Глава шестая Неореализм и его истоки

Реалистическое направление занимало ведущие позиции в теории международных отношений с середины XX века. Неореализм начал формироваться в 1960-70 гг. и представляет собой современную версию политического реализма. Иногда неореализм называют структурализмом, структурным реализмом, а некоторые ученые используют структурализм для обозначения совсем другой парадигмы - глобализма. Выяснение истоков неореализма помогает избежать терминологической путаницы. Следует указать на два из них - политический реализм в его “классическом” варианте и структурализм. Последний понимается здесь как методологический принцип, который применим в рамках различных парадигм.

Идеи реалистов восходят к трудам “Пелопонесская война” Фукидида (471 - 400 гг. до н. э.); “Государь” итальянского ученого Никколо Макиавелли; “Левиафан” английского философа Томаса Гоббса; “О войне” немецкого военного деятеля и мыслителя Карла фон Клаузевица; к работам геополитиков Альфреда Мэхэна “Морские силы в истории (1660-1783 гг.)”, Джона Маккиндера “Демократические идеалы и реальность” и Николаса Спайкмена “Американская стратегия в мировой политике”. Окончательное формирование реализма относят в середине XX в. Среди его представителей наиболее известны имена Ганса Моргентау, Раймона Арона, Кеннета Томпсона, Рейнолда Нибура, Арнольда Уолферса[¹].

Выделяют несколько основных принципов политического реализма:

Политика управляется объективными законами, которые связаны с качествами человека. Как убеждает история, в человеческой натуре преобладают негативные качества, среди которых эгоизм, агрессивность и стремление к власти.

Международная политика государства определяется необходимостью защиты иерархии национальных интересов, во главе которых находится военная безопасность. Экономические интересы занимают подчиненное положение, они важны прежде всего как средство наращивания силы и международного авторитета государства.

Государство является главным субъектом в международной политике, его власть считается неделимой (унитарной).

В сфере международной политики, для которой характерна анархичность отношений, постоянно происходит борьба за власть.

Государство может рассчитывать только на свою силу, а лояльность союзников не должна приниматься на веру.

Конфликтность международной системы лишь отчасти сдерживается международным правом, институтами и моральными нормами.

Объективные законы политики носят долгосрочный характер, поэтому наилучшая стратегия должна быть рациональной, то есть основываться на научных суждениях о ее целях.

Мирное сосуществование государств возможно при достижении баланса сил (равновесия)[²] на международной арене.

“Классический” период развития парадигмы политического реализма наиболее ярко представлен в работах Ганса Моргентау[³]. Он считал, что конфликтность международной системы неизбежна, ибо государства имеют несовпадающие интересы и вынуждены бороться за выживание. В то же время, для суверенного государства не существует серьезных ограничителей в проведении внешней политики. Отсюда возникает так называемая “дилемма безопасности”: там, где государство рассчитывает только на себя, оно никогда не будет чувствовать себя в абсолютной безопасности и будет стремиться наращивать свои силы. Но тем самым уменьшается безопасность соседей, что ведет к бесконечной гонке вооружений и другим враждебным действиям. Наращивание силы становится и средством, и целью политики государства.

Однако анархия международных отношений не означает, что мир постоянно находится в состоянии “войны всех против всех”. Государства вступают в различные союзы, чтобы по возможности стабилизировать международную обстановку. Таким образом устанавливается баланс сил, который означает примерно равное распределение сил между крупнейшими коалициями: “стремление к власти нескольких государств, каждое из которых хочет установить или сохранить статус-кво, ведет с необходимостью к конфигурации, называемой балансом сил”[⁴]. Баланс сил складывается как диалектическое единство состояния международной системы и политики отдельных государств.

Моргентау считал, что государственный деятель в первую очередь руководствуется понятием национального интереса. Для этого он выбирает соответствующую стратегию, учитывая возможные выгоды и потери, то есть действует прежде всего исходя из рациональных доводов. Поэтому бессмысленно пытаться объяснить политические действия в терминах идеологических или иных предпочтений. Конечно, было бы упрощением делать из рассуждений Моргентау вывод, что государство всегда действует только из соображений наращивания силы. Могут быть и другие мотивы, но они для Моргентау носят неполитический характер и в его понимании не являются предметом анализа политики. Моральность, особенно в ее абстрактной форме (современный пример - “права человека”), точно также не имеет самостоятельного значения в политике. По крайней мере, государство, считаясь с моральностью, не может жертвовать своими национальными интересами в ее пользу[⁵].

Моргентау сводил объективность к историческому критерию и с недоверием относился к выводам, основанным только на логике или на методах других наук, кроме истории, философии и права. Ограниченность методологического подхода Моргентау получила название “традиционализма”. По этой причине реализм вполне оправданно подвергался критике за интуитивизм и описательность[⁶].

Несмотря на приверженность к рациональному анализу, Моргентау скептически относился к возможности создать законченную теорию международной политики[⁷], и в этом можно усматривать определенное противоречие в его мировоззрении. Он указывал на то, что фактор случайности создает непреодолимые препятствия для теории, которая пытается выявить причинно-следственные связи в политике. Вслед за Блезом Паскалем он любил повторять: “что стало бы с мировой историей, если бы нос Клеопатры оказался немного короче?”

Реализм Моргентау не лишен других недостатков. Прежде всего, понятие международной политики сужается до внешней политики государств, а все многообразие ее форм сводится, в конечном счете, к борьбе за власть. Кроме того, не прослеживается связь между внутренней и внешней политикой. Государства понимаются как взаимозаменяемые единицы анализа, которые отличаются только в меру своей силы или слабости. Такие факторы, как духовные ценности, традиции, взаимная зависимость, деятельность негосударственных субъектов политики учитываются недостаточно. Ключевые понятия, “власть” и “сила”, не имеют в рамках реализма однозначного и четкого толкования, как, впрочем, и в других парадигмах.

Структурализм как методология сложился вне теорий международных отношений и гораздо раньше них. Его корни можно найти в конце XIX и начале XX века в трудах марксистско-ленинского направления, посвященных анализу политической системы капиталистического общества с точки зрения развития производительных сил и экономических отношений. Появление геополитики, относящееся к этому же периоду, тоже связано с использованием в качестве базовой концепции представления о пространственной системе государств. В том и другом случае небольшой набор базовых понятий послужил своеобразным “конструктором” для создания научных теорий.

В теории международных отношений структурализм нашел применение в различных парадигмах. В глобализме это развитие идеи, близкой марксизму, о существовании мирового экономического порядка и зависимости от него как политических структур, так и политики государств. В работах неореалистической ориентации это тоже выразилось в поисках неких супранациональных структурных отношений, от которых в значительной мере зависит поведение государств на международной арене.

Главная черта структурализма в том, что структура достаточно автономна по отношению к субъектам политики. Хотя действия субъектов и оказывают известное обратное влияние, все же структура имеет определяющее значение по отношению к поведению субъектов политики. Структурализм предполагает акцент на предмете изучения в целом, которое не сводится к простой сумме составляющих единиц. Другими словами, жизнь международной системы не складывается просто как равнодействующая поведения входящих в нее государств, а зависит в большей степени от сложившихся связей и отношений.

Представитель неореализма Ричард Литтл поясняет эту мысль следующим образом: “структуралисты подразумевают, что поведение человека не может быть понято только через изучение индивидуальных мотиваций и намерений, потому что в совокупности человеческое поведение порождает структуры, о которых отдельные индивидуумы могут не подозревать. Можно прибегнуть к аналогии: когда человек проходит по полю, он может непреднамеренно проторить тропу. Другие пойдут этим же путем, “воспроизводя” маршрут. При этом процесс повторения не является сознательным или преднамеренным”[⁸]. Таким образом, структура начинает “жить” самостоятельно и становится фактором общественной жизни, влияющим на последующее поведение индивидуумов и государств. Влияние может оказаться как стимулирующим, так и ограничительным, но в любом случае обществу его трудно не учитывать.

Использование принципа структурализма создает хорошие предпосылки для создания теории, обладающей высокой степенью обобщения. Ведь понятие “структура” соответствует в данном случае повторяющемуся явлению или отношению, пронизывающему жизнь международной системы. Но это создает и определенные трудности прикладного характера, потому что структурализм мало пригоден для объяснения конкретных событий, реального поведения субъектов политики. Это означает, что структурализм имеет ограниченные рамки применимости и не является универсальным методологическим принципом для любых исследовательских задач.

Модернизированное за счет структурных представлений направление реализма получило название неореализма. Его наиболее важные отличия от классического варианта состоят в следующем.

Предполагается возможным создание теории международных отношений, основанной на системно-структурном подходе. Анализ международной системы строится как многоуровневый: международная система в целом, государство, человек. Хотя главным субъектом политики остается государство, внимание уделяется другим субъектам международной политики и глобальным процессам. Взаимодействие государств неореалисты изучают с учетом влияния структуры международных отношений.

Неореалисты обращают внимание на условия сотрудничества, а не только конфликтности. Политика, рассчитывающая главным образом на силу, не рассматривается как единственно возможная. Ее альтернативой является политика безопасности. Предлагается несколько иное понимание роли силы. Если классический реализм считает его абсолютным благом для государства, неореалисты говорят о том, что необходима лишь ее достаточная мера. Избыток и недостаток силы одинаково чреват повышенным риском быть втянутым в войну, которую в иных условиях можно избежать.

В рамках неореализма предпринимаются попытки детального анализа природы насилия в международных отношениях. Обращается внимание на изучение различий между понятиями “власть”, “сила”, “мощь”, “влияние”, “авторитет”. В классической традиции реализма они часто использовались как взаимозаменяемые. Неореалисты говорят не только о силе государства, но о ее распределении между государствами.

Неореализм методологически более разнообразен. Если классический реализм преимущественно индуктивен, то неореализм носит более дедуктивный характер. Принимается во внимание взаимовлияние процессов, происходящих на разных уровнях: системы в целом, межгосударственных отношений и личности. Стремясь следовать принципу проверяемости положений и выводов, неореалисты склонны строить рассуждения в виде анализа априорных гипотез, а также широко используют количественные методы, например, для оценки силы государств.

Неореализм, как и другие направления теории международных отношений, внутренне неоднороден. Опираясь на различие в методологии и толковании ряда важных положений, можно говорить по крайней мере о его двух тенденциях. Одна связана с именем основоположника - Кеннета Уолтса[⁹], другая с теми, кто попытался критически пересмотреть его взгляды.

Уолтс использовал принципы системно-структурного анализа для построения теории международной политики. Она рассматривается с учетом связи трех уровней анализа: человек, государство, международная система.

Для Уолтса индивидуум - зависимый предмет анализа, основное внимание сосредоточено на государстве и международной системе в целом, что, конечно, не означает совершенное игнорирование роли личности. Главным субъектом международной политики является государство. Методология Уолтса предполагает, что теория должна изучать предмет от общего к частному, объяснять не любое проявление политики конкретного государства, а то типическое, которое воспроизводится как общее для многих. Отсюда происходит важный постулат: поведение государства на международной арене зависит от изменений на уровне структуры международной системы. Структурные свойства имеют долгосрочный, универсальный и потому предсказуемый характер. Анализ на этом уровне предполагает абстрагирование от параметров, определяющих внутреннюю политику государства, политический строй, а еще более от свойств конкретных личностей.

Понятию структуры Уолтс дает следующее толкование: “международная структура возникает из взаимодействия государств и затем сдерживает их от определенных действий и в то же время стимулирует к другим”.[¹⁰] “Чтобы определить структуру, нужно отвлечься от того, как взаимодействуют единицы [т.е. государства] и сконцентрироваться на их отношении[¹¹] друг к другу (как они организованы или упорядочены). Взаимодействие ... происходит на уровне единиц. [Но] отношения, в которых единицы находятся друг с другом ... не принадлежат единицам. Упорядоченность (arrangement) единиц принадлежит всей системе”[¹²]. Структура менее подвержена изменениям, чем индивидуальность или поведение и взаимодействие государств.

Таким образом, структура определяется через абстрактное понятие, несводимое к материальным характеристикам, - это принцип, по которому элементы располагаются в системе. Структура дает понимание того, как и на основании чего государства отличаются друг от друга, как они расположены в системе и как соотносятся друг с другом с точки зрения их способности к взаимодействию.

Чтобы отделить внутриполитическую и международную сферу, Уолтс определяет два соответствующих вида структур. Для структуры, соответствующей государству, это централизация и иерархичность отношений субъектов политики по линии законодательной и исполнительной власти, различие ролей и функций, которые выполняют соответствующие институты, а также распределение полномочий между ними.

Структура международной политики обладает тремя свойствами. Во-первых, децентрализацией и отсутствием высшего руководящего органа, то есть анархичностью. Анархичность в данном случае не противоречит понятию упорядоченности. Уолтс опирается на аналогию микроэкономики, описывающей свободную рыночную конкуренцию, когда упорядоченность спонтанно формируется из взаимодействий независимых фирм или предпринимателей, каждый из которых надеется только на себя, защищая свой интерес, и каждый из которых в отдельности не способен контролировать рынок. Согласно Уолтсу, подобным образом образуется международная структура, где в качестве элементарных единиц выступают суверенные государства. Она создается реальной разнонаправленной политикой государств и не имеет заранее никакой “внутренней идеи” своего развития.

Во-вторых, основным субъектом международной политики, хотя и не единственным, является государство. Этого не отменяет существование и повышение активности субнациональных и наднациональных акторов. Самая важная задача государства - выживание, защита своего суверенитета. Все иные функции вторичны, потому что без сохранения суверенитета они невозможны. Получается, что в отношении выполняемой функции в рамках международной структуры государства формально равны. Данное положение тоже является сознательным упрощением для построения теории, а не отражением реальных мотиваций действий государств.

Третье свойство международной структуры - неравное распределение силы между государствами. Речь идет не о силе отдельных государств, а о распределении, так как оно является свойством структуры, создавая отношение, способ упорядочивания или группировки государств. Если анархия и защита суверенитета остаются неизменными атрибутами современной структуры, то распределение силы меняется. Поэтому лишь с его помощью теория должна изучать, как государства действуют на международной арене и объяснять изменения международной системы в целом. Из этого следует вывод Уолтса, что распределение силы в наибольшей степени обеспечивает объяснительные возможности теории международной политики[¹³]. Любую международную систему следует рассматриваться как функцию двух переменных: числа великих держав и распределения силы. По убеждению Уолтса, малые (слабые) государства в качестве субъектов политики не имеют значительного влияния. Это ведет не к их полному игнорированию, но к изучению, как они выживают в условиях вмешательства великих держав или относительной свободы.

Несмотря на определенный консерватизм, структура международной системы не остается неизменной. В зависимости от последствий Уолтс различает изменения и трансформацию структуры. Трансформация меняет принцип упорядочивания в структуре и, как следствие, главную функцию государства (защита суверенитета). В этом отношении современная структура достаточно устойчива и существует уже не одно столетие.

Внутренние изменения, которые происходят непрерывно, не затрагивают существа структуры. Они проявляются на уровне взаимодействий государств: развитие средств связи и коммуникаций; создание новых видов оружия и способов ведение боя; исчезновение и появление новых альянсов и государств; изменение политического строя и внешнеполитических интересов государств. По своим масштабам эти изменения могут иметь и глобальное измерение, оказывая влияние на процессы, происходящие в международной системе в целом[¹⁴]. Например, появление транснациональных корпораций способствует размыванию национальных границ.

Структура накладывает определенные ограничения на действия субъектов политики, и в этом смысле можно говорить о воздействии структуры, о структурной силе. Важно отметить, что структура влияет на субъекты политики косвенно, через социализацию и соревнование между ними.

Понятие социализации применимо к любым социальным системам и означает, что, например, отношения людей складывается не просто из отдельных взаимодействий, но и под обратным влиянием последствий этих взаимодействий на личность каждого. Так создается “система”, в рамках которой люди действуют по отдельности и вместе. Более высокий уровень социализации означает влияние на поведение личности группового мнения той социальной группы (этнической общине, политической партии, профессионального коллектива), которой он принадлежит. Личность вынуждена либо адаптироваться, либо воспротивиться навязываемым извне нормам. Социализация уменьшает тенденцию к разнообразию поведения людей, то есть накладывает определенные ограничения.

Если социализация действует внутри некоторых групп, то между отдельными сегментами общества или внутри слабо организованного общества происходит соревнование, которое тоже привносит ограничения. Соперничество предполагает установление порядка, “правил игры”, в соответствии с которым принимаются индивидуальные решения. Фактически кто выигрывает, например, в свободном экономическом соревновании, тот и задает способы и правила организации производства и маркетинга, которым следуют конкуренты, если хотят выжить[¹⁵]. По Уолтсу, аналогичным образом устроена международная политика.

В анализе Уолтс отличает структуру и систему, последняя состоит из структуры и взаимодействующих элементов[¹⁶]. Следуя указанным принципам, он считает элементным уровнем анализа международной системы “атрибуты и взаимодействия ее элементов” (государств), а системным уровнем - “упорядочивание элементов системы и принцип такого упорядочивания”, то есть структуру. В ходе рассуждений Уолтс часто использует как синонимы термины “системный уровень” и “структура”[¹⁷]. Для теории системного уровня он поставил задачу “объяснить, почему различные элементы ведут себя одинаково ... Политическая структура создает сходство в процессе их функционировании в течение всего времени, пока структура продолжает существовать”[¹⁸].

Теория международной политики должна начинаться со структуры в целом и дополняться анализом на уровне государства. Если “классический” реализм искал закономерности путем систематизации многочисленных и разнородных фактов из политической жизни государств, то неореализм Уолтса главным образом рассматривает, как международная структура влияет на политику государств. Государства считаются элементами, которые различаются только силой. Становясь категорией структурно-функционального анализа, государство берется в абстракции от других свойств, таких как идеология, традиции, интересы, форма правления, политический строй, членство в альянсах и т.д. В качестве суверенных субъектов международной политики они выполняют одну и ту же функцию - выживание. Касаясь проблемы анализа международной системы на уровне элементов, Уолтс не считает, что его позиция означает отказ от изучения роли государств в международной политике. Его тезис сводится к тому, что их значение может быть правильно объяснено лишь после того, как будет достигнуто понимание структуры, в рамках которой действуют государства.

Вопрос о том, остаются ли государства основными субъектами международной политики, возник в 1960-70 гг., когда многие обратили внимание на рост взаимозависимости[¹⁹]. В связи с этим появились утверждение об ослаблении роли современных государств. Уолтс, соглашаясь с влиятельностью новых, негосударственных участников, утверждает, что это совершенно не отменяет тезиса о государстве как основной единице международной системы. Все равно именно великие державы сохраняют решающее влияние на международную политику. Государства по-прежнему определяют условия для деятельности других акторов и меняют “правила” по мере необходимости[²⁰].

Дискуссии о падения роли государства были продолжены в 1990-е гг. Основной причиной этой тенденции называют углубление взаимозависимости государств вплоть до глобализации некоторых сегментов мировой политики. Процветание государств в условиях глобализации требуют унификации, направленной на то, чтобы достичь сбалансированного бюджета, открытости для торговли и инвестиций, либеральных экономических отношений. Уолтс считает, что чем более степень взаимозависимости, тем актуальнее роль государства в мировой политике[²¹]. Оказывается, помимо того, что взаимозависимость не уменьшает влияние государства, масштабы и глубина глобальных процессов во многом преувеличены. Большая часть мира вообще в этом не принимает участия, в том числе Россия, почти вся Африка, Латинская Америка, Средний Восток, большая часть Азии. Если сравнивать начало и конец XX века, то выясняется, что доли валового национального продукта, произведенные на экспорт в наиболее экономически развитых странах, мало различаются. То же касается степени интеграции мировых финансовых рынков. В США до 90% товаров и услуг потребляется внутри страны. Доля экспорта не превышает 12% от валового национального продукта в Японии и странах Евросоюза[²²].

К важным особенностям концепции Уолтса следует отнести различение теории внешней политики государства от анализа на уровне государства в рамках развиваемой им теории международной политики. По Уолтсу, теория международной политики не нуждается в теории внешней политики государства, так же как рыночная - в теории фирмы. Системный взгляд на политику или экономику означает выяснение вопросов, как влияет организованность среды (рынка, международной системы) в качестве ограничивающего и направляющего начала. Элементы изучаются как объекты, на которые воздействует “жизненная среда”. Теория должна объяснять, когда и почему разные государства ведут себя примерно одинаково, искать нечто общее для всех. “Реалистическая теория гораздо лучше отвечает на вопрос, что случится, чем - когда это случится. Теория не может сказать, когда наступит “завтра” потому, что теория международной политики имеет дело с воздействиями структуры на государства, а не с тем, как государства отвечают на эти воздействия”[²³].

Теория же внешней политики направлена на познание специфического: “наоборот, теории на уровне элементов говорят о том, почему разные элементы ведут себя по-разному, несмотря на их одинаковое положение в системе. Теория внешней политики относится к теориям национального уровня. Она ведет к предположениям об ответах, которые предпримут различные государства в ответ на внешнее давление”[²⁴]. В этом смысле теория международной политики задает лишь условия, в которых происходят политические процессы национального уровня. Системный анализ на уровне государства по Уолтсу отличается от теории внешней политики (в том виде, как она сложилась на практике) тремя признаками: дедуктивным характером, учетом влияния структуры, отвлечением от особенностей государства и его внутренней политики.

Еще одна методологическая особенность касается роли методов других наук, в особенности точных. Уолтс считал их продуктивными в той мере, в какой они помогают выделить глобальные структурные свойства. Не подменяя собой научный анализ в целом, они должны работать в русле рационального подхода к политике. Другими словами, исследователь должен использовать эти методы не в качестве “панацеи”, а сообразно решаемой задаче, разумно встраивая их в методологию анализа политики.

Ставя вопрос о природе насилия в международной политике, Уолтс делит его на два: каковы причины конкретной войны и войны вообще. Основное внимание он уделяет войне как общему, повторяющемуся явлению в истории человечества, которая обусловлена структурными свойствами международной системы[²⁵]. Причины конкретной войны должны изучаться комплексно, как на уровне структуры, так и на уровне взаимодействия государств, то есть с привлечением особенностей данного конфликта: историческая ситуация, участники конфликта, двусторонние отношения государств.

Системный уровень. Кеннет Уолтс считает, что война как общее явление будет непременным атрибутом международной политики, пока существуют суверенные государства и анархия остается основным принципом международной системы. Возникновение войн связано с распределением силы в международной системе. Риск наиболее велик, когда нарушается сложившийся ранее баланс сил или новое распределение сил складывается крайне неравномерно.

Сила государства, не имеющего соперника, всегда несет потенциальную опасность для остальных, причем это не зависит от политических намерений. В таком положении в конце XX века оказались США, которые могут считать, что в качестве лидера однополярного мира они проводят внешнюю политику в интересах мира и справедливости. Но эти действия могут не совпадать с интересами других государств, в том числе и союзников. Так превосходящая сила провоцирует недовольство других государств и стремление восстановить баланс[²⁶]. Равновесие сил рано или поздно объективно восстанавливается, так как. новые сверхдержавы занимают свое место в международной системе. Уолтс отмечает, что после окончания “холодной войны” он складывается не в Европе, а в Азии[²⁷], где США держат такое же количество вооруженных сил, сколько в Европе - 100 тыс. Для статуса сверхдержавы Японии не хватает военной составляющей мощи. Она по-прежнему опирается на гарантии безопасности, предоставляемые США и сдержанно относится к идее развития собственных вооруженных сил и ядерного потенциала. Тем не менее Япония вынуждена продвигаться по этому пути под влиянием того, что, с одной стороны, ее глобальные экономические и политические интересы требуют адекватных средств для их обеспечения, с другой, угрозу Японии создают быстрые темпы экономического роста Китая (7-9% в год).

Продуктом распределение силы является та или иная конфигурация международной системы, называемая полярностью. С окончанием “холодной войны” рухнул биполярный мир с его четко очерченными границами влияния и ожиданием адекватного ответа в случае серьезного нарушения баланса сил. Для переходного периода характерно, по крайней мере, на первом этапе отсутствие устойчивой структуры, что уже само по себе провоцирует силовую политику.

Уолтс утверждает, что международная система стала однополярной на короткий срок. В свете структурного подхода однополярность явление временное из-за неравномерного распределения силы. Риск возникновения войны становится наибольшим по сравнению с другими конфигурациями. В перспективе, которая оценивается в 10-20 лет[²⁸], следует ожидать перехода к многополярной системе как более сбалансированной и менее склонной к насилию. Новыми претендентами на лидерство Уолтс и его последователи считают Японию, затем Германию, Китай, Евросоюз и в перспективе Россию, в случае ее экономического возрождения[²⁹]. Неустойчивость нынешнего однополярного устройства связана с двумя обстоятельствами. Прежде всего, государство-доминанта, в данном случае США, тратит слишком большие усилия за рубежом, ослабляя себя в долгосрочной перспективе. Но даже в случае умеренной политики лидера более слабые государства все равно никогда не будут уверены, не изменится ли “настроение” у гегемона. Основной аргумент для Уолтса - печальный финал империй в истории человечества[³⁰].

Сравнивая конфигурации международной системы, Уолтс отмечает, что биполярная более стабильна, чем многополярная. В рассуждениях Уолтс опирается на модель советско-американских отношений после Второй мировой войны, когда противники обладали примерно равной военной мощью[³¹]. Ни США, ни СССР особо не заботились об одобрении своей политики со стороны менее влиятельных союзников. Любой провал мог быть превращен в победу противостоящего блока, что заставляло быстро реагировать на неожиданные события.

Возрастание числа влиятельных держав и альянсов вокруг них ведет к росту непредсказуемости отношений. В условиях взаимозависимости многочисленные альянсы становятся менее определенными по своей стратегической направленности. Гораздо труднее достигается компромисс по этническим вопросам, по разделению сфер влияния. Сложнее определить систему угроз, сферы ответственности и жизненно важные интересы альянса в целом. Реакция на кризисы становится более медленной и менее определенной.

Уровень государства. В условиях анархии, то есть отсутствия верховной власти в международной системе, “[в отношениях] между государствами естественным является состояние войны”[³²]. За свободу действий государствам приходится платить пропорциональным уменьшением безопасности. Каждое государство должно быть готово к тому, что против него применят силу. Каждое государство по своему усмотрению решает вопрос о войне. Войны происходят при конфликте интересов и в ответ на действия других государств, которые изменяют сложившееся статус-кво.

Война между государствами лишь фиксирует распределение потерь и выгод между соперниками и устанавливает на некоторое время наиболее сильного из них. По Уолтсу, война как общее явление не есть аномалия, потому что она не направлена на разрушение международной системы в целом. Война происходит между структурно однородными элементами - государствами. Конечно, слабые далеко не всегда претендуют на борьбу, приспосабливаясь к сильным. Для них может сложиться и ситуация относительной свободы, если для великих держав их действия не представляют значительного интереса[³³].

Восстановление баланса не является совершенно самостоятельным и универсальным законом, действующим на системном уровне. Складывание баланса как отношения зависит от решений государств, и в этом смысле Уолтс различает баланс как отношение и как стратегию государства. Политический курс государств, не учитывающий логику баланса сил, готовит почву для военных конфликтов. Стратегия баланса сил оптимальна с точки зрения теории Уолтса. Она отражает тенденцию наиболее эффективной политики великих держав, действующих на региональном или глобальном уровне. Политика баланса сил применима и к малым странам, однако на практике и те, и другие по различным причинам могут проводить политику вопреки этой логике.

Находясь под давлением различных факторов, слабые страны чаще предпочитают подчиниться более сильному союзнику, либо идут на уступки противнику, желая избежать войны. По Уолтсу, современные США пытаются продлить состояние единоличного лидерства из-за выгодности такого положения, но на деле ускоряют тенденцию многополярности. Вместо того, чтобы привлечь обновленную Россию к сотрудничеству с Европой, США пошли на расширение НАТО и способствовали сближению России с Китаем. Попытки указать китайским лидерам, как надо строить демократию у себя в стране вкупе с укреплением военного присутствия в регионе, привели к охлаждению отношений с Китаем. Тем самым ускоряется формирование нового баланса сил на Востоке, сокращая эпоху безраздельного лидерства США[³⁴].

Причины войн не следует выводить из тех или иных свойств (признаков) государств самих по себе, будь то политическая идеология, экономическая система или общественные институты[³⁵]. Например, Уолтс считает, что форма правления и политическая организация общества не является достаточным критерием агрессивности государства.

Если вообразить, что все страны мира встали на путь либеральной демократии, они и тогда не будут уверены, что сегодняшний друг завтра не станет источником угрозы. Действительно, после окончания “холодной войны” и усиления влияния либеральной демократии разразились военные кризисы на Балканах, на Ближнем Востоке, в Африке, по границам России. По Уолтсу, причина кроется не в политической ориентации государств, а в серьезном изменении баланса сил. Современные западные демократии воюют реже между собой, зато объединяются в войнах против стран Третьего мира.

Рост взаимозависимости и наблюдаемый процесс глобализации многие считают условием, которое снижает риск войны. Для Уолтса это далеко не так, потому что международная структура накладывает ограничения на кооперацию государств, и они не в силах получить на практике все потенциальные преимущества от взаимовыгодного партнерства. Все участники международной кооперации стремятся максимально увеличить свои прибыли, а в конечном счете это приводит к перераспределению силы. Кроме того, углубление международной специализации в производстве товаров объективно делает государство более уязвимым, если зависимость от импорта достигает значительных объемов. По крайней мере, наиболее могущественные государства в условиях взаимозависимости будут по-прежнему стремиться обеспечить себе максимальный контроль за необходимыми ресурсами[³⁶].

Уровень личности обращен на изучение природы человека, его инстинктивного поведения, на принятие решений политическими лидерами, на психологические особенности человека, на влияние системы его ценностей. Исходным пунктом рассуждений Уолтса является представление о политическом поведении человека, сложившееся во многом до него. Уолтс опирается на идеи Св. Августина, Баруха Спинозы, Эмиля Дюркгейма, Рейнхольда Нибура и Ганса Моргентау о том, что человек далек от “идеала”, будь то неспособность всегда следовать природе вещей, изначальная греховность, негативные свойства личности, естественное стремление к власти.

Поведение человека включает в себя рациональную компоненту, которая предполагает опору на достоверное знание об окружающем мире. В политике человек преследует свой собственный интерес, имеющий корни в инстинкте самосохранения. Чтобы выжить, он должен обладать необходимыми вещами. Из этого рождается состояние конкуренции и вырастает стремление человека к власти, недоверие к окружающим, опасение за свою безопасность, что заставляет в числе других средств рассчитывать на силу.

Но поведение усложняется тем, что человек вынужден одновременно учитывать интересы общества, без которого он тоже существовать не может. Кроме того, на практике человек далеко не всегда рационален и обладает не только политическим измерением, что еще более затрудняет достижение общественной гармонии, способствует социальным конфликтам и войнам. На человека влияют моральные и ценностные установки, различные мотивации на уровне подсознания, а также “темные” страсти: эгоизм, жадность, злая воля и др.

Особенность позиции Уолтса в том, что для него ссылки на негативные стороны человеческой натуры мало что объясняют в проблеме войны. Человеческое поведение слишком сложно и неоднозначно: в нем есть помимо зла и доброе начало; сами понятия добра и зла весьма относительны, так как они социально обусловлены; психологические факторы не претендуют на полный охват социальных явлений. Более того, качества человека в большей степени формируются под влиянием социально-политических условий, а не даются “от природы”, поэтому теоретический интерес представляет изучение того, как эти условия меняют в природе человека то, что можно называть источниками насилия.

На практике невозможно определить однозначно, какие намерения есть добро, а какие зло. Когда приходит время социальных революций, есть понятия о добре, справедливости и правде уходящих социальных групп и тех, кто хочет получить более высокий общественный статус. Во времена спокойствия кажется очевидным, что нет ничего лучше справедливости и свободы. Но во времена смуты и гражданских войн возникает противоположный вопрос, зачем нужна свобода без власти, способной обеспечить безопасность? Прямое следствие из социальной обусловленности добра и зла состоит в том, что политик не может руководствоваться некими общими моральными соображениями в качестве определяющих.

Проблема войны должна решаться с помощью включения социальных и психологических наук, направленных на человека (социальная психология, психология личности, историческая психология, политическая и культурная антропология), в системный анализ международной политики. Иначе их выводы становятся неадекватными, сводя вопросы международной политики к изъянам политиков, межличностных отношений, взаимопонимания, принятия решений[³⁷].

В целом Уолтс предостерегает от преувеличения роли личностного уровня в анализе проблемы войны: “важность человеческой природы как фактора в анализе причин общественных событий снижается тем фактом, что эта самая природа должна бы объяснить бесконечное многообразие общественных событий”[³⁸].

Дальнейшее развитие неореализма пошло по пути пересмотра отдельных положений концепции Кеннета Уолтса. “Ревизия” была связана с очередной волной критики реализма в конце1980-х гг., когда не только неореализм, но и другие парадигмы оказались не в состоянии объяснить стремительные перемены в международной системе, связанные с окончанием “холодной войны”.

Оппоненты неореалистического направления объявили, что реализм не учитывает относительное снижение военного компонента безопасности и рост взаимозависимости государств, а эти обстоятельства якобы делают войны анахронизмом в конце XX в. Неореалистов упрекали в неспособности предсказать окончание “холодной войны” и объяснить мирный распад СССР. Не оправдались ожидания неореалистов на обострение противоречий между великими державами за передел мира, в то же время возросло количество “малых” войн, что тоже не укладывалось в теорию. И объективная ситуация, и внешняя критика способствовали пересмотру ряда положений неореализма.

Взгляды Уолтса подвергались острой критике в трудах его же коллег, а не только противников неореализма.

Споры возникли по нескольким вопросам. Есть мнение, что системный уровень анализа в понимании Уолтса не позволяет учитывать интересы и предпочтения государств, которые реализуются в международной политике, а также причины их изменений. Для этого требуется принимать во внимание, помимо структуры международных отношений, внутриполитические факторы. Стали критиковать и тезис рациональности политики. Действительно, лидеры США не обязательно руководствуются схемами неореализма, а их действия далеко не всегда рациональны и логичны. Наконец, внутриполитические факторы, которые Уолтс исключал из системного уровня, существенно повлияли на изменение баланса сил после краха социализма в Восточной Европе. На этом основании критики называют структуру Уолтса слишком умозрительной, статичной, не способной отражать изменения.

Еще одно возражение вызывает общий характер формулировки о зависимости между распределением силы и состоянием международной системы. Уолтс постулировал ее в самом общем виде, без детальной разработки.

Вызывают споры уровни анализа международной системы, предложенные Уолтсом. Некоторые исследователи считают, что процессы и явления, имеющие глобальное распространение и влияние, следует тоже относить к системному, а не элементному уровню. Сюда включают процессы интеграции в экономической и политической сфере, использование глобальных ресурсов (космос, мировой океан), глобальные проблемы, роль информации, развитие средств связи и коммуникаций.

Породил вопросы и тезис Уотлса о преимущественном влиянии великих держав, поскольку они обладают наибольшими возможностями влияния, в том числе с помощью силы. В послевоенной истории нашлось немало аномалий: США проиграли войну во Вьетнаме (1964-75 гг.), более года демонстрировали беспомощность при освобождении своих заложников-дипломатов в Иране (1979-80 гг.), СССР вынужден был уйти из Афганистана, Россия проиграла первую Чеченскую войну (1994-96 гг.) В рамках неореализма “ревизия” взглядов Уолтса происходит по нескольким направлениям.

Одно из них связано с ростом влияния негосударственных субъектов международной политики. Еще с 1960-х гг. исследователи не только реалистического направления все больше внимания начали уделять изучению роли малых государств и негосударственных субъектов политики, что было связано с окончательным распадом колониальных систем и появлением новых суверенных государств, которые активно влияют на международную систему. Ярким примером стало стремление арабских стран укрепить свою независимость и связанный с этим энергетический кризис 1973 г., потрясший крупнейшие западные державы. Развитые индустриальные державы не смогли игнорировать растущее влияние многих общественных движений, таких как студенческие и профсоюзные волнения, движения за права чернокожего населения в США в 1960-е гг. Параллельно с укреплением транснациональных корпораций и банков росла роль международных организаций для решения на международном уровне широкого круга задач в сфере безопасности, экономики, гуманитарных проблем.

Неореалисты признают, что, помимо государства, все более самостоятельную роль приобретают другие субъекты международной политики, не обладающие суверенитетом. Они очень разнородны по типу организации, по ресурсам, на которые опирается их влияние, по численности вовлеченного в их деятельность населения, и т.д. Говоря о типологии, среди современных субъектов международной политики выделяют государства, международные и транснациональные организации.

Многие ученые трактуют государство (state) и нацию (nation) как несовпадающие понятия[³⁹], хотя они часто использовались и как синонимы. Если государство рассматривается как носитель суверенитета, имеющий определенные права в рамках международного права, нация[⁴⁰] является более аморфным образованием, которое имеет другое основание. Это чувство идентичности (культурной, языковой, исторической, территориальной), которое выражается в стремлении к политическому самоопределению вплоть до образования государства. Легитимность на получение политической самостоятельности формируется не из норм права, а из политической активности, моральных и культурных ценностей участников национального движения. Если с государством ассоциируется чиновничий аппарат, то с нацией - все общество. Различение государства и нации противоречит положению классического реализма и неореализма в варианте Уолтса об унитарности (нераздельности) государства как субъекта международной политики.

Спор между неореалистами усложняет тот факт, что соотношение государства и нации неоднозначно. Существуют так называемые нации-государства, когда границы обоих понятий совпадают, как в случае Франции, Дании, Норвегии, Швеции и Японии. Некоторые народы были включены в многонациональное государство, не имея исторического опыта государственного строительства, как украинцы и белорусы в рамках бывшего СССР, татары и чукчи в современной России. В последнем случае нации (народности, этнические группы) могут начать конкурировать с государством в управлении политическими процессами, пытаться проводить собственную дипломатию, вступать в экономические отношения и оказывать вооруженное сопротивление государству. Например, Организация Освобождения Палестины и тамильские “тигры” играют роль вооруженных сил соответствующих этнических групп. Хорватия, Словения и Литва до получения политической независимости вели собственную дипломатическую деятельность. Франкоязычная провинция Канады Квебек тоже проводит самостоятельную внешнюю политику по нескольким направлениям. Поскольку налицо активное участие наций в международной политике, они могут рассматриваться как ее субъекты.

Международные организации были созданы государствами для решения проблем, которые не под силу решать в одиночку. Это обеспечение международной безопасности, управление международной торговлей, экспорт капитала, координация экономической деятельности развитых стран, борьба с преступностью и международным терроризмом. Так появились Организация объединенных Наций, Международный монетарный фонд, Мировой банк, Генеральное соглашение по тарифам и торговле, Организация североатлантического договора (НАТО), Интерпол. Они имеют постоянную структуру и проводят политику, не совпадающую с политикой отдельных государств или их коалиций.

Транснациональные организации появились для обеспечения не государственных, а частных интересов в различных сферах деятельности, которые пересекли государственную границу. Красный Крест занимается гуманитарными проблемами, Международная амнистия имеет политическую направленность, транснациональные корпорации и банки - экономическую. Государства в них не представлено на официальном уровне, а организации, в свою очередь, могут сотрудничать с государством, либо полагаются на себя, если последнее не в состоянии помочь.

Все более заметное влияние приобретают транснациональные корпорации, годовой оборот которых сравним с оборотом современного среднего государства. В руках корпораций сосредотачивается не только финансово-промышленная мощь, но и создание новых технологий. Однако последствия глобализации оцениваются как противоречивые. Ее негативное влияние заметно по нескольким направлениям.

Прежде всего, проблема в том, что крупные транснациональные корпорации обладают глобальной сферой влияния, но не глобальной ответственностью. Глобализация способна усугубить диспропорции национального и международного развития. Свободное движение труда и капитала через границы совершенно не обязано учитывать социальные проблемы развивающихся стран. Международный капитал не защищен от стихии колебаний и биржевой паники. Биржевые игроки, объем сделок которых в настоящее время намного превосходит стоимость производимых товаров, способны заметно влиять на национальные валюты. Они могут блокировать понижение процентных ставок, которое государство использует для стимулирования производства и повышения занятости населения[⁴¹].

Растет активность в международной политике и других негосударственных субъектов, пока относительно менее влиятельных: общественные организаций типа Гринпис, движения исламских фундаменталистов, а также международные террористические и другие преступные организации. В 1970-80-е гг. международные преступные синдикаты стали срастаться с экстремистскими политическими и религиозными движениями. Террористические акты 11 сентября 2001 г. в Нью-Йорке и Вашингтоне обозначили качественный переход этой проблемы на уровень глобальных угроз человечеству.

За появлением и активизацией новых акторов стоит ряд глобальных проблем международного развития, которые способствуют понижению роли государства в международной политике. Среди них обеспечение международной безопасности, рост народонаселения планеты, совместное использование космоса, конкуренция за природные ресурсы, защита окружающей среды, развитие коммуникаций и рост миграции населения.

Размыванию границ государства способствует новое международное разделение труда. С одной стороны, для интернационального бизнеса не имеет значения, где производится продукция, с другой, состояние некоторых отраслей производства и науки непосредственно влияют на национальную мощь. Развитие международной финансовой системы тоже приводит к определенным проблемам с суверенитетом государства. Огромные финансовые потоки требуют ослабления контроля государств над собственной валютой и национальной финансовой политикой. Одним из следствий становится перераспределение властных полномочий государства в пользу регионов, которое чревато дезинтеграцией и размыванием суверенитета, если есть этнические противоречия или споры о границах. Считается, что в последние десятилетия произошла определенная эрозия власти национальных государств[⁴²].

Следует ли ожидать, что вследствие вышеизложенных факторов институт государства постепенно утратит ведущую роль в сфере международных отношений? Практически все теоретические школы, кроме неореализма, отвечают на этот вопрос положительно.

Неореалисты считают, что тенденция относительного снижения влиятельности государства носит временный характер, а с другой стороны, несколько преувеличивается оппонентами. Здесь будет уместно привести замечание авторитетного американского ученого Пола Кеннеди: “В свете сегодняшнего аргумента о том, что народ все больше отходит от национальных правительств и обращается либо к транснациональным, либо к субнациональным институтам для достижения своих целей, иронией звучит напоминание о том, что монархии начального периода современной истории возникли из пестрых лоскутных герцогств, княжеств, свободных городов и других местных автономий, таких, как Бургундия, Арагон, Наварра, которые затем были подчинены центру. Укрепив свое положение, национальные государства выступили против таких транснациональных институтов, как папство, монашеские и рыцарские ордены и Ганзейский союз, причем последний представлял собой своего рода многонациональную корпорацию”[⁴³].

В этой же связи Калеви Холсти[⁴⁴] обращает внимание, что многие государства пытаются “управлять, снижать и даже нивелировать влияние транснациональных групп ... на общество и политику”. Адаптация государств к новому феномену неизбежна, но они могут рассматривать его и как угрозу некоторым национальным ценностям. Попытки государств сохранить автономность и снизить негативное влияние негосударственных субъектов политики могут привести к “созданию национальных рвов”, то есть новому усилению роли государства. Этому объективно способствуют и расширение функций государства в современном обществе. Ведь помимо традиционной заботы о безопасности, государство все более несет ответственность за экономическое и социальное положение граждан, за процветание общества в целом, за обеспечение доступа к внешним ресурсам и рынкам. На многочисленные глобальные вызовы современности тоже пока ответить некому, кроме национального государства. Для того, чтобы предпринять совместные действия, народам придется прибегнуть к соглашениям между государствами просто потому, что достойной замены государству пока не существует. Супранациональные организации в данном случае эффективны ровно в той мере, в какой будут заинтересованы наиболее влиятельные государства. Примером может служить падение авторитета Совета Безопасности ООН после окончания “холодной войны”.

С другой стороны, перечисленные выше наднациональные и субнациональные субъекты международной политики будут нуждаться в государстве. Одни для того, чтобы найти защиту, другие, чтобы использовать государственные ресурсы. Некоторым организациям государство нужно как оппонент, чтобы сплотить ряды сторонников. Народы, стремящиеся получить государственный статус и непризнанные государственные образования тоже нуждаются как в самой идее, так и в реальном институте государства.

В новых условиях экономическая составляющая мощи государства получает все больший вес, вытесняя собственно военную. Распад советского блока в Европе привел к тому, что идеологическое противостояние перестало быть доминантой международной политики. США остались самой могущественной державой. Новое разделение стран стало основываться все более на степени экономического развития. Отличительными признаками государств стали считаться два взаимосвязанных параметра: уровень развития демократии по западным образцам и успехи рыночной экономики.

Идея о новом делении мира на “зоны мира” и “зоны беспокойства”, в зависимости от развития по канонам либеральной демократии, принадлежит Максу Сингеру и Аарону Вилдавски[⁴⁵]. В более современном и систематичном виде она изложена у Дональда Сноу[⁴⁶].

Первый ярус. “Первым ярусом” считаются преимущественно страны-члены Организации экономического сотрудничества и развития: США, Канада, часть стран Западной Европы, Япония, Австралия и Новая Зеландия. Термин “ярус” (tier) хорошо соответствует идее иерархического контроля, которым должен быть проникнут новый мировой порядок. Страны первого яруса отличает самый высокий уровень экономического развития, называемый “информационным”, который связан с тем, что основу процветания составляют получение нового знания в фундаментальных и прикладных областях и разработка передовых технологий. Все остальные виды производственной деятельности постепенно выводятся в страны нижних ярусов. Последние имеют экономически, а впоследствии и политически, контролируемое извне положение. Так происходит глобализация, которая обеспечивает господство немногих.

Особая роль информационных технологий видится в том, что они являются ключом к господству в международной политике. Они гармонично сочетаются с нормами либеральной демократии и позволяют в наиболее полной мере реализовать творческий потенциал человека в интересах бизнеса. Информационные технологии обеспечивают беспрецедентный экономический рост. Умение быстро накапливать, использовать и распространять знания позволяет децентрализовать различные учреждения и корпорации, избавляя от необходимости развития громоздких структур управления и в то же время улучшая качество управления. Снижение вертикального контроля сопровождается передачей некоторых рычагов власти на горизонтальный уровень. Охват информационными сетями всего мира дает возможность создать глобальные системы финансирования, производства и распределения. Инвесторы крупнейших стран смогут немедленно организовать производства в том месте планеты, где будут наименьшие издержки[⁴⁷].

Второй ярус. Эта группа стран крайне неоднородна и делится на несколько уровней, которые показывает Таблица 1. Сюда входят четыре “азиатских дракона” (Южная Корея, Гонконг, Сингапур и Тайвань), близкие к первому ярусу, а также более бедные страны, чьи шансы на преуспевание средние или даже минимальные. Критерием принадлежности является не только развитие экономических отношений, но и степень демократичности государственных институтов[⁴⁸].

Сноу считает, что высокий уровень экономического развития этих стран жестко не связан с “привитием” западных политических традиций и моральных ценностей, поскольку современный мир культурно неоднороден. По мнению Сноу, все страны, претендующие попасть в первый ярус, в перспективе ожидает естественное нивелирование особенностей политического и национально-культурного развития с ориентацией на западные стандарты. Сочетание успехов экономики Сингапура с авторитарным режимом (“тиранией”, по терминологии Сноу) он называет своего рода экзотикой, которой не суждено долго существовать, если страна будет продолжать динамично развиваться.

Конечно, вряд ли перспектива нивелирования так неизбежна, как представляется американским авторам. Еще одним примером развитой демократии незападного образца, добившейся к концу XX в. впечатляющих успехов, является Индия. Она становится реальным претендентом на роль регионального лидера и играет все более заметную роль в мире.

ТАБЛИЦА 1

“Ярусы” экономического развития

Статус развития	Преимущественная экономическая активность	Ярус / подгруппа
Традиционный	натуральное хозяйство, мелкотоварное и кустарное производство, отсутствие природосберегающих технологий	второй / развиваемый
Индустриальный	тяжелая индустрия, товары потребления	второй / частично развитый
Сервисный	изобилие товаров потребления, сфера услуг, лицензионное производство	второй / развитый
Информационный	знания, исследования и развитие, новые технологии	первый

Как видно из Таблицы 1, внутри второго яруса выделяется несколько подгрупп государств. К первой относят так называемые развитые страны, куда помимо четырех “азиатских драконов”, наиболее близких к первому ярусу, входят латиноамериканские страны: Аргентина, Бразилия, Чили, Мексика, Венесуэла. Эти страны относительно менее развиты, там слабее демократия, но они динамично развиваются, чему способствует приватизация в сфере экономики и создание зоны свободной торговли. К ним примыкают Израиль, Южно-Африканская республика, Кипр и Словения.

В частично развитых странах экономика сохраняет сегменты, где заметное место занимают натуральное хозяйство и невосполнимое использование природных ресурсов. В отношении политической ориентации это страны с развитой демократией (Индия), слабой демократией (некоторые латиноамериканские страны), строящие демократию (некоторые бывшие социалистические страны Восточной Европы) и недемократичные государства (Китай). Наибольший потенциал развития в этой подгруппе у Индии и Китая.

Третья подгруппа, которую составляют развиваемые страны, наиболее многочисленна. Как и предыдущая подгруппа, она тоже очень неоднородна. Большинство стран недемократичны, за исключением нескольких британских колоний (например, Шри-Ланка). В категорию развиваемых входят 36 стран Африки, 19 бывших социалистических стран, включая Россию, а также 16 стран Южной Азии и Микронезии.

Наконец, есть четвертая группа, которая не укладывается в предлагаемую Сноу классификацию, а потому не отражена в Таблице 1. Это богатые ресурсами страны, которые вполне процветают, но связано это с активной эксплуатацией ресурсов, в основном нефти. В случае падения спроса на нефть их может ожидать банкротство, в этом смысле их статус рассматривается как явление нетипичное, временное. Политически почти все эти страны недемократичны. В нее входят Тринидад и Тобаго, Бруней и большинство стран Персидского залива: Саудовская Аравия, Арабские Эмираты, Бахрейн, Оман, Кувейт, Иран.

Главный смысл деления на ярусы с точки зрения проблем войны и мира состоит в том, что все наименее развитые страны второго яруса сосредоточены в Африке, части Южной Азии и Микронезии, а также на территории бывшего СССР и в Восточной Европе. Они находятся вне зон свободной торговли и не включены в глобальные экономические процессы. Именно в этих регионах наблюдается наибольший уровень военного насилия, причем даже большей частоты и интенсивности, чем в годы “холодной войны”. В то же время между ведущими державами военная сила перестает быть главной составляющей политики, все более уступая мерам экономического влияния. Разрыв в экономическом развитии стран либеральной демократии Запада и остального мира сопровождался формированием несопоставимого военного потенциала этих двух миров. Таким образом, насилие становится характерным преимущественно для отношений внутри второго яруса и между странами первого и нижних ярусов.

По мнению Дональда Сноу, силовые действия со стороны ведущих стран имеют некоторые ограничители. Это отсутствие жизненно важных интересов; барьер, который ставит либеральная демократия силовой политике, если западное общество не видит в ней необходимости; неготовность обычных вооруженных сил участвовать в современных конфликтах с их нетрадиционной тактикой боевых действий[⁴⁹].

Некоторые неореалисты считают, что системный уровень анализа в понимании Уолтса статичен и не позволяет учитывать интересы и предпочтения государств, которые реализуются в международной политике, а также причины их изменений. Для этого требуется принимать во внимание, помимо структуры международных отношений, внутриполитические факторы. Уолтс исключал их из системного уровня, но как раз они существенно повлияли на изменение баланса сил в результате краха социализма в Восточной Европе.

Примером новых веяний может служить работа Роберта Гилпина “Война и изменения в мировой политике”[⁵⁰]. Он предлагает изучать динамику международной политики, привлекая концепцию экономического развития. По Гилпину, международная система стабильна, когда ни одно государство не рассчитывает получить выгоду от изменения состояния равновесия. Решающее слово при этом принадлежит государствам-гегемонам (мировым лидерам).

Наиболее совершенным решением проблемы сохранения господства Гилпин считает повышение экономической эффективности существующих ресурсов, что обеспечивает влияние державы на международной арене. В пример он приводит Китайскую империю, которая длительное время существовала благодаря необычайно высокому уровню экономических и технологических новаций. Могущество современных США также является главным образом всего следствием эффективной экономики.

Второй способ состоит в том, чтобы уменьшить издержки для сохранения баланса. Именно он зачастую ведет к насилию. В частности, по пути ослабления противника или разрушения его потенциала в результате превентивной войны. Однако далеко не всегда удается сохранить контроль над военными действиями и их последствиями, что приводит к эскалации военного конфликта. Другой путь - расширение территории и поглощение потенциальных противников. Но в перспективе, как учит история империй, растут политические издержки и расходы на оборону, ослабляя государство.

В трудах неореалистов пересмотру подвергаются и другие базовые концепции. Стефен Уолт предлагает вместо баланса сил альтернативное понятие - баланс угроз (balance of threat)[⁵¹]. Угроза формируется несколькими факторами, которые отнюдь не ограничиваются собственно силовыми, но включает в себя географическую близость, наступательный потенциал противника, агрессивные намерения. При этом особый вес имеют намерения противника, которые проявляются в его внешнеполитическом курсе.

Важным следствием концепции баланса угроз является предположение, что от внешней политики доминирующего государства зависит, насколько другие государства будут стремиться скомпенсировать дисбаланс сил. Современные США, как мировой лидер, могут предотвратить скатывание к новому глобальному противостоянию, если их политика не будет восприниматься как угрожающая безопасности других. Отсюда следует и то, что доминирование США может продлиться дольше, чем предсказывают сторонники баланса сил, и объяснение, почему переход от биполярной системы в многополярной совершается без столкновения великих держав.

Вместо политики на основе баланса сил, для которой характерна неограниченная гонка за превосходство, выдвигается понятие баланса нападения и обороны (offense-defense balance), которое учитывает возможности и борьбы, и сотрудничества. Важнейшей задачей в сфере международной политики государства становится не просто борьба за наращивание силы и власти, а защита своей безопасности. Баланс определяется как отношение издержек для завоевания территории одним государством к издержкам по обороне другого. Преимущество этого вида баланса видится, во-первых, в том, что он может быть количественно измерен, во-вторых, в возможности с его помощью связать общую и собственно военную мощь государства, то есть способность к выполнению военной цели.

Дилемма безопасности формулируется следующим образом: когда издержки нападения оцениваются как более низкие, повышается вероятность войны. Если нападение в данный момент выгодно, два государства с равными силами не могут быть в равной безопасности, что провоцирует обоюдное наращивание сил и в перспективе ведет к войне. Даже если государство ищет безопасности, для него в подобных условиях остается притягательной идея превентивного удара по противнику. Выгода нападения провоцирует дипломатию с позиции силы, политику по принципу де-факто, ошибочные выводы о противнике, которые тоже приближают войну.

Когда же государство из соображений выгоды начинает вкладывать средства в оборону, оно при этом не уменьшает безопасности своих оппонентов. Тем самым становится возможным одновременное укрепление обороны многих при стабилизации отношений. Создаются условия для сотрудничества и снижается угроза нападения. Относительно слабые государства могут сделать нападение более сильных противников неприемлемым из-за того, что победа достанется слишком высокой ценой.

Тезис о том, что укрепление обороны не уменьшает безопасности других государств, не стоит абсолютизировать, так как на практике укрепление обороны происходит далеко не одновременно и симметрично. К примеру, если бы США удалось создать национальную систему противоракетной обороны в полном объеме и обеспечить неуязвимость страны от ракетно-ядерных ударов, следовало бы ожидать, что политические оппоненты попытались создать новые наступательные системы оружия для прорыва “ядерного щита”. Иначе создавалась бы ситуация безнаказанности для того, чья оборона надежнее.

Основные факторы, которые влияют на баланс обороны и нападения и оцениваются количественно, включают в себя военно-технологическое развитие и военный потенциал, особенности географического положения, национализм, совокупную мощь государства. В различных конкретно-исторических обстоятельствах значимость указанных факторов меняется[⁵²].

Концепция баланса нападения и обороны выгодно отличается от баланса сил своей конкретностью и возможностью довольно точных количественных оценок. Она весьма популярна в прикладных исследованиях, таких как военные стратегии и доктрины, анализ поведения альянсов, военное сотрудничество, ядерная стратегия, контроль обычных вооружений.

Вследствие того, что “ревизионисты” несколько иначе представляют себе системный уровень, они относят к нему такие факторы и процессы, которые действуют в масштабах всей международной системы. Помимо рассуждений о распределении силы ревизионисты предлагают иные концепции. Одна из них - войны как неизбежный спутник истории человечества, который не имеет рационального объяснения. Подобные исследования основаны на привлечении количественных методов для анализа войн на протяжении длительных периодов в истории человечества. В частности, речь идет о цикличности войн, периодах относительного спокойствия и новых вспышках насилия, которые восстанавливают нарушенный баланс сил. Суть цикличности, как общего закона развития, состоит в том, что “государства в современной системе проходят последовательно стадии расцвета, зрелости и упадка”[⁵³]. Циклы насилия совпадают с выходом на арену истории новой сверхдержавы (гегемона) или ослаблением существующей, что приводит к переделу сфер влияния. При цикличном развитии войны выступают в качестве принципиального механизма движения истории. Война определяет лидера и новое распределение сил, а факт заключения мира фиксирует на какое-то время установившееся состояние статус-кво[⁵⁴]. Так войны завершают очередные циклы истории.

Достоинства циклических теорий в том, что они попытались учесть изменения во времени, которые происходят в поведении субъектов политики. С другой стороны, они не дали убедительного объяснения, в каких условиях развязываются войны, и в этом видится их главный недостаток. Почему бы, например, великим державам, вместо того, чтобы дожидаться, пока окрепнет противник, не атаковать его заранее? Еще один недостаток этих теорий состоит в игнорировании роли второстепенных государств. Третье замечание касается недостаточной обоснованности причинно-следственной связи выводов, которые делаются в рамках циклических теорий. Повторение в истории войн, расцвета и упадка великих держав не всегда означает зависимость событий друг от друга.

Связь войны и полярности объясняется порой противоположно взглядам Уолтса. Так, Уильям Уолфорс утверждает, что увеличение центров силы приводит к дестабилизации, и наоборот, однополярный мир, обеспечивая концентрацию силы и власти, более стабилен. Однополярность при этом считается не только объективной ситуацией, но сознательной целью, которая должна стать направлять политическую деятельность. Уолфорс доказывает, что в конце XX в. надолго сложился стабильный однополярный мир при ведущей роли США[⁵⁵].

Говоря о распределении силы как источнике войн, многие авторы стремятся конкретизировать понятия неравномерности ее распределения в виде численной меры. Важно заметить, что такая мера может относится к силе как атрибуту государства и к системе в целом. Ранговая методика говорит о том, что поведение государства соответствует рангу, которое оно занимает в международной иерархии, ранжированной по сумме нескольких критериев, в том числе силовому. Ведущие державы, находящиеся на вершине по всем параметрам, не испытывают проблем и не склонны к насилию. Страны второго эшелона, которые слабее по всем параметрам, не проявляют сильного беспокойства. Источником насилия являются государства, у которых параметры находятся в неравновесном состоянии[⁵⁶].

Другая трактовка силы опирается на теорию зависимости Ная и Кеохейна[⁵⁷]. В интерпретации неореалистов эта теория говорит о том, что слабость страны определяется зависимостью от страны-гегемона. Малые государства вынуждены изменять свой внешнеполитический курс в качестве услуги за блага, получаемые от экономических связей с гегемонами. Помимо этого, при взаимозависимости гегемоны извлекают для себя гораздо больше выгоды. Если подчиненному государству удается снизить уровень своей зависимости, его внешняя политика становится более свободной и может войти в конфликт с гегемоном. Количественная мера, с помощью которой предлагается оценивать степень зависимости (слабости), отражает, насколько экономика одной страны полагается на внешние ресурсы[⁵⁸].

Системный подход к измерению силы дает меру распределения силы в международной системе в целом. Для этого численно определяются системные понятия, как, например, “полярность”. Одним из первых подобную работу проделал Дэвид Сингер[⁵⁹]. Полярность по Сингеру включает, во-первых, набор долгосрочных связей и обязательств между государствами, таких как членство в альянсах, международных организациях, дипломатических и торговых отношений; во-вторых, совокупность краткосрочных взаимодействий, или событий, основанных на ежедневных рутинных отношениях, в частности, дипломатических контактах, которые могут учитываться по публикациям в средствах массовой информации. Мир делится на достаточно “сплоченные” полюсы, состоящие из государств, которые обладают близкими наборами указанных признаков. Отношения внутри полюсов и между ними описывается количественно, что позволяет делать выводы о том, насколько отчетливо мир делится на коалиции, какие государства нейтральны или близки к существующим коалициям, какой из союзов прочнее. Другое понимание полярности более узкое и включает только военный аспект, например, распределение военных расходов в международной системе, по которым определяется число полюсов. Членство в военных союзах дает возможность выделить, какие по составу коалиции противостоят друг другу.

“Ревизионисты”- неореалисты выделяют следующие причины войн:

Антидемократизм государств. Правительства с неограниченной исполнительной властью якобы склонны к агрессии для расширения территорий и контроля над ресурсами других стран. Правительства же либеральной демократии редко воюют между собой.

Существование государств-империй. Понятие империи трактуется неореалистами широко и достаточно неопределенно, как некий конгломерат народов, управляемый одним, доминирующим этносом. Не различаются формы объединения, степень зависимости, форма правления и политический строй[⁶⁰].

Накопление вооружений. Самостоятельного значения этот фактор не имеет, но при условии международной нестабильности оружие может служить катализатором войны, если существует значительный дисбаланс сил[⁶¹].

Защита государственного суверенитета и национальных интересов. Военная сила чаще всего используется в случае угрозы наиболее приоритетным, или жизненно важным, интересам. К ним относят целостность территории, защита экономических, политических интересов, жизней и имущества граждан, обеспечение безопасности государства.

Идеология. Ее влияние на политическую жизнь современных развитых стран имеет тенденцию к сглаживанию. Происходит снижение идеологизированности политических партий, которые превращаются в “народные”, то есть общество теряет идеологическую дифференциацию. В этом смысле можно говорить об относительном падении роли идеологии. В остальной части мира, особенно отягощенной тоталитарным прошлым, государственные идеологии часто превращаются в инструмент групповой или клановой борьбы не только против остальной части общества, но и получают продолжение во внешней политике государства

Этнические и религиозные конфликты. Из этнических групп склонны к насилию те, кого объединяет еще и чувство ущемленности своего положения в обществе. Однако вовлекаясь в политику на волне протестных настроений, движущие основы чаще всего попадают в подчиненное положение и служат питательной почвой для радикализации народных движений. В определенных условиях этнические группы могут ставить вопрос о политическом самоопределении, который чреват вспышками насилия. Этнорелигиозные конфликты легко пересекают национальные границы.

Этническим столкновениям способствует эрозией власти государства, когда существующие государственные институты не в состоянии обеспечить элементарные нужды населения. Компактное проживание народов при несовпадении государственных и этнических границ провоцирует борьбу за самоопределение вплоть до образования собственного государства, как это происходит с курдами, проживающими на территории Ирака, Ирана и Турции. В свою очередь, этноконфликты провоцируют другие государства вмешаться, чтобы блокировать распад союзника, ослабить противника или враждебную коалицию. Иногда политические лидеры разыгрывают карту национализма для оправдания роста военных расходов, либо для отвлечения общественности от других острых внутриполитических проблем, либо для получения поддержки широких масс против внешней угрозы или внутренней оппозиции. С помощью националистических мифов, разжигание шовинизма и ссылок на прошлую историю создается образ врага, который порой становится настолько живучим, что не только препятствует компромиссам, но даже ставит определенные рамки действиям породивших его политиков. Межгосударственные столкновения порождаются волнами насильственной эмиграции, которые государства провоцируют, чтобы добиться культурной и этнорелигиозной однородности своего населения, избавится от политических диссидентов или процветающей, но непопулярной этнической группы, добиться в последующем присоединения чужих земель[⁶²].

Гуманитарные проблемы. Споры вокруг гуманитарных интервенций объясняются тем, что их юридический статус недостаточно ясно определен[⁶³]. Это понятие трактуется как использование вооруженной силы для защиты граждан другого государства от широкомасштабного нарушения прав человека. Особенность гуманитарной интервенции в том, что операция может быть направлена против законного правительства, так как чаще всего именно оно допускает анархию или даже непосредственно нарушает права человека.

Выделяют четыре критерия подобных интервенций: существует угроза фундаментальным правам человека (массовая гибель людей); операция направлена только на защиту прав граждан; операция не обязательно проводится с согласия официальных властей; не требуется решения СБ ООН, то есть интервенция предпринимается из общих гуманитарных соображений. Примерами являются интервенции США в Сомали в 1992 г., война США и НАТО против Югославии в 1999 г.

Большинство государств относится к гуманитарным интервенциям негативно, считая их незаконными. Часто обсуждение гуманитарных проблем, возникших в других странах, является прикрытием для реализации иных целей. Не случайно ажиотаж поднимают главным образом США и их союзники по принципу двойного стандарта: есть проблема курдов в Ираке, но нет проблемы курдов в Турции. Хотя в обоих случаях она решается с помощью регулярных правительственных войск.

Обязательства перед союзниками. Система двусторонних и много сторонних договоров обязывает государства оказывать военную и иную помощь, а также участвовать в боевых действиях на стороне союзников. Например, по уставу НАТО нападение на одну из стран-участников приравнивается к нападению на всех, что означает автоматическое вступление в войну. Исходя из формулирования национальных интересов, расширение НАТО рассматривается американскими академическими кругами как условие укрепления демократии, гарант развития рыночных отношений и тем самым политической стабильности в странах Восточной Европы[⁶⁴].

Деградация окружающей среды и доступ к ресурсам. Хотя они не считаются самостоятельным источником войн, но все же эти факторы могут вызывать как крупномасштабные миграции населения, так и непосредственно военный конфликт. В этой связи снова обращают внимание на неомальтузианские теории, которые предсказывают, что быстрый рост и урбанизация населения планеты усиливают конкуренцию за контроль за природными ресурсами. Особенно остро проблема сберегающего природопользования стоит для развивающихся стран, где при низком уровне благосостояния и нехватке собственных средств для оптимального использования ресурсов существует высокая зависимость экономики от вывоза сырья. В связи с тем, что человечество близко к тому, чтобы исчерпать многие ресурсы, их политическая значимость рассматривается сквозь призму понятия возобновляемости[⁶⁵].

По мнению Уолтса, такой подход приводит к смешению собственно теории международных отношений с анализом политики и в методологическом плане является шагом назад, к “классическому” реализму. В трактовке “ревизионистов” причины войн на уровне государства представляют собой скорее совокупность довольно разрозненных гипотез, чем нечто цельное.

Его актуальность связана прежде всего с необходимостью изучать поведение политических лидеров, которое далеко не полностью определяется рациональными доводами. На процесс принятия решений влияет система ценностей, идеологических и религиозных предпочтений, жизненного и политического опыта конкретного человека.

Тезис о склонности человека к насилию является существенным для сторонников неореализма. Для объяснения этого феномена исследователи обращаются к различным теориям, которые привлекают идеи социальной психологии, исторической психологии, антропологии и других наук о человеке. Конечно, не все из них следует считать в полной мере относящимися к неореализму из-за того, что предметом исследования порой является не столько человек в международной политике, сколько личность в обществе вообще. В некоторых исследованиях политическое поведение человека не объясняется, а сводится к аналогии с поведением животных, или к одной из его составляющих, типа патологии личности. Но эти работы вполне созвучны сторонникам реализма по базовому тезису конфликтности мира и человека, а потому их можно считать “примкнувшими” до тех пор, пока неореализм не сформировал интегральной теории, органично включающей многоуровневый анализ: международная система-государство-человек.

Биологические теории основаны на том, что человек вышел из мира природы, поэтому он сохраняет многие черты, присущие животным. Агрессивность является условием выживания и проявляется в условиях состязания или возникновения угрозы. В процессе эволюции человека естественный отбор развивал в нем интеллект и способность к борьбе[⁶⁶]. В человеческом обществе сложность отношений во много раз возрастает благодаря разделению труда и разнообразию форм общественной жизни. Но роль насилия и сотрудничества осталась той же, что в мире животных. Отсюда сторонники биологического детерминизма делают вывод, что человек по своей природе не имеет строгих ограничений на насилие по отношению к ближнему. Они как правило недооценивают зависимость насилия от общественно-политических условий, что рождает крайний пессимизм: “По причине неподатливости изменениям и иррациональности своей природы человек является самым жестоким из животных, ибо, овладев тайнами природы, он использует достижения науки и техники во вред человеческому роду”[⁶⁷].

Психоаналитические теории берут начало в работах врача Зигмунда Фрейда об аномальном поведении человека[⁶⁸]. Фрейд выделяет два важнейших фактора такого поведения. Во-первых, бессознательные импульсы доминируют в человеческой жизни. Во-вторых, острые переживания не исчезают из психики, а вытесняются в сферу бессознательного и тем самым продолжают оказывать воздействие на социальное поведение человека помимо его воли и разума.

Фрейд считал, что агрессия возникает из-за того, что болезненное, или чрезмерное, стремление человека к удовольствию неизбежно связано дихотомией инстинктов Смерти и Эроса. Если первый призывает разрешить страдания от трудностей в достижении удовольствия путем самоубийства, то второй - к жизненному самоутверждению. Из этого взаимодействия, опосредованного сферой бессознательного, рождаются конфликты на личностном, межличностном и межгрупповом уровне. Чтобы общество сохранило цивилизованный вид, оно должно прибегать к подавлению импульсов насилия с помощью различных общественных институтов, в том числе семьи и государства.

Связать идеи Фрейда с политикой попытались разрешить так называемые “неофрейдисты”. Они объясняют политическое поведение как стремление к власти (в более общем смысле - к обладанию) для преодоления чувства собственной неполноценности, различных комплексов, внутреннего невротического напряжения. В стремлении к власти проявляется неспособность личности выстоять в одиночку и жить в расчете на свои возможности.

Современные исследователи предлагают несколько модификаций фрейдизма, которые тоже учитывают социальную сущность человека, но не останавливаются только на патологическом поведении. Насилие провоцируют, во-первых, отчуждение отдельных личностей от общества в целом; во-вторых, навязчивая идея о самоценности, которая выступает компенсатором загнанного глубоко внутрь сознания собственной бесталанности (нарциссизм); в-третьих, чувство подавленности и разочарования, возникающее от столкновения человека с препятствиями, которые мешают достижению целей (фрустрация)[⁶⁹].

Теории рационального насилия объясняют его не как следствие психического или эмоционального кризиса, а сознательный выбор. Насилие для граждан данного общества имеет определенные легитимные рамки в качестве крайнего средства воздействия. Существует право прибегнуть к силе в целях самозащиты, охраны собственности, против актов вандализма, посягательств на государственную целостность. В некоторых случаях насилие в обществе является и результатом целенаправленного обучения на уровне рационального поведения. Граждане поддерживают агрессивную политику государства под воздействием создаваемых политических символов - образов врага.

Теории социальной идентичности опираются на понятия, заимствованные из социальной психологии. Основой единства действий сообщества служит осознание общей цели и стремление ее достичь. По сравнению с индивидом, насилие сообщества имеет более рациональные корни, так как готовится и направляется лидерами. Это не исключает спонтанных выступлений, но они со временем принимают организованную форму.

Социальные психологи считают, что в основе поведения социальной группы лежит понятие идентичности (identity). Оно определяется как образ, роль, в соответствии с которым индивид воспринимается другими людьми или хочет, чтобы его так воспринимали. Независимо от материальных соображений или угрозы безопасности рождается отношение к людям по принципу “свой” и “чужой” и формирование пониженной оценки “чужих”. В попытках сохранить групповую идентичность, группы и их лидеры создают символы, подчеркивающие их отдельность как нечто позитивное и символы для обозначения других - как негативное. Такое присваивание “ярлыка”, имеющее глубокие социально-психологические корни, может приводить к формированию образа врага[⁷⁰].

Идентичность связана с формированием образа врага лишь при определенных условиях. Например, если различные формы самоидентификации (религиозной, этнической, общественной) входят в непримиримое противоречие друг с другом в результате кризиса или существует относительно неравное распределение благ и ресурсов в обществе.

Имидж врага может стать достаточно устойчивым, превратившись в стереотип сознания. Тогда он порождает враждебное поведение оппонента, что, в свою очередь, способствует самоподдержанию и развитию образа. Стереотип довольно трудно поддается изменению, так как человек склонен отбрасывать то, что не соответствует сложившейся системе ценностей и представлений о мире[⁷¹].

Подытоживая рассмотрение неореализма, следует еще раз вернуться к двум подходам к построению теории. По Уолтсу, она не должна включать в себя теорию внешней политики. Теории следует ориентироваться на долгосрочные законы, управляющие международными отношениями. Конкретное выводится из общего - структурных свойств международной системы, важнейшим из которых считается распределение силы. Такое “узкое” понимание теории дает ей возможность избежать неоправданного расширения своего предмета, придает определенную строгость и последовательность суждениям, но приводит к тому, что не все феномены реальной политики могут быть объяснены.

“Ревизионистский”, а точнее более широкий путь развития, предполагает соединить теорию внешней и международной политики, чтобы повысить ее объяснительную силу, охватить динамику современных политических процессов. На практике это привело, во-первых, к определенному сближению с другими парадигмами за счет учета глобальных процессов и повышения роли негосударственных субъектов политики; во-вторых, к включению в международную политику таких аспектов как социологический, антропологический, культурный, этнический, нормативный; в-третьих, к стремлению учитывать связь международной политики с внутренней политикой государств. Проблема развития теории “широким” путем видится в том, что она вынуждена балансировать между превращением в “науку всех наук” и междисциплинарным исследованием.

Тем не менее, несмотря на споры, все неореалисты признают необходимость многоуровневого анализа международной политики.

Идея Уолтса о многоуровневом анализе оказала большое влияние на неореализм в целом. Продуктивность концепции уровней состоит в том, что они позволяют, во-первых, иерархически упорядочить множество разнородных факторов, влияющих на международную политику; во-вторых, изучать взаимодействие причинных связей разных уровней, от системных до личностных. Однако “ревизионисты” расширили число уровней и начали вкладывать в них несколько иное содержание:

• системный - международная система в целом;

• государственный - связь внутренней и внешней политики, двусторонние отношения;

• периферийный - роль средних и малых государств;

• личностный уровень - принятие политических решений.