полуголодный уровень жизни масс есть коренные, неизбежные условия и предпосылки этого способа производства. Пока капитализм остается капитализмом, избыток капитала обращается не на повышение уровня жизни масс в данной стране, ибо это было бы понижением прибыли капиталистов, а на повышение прибыли путем вывоза капитала за границу, в отсталые страны. В этих отсталых странах прибыль обычно высока, ибо капиталов мало, цена земли сравнительно невелика, заработная плата низка, сырые материалы дешевы" [13].

Оставив в стороне идеологию, следует обратить внимание на те черты ленинской теории империализма, которые заложили основу современных радикальных неомарксистских концепций, часто объединяемых названием "глобализм" или "структурализм". Последнее определение применимо в силу того, что мир представляется этими исследователями как единая система, базисом которой является мировое капиталистическое хозяйство. "Капитализм давно создал всемирный рынок", – отмечал В.И.Ленин. "Мы видим, как быстро вырастает густая сеть каналов, охватывающих всю страну, централизующих все капиталы и денежные доходы, превращающих тысячи и тысячи раздробленных хозяйств в единое общенациональное хозяйство, а затем и всемирно-капиталистическое хозяйство". "... [Ф]инансовый капитал в буквальном, можно сказать, смысле слова раскидывает свои сети на все страны мира". "Возможность вывоза капитала создается тем, что ряд отсталых стран втянут уже в оборот мирового капитализма..." [14].

Марксисткое представление об эксплуататорской сущности капитализма переносится в теории В.И.Ленина на всемирное хозяйство. "...[К]апитализм выделил теперь горстку (менее одной десятой доли населения земли, при самом "щедром" и преувеличенном подсчете менее одной пятой) особенно богатых и могущественных государств, которые грабят – простой "стрижкой купонов" – весь мир", – отмечает он. "На пороге ХХ века мы видим образование иного рода монополий: …монополистического положения немногих богатейших стран, в которых накопление капитала достигло гигантских размеров". "...[Г]игантского развития вывоз капитала достиг только в начале ХХ века. Перед войной вложенный за границей капитал трех главных стран достигал 175-200 миллиардов франков. Доход с этой суммы, по скромной норме в 5%, должен достигать 8-10 миллиардов франков в год. Солидная основа империалистического угнетения и эксплуатации большинства наций и стран мира, капиталистического паразитизма горстки богатейших государств!" "Капиталисты делят мир не по своей особой злобности, а потому, что достигнутая ступень концентрации заставляет становиться на этот путь для получения прибыли; при этом делят они его "по капиталу", "по силе", – иного способа дележа не может быть в системе товарного производства и капитализма". "Чем выше развитие капитализма, чем сильнее чувствуется недостаток сырья, чем острее конкуренция и погоня за источниками сырья во всем мире, тем отчаяннее борьба за приобретение колоний" [15].

Следует обратить внимание на то, что ленинский анализ мирового хозяйства как единой капиталистической системы содержит в себе элементы системного подхода. Эти положения сыграли весьма важную роль в становлении последнего в науке о международных отношениях (напомним, что он оформился и укоренился в ТМО в середине ХХ в.). Не менее значимыми для науки стали и исследования В.И.Ленина относительно природы войны. Ее причины объясняются исходя из марксистского понимания сущности исторического процесса. Важное значение имеет его заключение том, что война является продолжением внутренней политики (следует помнить, что в основе этих размышлений лежит классовый подход).

Также на рубеже XIX-XX вв. возникают геополитические теории. Оформление геополитики в тот период времени было обусловлено рядом факторов, в первую очередь, как закономерный ответ на "втягивание" всей территории земного шара в сферу международных отношений (К.С.Гаджиев вводит термин "закрытие мирового пространства" [16]) и завершение фактического раздела мира между великими державами. Сам термин "геополитика" однозначно указывает на связь международной политики государства и его географического положения, иными словами, "мощь государства прочно коренится в природе самой земли" [17]. Любое государство – актор международной политики – предстает как особый географический организм, "обладающий особыми физико-географическими, природными, ресурсными, людскими и иными параметрами, собственным неповторимым обликом и руководствующийся исключительно собственной волей и интересами" [18].

Идеи о влиянии географической среды на политику можно найти еще у древнегреческих мыслителей, но основателем доктрины, связывающей природу политики с воздействием географических факторов, можно считать французского мыслителя Жана Бодена (1530-1596). В своем труде "Метод легкого изучения истории" (1566) он сформулировал идею влияния климата на политическое поведение людей. Идея географического детерминизма (с различным "наполнением" того, какие факторы понимались географическими) развивалась на протяжении всего периода Нового времени. При всем разнообразии взглядов суть оставалась одной: политические процессы неизменно оказывались "величиной, зависимой от географической среды в целом или ее отдельных компонентов" [19]. Формировавшаяся в конце XIX - начале XX вв. геополитика, нацеленная на изучение зависимости конкретных политических действий государств от географических факторов, представляла собой прикладной вариант географической "парадигмы". В современном понимании геополитика главное внимание уделяет изучению возможностей активного использования политикой факторов физической среды и воздействия на нее в целях обеспечения безопасности государства [20].

Первые шаги геополитики связывают с именем германского этнографа и географа Фридриха Ратцеля (1844-1904). В ряде своих трудов он уподобляет государство живому организму, которое занимает определенное место в пространстве и которое растет, сжимается и умирает [21]. Государство, по Ф.Ратцелю, – продукт органической эволюции, и его процветание "зависит от того, насколько успешно оно приспосабливается к условиям среды" [22]. Термин "геополитика" был введен в оборот шведским географом Рудольфом Челленом (1864-1922). Он понимал под геополитикой географические основания национальной мощи. Р.Челлен так же как и Ф.Ратцель был приверженцем "органицизма", считая, что государства, подобно животным в дарвиновской эволюционной теории, вовлечены в непрерывную борьбу за выживание [23].

Главными адептами "классической" геополитики рубежа веков считаются Альфред Мэхэн и Хальфорд Макиндер.

Американский адмирал Альфред Мэхэн (1840-1914), изучая историю морской стратегии и возрастания мощи Великобритании до глобального уровня, пришел к выводу о том, что статус великой державы может быть обеспечен только при контроле над морями и особенно над стратегически важными морскими коммуникациями. В своем труде "Влияние морской силы на историю (1660-1783)", опубликованном в 1890 г., А.Мэхэн писал: "Должное использование морей и контроль над ними составляет лишь одно звено в цепи обмена, с помощью которого (страны) аккумулируют богатства,.. но это центральное звено" [24]. Следует подчеркнуть, что А.Мэхэн писал во время последнего периода значительной экспансии Европы и роста Соединенных Штатов до статуса мировой державы. Идеи А.Мэхэна оказали большое влияние на Теодора Рузвельта, который, сначала как помощник морского министра, а позже как президент США, внес значительный вклад к становление страны как морской державы [25]; сам же А.Мэхэн снискал себе славу "певца морской мощи" [26].

Как и А.Мэхэн сэр Хэлфорд Макиндер (1861-1947) усматривал тесную связь между географией и технологией (следует отметить, что в геополитических исследованиях "пространство" всегда предполагает не только географию, но и развитие технологии, как фактора, способного изменить значение пространства). Если ранее технология обеспечила преимущество "морской мобильности" над сухопутной, то технологическое развитие начала ХХ в. обеспечивало "континенту" доминирующее положение. Железные дороги, двигатель внутреннего сгорания, строительство дорожной сети сделали возможным быстрое передвижение по суше на просторах Евразии (до этого времени внутренние районы Евразии были "закрыты"). Объединительной осью исторического развития Х.Макиндер видел противостояние морских и континентальных держав: от первого цикла, когда Средиземноморье было "закрыто" Александром Македонским, от победы "континентального" Рима над "морским" Карфагеном и до ситуации начала ХХ в., когда Великобритании стало очень сложно, если не невозможно, противостоять давлению континентальных держав. Технология, когда-то давшая преимущество морской силе, в начале ХХ в. склоняла весы в сторону силы континентальной [27].

Сначала в 1904 г., выступая перед Королевским географическим обществом с докладом "Географическая ось истории", и позже в своей книге "Демократические идеи и реальность" Х.Макиндер формулирует идею о срединной земле, или Хартленде, как об оси международной политики. Хартленд – это средоточие континентальных масс Евразии, это гигантская естественная крепость, непроницаемая для морских империй и богатая природными ресурсами. Далее идет "внутренний полумесяц", внешний круг составляет "внешний или островной полумесяц". Знаменитая максима Х.Макиндера гласит: "Кто правит Восточной Европой – контролирует хартленд; кто правит хартлендом – контролирует мировой остров; кто правит мировым островом – контролирует мир" [28]. Х.Макиндера с полным правом можно назвать первым ученым, который сформулировал глобальную геополитическую модель. В 1943 г., анализируя новые реалии мира, он пересматривает определение границ хартленда, хотя это не приводит к пересмотру основ его модели.

Идеи геополитики переживают в первые десятилетия ХХ в. бурное развитие (следует вспомнить, например, создание концепции "поссибилизма" французским географом и основателем французской геополитической школы Полем Видаль де ла Бланшем (1845-1918), активную разработку геополитической проблематики в Германии, в первую очередь, Карлом Хаусхофером (1869-1946)). С началом "холодной войны" геополитика вновь переживает подъем в Европе и США. Оживление геополитических исследований в последнее десятилетие связано, прежде всего, с фундаментальным изменением геополитической карты мира, последовавшим вслед за окончанием "холодной войны" [29].

Что же касается исследований конца XIX - начала XX вв., на которых мы остановились, и их значения для развития науки о международных отношениях, то следует обратить внимание, что ученые в рамках каждого из этих подходов стремились "определить и обосновать некий особый, решающий, даже исключительный фактор или группу факторов, которые исчерпывающе и одновременно как на исторической, так и на реальной шкалах времени объясняли бы международные отношения: их природу и характер, их движущие силы, причины и направление их эволюции и развития" [30].

На рубеже XIX-XX вв. наряду с названными выше концепциями складываются благоприятные условия для становления либерально-идеалистической исследовательской и политической программы. Обстановка в мире оценивалась многими достаточно оптимистично. Отсутствие крупных войн на европейском континенте на протяжении почти столетия, укрепление международного права как института регулирования межгосударственных отношений, проведение Гаагских мирных конференций 1899 и 1907 гг. вселяли надежды на то, что мир, благосостояние и контроль над вооружениями смогут "укорениться" в международной повестке дня. Тогда же значительное распространение получают и идеи так называемого "коммерческого либерализма", исходившего из того, что успехи индустриализации и становление мирохозяйственных связей создадут благодатную почву для сотрудничества, ибо "цена" разрыва коммерческих связей будет настолько велика, что будет восприниматься как неприемлемая [31].

Ужасы и жертвы разразившейся Первой мировой войны оказались отрезвляющими. Эта катастрофа стимулировала поиски причин войны и прочных оснований для сохранения мира. Доминирующее положение в исследованиях занял политический идеализм, предлагающий свой "рецепт" установления прочного мира. Идейные истоки политического идеализма следует искать в универсалистской традиции, утверждающей моральное единство человеческого рода, наличие универсальных, общечеловеческих ценностей и идеалов и необходимость достижения "вечного мира", а также в гроцианской традиции с ее идеями о необходимости и возможности правового регулирования межгосударственных отношений.

Представления идеалистов о мире были достаточно разнообразными, но, если попытаться выделить общие основания этой концепции, то их можно определить следующим образом. Идеалисты настаивали на альтруистичной природе человека, его способности и стремлении к взаимопомощи и сотрудничеству. Они исходили из того, что "дурное" поведение человека – не результат проявления его "дурной" природы, а продукт тех институтов, которые подталкивают человека к эгоистичным действиям и заставляют человека наносить вред окружающим (ведение войн – крайнее проявление этого). Войны, с точки зрения идеализма, отнюдь не являются неизбежными, а частота их возникновения может быть значительно снижена, если искоренить те институты, которые войну поощряют. Иными словами, международное сообщество должно реорганизовать себя с тем, чтобы уничтожить те институты, которые делают войну возможной. Так как война – проблема международная, идеалисты призывали к коллективным действиям по ее искоренению [32].

Когда речь идет о доминировании политического идеализма в межвоенный период, то подразумевается не только влияние этих идей в исследованиях, но и значительное распространение их как политической программы "реформизма" основ международных отношений. Политические идеалисты делали особый акцент на международных институтах как механизме устранения войны. Они видели в их создании возможность заменить систему баланса сил, которая и привела в конечном итоге к Первой мировой войне. С их точки зрения, необходима была новая система коллективной безопасности, сдерживающая амбициозные устремления к доминированию любой державы. Лига Наций, созданная в соответствии с решениями Парижской мирной конференции, стала первым воплощением этого принципа. Кроме этого, политический идеализм делал акцент на международно-правовом регулировании международных споров. Реализацией этого принципа стало создание Постоянного международного суда и ратификация Пакта Бриана-Келлога (1928), в котором война как инструмент национальной политики ставилась вне закона. Существенное место в повестке политического идеализма занимали также меры по контролю над вооружениями [33]. Таким образом, главными регуляторами международных отношений для политических идеалистов выступают универсальные нравственные нормы и базирующиеся на них правовые императивы.

Пожалуй, наиболее ярким политическим выражением принципов идеализма стали "Четырнадцать пунктов Президента Вудро Вильсона" – его послание конгрессу США в январе 1918 г. "Программа всеобщего мира", предложенная В.Вильсоном и послужившая впоследствии основанием для работы Парижской мирной конференции, включала отказ от тайной дипломатии и замену ее открытыми мирными договорами, свободу судоходства и свободу торговли, закрепление права на самоопределение, создание объединения наций для коллективных действий по обеспечению безопасности [34].

Обращает на себя внимание значительный вес нормативного компонента политического идеализма. В своих размышлениях и практической деятельности, создавая и стремясь к реализации идеальной теоретико-политической модели, его сторонники исходят из того, что должно быть. Для характеристики настроений политических идеалистов весьма показателен следующий пример. По пути на Парижскую мирную конференцию в 1919 г. президента США В.Вильсона спросили, сработает ли его план сохранения мира путем создания универсальной международной организации (Лиги Наций). На что американский президент ответил, что, если не сработает, нужно заставить его сработать.

Хотя идеалистическая риторика наполняла академические дискуссии, выступления и действия ряда политиков, реально достигнуто из их программы было немного. По мере того, как в 1930-е гг. "накалялась" обстановка в Европе и на Дальнем Востоке, влияние идеализма быстро падало. Нормативистский подход политического идеализма оказался подорванным самой политической действительностью. В конце 1930-х – 1940-х гг. оформляется иное направление в исследованиях международных отношений, построенное на критике постулатов политического идеализма, – политический реализм. В рамках этой школы работали Рейнхольд Нибур (1892-1971), Николас Спайкман (1893-1943), Ганс Моргентау (1904-1980), Джордж Кеннан (род.1904), Арнольд Уолферс (1892-1962), Раймон Арон (1904-1983), Генри Киссинджер (род.1923), Збигнев Бжезинский (род.1928) и др.

Само название этой "школы" политической мысли недвусмысленно указывает на то, что реалисты, в противовес идеалистам, считают неприемлемым выстраивать свои исследования на абстрактных идеалах и принципах абсолютного добра. Они четко обозначают свой исследовательский интерес "к реальному положению вещей, реальной человеческой природе..." [35]. Своеобразным манифестом теоретической "школы" политического реализма стала вышедшая в 1948 г. работа Ганса Моргентау "Политические отношения между нациями. Борьба за власть и мир" (в материалы для чтения включен перевод первой главы из этой книги). Часто не называя "идеализм", автор строит свои постулаты на его критике: уже в первой главе, определяя основные принципы политического реализма, Г.Моргентау отмечает, что политика и общество подчинены объективным законам, и здесь явно недостаточно веры в "моральный политический порядок, основанный на универсальных и абстрактных принципах" [36]. Г.Моргентау призывает изучать реально происходящие процессы, и только познание объективных законов общества, с его точки зрения, дает возможность целенаправленно и успешно воздействовать на действительность. В качестве центральной исследовательской цели Г.Моргентау ставит создание рациональной теории международной политики.

С точки зрения политического реализма, объективные законы общества коренятся в человеческой природе, и она представляется политическим реалистам совсем не так, как идеалистам. Весь смысл их рассуждений по этом вопросу можно свести к тому, что люди по природе своей грешны и коварны. Из всех пороков человека ни один не является столь явным, неистребимым и опасным как инстинктивное вожделение власти. Борьба за власть – это "борьба всех против всех". Подобное понимание природы человека экстраполируется политическими реалистами и на общество в целом и взаимоотношения на международной арене: в такую же борьбу в международной политике вовлечены все государства.

В центре внимания политических реалистов находится государство. Оно рассматривается как главный и часто единственный актор в международных отношениях. А.Уолферс уподоблял государства в их взаимоотношениях друг с другом бильярдным шарам, поскольку каждое из них представляет собой "замкнутую, непроницаемую и суверенную величину" [37]. Интересно также заметить, что для политических реалистов подобный бильярдный шар не имеет "цвета" [38] – они не принимают во внимание различия во внутреннем устройстве тех или иных государств, так как каждое из них преследует свои объективно существующие национальные (а точнее национально-государственные) интересы.

Последняя категория является для политического реализма ключевой. Г.Моргентау пишет: "Ключевой категорией политического реализма является понятие интереса, выраженного в терминах власти" [39]. Последнее положение требует некоторых пояснений. Мы уже отметили, что, с точки зрения политического реализма, борьба за власть является объективным проявлением человеческой природы и сущностью мировой политики. В этом смысле, стремление к достижению власти (или могущества) является наиглавнейшей целью для любого государства. С другой стороны, достижение власти является необходимым средством для реализации государством своих насущных целей, первейшей из которых является обеспечение выживания. Выживание нации возводится Г.Моргентау в ранг высшего морального императива политического действия [40], при этом автор подчеркивает, что оно не может быть обеспечено упованием на нормы международного права или международные организации. Г.Моргентау настаивает на объективности категории интереса, хотя, как он отмечает, "сам интерес может и меняться". "Тип интереса, определяющего политические действия в конкретный исторический период, – пишет Г.Моргентау, – зависит от политического и культурного контекста, в рамках которого формируется внешняя политика" [41]. Отстаивание национальных интересов в их конкретном "наполнении" является для Г.Моргентау, "главным критерием правильности внешней политики государства" [42].

Признание объективности категории интереса влечет за собой признание неизбежности конфликта интересов различных государств. Конфликтогенность международной среды делает центральной проблемой международной политики обеспечение безопасности. При этом безопасность рассматривается политическими реалистами прежде всего в военно-силовом и государство-центричном виде. Эта сфера реальной политики и исследовательская проблематика, с нею связанная, получила у политических реалистов название "высокой политики", чем особо подчеркивалось ее исключительное место.

Особого внимания требует одно из исходных положений политического реализма – положение об анархичной природе международных отношений, которая и отличает их от сферы внутриобщественных отношений. Если государства обладает монополией на легитимное насилие внутри государства, то в сфере международных отношений единого центра, облеченного правом на применение насилия для урегулирования конфликтов, нет. Когда каждое государство преследует свои собственные интересы, анархичность международной среды приобретает особое значение. С точки зрения политического реализма, в этих условиях государство может рассчитывать только на собственные силы и возможности в отстаивании своих интересов. Единственный приемлемый путь для этого – наращивание свой мощи. Последняя оценивается политическим реализмом с точки зрения способности оказывать влияние на других "игроков" международной политики и понимается достаточно широко, прежде всего, как военная и экономическая мощь, а также гарантия обеспечения безопасности и благосостояния, престижа, возможности для распространения своих идеологических установок и ценностей.

Размышления о различных составляющих, или элементах, могущества (силы или власти) государств-наций занимают значительное место в книге Г.Моргентау. Так, он включает в этот ряд особенности географического положения, наличие природных ресурсов, демографические характеристики, уровень индустриализации, военную готовность, а также такие "неосязаемые" элементы, как особенности национального характера, состояние морали нации, качество управления и дипломатии. Ключевая задача тех, кто отвечает за разработку внешней политики, с точки зрения Г.Моргентау, заключается в верной оценке различных факторов могущества. При этом важно помнить о том, что все элементы могущества, за исключением лишь географического, динамичны. Следовательно, отмечает Г.Моргентау, важно как можно более точно уметь сопоставлять различные факторы могущества различных государств. Иными словами, в попытках дать общую оценку соотношения сил различных наций, важно точно определить "изменения в различных компонентах силы различных наций относительно друг друга" [43]. Г.Моргентау предостерегает от типичных ошибок на этом пути, таких как абсолютизация могущества одной нации (иначе, власть всегда необходимо рассматривать как категорию относительную: она всегда проявляется в отношениях двух или нескольких государств-наций); невнимание к динамическим изменениям в различных факторах могущества; рассмотрение одного лишь компонента мощи как ключевого (на этом основании Г.Моргентау говорит о геополитике как о лженауке в силу того, что она сводит могущество нации исключительно к географическому компоненту) [44].

Стремление каждого государства к максимальной реализации своих национальных интересов в условиях анархичной среды приводит к установлению на международной арене определенного баланса сил. С точки зрения политического реализма именно он, а не механизмы коллективной безопасности, является единственным способом обеспечения мира. "Стремление к власти со стороны ряда наций, каждая из которых пытается либо сохранить, либо нарушить status quo, неизбежно приводит к конфигурации, называемой балансом сил, и политике, нацеленной на ее сохранение... [Б]аланс сил и политика, нацеленная на его сохранение являются не только неизбежными, но ключевым фактором в сообществе суверенных наций" [45]. В установлении, поддержании или изменении баланса сил центральное место отводится великим державам – именно они устанавливают "правила игры". Продолжая аналогию с бильярдными шарами, можно сказать, что в этом смысле для политических реалистов действительно важен не "цвет" шара, а его масса (или, иначе, его мощь): "...более мощные расталкивают тех, кто поменьше, но последние могут противостоять им, присоединяясь к коалиции других гигантов" [46]. Идеальным состоянием для политических реалистов является "равновесие, означающее мир. Нарушение его восстанавливается новыми союзами или войной" [47].

Подобная "картина" мировой политики была востребована в середине ХХ в. политической элитой как в США (и прежде всего в США), так и в других странах, именно это обстоятельство и обеспечило долгую и "счастливую" жизнь идей политического реализма, доминировавшего в науке о международных отношениях на протяжении нескольких десятилетий. Именно эта востребованность политического реализма помогла ему "пережить" критику со стороны оппонентов и периодически вновь завоевывать пальму первенства среди объяснительных моделей международных отношений. Так было, например, когда после относительного ослабления привлекательности политического реализма как исследовательской программы и основы для политического курса государств в 1970-е гг., он вновь возродился в начале 1980-х гг., как наиболее привлекательная модель в условиях обострения международной обстановки – на этот раз в "реформированном" виде неореализма или структурного реализма.

При рассмотрении вопроса о развитии науки о международных отношениях часто прибегают к хронологическому принципу, выделяя несколько исторических этапов доминирования той или иной теории. Интерес вызывают и периоды смены теоретического "лидера" в исследовательской повестке – они получили название "больших дебатов", или "больших споров" в ТМО. Такое видение развития дисциплины предполагает некую схему, помогающую нам охватить прогресс в развитии науки. Следует лишь помнить о некоторых опасностях, которые таит в себе подобный подход. Нужно помнить, что такое упрощение может нарисовать "слишком ясную и аккуратную версию теоретического развития" дисциплины и представить процесс развития "более клинически точным, чем он был на самом деле". Кроме этого, в этом случае неизбежно упрощается разнородность исследований, относимых к одной теоретической "парадигме" [48].

Критика политического идеализма сторонниками политического реализма определяется как первый "большой спор" или первая волна "больших дебатов". В центре дискуссии стоял вопрос о концептуальных построениях и сущностных характеристиках международных отношений. В отличие от первого в центре второго "большого спора" – между "традиционализмом" и "модернизмом" (бихевиоризмом), – датируемого концом 1950-х – 1960-ми гг., находились методологические проблемы.

И политический идеализм, и политический реализм в рамках этой волны дебатов попали под определение "традиционализм", чем подчеркивалась их приверженность традиционным интуитивно-логическим методам исследования. "Источником спора стало настойчивое стремление ряда исследователей нового поколения (Куинси Райт, Мортон Каплан, Карл Дойч, Дэвид Сингер, Калеви Холсти, Эрнст Хаас и мн.др.)... придать изучению международных отношений подлинно научный статус" [49]. Ученые нового поколения настаивали на использовании в общественных дисциплинах методов точных и естественных наук – "научных" методов, – подчеркивая, что только тогда наука о международных отношениях и может претендовать на статус науки. В их исследованиях присутствует "повышенное внимание к использованию средств математики, формализации, к моделированию, сбору и обработке данных, к эмпирической верификации результатов, а также других исследовательских процедур, заимствованных из точных дисциплин и противопоставляемых традиционным методам..." [50].

Началом "второй волны дебатов" послужило выступление в 1966 г. в Лондонской школе экономики Хедли Булла с докладом "Теория международных отношений: пример классического подхода", в котором он обобщает дискуссии, существовавшие в дисциплине на тот момент времени, и выстраивает аргументы сторонников "классического" ("традиционного") подхода. В том же году доклад был опубликован в журнале "Мировая политика" и был воспринят "модернистами" как вызов, ответ на который не заставил себя ждать. Один из наиболее значимых ответов Х.Буллу содержался в статье Мортона Каплана "Новые большие дебаты: традиционализм против науки в международных отношениях". Эти и ряд других статей были собраны Клаусом Кнорром и Джеймсом Н.Розенау в сборнике "Соперничающие подходы в международной политике", вышедшем в 1969 г. [51].

Х.Булл критикует новый "научный" подход к исследованию международных отношений за его врожденную неспособность иметь дело с сутью предмета [52]. Он особо подчеркивает: "Ограничиваясь тем, что может быть логически или математически доказано или верифицировано в соответствии со строгими процедурами, приверженцы научного подхода лишают себя единственных инструментов, которые сегодня дают возможность уловить сущность предмета... Мы зависим от интуиции и здравого смысла не просто в разработке гипотез для ответа на эти эмпирические вопросы... Дело в том, что при проверке этих гипотез мы также полностью зависим от здравого смысла, от приблизительного наблюдения, которое не дает никакой логической или строго научной возможности считать вещи именно такими, а не иными" [53]. Обращая внимание читателя на те вопросы, из которых "в сущности, и состоит теория международных отношений" [54] – каково место войны в международном обществе, какова роль суверенного государства в нем и так далее, – Х.Булл подчеркивает, что "теоретики научного подхода отказались от средств, позволяющих поставить эти вопросы со всей прямотой. Когда они сталкиваются с ними, то делают одно из двух: либо они уклоняются от них и сосредоточиваются на маргинальных сюжетах,.. или же они порывают со своими собственным правилами и внезапно, не признавая этого, прибегают к методам классического подхода..." [55].

"Модернизм" или "научный подход", по терминологии Х.Булла, справедливо критиковали за то, что "его крайние выражения приводили к фрагментации и частичной утрате специфики исследовательского объекта, к необоснованному противопоставлению "строгих научных" методов "традиционным, интуитивно-логическим", к отрицанию за теоретическим подходом всякой практической значимости, а в самых крайних случаях – к отказу от теории" [56].

Однако вклад модернистов в развитие ТМО не нужно недооценивать. "Вторая волна дебатов" имела для развития ТМО принципиальное значение. Она "отразила ту стадию в развитии науки о международных отношениях, которую прошла каждая социальная дисциплина, – стадию вступления в зрелость путем переосмысления своего места в обществе и в науке, стремления к обновлению, к достижению большей точности, к получению максимальной практической отдачи..." [57]. Начиная с этого момента наука о международных отношениях по праву может именоваться собственно теорией международных отношений. "Всякая теория, – отмечает Н.А.Косолапов, – возникает лишь после того, как наука получает объективную возможность проверять свои построения практикой, делая это не от случая к случаю и не в отдельных вопросах, но постоянно и на систематической основе" [58].

Привнесение в дисциплину новых методов и методик не привело к образованию некой целостной исследовательской "программы" модернизма. По словам Оле Вэвера, в результате появился "широкий ассортимент эмпирических исследований, но не новая парадигма" [59]. Концептуальные рамки "модернизма" охватывают разнообразные области исследований: различные варианты системного подхода и, в частности, системного моделирования (М.Каплан, К.Райт, Д.Сингер, К.Холсти, Р.Роузкранс); анализ поведения международных акторов на основе психологического анализа восприятия международной ситуации (Р.Снайдер, Х.Брук, Р.Джервис); процесс принятия внешнеполитических решений (Г.Эллисон); исследования процессов социальной коммуникации и интеграции в международных отношениях (К.Дойч, Э.Хаас); изучения конфликтов и сотрудничества (А.Рапопорт, К.Боулдинг); формализация поведения международных акторов с использованием теории игр (Т.Шеллинг) и др. "Неоднородность" модернизма однако на помешала ему стать весьма плодотворным, обогатившим науку не только новыми методиками, но и весьма интересными выводами, получившими дальнейшее развитие в рамках различных теоретических "парадигм". Интересно, что и политический реализм, столь жестко критиковавший модернистов, ощутил на себе его влияние. "После периода неопределенной веры в новую научность дисциплины, – отмечает О.Вэвер, – мы вернулись к реализму, но менее... самоуверенному" [60]. "Отсроченной победой" "второго большого спора" считают трансформацию классического реализма середины ХХ в. и оформление его в виде неореализма в конце 1970-х гг. Последнее связывают с выходом в 1979 г. книги Кеннета Уолца "Теория международной политики" [61].

Ревизионисткая сторона неореализма заключалась, прежде всего, в отказе от попыток вывести рациональную теорию из понимания природы человека. Объяснение социального взаимодействия неореалисты отказываются основывать на психологических данных, акцентируя свое внимание на факторах социального порядка. Но более существенной стороной трансформации классического политического реализма в неореализм является стремление последнего "систематизировать", по словам Р.Кеохейна, политический реализм и создать "строгую системную теорию международной политики" [62]. Сохраняя основные категории классического политического реализма – сила, национальный интерес, борьба за власть и другие, – неореализм стремится к обогащению его достижениями системной теории. Как отмечал К.Уолц, с тем, чтобы понять суть происходящего в международной политике, необходимо показать, "насколько действия и взаимодействия государств, а также результаты этих действий и взаимодействий могут быть объяснены силами, которые проявляются на уровне системы, а не на уровне элемента" [63].

Напомним, что одна из основных идей системного подхода – это посылка об основополагающей роли структуры системы в познании ее законов. Структура "создается" взаимодействием элементов, и в свою очередь она оказывает влияние на действия акторов. Тот или иной результат взаимодействия элементов в рамках системы обусловлен не их особенностями, а свойствами структуры [64]. "В определении международно-политических структур мы рассматриваем государства вне зависимости от того, какие традиции, привычки, цели, желания и формы правительства они имеют, – пишет К.Уолц. – Мы не спрашиваем, является ли государство революционным или легитимным, авторитарным или демократическим, идеологическим или прагматическим. Мы абстрагируемся от всех атрибутов государств, за исключением их возможностей... Мы абстрагируемся от каких-то особых качеств государств и от всех их реальных связей. Что получается – это позиционная картина, общее описание... порядка, определенного в терминах положения элементов, а не в терминах их качеств" [65]. Иными словами, структура системы понимается К.Уолцем как распределение возможностей для элементов в рамках системы [66]. "Власть оценивается исходя из сравнения возможностей различных элементов [системы]. Хотя возможности являются атрибутами элементов, распределение возможностей... является системной категорией" [67]. Структура системы выступает как "принуждающая сила" [68]. Смысл последнего утверждения поясняет Джон Ругги: когда международная система сформирована, она "становится силой, которую акторы не могут контролировать; она ограничивает их поведение и становится между намерениями государств и результатами их действий" [69]. Иными словами, структура системы ограничивает "свободу действий" государств и во многом предопределяет результат их взаимодействия. Причем структурные свойства международной системы фактически не зависят от каких-либо усилий малых и средних государств, они являются результатом взаимодействия великих держав [70]. "Теория как и история международной политики написана в терминах великих держав", – отмечает К.Уолц. В международной политике, как и в любой другой системе, основанной на принципе "самопомощи", акторы, обладающие наибольшими возможностями устанавливают "правила игры" для себя и всех других [71].

Следует также отметить, что сегодня понимание международной системы, свойственное неореализму, является широко распространенным, и системная теория международных отношений нередко отождествляется именно с ним [72].

И вновь вернемся к хронологии развития науки о международных отношениях.

В конце 1960-х – 1970-е гг. политический реализм подвергался все большей критике, на этот раз – за его "модель" мира. Политический реализм критиковали за его исключительное внимание к вопросам межгосударственной борьбы за власть и за его слепоту к тем политическим процессам, которые протекают внутри государства, в транснациональной плоскости и вне рамок военно-политической сферы [73]. Иными словами, если раньше роль государства как центрального актора международных отношений не ставилась под сомнение, то в период третьей волны "больших дебатов" этот вопрос находился в центре дискуссий. Часто рамки третьей волны определяют как противостояние "государство-центричной" парадигмы политического реализма и нового направления исследований – транснационализма.

"Транснационализм" (как и в случае с "модернизмом", этот термин используется как собирательное название для целого ряда концепций) исходил из того, что идеи политического реализма и свойственная ему этатистская парадигма более не соответствуют характеру и современным тенденциям международных отношений. С точки зрения транснационалистов, государство, теснимое множеством других акторов – международными организациями, включая неправительственные, транснациональными предприятиями, общественные движениями и даже отдельными индивидами, – более не является единственным и даже не центральным актором в международных отношениях. Да и сами международные отношения далеко выходят за рамки традиционных межгосударственных взаимодействий, основанных на национальных интересах и силовом противоборстве. Иными словами, в анализе транснационалистов государство лишается своей монополии, а само международные общение получают иное "наполнение": из "интернационального" (т.е. межгосударственного в строгом этимологическом значении) оно превращается в транснациональное, т.е. "осуществляющееся помимо и без участия государств" [74].

В рамках "транснационального" направления исследований получили свое развитие несколько концепций. Одна из них разрабатывала проблемы наднациональной политической интеграции. Опираясь на достижения функционализма середины ХХ в. (Д.Митрани), неофункционалисты (Эрнст Хаас, Леон Линдберг и др.) исследовали ненасильственные меры по созданию больших по масштабам политических образований – иными словами, внимание ученых было приковано к добровольному созданию больших политических объединений, которые сознательно воздерживаются от использования силы в отношениях между составляющими его единицами [75]. В центре внимания неофункционалистов стоял вопрос, каким образом и в силу каких причин государства добровольно "теряют" некоторые атрибуты своего суверенитета, одновременно приобретая новые средства для урегулирования конфликтов между собой. Интеграция чаще всего понималась неофункционалистами как процесс, посредством которого лояльность политических акторов нескольких национальных образований смещается в сторону нового наднационального центра принятия решений, который и становится центром политической активности [76]. Таким образом, в центре внимания неофункционалистов находились проблемы "эрозии" суверенитета современного национального государства.

Смысл "функциональной идеи" заключается в том, что возрастание количества, сложности и масштабности задач, которые требуют разрешения со стороны государства и которые во все возрастающей степени выходят на национальные границы, требует расширения и углубления сотрудничества различных государств. Успешное развитие взаимовыгодного сотрудничества в какой-либо одной неполитической (технической, или функциональной, по Д.Митрани) области на международной арене будет инициировать подобное поведение в других областях. Так, усилия по созданию общего рынка подталкивают к дальнейшему развитию сотрудничества в ценообразовании, инвестициях, страховании, налогообложении, банковском деле, валютной политике и так далее. По мере того, как государства будут становиться во все большей степени интегрированными, цена разрыва функциональных связей будет достаточно высока для того, чтобы удержать государства от вступления в конфликт. Таким образом, по мнению функционалистов, такое функциональное "разветвление" ("ramification" у Д.Митрани) способно переориентировать международную активность и внести вклад в дело укрепления мира. По мнению Д.Митрани, такое "разветвление" в конечном итоге автоматически приведет и к полной политической интеграции.

Неофункционалисты отказались от идеи автоматичности подобного "разветвления", высказанной Д.Митрани. Они подчеркивали, что "извлечение уроков интеграции", или осознание успехов интеграции, в одном функциональном контексте не может автоматически переноситься на другие. "Функциональные контексты имеют тенденцию к автономности", – отмечал Э.Хаас. Такое "извлечение уроков" возможно лишь в том случае, "если акторы... пожелают адаптировать этот интеграционный урок к новой ситуации" [77], иными словами, если акторы признают, что их интересы удовлетворяются наилучшим образом в рамках большей организации. Таким образом, у неофункционалистов интеграция является результатом работы соответствующих элит в правительственном и частном секторах, которые поддерживают интеграцию с силу прагматических причин, а отнюдь не альтруизма. Исследуя деятельность Европейского объединения угля и стали, Э.Хаас пришел к заключению, что первоначально среди соответствующих элит "шестерки" лишь немногие поддерживали это начинание. Только по прошествии нескольких лет лидеры профсоюзов и политических партий стали сторонниками ЕОУС. Более того, эти группы, наблюдая преимущества в рамках этого объединения, встали в авангарде последующих усилий по европейской интеграции, включая Общий рынок. В этом случае проявилась "экспансивная логика "переливания" (spill-over) из одного сектора в другие: более ранние решения "переливаются" в новые функциональные контексты, включают все больше и больше людей, требуют все больше и больше контактов и консультаций между бюрократиями для решения новых проблем, которые вырастают из более ранних компромиссов". Эта логика "экспансии" способствует тому, что государства-нации определяют свои интересы в более широком интеграционном контексте [78].

Если неофункционалистская концепция делала акцент на наднациональном "измерении" международных отношений, то в центре внимания ученых – разработчиков концепции "комплексной взаимозависимости" находились отношения транснациональные.

Возникновение этой концепции связывают с именами Роберта Кеохейна и Джозефа Ная, выпустивших в 1977 г. свою книгу "Власть и взаимозависимость" [79]. В ней они пытались показать ограниченность модели политического реализма в анализе современных международных отношений. Следует отметить, что в работе речь не шла о полном отказе от традиционной модели, авторы лишь подчеркивали, что при анализе некоторых ситуаций в современном мире она становится неуместной. Р.Кеохейн и Дж.Най говорят о появлении новых черт международно-политического процесса, подчеркивая усиление взаимного влияния между странами или между акторами в разных странах [80]. Этот феномен и получил в их работе название "комплексной взаимозависимости" (отрывок из книги Р.Кохейна и Дж.Ная приведен в материалах для чтения). Термин "взаимозависимость", ставший столь распространенным в последние десятилетия, в работе Р.Кеохейна и Дж.Ная имеет определенный смысл: он относится к тому, “в какой степени события, происходящие в одной части... системы, оказывают влияние на события, происходящие в других частях... системы”. Авторы выделяют три ключевые характеристики "комплексной взаимозависимости": наличие "множественных каналов", соединяющих общества – не только межгосударственных, но и трансправительственных и транснациональных; отсутствие строгой иерархии среди политически актуальных вопросов, что приводит к тому, что социально-экономические проблемы могут быть столь же важными, как проблемы военной безопасности; в ситуациях, которые могут быть определены как проявления "комплексной взаимозависимости", военная мощь имеет тенденцию к снижению своей роли в разрешении конфликтов [81].

В 1970-е гг. помимо названных выше концепций, разрабатывающих проблематику наднациональных и транснациональных отношений, появляются исследования, концентрирующие свое внимание на процессах выработки и принятия внешнеполитических решений внутри государства. Таким образом, для исследователей государства перестают быть непроницаемыми "бильярдными шарами"; ученые разрабатывают различные модели принятия решений помимо рациональной, свойственной политическом реализму. Новые модели ставят под сомнение казавшийся ранее незыблемым постулат политического реализма о том, что внешняя политика государства базируется на реализации национальных интересов. В основе бюрократической, организационной, плюралистической моделей политики лежит "декомпозиция" государства: в качестве единиц анализа для исследователей выступают отдельные политики или группы лиц, преследующие не только интересы национальной безопасности, но и свои личные или групповые интересы (исследование бюрократической модели политики Грэхама Эллисона и Мортона Гальперина представлено в материалах для чтения). Кроме этого, в круг интересующих исследователей проблем начинают входить вопросы о том, каково влияние психологических факторов на процесс принятия внешнеполитических решений, включая проблемы восприятия ситуаций, психологические и иные ограничения принятия решений в кризисных ситуациях (отрывок из книги Оле Холсти "Кризис, эскалация, война", помещенный в материалах для чтения, представляет это направление исследований).

Как видим, все эти исследования в совокупности "материализовали" ясную либеральную альтернативу политическому реализму как исследовательской программе (часто ее обозначают как "плюрализм"), однако это еще не свидетельствовало о "победе" над реализмом. "Обе парадигмы имели сильные стороны, некоторые вопросы могла лучше объяснить одна из них, с другими лучше справлялась другая. Но более важно то, что не было возможности доказать, что права та или другая. Реалисты и плюралисты... видели разные реальности. Если бы они решили устроить тестирование своим теориям, то они делали бы это, используя различный материал, так как каждая из низ них упорядочивала мир в соответствии с различными концепциями и, следовательно, собирала различный эмпирический материал" [82]. Тогда дисциплина стала восприниматься как совокупность соперничающих теорий, каждая из которых определяет для себя круг вопросов, требующих ответов, а также какие данные являются релевантными, и представляет свою собственную концептуальную картину. При этом парадигмы воспринимались как несовместимые [83], и, следовательно, никаких "нормальных" дискуссий между ними быть не могло – они "говорили на разных языках" [84]. Каждая из них давала свои ответы на вопросы, кто является ключевым актором, какие проблемы международных отношений являются наиболее важными, как определяются сущностные процессы и каковы их результаты [85].

Этому новому состоянию дисциплины 1970-х гг. в начале восьмидесятых было дано название "меж-парадигматических дебатов" [86]. Однако название "дебаты" на сей раз требовало пояснений. В отличие от предыдущих "больших споров" "меж-парадиг-матические дебаты" не предполагали победу одной из концепций, их целью не было доказательство правоты той или "парадигмы". Это был плюрализм мнений, с которым и нужно было уживаться. Несовместимость концепций предполагала, что каждая парадигма "заключала в себе свою собственную правду, и что все они представляют ценность для дисциплины. Дебаты и составляют сущность дисциплины" [87].

Реализм и либерализм занимали свое прочное место в дисциплине, но в 1970-е г. и неомарксизм стал рассматриваться в западной науке во все возрастающей степени как "самодостаточная" альтернативная теория международных отношений, хотя нельзя сказать, что радикальная парадигма занимала столь же весомое место, как и первые две. Однако стало модным представлять дисциплину как вовлеченную в трехсторонние дебаты [88]: реализм – либерализм – радикализм. Джеймс Н.Розенау отмечал, что парадигмы отличаются на тому, на каком уровне анализа они делают акцент: государство как актор – для реализма; множество негосударственных (фирмы), субгосударственных (бюрократия), надгосударственных (режимы) и трансгосударственных (транснациональная бюрократия) акторов – для либерализма; система в целом – для неомарксизма [89].

Некоторые из наиболее провокационных работ в рамках радикальной "парадигмы" вышли из-под пера ученых-обществоведов, изучающих Латинскую Америку (среди них были как латиноамериканские авторы, так и европейцы и американцы). Со временем они стали известны под общим названием теоретиков зависимости. Некоторые из них работали в 1960-е гг. в Экономической комиссии ООН по Латинской Америке и Конференции по торговле и развитию ООН. В центре их исследований был вопрос, почему в экономическом развитии Латинской Америки и других регионов третьего мира не повторялся исторический опыт развития капитализма Европы и Северной Америки?

Сторонники концепции модернизации пытались дать ответ на этот вопрос. Они фокусировали свое внимание на процессе перехода от традиционного общества к индустриальному. Культурные ценности традиционного общества считались ими препятствием на пути модернизации: развивающиеся страны не могут порвать с прошлым, у них нет того духа предпринимательства, который был в Европе на заре капитализма в XVI в. Взгляд сторонников концепции модернизации был достаточно узок: они исследовали неравные условия торговли между экспортировавшим сырье третьим миром и индустриально развитыми странами, экспортирующими промышленные товары. Рекомендации Экономической комиссии ООН по Латинской Америке заключались в диверсификации экспорта и развитии импортозаменяющего производства. Однако этот политический курс не привел к делаемым результатам, напротив, он лишь увеличил зависимость развивающихся стран от ТНК, которых приглашали для развертывания внутреннего промышленного производства. Подчеркивалось учеными также и то, что не все страны третьего мира постигла неудача в экономическом развитии. В некоторых странах наблюдался экономический рост, но он был обеспечен лишь тогда, когда индустриально развитые страны проявляли особую заинтересованность в каком-либо виде сырья и сельскохозяйственной продукции [90].

Критики этой концепции, прежде всего, подчеркивали, что дихотомия "традиция – модерн" универсальна. Кроме этого, они отмечали, что разработчики концепции модернизации рассматривали развитие государства и общества в отрыве от международных политических и экономических факторов, не обращая внимания на то, какое место занимают развивающиеся страны в мировой капиталистической системе [91].

Другая группа ученых (Дж.Самуэль Валензуэло и Артуро Валензуэло, Френандо Энрике Кардозо, Самир Амин, Арджири Иммануэль) в своих исследованиях более четко отмечали политические и социальные факторы в контексте мировой капиталистической системы, которые "привязывали" Латинскую Америку к Северной. Они отмечали, что экономический рост в развивающихся странах не является "автономным" – если он и случается, то соотносится с подъемами и спадами в развитых странах. Выбор латиноамериканских стран ограничен иерархичной мировой капиталистической системой. "Паутина зависимости" усиливает неравный обмен между Севером и Югом. Возможности развивающихся стран незначительны, потому им отведена подчиненная роль в капитализме. Экономическая эксплуатация развивающихся стран со стороны индустриально развитых не является случайной, она является неотъемлемой частью капиталистической системы, что и обеспечивает ее функционирование. В результате, недоразвитость ряда стран не является моментом в эволюции общества, которое экономически, политически и культурно автономно и изолировано. Латиноамериканские и другие страны третьего мира предпринимают попытку развития в совершенно иных условиях, чем индустриально развитые страны [92].

Некоторые сторонники теории зависимости используют марксистскую терминологию, подчеркивая, что более значимыми являются не отношения между государствами, а транснациональные классовые отношения, которые связывают буржуазные элиты развитых и развивающихся стран. Интересно, например, как эти исследователи определяют место ТНК – их оценки отличаются от точки зрения соперничающих концепций. Для реалистов ТНК обладают вторичной значимостью, так как акцентируется роль государства как центрального актора. Для либерального направления ТНК является одним из целого ряда акторов. Для радикальной "парадигмы" именно ТНК выступают в роли ключевых "игроков", устанавливающих и поддерживающих отношения зависимости [93].

Пожалуй, наиболее известной западной концепцией, относящейся к радикальной "парадигме", является теория "миро-экономики", или "капиталистической миро-системы" (Иммануил Валлерстайн, Кристофер Чейз-Данн, Теренс Хопкинс). Эта теория отличается от теории зависимости в двух аспектах. Во-первых, ее сторонники стремятся понять не только, и не столько отсутствие развития в латиноамериканских странах, но экономическое, политическое и социальное развитие всех регионов мира. Развитые и развивающиеся страны, "победители" и "проигравшие" исследуются с общей целью объяснить существование неравномерного развития мира. Во-вторых, целью теоретиков миро-системы является стремление понять судьбу различных частей мира в различные исторические периоды времени в более широком контексте развития мировой политэкономии: приоритетом для них является объяснение становления и развития глобальной капиталистической системы в исторической перспективе [94].

Самым ярким представителем теории миро-системы является Иммануил Валлерстайн. В своем двухтомнике "Современная миро-система", вышедшем в 1974-1980 гг., он ставит перед собой задачу понять происхождение и динамику современной мировой экономики и существование неравномерного развития в масштабах всего мира [95]. "Концепция миро-экономики (économie-monde, во французском языке) должна быть отделена от [концепции] мировой экономики или международной экономики. Последняя концепция предполагает, что существует ряд отдельных "экономик", национальных по масштабам, и что при определенных условиях между этими "национальными экономиками" осуществляется обмен; сумма этих (ограниченных) контактов называется международной экономикой. Те, кто используют эту концепцию, доказывают, что в ХХ в. ограниченные контакты расширяются. Таким образом, утверждается, что мир стал "единым миром" в таком смысле, которого не было до ХХ века. Концепция "миро-экономики", напротив, предполагает, что "экономика" существует там, где (и если) есть значительное и относительно законченное социальное разделение труда в интегрированном наборе производственных процессов, которые связаны посредством "рынка", который был "создан" некоторым сложным образом. Исходя из этого, миро-экономика не является новой в ХХ веке и не складывается из "национальных экономик", не представляющих завершенного разделения труда. Скорее, миро-экономика, капиталистическая по форме, существует, по крайней мере, в части земного шара с XVI века. Сегодня весь земной шар действует в рамках единого социального разделения труда, называемого нами капиталистической миро-экономикой" [96]. И.Валлерстайн отмечает, что границы капиталистической миро-экономики гораздо шире, чем границы любого политического образования, существующего ныне. Это влечет за собой вывод о том, что политические образования (нации-государства) обладают лишь относительно автономным суверенитетом в рамках единой миро-экономики [97].

И.Валлерстайн выделяет в миро-экономике центр, периферию и полупериферию. В регионах "центра" представлены наиболее передовые отрасли экономики; "периферия" поставляет "центру" сырье, а ее неквалифицированная рабочая сила эксплуатируется; в производственной деятельности "полупериферии" представлены элементы и того, и другого. В противовес либеральной идее о специализации, основанной на сравнительных преимуществах, теория миро-системы настаивает на том, что разделение труда "центр – периферия" требует и увеличивает неравенство между ними. Государства периферии не могут контролировать свою судьбу, в то время как государства "центра" доминируют в экономическом, политическом и военном плане [98]. Иными словами, "структура миро-экономики предполагает неравный обмен товаров и услуг (главным образом транс-государственный), такой, что большая часть прибавочной стоимости, извлекаемой из периферийных зон миро-экономики, переводится в зоны центра" [99]. Такое несправедливое распределение благ, с точки зрения неомарксистов, выдвигает сейчас объективное требование сознательного управления происходящими процессами.

Парадоксально, что в СССР – оплоте марксизма-ленинизма – марксизм как философия и методология исследования не могли получить развития в силу того, что "научные компоненты марксизма были изначально поставлены в положение заложников идеологической и политической конъюнктуры" [100]. После 1991 г. возник новый парадокс: теория и методология марксизма вновь оказались отброшенными опять-таки по соображениям идеологической и политической конъюнктуры.

На Западе интерес к марксистской в научной среде всегда был маргинальным, но он всегда присутствовал. В настоящее время, когда идеологические моменты ушли на второй план, западными исследователями признается значительное влияние неомарксизма в формировании и развитии такого направления исследований как политическая экономия международных отношений [101]. По замечанию Н.А.Косолапова, окончание "холодной войны" и последовавшие за этим изменения "облегчили проявление научного интереса к марксистской методологии исследования, марксистскому пониманию и объяснению процессов и механизмов истории, мирового развития, международных отношений" [102]. Возможно, освобожденный от пут идеологии, марксизм вернется в лоно науки и займет там свое место.

Во второй половине 1980-х гг., по словам Оле Вэвера, дисциплина выходит за рамки несовместимости реалистической и либеральной парадигм [103]. С конца 1970-х гг. реалистическая школа приобрела в неореализме законченный вид, у либерализма также появляется приставка "нео", что было призвано подчеркнуть отличие современной версии от более ранних (прежде всего, коммерческого либерализма, связывающего развитие свободной торговли и обеспечение мира, и республиканского, настаивавшего на том, что распространение демократии гарантирует достижение мира). Как и неореалисты, неолиберальные институционалисты восприняли системный подход к анализу международных отношений, но в отличие от них уделяли большее внимание тому, каким образом способствуют сотрудничеству международные институты. На этом стоит остановиться подробнее.

Неолиберальные институционалисты, даже те, кто концентрируется на исследовании транснациональных отношений, не отрицают, что "государства были и остаются наиболее важными акторами в мировых делах" [104]. Кроме этого, они принимают посылку о децентрализованности международной системы. Однако подчеркивают, что одновременно международная система является институционализированной. Институционализация мировой политики имеет большое влияние на поведение правительств. "Это означает, – пишет Роберт Кеохейн, – что участники [международных отношений] признают, что их поведение отражает установленные правила, нормы и обычаи, и значение поведения [игроков] интерпретируется в их свете" [105]. Таким образом, хотя государства и находятся в центре рассмотрения неолиберальных институционалистов, куда большее значение в их анализе международных отношений играют "международные институты". Под последними понимается "устойчивый и связанный набор правил (формальных и неформальных), которые предписывают поведенческие роли, ограничивают деятельность и формируют ожидания" [106]. Международные институты выступают в трех формах: формально установленных межправительственных или транснациональных неправительственных организаций; международных режимов и обычаев [107]. Что касается последних, то они понимаются как неформальные институты, незафиксированные формально правила и принципы взаимопонимания, которые формируют ожидания акторов относительно того, как будут реагировать на их действия иные "игроки". Часто "обычаи" определяются как "спонтанный порядок". Примерами этой формы международных институтов могут служить дипломатический иммунитет, который был "обычаем" на протяжении столетий до того момента, как был кодифицирован формальными международными соглашениями в 1960-е гг. Принцип взаимности во взаимоотношении акторов международных отношений также можно рассматривать как "обычай". Во временном измерении "обычаи" рассматриваются предшествующими установлению режимов и учреждению международных организаций [108].

Неолиберальные институционалисты подчеркивают, что даже если государства определяют свои интересы "автономно", то международные институты важны, так как оказывают влияние на "побуждения" к действию государств. "Международные институты делают возможным для государств такие действия, которые в другом случае были бы невозможны: например, обращение в Генеральному секретарю ООН с просьбой посредничества между Ираном и Ираком, или апелляция к режиму нераспространения в оправдание отказа поставок ядерного оборудования Пакистану" [109].

Концепция международных режимов получила самостоятельное звучание в рамках неолиберального институционализма. В начале 1980-х гг. появилось достаточно много исследований в этой области, активизировала дискуссии вокруг этой концепции публикация ряда статей в сборнике "Международные режимы" [110]. Режимы определяются как "совокупность подразумеваемых или явно выраженных принципов, норм, правил, процедур принятия решений, вокруг которых в данной сфере международных отношений ожидания акторов сходятся" [111]. Нормы определяются учеными как "стандарты поведения, определяемые в терминах прав и обязанностей". "Правила – это специальные предписания действий или их запрещения". "Процедуры принятия решений представляют собой превалирующую практику принятия и исполнения коллективных решений" [112]. Наиболее яркими и зримыми примерами международных режимов являются, пожалуй, международная валютная и торговая системы, сложившиеся во второй половине ХХ в. Неолиберальные институционалисты указывают на то, что период после Второй мировой войны богат на формирование различных режимов, основная часть которых лежит в области мировой политэкономии (одним из немногих исключений является режим нераспространения ядерного оружия).

Говоря о "преодолении несовместимости" реалистической и либеральной парадигм в ТМО, О.Вэвер отмечает, что в исследовательскую повестку входит "синтез нео-нео-" [113]. Подразумевается, что "водораздел" между ними смягчается, и обе парадигмы разделяют некоторые общие положения. Они делают своеобразный шаг навстречу друг другу. Так, например, один из представителей неореализма Барри Бузан называет себя "либеральным реалистом". Не отрицая реалистический тезис об анархичности международной среды, он отмечает, что в целом природа международных отношений меняется в сторону "зрелой анархии", признавая тем самым институционализированность современной международной системы [114].

Что касается появления некоторых "точек пересечения" двух парадигм, то, прежде всего, это предположение о децентрализованной (анархичной) международной системе и вывод о том, что существенную роль в познании законов системы играет ее структура, а также "серьезное отношение к государственной мощи" [115]. Дискуссии между неолиберальным институционализмом и неореализмом строятся на нескольких узловых моментах. Первое: природа и последствия анархичности международной системы. "Хотя никто не отрицает, что международная система анархична, существуют разногласия относительно того, что это значит и почему это важно", – отмечает Дэвид Болдуин [116]. Второе: хотя обе стороны согласны с тем, что международное сотрудничество возможно, они различаются в том, что касается легкости и вероятности его достижения [117]. Третье: реалисты делают акцент на относительных преимуществах сотрудничества ("кто что получает?"), в то время как неолиберальные институционалисты – на абсолютных преимуществах сотрудничества ("это выгодно всем") [118]. Четвертое: и неолиберальные институционалисты, и неореалисты согласны, что как приоритетные цели государств важны соображения и национальной безопасности, и экономического благосостояния, однако они различаются в том, как расставляются акценты в этих целях [119]. Пятое: неореалисты в своем анализе фокусируют внимание на возможностях государств, в то время как неолиберальные институционалисты – на их намерениях [120]. Наконец, шестое: обе стороны признают множественность международных режимов, возникших после 1945 г. Однако они различаются по тому, каково их значение [121].

Преодоление несовместимости реалистической и либеральной парадигм сдвигает линию концептуального противостояния: явному или скрытому доминированию реализма в науке о международных отношениях противостоит группа ученых, бросающих ему постпозитивистский вызов [122]. Это противостояние получило в ТМО название "постпозитивистских дебатов".

Чтобы разобраться, что объединяет "постпозитивистов", следует обратиться к тому, чему они противостоят: сам термин "пост-позитивизм" предполагает критику фундаментальных методологических оснований позитивизма. Напомним, что позитивизм – это направление в философии, считающее единственным источником истинного, действительного (положительного, позитивного) знания конкретные науки и отрицающее познавательную ценность философского исследования [123]. Как реакция на кризис исследовательской программы позитивизма, обозначившийся уже в концу 1960-х – началу 1970-х гг., возникает несколько школ, ставящих по сомнение гносеологические основы позитивизма, прежде всего, его рационалистическую теорию познания. Наиболее заметными в постпозитивистских исследованиях в ТМО стали "критическая теория" (Роберт Кокс, Марк Хоффман, Эндрю Линклэйтер), "историческая социология" (Майкл Манн, Чарльз Тилли, Теда Скокпол), постмодернизм (Ричард Эшли, Уилльям Коннолли, Джеймс Дер Дериан, Р.Б.Дж. Уолкер, Майкл Шапиро) и феминизм (Синтия Энлоу, Джин Элштейн, В. Спайк Петерсон, Кристин Сильвестер).

Для сторонников "критической теории" (следующих в русле исследований Франкфуртской школы, и главным образом, Юргена Хабермаса) знание о мире всегда должно пониматься в контексте интересов. Знание не нейтрально и не объективно, как предполагают позитивисты. "Историческая социология" концентрирует внимание на вопросах исторического контекста государственного развития, исторической изменчивости государственных форм, взаимосвязи между государством, культурой и экономикой, о соотношении между обществом, государством и международной системой [124]. Постмодернистские авторы характеризуются "крайним иррационализмом и неприятием каких-либо теоретических абстракций и обобщений" [125], они подвергают "атаке сами понятия о реальности, истине, структуре или идентичности, которые являются центральными для международной теории как и других гуманитарных наук" [126]. Что касается исследований феминисток, то они представляют достаточно широкий спектр – от гендерных исследований и изучения современной структуры мужского доминирования до вопросов природы идентичности [127].

Что объединяет эти течения в ТМО, так это убежденность в том, что западная политическая мысль, основанная на идеалах Просвещения, находится в кризисе. "Проект Просвещения" понимается как стремление к освобождению человечества от темноты незнания, предубеждений, традиций и от поклонения неоспоримому авторитету. Лозунгом его является убеждение, что человек – это хозяин Вселенной, способный построить мир на началах разума и справедливости. Наиболее яркую критику этого "проекта" предлагают постмодернисты. Они подвергают критике саму идею прогресса, в кульминации достигающего совершенства человечества. Они отрицают понимание истории как некоего оптимального направленного исторического пути – реальность для них есть социальное построение, "продукт человеческого альтернативного выбора" [128].

Постмодернисты внесли интересный вклад в разработку целого ряда концепций в рамках ТМО. В начале 1990-х гг. они активно стали разрабатывать проблематику эрозии суверенного, территориально определенного государства, что, в свою очередь, стимулировало обсуждение таких существенных для ТМО вопросов, как федерализм и регионализм, национальное самосознание и национализм, новые типы гражданства в современном мире и т.д. [129]. Одна из ключевых категорий международных отношений – безопасность – также находит глубокое переосмысление в работах постмодернистов. В их исследованиях и в работах близких им по духу безопасность "выходит" за рамки понимания ее исключительно в военных терминах. Иные параметры – политический, экономический, социальный и экологический – прочно занимают подобающее им место. Кроме этого, постмодернисты развили идею о разграничении понимания безопасности "государственной" и "безопасности народа", первоначально высказанную в рамках скандинавской школы мирных исследований: правящая элита, оперируя понятиями "национальная безопасность" часто подменяет интересы народа, страны в целом своими интересами. С точки зрения ученых, "в эпоху постмодернизма положение дел нужно изменить и нацелить механизм безопасности не на защиту элиты или правящего режима, а на обеспечение безопасности простых людей и всего мирового сообщества" [130].

Феминистки акцентируют внимание на том, что современные концепции безопасности дискриминационны по отношению к женщинам: последние, составляющие половину населения и являющиеся основными жертвами в военных конфликтах, практически не могут повлиять на процесс принятия решений в данной сфере, так как не имеют к нему доступа [131]. Интересно, что именно это положение "изгоев", которое занимают женщины в процессе принятия важнейших решений, по словам самих феминисток, и позволило им внести существенный вклад в разработку проблем самосознания в международных отношениях и призвать сломать сложившиеся стереотипы относительно исключительной важности национальной идентичности [132]. Самосознание – определение того, кто мы есть – это нечто вращающееся вокруг понятий "мы" и "они". По мнению В.Спайк Петерсон, "исключающее" самоопределение ("мы" против "них", "граждане" против "иностранцев" и т.д.) никак не согласуется с современными требованиями глобального сотрудничества [133]. Это враждебное восприятие самосознания замыкает нас в видении международных отношений как анархичной системы, измученной неизбежным и нескончаемым конфликтом между требованиями национального самосознания и потребностями глобального общества. Должны ли мы смириться, вопрошают феминистки, с продолжением победного шествия национальной идентичности в ущерб других ее проявлений – субнациональных или транснациональных? [134].

Обобщая достижения ТМО, следует отметить, что о периоде второй половины 1970-х – 1980-х гг. можно говорить как о периоде зрелости теории международных отношений как науки. "В это время ТМО окончательно сформировалась как совокупность специализированных направлений и школ, единых в объекте и общих познавательных целях исследований, опирающихся на в целом общие философские и теоретико-методологические основания, но различающиеся по конкретным предметам и методам исследований", – отмечает Н.А.Косолапов [135]. Принимая во внимание громадное разнообразие и сложность того, что изучается в рамках ТМО, не стоит, наверное, удивляться тому, насколько разнятся взгляды на то, как следует изучать международные отношения.

Окончание холодной войны стало новым стимулом для дискуссий о характере и закономерностях международных отношений. "Вильсонианские" идеи прочно заняли свое место в мессианского измерения риторике высшего американского руководства, ратующего за установление "нового мирового порядка". Обращаясь к Генеральной Ассамблее ООН в октябре 1990 г., Президент США Дж.Буш провозглашал: "Перед нами встает видение нового партнерства наций, перешагнувших порог "холодной войны". Партнерства, основанного на консультациях, сотрудничестве и коллективных действиях, особенно через международные и региональные организации. Партнерства, объединенного принципом и властью права и поддерживаемого справедливым распределением расходов и обязанностей. Партнерства, целью которого является приращение демократии, приращение процветания, приращение мира и сокращение вооружений" [136]. Столь же громогласно звучали либеральные идеи "расширения демократии" из уст Президента Б.Клинтона: "В новую эру опасностей и возможностей нашей всепоглащающей целью должно стать расширение и усиление мирового сообщества стран демократического характера, опирающихся на рыночную экономику... [М]ы стремимся расширить круг наций, которые живут при наличии свободных институтов, ибо нашей мечтой является тот день, когда мнения и энергия каждого человека на свете найдут полное самовыражение в мире бурно расцветающих демократических стран, сотрудничающих друг с другом и живущих в мире" [137].

Но, пожалуй, самым ярким выражением оптимизма по поводу триумфа либерализма стала статья Френсиса Фукуямы "Конец истории?" "...[Э]тот век, вначале столь уверенный в триумфе западной либеральной демократии, возвращается теперь, под конец, к тому, с чего начал, – пишет автор, – не к предсказывавшемуся еще недавно "концу идеологии" или конвергенции капитализма и социализма, а к неоспоримой победе экономического и политического либерализма" [138]. Триумф западной идеи автор связывает с тем, "что у либерализма не осталось никаких жизнеспособных альтернатив", а переживаемый исторический период является периодом завершения "идеологической эволюции человечества и универсализации западной либеральной демократии как окончательной формы правления" [139].

Оптимизм наблюдался и в среде реалистов, рассматривавших крах биполярности как американский триумф и делавших акцент на резком изменении в распределении власти в мировом масштабе [140]. Чарльз Краутхаммер, например, усматривает черты "однополярного момента" в ситуации, сложившейся после окончания холодной войны и настаивает на том, что американская мощь достигла своего апогея. Он акцентирует ответственность США как единственной сверхдержавы за поддержание стабильности в мире и недопущение сползания к хаосу, который может принести с собой многополярность [141]. Целый ряд его коллег, объединивших свои исследования в сборнике, посвященном переосмыслению проблем безопасности, опубликованном в США в 1992 г., настаивали а том, что в новой ситуации однополюсного мира безопасность может быть гарантирована исключительно военной мощью США [142]. О гегемонии США в конце ХХ в. однозначно говорит и З.Бжезинский, нацеливая политическое руководство страны на использование превосходства США для удержания контроля над "великой шахматной доской" Евразии [143]. Г.Киссинджер, в отличие от многих своих американских коллег, ту же ситуацию после окончания "холодной войны" не оценивает однозначно как "однополюсный" или "моносверхдержавный" мир. "Соединенные Штаты, – пишет он, – на деле находятся не в столь блестящем положении, чтобы в одностороннем порядке диктовать глобальную международную деятельность" [144]. Г.Киссинджер усматривает в новой ситуации черты, напоминающие европейскую многополюсную систему XVIII-XIX вв. [145]. Вместе с тем, с его точки зрения, победа США в "холодной войне" "налагает на них нелегкую, но вполне посильную миссию единственного лидера в поддержании равновесия сил в мире" [146].

Оптимизм, порожденный у ряда исследователей окончанием "холодной войны", разделялся далеко не всеми. "Кто-то, – замечает Дидье Биго, – дает волю своему пессимизму" [147], и связан он с тоской по биполярному порядку. "Порядок, конечно, малоудовлетворительный, но все же это – порядок с его двумя уравновешивающими друг друга лагерями, террором ядерной угрозы и нерушимостью границ...Можно было думать, что за биполярностью последует новый мировой порядок, но этого не произошло. Биполярность уступила место разобщенному, разорванному, разрозненному миру..." [148]. "Слом" биполярности означает ни что иное, как наступление эры беспорядка. Эта идея является лейтмотивом достаточно нашумевшей статьи Джона Мирсхаймера "Назад в будущее". Постбиполярный мир является, с его точки зрения, более нестабильным и более опасным в силу того, что этот многополюсный мир без тормозов не исключает возможности военного использования атомного оружия [149].

Угроза, которую рисует Сэмюэль Хантингтон, иного рода: столкновение цивилизаций, с его точки зрения, станет "доминирующим фактором мировой политики" [150]. "Я полагаю, – пишет он, – что в нарождающемся мире основным источником конфликтов будет уже не идеология и не экономика. Важнейшие границы, разделяющие человечество, и преобладающие источники конфликтов будут определяться культурой. Нация-государство останется главным действующим лицом в международных делах, но наиболее значимые конфликты глобальной политики будут разворачиваться между нациями и группами, принадлежащими к разным цивилизациям" [151]. Облик мира будет формироваться взаимодействием крупных цивилизаций, и современные условия делают столкновение цивилизаций неизбежным. Запад находится на вершине своего могущества, и это делает центральной осью мировой политики конфликт между "Западом и остальным миром". Самый яркий вызов западным интересам, ценностям и мощи бросает конфуцианско-исламский блок [152].

Как видим, картины и прогнозы весьма разнообразны. Но интересно замечание Дидье Биго относительно того, что объединяет все эти на первый взгляд несовместимые проекты. "События на рубеже 90-х гг., – пишет он, – подорвали позиции стратегов и акторов сферы безопасности, минимизировали роль их специфических знаний в управлении внешней угрозой, которая служила основой их символической власти и социальной легитимности" [153]. Иными словами, воссоздание или изобретение новой угрозы является попыткой вернуть себе былое влияние и социальный статус, а "...ставшие популярными тезисы имеют, таким образом, наименьшее отношение к целям познания и объяснения социальной действительности и наибольшее – к целям власти и легитимизации в рамках мира безопасности" [154].

Принимая этот аргумент во внимание, не следует, однако, считать, что названные нами "проекты" не имеют отношения к действительности. Они часто опираются на весьма добротный анализ современного мира, а многозначность их выводов достаточно ярко свидетельствует о том, что мир переживает "переходный возраст". Отправной точкой для упомянутых нами исследований чаще всего является ситуация, связанная с окончанием "холодной войны" и концом эры идеологического противостояния в "формате" биполярной системы. Однако в настоящее время мы переживаем и кризис более глубокого порядка, связанный с трансформацией Вестфальской системы в целом. Часто ситуация определяется как общесистемный кризис [155], характеризующийся качественным преобразованием системы. В этой ситуации, неопределенность в научных исследованиях вполне объяснима и, возможно, даже и необходима: она стимулирует поиск и является почвой, на которой возможно "произрастание" новых концептуальных построений.

Весьма интересна в этом смысле концепция "турбулентности в мировой политике" Джеймса Н.Розенау [156] (смотри материалы для чтения). Вторую половину ХХ в. он определяет как период “турбулентных” изменений, затрагивающих ключевые параметры системы международных отношений – иными словами, международная система переживает период качественных изменений. Сегодняшняя ситуация представляет собой “бифуркацию”, порождающую “два мира мировой политики”, функционирующих по своим собственным “непересекающимся” законам. Параллельно “государство-цент-ричному” миру формируется и вступает в свои права “ полицентричный мир” множества акторов. По замечанию Дж.Розенау, этот новый мир еще не настолько силен, чтобы полностью вытеснить традиционный мир, в котором “правила игры” заданы государственными акторами. Однако ситуация конца ХХ в. уже не может определяться в классических категориях Вестфальского мира. Автор оставляет вопрос о том, каков будет результат переживаемых нами процессов турбулентных изменений, открытым. Это недвусмысленное приглашение к научному поиску тех, кто, возможно, является читателем данного пособия…

* * *

Обобщая, мы вновь возвращаемся к вопросу, с которого начали: что такое теория международных отношений? Этот вопрос, пожалуй, можно было бы сформулировать так: ТМО сейчас – это теориЯ международных отношений или теориИ международных отношений?

Второй вариант ответа предполагает понимание "теории" в широком смысле – как совокупность идей и представлений, накопленных в рамках дисциплины и в совокупности дающих объяснение явлению международных отношений. В этом контексте теории, которые мы рассмотрели, являются, скорее, концептуализациями, из которых единая теория в ее узком значении может развиться. Они помогают в определении акторов и формулировании гипотез о международных отношениях.

Теория международных отношений в узком смысле должна представлять собой органически целостную непротиворечивую систему взглядов, идей и представлений, в обобщенной форме раскрывающую существенные свойства и закономерные связи объективной действительности, на основе которых достигается объяснение и предсказание явлений [157]. В рамках теории все ранее обособленные и изолированные формы мышления становятся элементами концептуальной системы и связываются в единое целое с помощью логических отношений [158]. Особо следует акцентировать, что теория в узком смысле предполагает наличие прогностических возможностей. Теория в узком смысле включает следующие компоненты: эмпирическую основу – основные факты и данные, а также результаты их простейшей логико-математической обработки; исходную теоретическую основу – основные допущения, аксиомы и постулаты, фундаментальные законы и принципы; логический аппарат – правила определения производных понятий и логические правила вывода следствий; потенциально допускаемые следствия и утверждения теории, или, иначе, содержание теории как вся совокупность созданных в ней выводов, концепций, утверждений вместе с доказательствами [159]. Таким образом, теория в узком значении есть "самая сложная, развитая и абстрактная форма научного знания" [160].

Мы должны признать, что уровень развития науки о международных отношениях, достигнутый к настоящему моменту, не отвечает требованиям теории в узком, строгом значении. Следовательно, ответ на вопрос, что есть ТМО в настоящее время, скорее, должен быть таков: теориИ международных отношений. Для кого-то, концептуальная разнородность заслуживает одобрения, для других – это источник отчаяния [161]. Однако не следует забывать, что теория в ее узком значении "не может возникнуть без того, чтобы предварительно не появились и не получили значимого развития теории "широкого" вида" [162]. Поэтому в истории развития ТМО (как и в ее изучении) еще рано ставить точку...