Глава двенадцатая Современная российская внешнеполитическая мысль о проблемах национальной и международной безопасности

В отличие от западной науки, где изучение проблем безопасности является самостоятельным разделом ТМО (security studies) и даже пре­подается в качестве отдельной учебной дисциплины[1], в России эта сфе­ра научного знания пока находится в стадии становления и до конца не определилась со своими предметом и спецификой по сравнению с дру­гими - смежными - отраслями международно-политической науки (конфликтология, изучение проблем войны и мира и пр.). Это приводит к различным трактовкам самого понятия «безопасность» и той пробле­матики, которой должна заниматься наука о безопасности. Для военного аналитика безопасность - это отсутствие внешних военных угроз и/или наличие такого потенциала, который позволяет эффективно сдерживать эти угрозы. Для эколога безопасность - это защищенность от техногенных катастроф (в этой науке встречаются даже такие узкие трактовки безопасности как способность властей обеспечить население чистой питьевой водой). Для инженера по технике безопасности труда безопас­ность - это отсутствие или низкая степень травматизма на производст­ве.

В общественных науках также не утихают споры о природе безопас­ности и о предмете исследования. До середины 1980-х г. (т.е. до появле­ния горбачевской концепции «нового политического мышления» - НПМ) советская ТМО под безопасностью понимала исключительно ее военно-политическую составляющую - соотношение военных потен­циалов, баланс сил между супердержавами и военно-политическими коалициями, применение военной силы в международных отношениях, контроль над вооружениями и разоружение, международные режимы и институты безопасности и т.д. Понятие «национальная безопасность» полностью отсутствовало (включая и период НПМ). Предпочитали го­ворить о международной безопасности, в крайнем случае - военной безопасности СССР (т.е. государства). Лишь под влиянием глобальных перемен в мире, а также ряда западных концепций (подробнее см. следующий раздел) произошли изменения в восприятии советскими ТМО и политическим руководством проблем международной безопасности. Так, НПМ уже включало в себя не только военно-политическое, но и экономическое, экологическое и демографическое измерения.

В 1990-е гг. продолжается расширение проблематики и, соответст­венно, предмета исследований в области безопасности (причем, это ха­рактерно для большинства российских внешнеполитических школ, даже таких консервативных, как геополитика и реализм). Особое внимание уделяется четырем проблемным сферам - видам и уровням безопасно­сти, а также операционным моделям, режимам и институтам междуна­родной безопасности. Значительный объем работы был проделан по российской проблематике - национальные интересы и национальная безопасность РФ, роль России в системе международной безопасности и отдельных режимах безопасности (региональных и функциональных). Однако, как уже отмечалось, предметная область науки о безопасности пока еще до конца не оформилась, а сама эта дисциплина не приобрела прочную теоретико-методологическую базу и стройную структуру.

В рамках советского периода можно выделить три этапа развития теорий безопасности - ортодоксальный, модернизированный и этап НПМ. В период господства ортодоксального марксизма-ленинизма (до середины 1970-х г.) теории безопасности (как и ТМО, политология и пр.) в строгом смысле слова отсутствовали. Проблематика, связанная с безопасностью, была разбросана по различным разделам таких маркси­стских дисциплин, как научный коммунизм и исторический материа­лизм (например, в них был раздел «Проблемы войны и мира»). Вопросы безопасности в основном фигурировали в рамках теории социалистиче­ской революции [2]. Разоруженческая тематика была «распределена» меж­ду историей международных отношений и внешней политики и между­народным правом.

На втором этапе - модернизированного марксизма, длившемся с се­редины 1970-х до середины 1980-х гг.) - в работы советских ученых проникают некоторые западные теории и методологические подходы. Особенно влиятельными стали системный подход и связанный с ним структурно-функциональный анализ (хотя и в марксистской интерпре­тации [3]. В работах некоторых международников появляются отголоски таких модных тогда западных теорий, как теории международных ре­жимов, взаимозависимости, баланса сил, геополитики и пр.[4]. Правда, их проникновение осуществлялось своеобразным способом: советские ав­торы, делая вид, что они критикуют те или иные буржуазные теории, по сути дела перенимали у своих западных коллег методологические под­ходы, понятийный аппарат, аргументацию и пр.

На этом этапе складывается советская ТМО, и происходит «встраи­вание» проблем безопасности в эту дисциплину[5]. В то же время разору­женческая тематика приобретает особую популярность и развивается как самостоятельное направление научных исследований [6]. Интересно отметить, что советские ученые, работавшие по этой проблематике, ис­пытали на себе заметное влияние западных либеральных и глобалистских школ (особенно школы исследований по проблемам мира – peace research school), ибо западные коллеги, с которыми велись диалог и дис­куссии, в основном принадлежали именно к этим парадигмам.

Третий этап - НПМ - принес существенные новации в советские теории безопасности. Авторы НПМ практически не скрывали, что они заимствовали на Западе многие либеральные, социал-демократические и глобалистские теории (экономическая, политическая и культурная взаимозависимость мира, бессмысленность дальнейшей гонки вооруже­ний, необходимость прекращения конфронтации между двумя общест­венно-политическими системами, а также разоружения и конверсии, приоритетность общечеловеческих интересов и настоятельная необхо­димость сотрудничества по решению глобальных проблем и пр.).[7] НПМ фактически отказалось от классового подхода (или существенно реви­зовало его).

Оценивая творческий «багаж» советского периода, следует отметить, что российская ТМО унаследовала от него достаточно богатую исто­риографию в области международной безопасности, хотя, с методоло­гической точки зрения, она развивалась в жестких рамках одной - мар­ксистской - идеологемы (часть глобалистской парадигмы). Советские ученые детально изучали не только природу международной безопасно­сти, но и вместе с другими передовыми школами мира пришли к выводу о необходимости многомерного подхода к трактовке этого понятия за счет включения в него как традиционного (военного), так и новых ком­понентов (экономическая, общественная, экологическая безопасность и т.д.).[8]. Так, стремление построить систему глобальной безопасности, основанную на «общепланетарном сознании» и «общечеловеческих ценностях» и направленную на решение глобальных проблем человече­ства (разоружение, экология, демография, освоение космического про­странства и пр.) было характерно для горбачевского НПМ.[9] Советские ученые также подробно изучали такие конкретные аспекты междуна­родной безопасности, как контроль над вооружениями и разоружение, конверсия оборонной промышленности, региональные и глобальные режимы безопасности, роль международных организаций и права в обеспечении международной безопасности, международный терроризм, механизм формирования политики западных стран в сфере безопасно­сти, внешнеполитическая мысль отдельных стран и пр. [10]

Вместе с тем в «советском наследии» были и такие компоненты, ко­торые делали его лишь ограниченно годным (или вообще негодным) для использования в посткоммунистической России. Во-первых, это - идео­логизированный (классовый) подход к анализу международной пробле­матики (за исключением НПМ), который был неуместен в новых усло­виях.

Во-вторых, советская наука фактически игнорировала категорию на­циональной безопасности, предпочитая фокусировать свое внимание в основном на проблемах международной безопасности. Понятия «на­циональные интересы», «национальная безопасность» были для совет­ских ученых «буржуазными измышлениями», изобретенными «апологе­тами» политического реализма для обоснования агрессивной империа­листической политики Запада.[11]. В тех же случаях, когда речь шла об интересах СССР или других стран социализма, советские международ­ники предпочитали использовать государствоцентричные термины - «безопасность СССР», «государственная безопасность», оставляя в сто­роне такие важнейшие компоненты национальной безопасности, как безопасность общества и личности. Даже НПМ, претендовавшее на вы­ход за рамки классового подхода, не смогло преодолеть этот недостаток традиционного марксизма. Российским ученым и политикам пришлось осваивать категорию «национальной безопасности» фактически «с ну­ля» и в острых дискуссиях решать, каким конкретным содержанием наполнить это достаточно абстрактное понятие.

В-третьих, советские концепции международной безопасности были не просто идеологизированными, они были выстроены «для нужд» пе­риода конфронтации между двумя общественными системами, эпохи «холодной войны». В новых условиях, когда изменилось само понятие международной безопасности, геополитическая ситуация в мире, поменялись внешнеполитические приоритеты России и система ее военно-политических союзов, старые концепции просто перестали соответство­вать современным реалиям.

В постсоветский период, когда отечественная наука полностью от­крылась для сотрудничества с внешним миром, можно выделить три типа интеллектуальных источников российских теорий безопасности. Прежде всего, это - западные теории, опирающиеся на традиционные парадигмы реализма, либерализма и глобализма, а также их антипод -постпозитивизм. Учитывая характер, проблем стоящих перед Россией, наибольшей популярностью пользовались реализм и геополитика. Вто­рой источник - это российские немарксистские теории (евразийство, идеи Н. Данилевского, славянофильство, взгляды русской религиозной философской школы конца XIX - начала XX вв. и пр.). В-третьих, это -реформированный марксизм, близкий к европейской социал-демократии и питающий ныне своими идеями круги, близкие к КПРФ и российским социалистам.

С распадом СССР и возникновением независимой России сущест­венно изменилось восприятие проблем национальной и международной безопасности как политиками, так и представителями академической общины.

Во-первых, России, которая никогда не существовала в таком виде - ни территориально, ни политически, - пришлось заново формировать свою идентичность (в том числе в сфере безопасности). В этом плане особенно важно было правильно определить национальные интересы РФ и угрозы и вызовы безопасности страны.

Во-вторых, Москве предстояло избавиться от «комплекса супердер­жавы» и по-новому оценить свои место и роль в системе международ­ных отношений. Нужно было время для того, чтобы понять, какие зада­чи по плечу стране и какими ресурсами она обладает для достижения своих внешнеполитических целей.

В-третьих, распад СССР и прекращение глобальной военно-политической конфронтации между социализмом и капитализмом резко изменили соотношение между военными и невоенными аспектами на­циональной и международной безопасности. Для России на передний план вышли так называемые «мягкие» (невоенные) факторы безопасно­сти. Поскольку реальной военной угрозы извне для России не сущест­вовало, то вопросы «жесткой» (военной) безопасности потеряли свою былую значимость. Российское руководство оказалось перед совершен­но новым для него спектром проблем, требовавших настоятельного ре­шения, - незащищенность новых границ РФ, незаконная миграция, тер­роризм, наркоторговля, контрабанда, религиозный, национальный и политический экстремизм, сепаратизм, притеснения русскоязычных в бывших советских республиках, массовые заболевания и эпидемии (СПИД, мультирезистентный туберкулез, дифтерия, гепатит и пр.).

Прошло немало времени прежде, чем Москва отрешилась от тради­ционного подхода к вопросам безопасности, и пришло понимание пер­воочередной важности именно «мягкой», а не «жесткой» безопасности, внутренних, а не внешних угроз России. В военной доктрине РФ 1993 г. внешние источники угрозы российской безопасности еще стоят на пер­вом месте (упоминаются локальные конфликты вблизи российских гра­ниц, территориальные претензии к РФ со стороны иностранных держав, расширение военных альянсов и т.д.[12]. Лишь в концепции националь­ной безопасности 1997 г. впервые была четко сформулирована мысль о том, что наиболее серьезные угрозы безопасности страны проистекают не извне, а изнутри самой России, и к их числу относятся такие факто­ры, как системный экономический кризис, социально-политическая на­пряженность, национализм, религиозный экстремизм, сепаратизм, тер­роризм и пр.[13].

В-четвертых, России пришлось фактически заново создавать меха­низм национальной безопасности, ибо унаследованный от СССР аппа­рат не соответствовал новым реалиям и был не в состоянии справиться со стоявшими перед страной задачами. Потребовалась радикальная ре­организация (не завершенная и по сей день) вооруженных сил, спец­служб и других «силовых» структур, чтобы придать этому механизму более или менее адекватную форму.

В-пятых, России пришлось считаться со сложившейся после оконча­ния «холодной» войны новой геополитической ситуацией. На европей­ском континенте резко усилились интеграционные процессы, и в лице ЕС возник новый полюс силы, обладающий не только экономическим, но и военно-политическим измерением. Одновременно НАТО постара­лась укрепить свои позиции за счет приема новых членов и расширения сферы своего влияния. Более того, НАТО стала претендовать на роль основного гаранта европейской и трансатлантической безопасности, оттеснив в сторону другие организации – ОБСЕ, ООН и пр. В склады­вающейся новой конфигурации региональной безопасности России бы­ло нелегко найти свое место и отстоять свои интересы. Первоначально, по инерции, политическая и военная элиты России воспринимали «за­падное направление» (особенно расширение НАТО) как основной ис­точник угроз своей национальной безопасности. Лишь со временем пришло понимание того, что России приходится сталкиваться с гораздо более серьезными угрозами по своему южному периметру - от Кавказа до Таджикистана и Афганистана. На Дальнем Востоке России тоже нужно было балансировать между такими гигантами, как Китай, Япония и США, развернувшими борьбу за влияние в регионе.

Наконец, в-шестых, распад СССР и формирование новой российской идентичности совпали по времени со всемирным процессом глобализа­ции, который не мог не сказаться на национальной безопасности Рос­сии. Наряду с позитивными изменениями (прекращение состояния кон­фронтации и гонки вооружений, рост взаимного доверия, процесс разо­ружения, сокращение вооруженных сил и военных расходов, конверсия оборонной промышленности), глобализация сделала все страны мира более уязвимыми в таких сферах, как экономика и финансы (глобаль­ный финансово-экономический кризис 1997-1998 гг.), экология, между­народный терроризм и наркобизнес, нелегальная миграция, массовые заболевания, информационная безопасность, национально-культурная самобытность и пр. Характерная для эпохи глобализации тенденция к универсализации и унификации не могла не породить вызов националь­ным традициям и ценностям, а также суверенитету различных госу­дарств. Россия (в числе прочих стран) должна была определить свое отношение к глобализации и найти адекватный ответ на те вызовы, ко­торые она с собой несет.

Все эти тенденции и процессы сформировали принципиально новую повестку дня в сфере безопасности для российской ТМО. Рассмотрим, как различные российские школы трактовали проблемы национальной и международной безопасности в последние полтора десятилетия.

В процессе анализа различных направлений российской внешнепо­литической мысли сразу же возникает вопрос о типологии указанных школ. Следует отметить, что ни в отечественной, ни западной историо­графии не существует единой классификации российской внешнеполи­тической мысли. Применяются несколько критериев для подобной классификации.

Один из наиболее популярных критериев - идеологический. В соот­ветствии с ним, например, некоторые исследователи выделяют три ос­новных школы - реформистов, консерваторов и сторонников коммунистов[14]. Разновидностью этой классификации является разделение на реформистов, реакционеров и центристов, которые, в свою очередь, могут быть поделены на подгруппы[15]. Эта классификация, однако, представляется достаточно условной и больше применимой к внутрипо­литическим проблемам. Она не учитывает специфики международной проблематики, которая накладывает отпечаток на расстановку сил в экспортно-аналитической среде посткоммунистической России. К тому же, используемые в этом случае западные термины (реформист, консер­ватор, центрист) не всегда применимы к российской действительности и нуждаются в уточнении. Скажем, за время своей политической карьеры бывший и.о. премьер-министра Е. Гайдар успел побывать и в либера­лах-реформаторах, и в правых, т.е. консерваторах.

Некоторые исследователи пытаются «адаптировать» идеологический критерий специально к условиям внешней политики, выделяя четыре основные группы: прозападно настроенные круги; умеренные либера­лы; центристы и умеренные консерваторы; коммунисты и национали­сты [16]. Существует и еще одна слегка отличная версия типологии: либе­ральные западники; националистические фундаменталисты, националисты-прагматики [17]. Однако, и эти подходы вряд ли приемлемы. И дело не только в том, что по-прежнему предпринимается попытка спроециро­вать западные понятия на российскую действительность, но и в том, что непонятно, по какому принципу разные группы, подчас соперничающие друг с другом (например, центристы и умеренные консерваторы, ком­мунисты и националисты), отнесены к одной категории. Во втором слу­чае классификация является слишком упрощенной, ибо многие россий­ские внешнеполитические школы просто не укладываются в достаточно примитивную дихотомию «славянофилы-западники» или «национали­сты-интернационалисты».

Представляется, что более продуктивной является типология на ос­нове устоявшихся в ТМО критериев, в соответствии с которыми выде­ляют четыре основные парадигмы - реализм (и во многом родственная ему школа геополитики), идеализм-либерализм, глобализм и постпозитивизм [18]. При пристальном рассмотрении эти парадигмы имеются и в современной России, хотя и с «местной спецификой»[19]. Так, либералы сформировались как самостоятельная школа в начале 1990-х гг. в виде «атлантизма». Реалисты появились поначалу в форме «державничества» (середина 1990-х гг.). Геополитики в основном вышли из недр так называемого «евразийства». Коммунисты, которые по своим теорети­ческим основаниям должны были бы принадлежать к глобализму, на практике заимствовали многие взгляды у реалистов и геополитиков. Постпозитивисты же, являясь маргинальной группой, почти не участ­вуют в обсуждении вопросов международной жизни [20].

Еще одной особенностью российской ситуации является высокая степень политизации российской ТМО вообще и концепций безопасно­сти в частности. То есть «чистой», академической ТМО в этой области пока не существует; наука и политика в данном случае тесно переплете­ны. Это объясняется, с одной стороны, тем, что сама проблематика, бу­дучи тесно связанной с сиюминутными политическими интересами Рос­сии, заставляет специалистов писать «на злобу дня». С другой стороны, в силу разных причин (исторических, идеологических, материальных и пр.) российские ученые часто сочетают академическую карьеру с поли­тической деятельностью.

И все же приведенная выше типология, при всех ее недостатках, лучше других отражает ситуацию в российской интеллектуальной эли­те. Опираясь на эту типологию, рассмотрим, как менялись взгляды оте­чественных ученых в прошедшие полтора десятилетия.

В первые годы после распада СССР вектор развития российской внешнеполитической мысли был направлен от глобализма (НПМ) к ли­беральной парадигме. Первое поколение российских либералов сохра­нило свойственную для НПМ прозападную направленность, но постаралось избавиться от характерного для горбачевской поры (по инерции от классической советской эпохи) мессианства и амбиций супердержа­вы. Поскольку либералы считали, что в своей политике в области безо­пасности Россия должна однозначно ориентироваться на НАТО и дру­гие трансатлантические структуры, это направление внешнеполитиче­ской мысли окрестили «атлантизмом».

Среди политиков лидером «атлантистов» был тогдашний министр иностранных дел РФ А.В. Козырев. К этой группировке примыкал ряд видных политиков ранней ельцинской поры - Е. Гайдар, Г. Бурбулис, А. Чубайс, Б. Федоров, М. Полторанин, Г. Старовойтова, заместители А. Козырева - Г. Кунадзе, В.Чуркин, Ф.Шилов-Коведяев и т.д. В ака­демической общине либеральные взгляды разделяли Ю.Борко (Инсти­тут Европы РАН), А.В. Загорский (в то время работавший в МГИМО МИД РФ), А.В.Кортунов (Институт США и Канады РАН и МОНФ), Б.С. Орлов (ИНИОН РАН), Д.В. Тренин (Институт Европы РАН, Мос­ковский центр Карнеги) и пр. Несмотря на свою относительную мало­численность, именно либералы доминировали в российских дискуссиях по вопросам безопасности в начале 1990-х г.

Либералы, в отличие от реалистов и геополитиков, не считали, что национальные интересы или географические детерминанты должны играть определяющее значение в мировой политике. По их мнению, ключевую роль в современных международных отношениях должны играть международное право и международные организации, которые позволяют переустроить мир на более справедливых началах. Россий­ские либералы не скрывали своих прозападных симпатий, считая, что именно западный опыт построения демократии и создания эффективной экономики может быть полезным для России. Для них Запад - естест­венный и предпочтительный партнер Москвы на мировой арене. Россия должна стремится к интеграции в западные экономические, военные и политические институты, а на пути к этой цели - стараться поддержи­вать отношения партнерства и сотрудничества с Западом.

Для либералов была неприемлема дорогая сердцу реалистов концеп­ция многополярного мира, ибо, по их мнению, она нацеливала Россию на отрыв от Запада, союз с Китаем, Индией. Ираном, Ираком. Ливией, который может губительно сказаться на будущности России. По мне­нию либералов, Москва никак не могла понять тот очевидный факт, что она перестала быть сверхдержавой и должна вести себя в соответствии с новыми реалиями. По словам А.В. Козырева, Россия должна стать «нормальной великой державой»[21], т.е. лишенной имперских амбиций и предсказуемой в своем внешнеполитическом поведении. Они считали, что к современной России вполне применимы слова бывшего государ­ственного секретаря США Дж.Ф. Даллеса, сказанные о послевоенной Англии: «…утратила империю, но не нашла новой роли» [22]. Вместо того чтобы спокойно принять роль младшего партнера США, Россия то пре­тендует на роль «соправителя мира» (вместе с США), то впадает в анти­западную риторику.

Либералы считали, что основные угрозы национальной безопасности России лежат не на Западе, а на Юге и на Востоке, где находятся неста­бильные или агрессивные режимы, формирующие по периметру РФ «дугу нестабильности». Вместо того, чтобы бояться Запада, Москве нужно вместе с ним бороться против общих угроз [23].

Либералы не возражали против расширения НАТО за счет вступле­ния в нее бывших социалистических стран, включая и бывшие совет­ские республики. Более того, они считали, что со временем и Россия должна вступить в этот блок. Для либералов НАТО - это союз демокра­тий, где эффективно действуют экономические, социальные, политиче­ские и военные институты и у кого России можно было бы многому научиться. По их мнению, именно «расширившаяся» НАТО должна стать сердцевиной нового режима международной безопасности, ибо у этого союза есть весь необходимый политический и военный инстру­ментарий, позволяющий эффективно организовать и поддерживать ме­ханизм международной стабильности. Остальные же международные организации, отвечающие за глобальную и региональную безопасность (ООН, ОБСЕ, военные структуры ЕС, Совет государств Балтийского моря (СГБМ), Баренцев-авроарктический совет (БЕАС и пр.) должны дополнять «несущую конструкцию» в виде Северо-атлантического аль­янса [24].

Однако очень скоро позиции «атлантистов» оказались под угрозой, и им пришлось отбиваться от атак многочисленных противников. Причи­ны ослабления влияния «атлантистов» в политическом руководстве России и академической среде кроются в тех динамичных процессах, которые протекали как внутри, так и вовне страны. Внутри страны рос­ло недовольство социально-экономическими преобразованиями ельцинских реформаторов, а также неоправданными уступками Западу по ши­рокому кругу вопросов мировой политики. Апогеем кризиса либераль­ных идей стали октябрьские события 1993 г. и успех ЛДПР на выборах в Государственную Думу в декабре того же года.

Во внешней политике либеральный курс также потерпел ряд круп­ных неудач. Бывшие советские республики отнюдь не спешили «под знамена» России, и процесс создания СНГ пошел не по тому сценарию, который наметили в Кремле. Во многих странах постсоветского про­странства начались массовые притеснения русскоязычных. Государства Балтии, обретшие независимость во многом при поддержке российского руководства, вовсе не испытывали ответной благодарности. Наоборот, они продолжали называть Россию (вслед за СССР) империалистической державой и потребовали в кратчайшие сроки вывести российские вой­ска с их территории. Несмотря на протесты Москвы, Латвия и Эстония отказали большей части русскоязычного населения в гражданстве и проводили, по сути дела, дискриминационную политику в отношении «неграждан». Бывшие социалистические страны Центральной и Вос­точной Европы также быстро отвернулись от Москвы и заявили о своей прозападной ориентации (включая сферу безопасности).

Вопреки надеждам «атлантистов». Запад не только не торопился принять Россию в «клуб избранных», но и недвусмысленно давал по­нять, что Москве еще далеко до принятых в развитом мире социально-экономических и демократических стандартов. Более того, воспользо­вавшись ослаблением России, западные страны подчас не считались с Россией при решении важнейших вопросов международной безопасно­сти. Так, Москву пытались игнорировать при урегулировании конфлик­тов на территории бывшей Югославии (особенно в Боснии) и на Ближ­нем Востоке, при решении вопроса о ядерном потенциале Северной Кореи. Несмотря на недовольство России, англо-американская авиация продолжала регулярно наносить удары по Ираку. Вашингтон заставил Москву отказаться от выгодной сделки с Индией по поставке криогенных двигателей для ракет. Наконец, без согласования с Россией НАТО приняла решение о своем расширении на Восток.

Несмотря на приход к власти президента-демократа Билла Клинтона, с которым Кремль связывал немало надежд в области российско-американских отношений, существенного прогресса в таких важнейших сферах международной безопасности как контроль над вооружениями, развитие мер доверия, создание новых и совершенствование существо­вавших механизмов региональной безопасности не произошло. Более того, по ряду вопросов даже наметилась тенденция к ухудшению. Дого­вор по СНВ-2 так и не был ратифицирован американским сенатом. Уже при Клинтоне велись разговоры о выходе США из режима ПРО и были проведены первые испытания в рамках программы по созданию нацио­нальной ПРО. В США все больше усиливались голоса тех, кто предла­гал возобновить ядерные испытания. Все это вместе фактически завело в тупик российско-американский диалог в области контроля за страте­гическими вооружениями. Взяв курс на расширение НАТО и превраще­ние ее в инструмент обеспечения глобальной безопасности, США и не­которые их союзники по этому альянсу по сути дела саботировали рабо­ту ОБСЕ (единственная общеевропейская организация в области безо­пасности, где Россия действует на равных правах с другими странами). Наконец, Вашингтон, который так и не отменил одиозную поправку Джексона-Вэника, создающую существенные помехи российско-американской торговле, и который проводил протекционистскую поли­тику против ряда российских товаров (особенно продукции сталелитей­ной промышленности), создал немало проблем для обеспечения эконо­мической безопасности РФ.

В результате либерализм потерял свою былую популярность и пре­вратился на несколько лет (до прихода к власти В.В. Путина) в марги­нальную школу, которая уже была не в состоянии оказывать влияние ни на академический дискурс, ни на процесс принятия внешнеполитиче­ских решений.

Кризис либеральных концепций национальной и международной безопасности привел к усилению ряда альтернативных школ. Первыми «атлантистам» бросили вызов «евразийцы» (точнее было бы их назвать «неоевразийцами», ибо сам термин и основные идеи были заимствова­ны ими из трудов классических «евразийцев» 1920-30-х гг. – П.Н. Са­вицкого, Н.С. Трубецкого и пр.)[25]..

Взгляды «евразийцев» 1990-х гг. на проблемы международной безо­пасности представляли смесь геополитики с так называемым «цивилизованным» подходом (а в некоторых случаях - с религиозным мессиа­низмом). Следует отметить, что многие «евразийцы», будучи ориенти­рованными скорее на политическую, чем академическую среду, часто не заботились об аргументации, анализе источников и прочей научной атрибутике, ограничиваясь лишь постулированном своих взглядов, что накладывает свой специфический отпечаток на их работы. Строго гово­ря, их труды относятся скорее к жанру политической публицистики, чем собственно к научной сфере. Но, как уже отмечалось ранее, эта особен­ность характерна для многих российских внешнеполитических школ 1990-х г.

Несмотря на многочисленные разногласия между собой, «евразий­цы» были единодушны в том, что России уготована особая историче­ская миссия. В силу своего геополитического (евразийского) положения и особенностей историко-культурного развития Россия «обречена» на роль «моста» между двумя цивилизациями - Востоком и Западом [26]. Россия соединяет в себе черты обеих цивилизаций и потому в совре­менных условиях естественным образом выдвигается на роль посредни­ка между ними и - одновременно - гаранта евразийской стабильности [27]. «Евразийцы» считали, что однозначная ориентация России на Запад в период господства «атлантистов» являлась ошибкой и что Москва должна строить свою внешнюю политику по обоим геополитическим направлениям. «Евразийцы» были согласны с либералами, что от Вос­тока исходит немало угроз России, и поэтому необходимо уделять са­мое пристальное внимание этому региону в плане обеспечения нацио­нальной безопасности. Однако в отличие от «атлантистов» они видели в Востоке не только угрозу, но и возможность для России сыграть свою роль в мире и получить от сотрудничества со странами этого региона многочисленные выгоды в экономической, военно-политической, культурной и прочих областях. «Евразийцы» подчеркивали, что со многими вновь образовавшимися государствами Кавказа и Средней Азии Россия издавна связана, а их экономики и общества тесно переплетены. Учиты­вая, что развитые страны Запада не торопятся принимать Россию в свое сообщество (в том числе и в сфере международной безопасности), было бы неразумным терять традиционные связи с бывшими советскими рес­публиками, а также развивающимися странами Азии и Африки. К тому же на Востоке расположены не только слаборазвитые страны, но и так называемые новые индустриальные страны, а также такие экономиче­ские гиганты как Япония и Китай.

«Евразийцы» одними из первых стали утверждать, что для России СНГ должно стать геополитическим приоритетом номер один28. Они приветствовали создание как самого СНГ, так и его военно-политических структур, включая Ташкентский договор о коллективной безопасности 1992 г. и последующие соглашения в этой области. Они критиковали «команду» Ельцина-Козырева за недостаток внимания к этой организации и за медленные темпы развития военно-технического сотрудничества в рамках СНГ. Они также постарались привлечь внима­ние как политиков, так и общественности к положению русскоязычного населения на постсоветском пространстве, требуя от российского руко­водства защитить соотечественников за рубежом [29]..

Несомненной заслугой «евразийцев» было и то, что они одними из первых ввели в оборот и постарались расшифровать такие базовые по­нятия для ТМО как «национальные интересы» и «национальная безо­пасность». Как уже упоминалось, ни горбачевское НПМ, ни «атлантизм» не уделяли должного внимания этим категориям.

Правда, «евразийская» интерпретация этих понятий часто страдала ненаучностью и имела некий налет романтизма. Так, один из «отцов-основателей» «неоевразийства» С.Б.Станкевич (в ту пору советник пре­зидента по политическим вопросам) вполне справедливо полагал, что национальные интересы страны определяются ее географическим по­ложением, историей, культурой, этническим составом и политическими традициями, и среди них можно выделить постоянные и временные интересы. Однако, наряду с этим традиционным для ТМО пониманием национальных интересов, он попытался увязать это понятие с другим -не совсем обычным - понятием «национальной идеи». В одной из своих работ он отмечает: «Между теми фундаментальными интересами, кото­рые являются неизменными, и теми, которые меняются постоянно, на­ходится набор интересов, который отражает то, что можно назвать «на­циональной идеей». Национальная идея - это самоидентификация на­ции. Это - очень эмоциональная тема, тема, затрагивающая меняющий­ся ход истории нации. Это - не научно обоснованная система ценно­стей, а совокупность представлений о прошлом и будущем нации». [30]. Не совсем понятно, почему национальная идея находится между постоян­ными и временными интересами и почему она не может включать в се­бя и те и другие. Также непонятно, почему проводится различие между идентичностью нации и ее системой ценностей, хотя в действительно­сти они тесно связаны. Почему ценности всегда «научно обоснованы», а не могут быть результатом длительного историко-культурного развития народа (в том числе эмоционального восприятия своего прошлого и бу­дущего)?

Довольно абстрактной является характеристика самой российской «национальной идеи». По мнению С.Б. Станкевича, она включает в себя демократию, федерализм и патриотизм. Возникает вопрос, в чем же за­ключается «евразийская» специфика России? С таким же успехом на роль «моста» между цивилизациями могут претендовать и США, ФРГ, Канада, Индия и многие другие страны, разделяющие демократические принципы и имеющие федеративное устройство.

Не менее странным является и набор национальных интересов в сфере безопасности: самосохранение (?); недопущение дальнейшего разложения; создание демократической и федеративной систем, кото­рые бы служили гарантами против имперской диктатуры и сепаратизма;

защита прав русскоязычного населения «ближнего зарубежья» и пре­вращение России в сильное государство со стабильной внешней поли­тикой.[31]. Налицо смешение разных «жанров» и чрезмерно широкая трак­товка понятия «национальная безопасность», в которое оказались вклю­ченными фактически все сферы внутренней и внешней политики стра­ны.

В то же время нельзя не согласиться с «евразийцами», когда они (опять-таки одними из первых) увязывали между собой внутренние и внешние аспекты национальной безопасности и подчеркивали, что ключ к ее обеспечению находится прежде всего внутри самой России, а именно - в достижении ее внутренней стабильности. По словам С.Б. Станкевича, «ставкой является наша внутренняя стабильность. Ес­ли мы не решим эту проблему, она останется постоянным источником напряженности, который может взорваться в любое время» [32].

Как уже отмечалось, среди «евразийцев» не было единства по ряду серьезных мировоззренческих и тактических вопросов. Условно можно выделить два самых крупных течения - «демократическое» (или уме­ренное) и «славянофильское» (или радикальное), которые порой кон­фликтовали друг с другом.

«Демократические евразийцы» были близки к администрации Б.Н. Ельцина и занимали ряд влиятельных постов в различных прави­тельственных учреждениях и общественных организациях. Кроме С.Б. Станкевича, к этой группировке в то время примыкали председатель комиссии по международным делам Верховного Совета РСФСР Е. Амбарцумов, В. Лукин (тогдашний посол РФ в США, а позже - председа­тель комитета по международным делам Госдумы), председатель Демо­кратической партии РФ Н. Травкин, председатель Народной партии свободной России В. Липицкий и пр. В академической среде взгляды «евразийцев» разделяли некоторые сотрудники Института США и Ка­нады, Института востоковедения и Института Дальнего Востока РАН.

В отличие от «славянофилов», «евразийцы-демократы» не были про­тив сотрудничества с Западом, если оно будет строиться на принципах равноправия и не будет вредить интересам России на Востоке. По вы­ражению одного из сторонников «евразийства», «партнерство с Западом несомненно усилит Россию в ее отношениях с Востоком и Югом, в то время как партнерство с Востоком и Югом даст России независимость в ее отношениях с Западом» [33]. По мнению С.Б. Станкевича, давно пора преодолеть историческую дилемму Восток-Запад во внешней политики России и развивать сотрудничество по обоим направлениям. «Сегодня ни атлантическое, ни евразийское направления сами по себе не являются хорошими рецептами для российской внешней политики, - отмечал российский политик. - Россия должна стремиться к балансу и нацели­ваться не на интеграцию ради нее самой, а на конструктивное взаимо­действие. Россия ни в коем случае не отвергает идею присоединения к ведущим странам мира. Вопрос заключается в том, когда мы присоеди­нимся к этой группе, и что мы можем предложить ее членам» [34].

«Евразийцы-демократы» оказали влияние не только на ход общест­венных дискуссий середины 1990-х г., но и доктринальные основы рос­сийской внешней политики. Так, первая постсоветская концепция внешней политики РФ (1993 г.) явно носит на себе следы воздействия со стороны «евразийства». Это особенно чувствуется в разделах, посвя­щенных геополитическим приоритетам России: отношения с СНГ стоя­ли на первом месте; Азиатско-тихоокеанский и ближневосточный ре­гионы также были упомянуты среди важнейших [35].

В отличие от «демократической», «славянофильская» версия «евра­зийства» делала акцент не столько на географической, сколько на цивилизационной специфике России. По выражению одного из лидеров это­го течения Э.А. Позднякова, «геополитическое положение России не просто уникально (это характерно для любого государства), оно являет­ся поистине роковым как для нее самой, так и для всего мира... Важный аспект этой ситуации заключается в том, что Россия, будучи располо­женной между двумя цивилизациями, всегда была естественным храни­телем цивилизационного равновесия и мирового баланса сил» [36]. Для выполнения этой исторической миссии Россия должна иметь сильную государственность и проводить внешнюю политику, строго отвечаю­щую ее национальным интересам.

«Славянофилы-евразийцы» считают, что Россия не должна ставить вопрос об интеграции ни в восточную, ни в западную цивилизации. Она должна идти своим путем. По словам Э.А. Позднякова, «если Россия хочет сохранить свою великую будущность, она должна остаться Рос­сией. Ей [России. – А.С.] незачем ставить перед собой цель стать Евро­пой или присоединиться к ней. Цель эта столь же абсурдна и ирреальна, как если бы она вздумала присоединиться к Китаю, к Индии или к Японии»[37]. «Славянофилы» считали, что в своей внутренней и внешней по­литике Россия должна опираться только на свои собственные силы (тем более что она богата людскими и материальными ресурсами). По этой причине они возражали против западной помощи России и чрезмерного сближения с какой-либо (особенно западной) международной организа­цией, если это будет ограничивать ее свободу маневра в сфере нацио­нальной безопасности.

В отличие от «демократического» варианта «евразийства», «славя­нофилы» не оказали заметного влияния на процесс принятия внешнепо­литических решений. Их деятельность ограничилась главным образом популяризаторством собственных идей среди общественности, а также в академической среде.

К середине 1990-х г. наступил кризис «евразийства» (обеих его вер­сий). Можно выделить несколько причин этого кризиса. В теоретиче­ской области «евразийцы» оказались неспособными ответить на два фундаментальных вопроса. Во-первых, они так и не дали четкого ответа на вопрос, на основании каких критериев они определяли параметры той или иной цивилизации и относили ту или иную страну к Востоку и Западу. Если за ориентир брать географическое положение, то как быть с такими англосаксонскими странами как Австралия и Новая Зеландия? Несмотря на то, что они расположены на востоке, относить их к восточ­ной цивилизации никому не приходит в голову. А как быть с Западной Европой и Северной Америкой? Раз США и Канада расположены за­паднее Европы, их нужно считать более западными в цивилизационном смысле?

Если брать в качестве критерия религию, то картина станет еще бо­лее запутанной. Какие религии считать западными, а какие восточны­ми? Страны, которые принято включать в западную цивилизацию, так­же существенно различаются в своих религиозных пристрастиях. Запад включает католические Францию, Италию, Испанию и в то же время преимущественно протестантские США, Англию и смешанную католико-протестантскую Германию. А как быть с православной Грецией, ко­торая традиционно считается частью Запада? Или с Израилем, который тоже многими воспринимается как «островок» западной цивилизации на Востоке? Исламская Турция, стремясь в ЕС и, будучи членом НАТО, являясь частью трансатлантической системы безопасности, также вся­чески демонстрирует свою прозападную ориентацию. Нелишне также вспомнить и о том, что большинство развитых стран становятся все бо­лее полиэтничными и потому поликонфессиональными. Не меньше проблем с определением религиозной идентичности российской и вос­точной цивилизаций. Так, вряд ли можно определить Россию, традици­онно имевшую значительное по численности мусульманское и еврей­ское население, как однозначно православную (не говоря уже о том, что многие россияне - атеисты по своим убеждениям). То же самое верно и в отношении Востока: какую из религий - ислам, индуизм, буддизм, синтоизм и пр. - надо считать цементирующей силой этой цивилиза­ции?

Если взять в качестве критерия принадлежности к Западу уровень экономического развития, то Япония, Южная Корея, Тайвань и ряд дру­гих «новых индустриальных стран» являются более «западными», чем некоторые, например, европейские страны. Вообще, для «евразийцев» остается необъяснимым, почему многие преуспевающие страны Восто­ка (Япония, Турция, Южная Корея и другие «азиатские тигры») успеш­но прошли прозападную модернизацию, не потеряв при этом своих на­циональных ценностей и традиций.

Ряд либеральных критиков «евразийства» ставит под сомнение само существование (и целесообразность выделения) Запада и Востока как цивилизаций. Слишком уж разные страны и народы пытаются объеди­нить в рамках этих довольно абстрактных категорий. Другие критики считают, что если уж и пользоваться этими понятиями, то для опреде­ления западной и восточной цивилизаций нужно применять несколько критериев. Так, А.В. Загорский отмечал, что, например, западную циви­лизацию нельзя свести только к Европе и Северной Америке. Совре­менный «Запад» включает в себя высокоразвитые страны, разделяющие базовые европейские ценности (среди которых рыночная экономика, свобода и демократия играют главную роль). Помимо двух упомянутых регионов в него входят Австралия, Новая Зеландия, Япония, Южная Корея, Тайвань и прочие «новые индустриальные страны»[38].

Второй вопрос, на который «евразийцы» не смогли дать внятного ответа: в чем же заключается специфика российской национальной идеи и, соответственно, российских национальных интересов? Как уже отме­чалось, «демократическая» версия «евразийства» пыталась определить эти категории в слишком абстрактном духе. Не увенчались успехом и усилия «славянофилов», которые предлагали в качестве «опорных» элементов национальной идеи то соборность, то духовность, то характерное для россиян миролюбие и терпимость. Эти идеи также оказались слишком абстрактными и далекими от современных внутри- и внешне­политических реалий.

В политическом плане «евразийцы» также оказались несостоятель­ными. Им не удалось создать ни одной политической партии или обще­ственного движения, которые бы сумели оказать влияние на российский политический процесс. Во внешней политике идеи «евразийства» оказа­лись не менее провальными, чем «атлантизма». Из стран СНГ «евразийство» поддержал только президент Казахстана И. Назарбаев. Другие же страны Содружества восприняли это учение весьма прохладно, а неко­торые (Грузия, Украина, Узбекистан, Азербайджан и Молдова - буду­щие члены ГУУАМ) посчитали «евразийство» скрытой формой россий­ского империализма. Да и сама Москва, несмотря на декларированные приоритеты, уделяла СНГ мало внимания, в основном ведя свой диалог с такими «полюсами силы», как ЕС, США, КНР и Япония. Многие страны были не удовлетворены тем, как РФ выполняла взятую на себя роль гаранта безопасности и миротворца на постсоветском пространст­ве. Вместо того, чтобы действительно работать над созданием стабиль­ной региональной системы безопасности, Москва часто не могла избе­жать соблазна вмешаться в тот или иной конфликт в странах СНГ (ино­гда преследуя сиюминутные интересы и не имея четкого плана дейст­вий). Ей пришлось услышать немало упреков по поводу ее политики в отношении Приднестровья, Крыма, Абхазии, Южной Осетии, Нагорно­го Карабаха, Таджикистана и, конечно же, Чечни.

Еще одним неприятным сюрпризом для Москвы был тот факт, что не только она, но и другие страны стали претендовать на роль «моста» между Востоком и Западом. За редким исключением, практически все страны СНГ, страны Балтии, Восточной и Центральной Европы пыта­лись заявить свои права на эту идею. Причем, у некоторых из них это получалось гораздо искусней, чем у России. Даже некоторые развитые страны оказались вовлеченными в это «состязание». Так, Финляндия, ссылаясь на свой более чем полувековой опыт мирного сосуществова­ния с СССР, презентовала себя как естественного посредника в диалоге между ЕС и Россией. В 1997 г. она выдвинула инициативу по Северно­му измерению Общей внешней политики и политики в области безопас­ности (ОВППОО) ЕС, нацеленную на сотрудничество между Евросоюзом и Россией по развитию российского Северо-Запада и решение про­блем невоенной безопасности в этом регионе. Норвегия и Швеция соперничают за лидерство в рамках БЕАС. Канада пытается «играть пер­вую скрипку» в Арктическом совете.

Все эти причины привели к кризису «евразийства» и его практиче­ски полному исчезновению с политико-интеллектуального «горизонта» к середине 1990-х г. Большая часть «евразийцев» (особенно «демокра­тов») перешла в лагерь политических реалистов, «славянофилы» же оказались в лоне геополитической школы.

С середины 1990-х г. две родственные школы - геополитика и реа­лам - бесспорные доминанты российского внешнеполитического дис­курса. Характерно, что в теоретическом плане принципы геополитики и реализма могут разделяться даже противоположными политическими группировками: эти школы популярны среди и коммунистов, и предста­вителей движения «Духовное наследие» [39], и сторонников ЛДПР [40], и последователей «Яблока»[41]. Разногласия же между этими политическими силами касаются конкретных внешнеполитических вопросов.

Эти школы считают, что основными акторами в мировой политике являются государства, преследующие свои национальные интересы. Защита этих интересов и обеспечение национальной безопасности должны стать делом первостепенной важности для российского руково­дства. По их мнению, в международных отношениях имеет значение только сила и стабильные системы международной безопасности скла­дываются лишь как результат «баланса сил». Другие державы будут считаться с Россией только в том случае, если она будет жестко отстаи­вать свои национальные интересы и постоянно демонстрировать свою силу в различных областях политики - военной, экономической, гума­нитарной и пр. По словам Н.К.Арбатовой, «один из главных уроков (войны на Балканах 1999 г. – А.С.), усвоенных большей частью россий­ской политической элиты, состоит в том, что никто не будет считаться с вами, если вы слабы» [42].

По мнению другого сторонника реалистической парадигмы, «…международные отношения возвращаются к классическому сцена­рию, когда на мировой арене действуют государства, чья внешняя поли­тика строится на базовых, национальных интересах, а не на придуманных принципах». По его словам, «…будущее десятилетие даст толчок новым-старым тенденциям, которые, как многим казалось, безвозвратно ушли в историю человечества: приоритету национальных интересов и ценностей, сохранению специфики и особенностей отдельных госу­дарств. Эти тенденции будут активно противодействовать нарастающей глобализации, стирающей границы не только для финансовых и инфор­мационных потоков, но и покушающейся на национальные интересы отдельных государств и их правительств»[43].

Между этими школами есть и свои различия. Так, реалисты, опреде­ляя место России в современном мире, достаточно трезво оценивают ее возможности и весьма прагматичны в выборе методов обеспечения рос­сийской национальной безопасности.

Геополитики же, видимо, до сих пор испытывая влияние «евразийства», тяготеют к созданию грандиозных теоретических концепций и склонны к подчеркиванию российской специфики. Среди них до сих пор популярны классические геополитические теории времен А. Мэхэна, X. Макиндера, К. Хаусхофера, Н. Спайкмена и пр. Особым внимани­ем пользуется теория Макиндера о Хартленде (сердцевинном регионе), поскольку России традиционно контролировавшей большую его часть, здесь отводится ключевая роль. Как известно, Макиндер сформулировал суть своей теории в трех знамениты максимах: «Кто правит Восточной Европой, тот господствует над Хартлендом. Кто правит Хартлендом, тот господствует над Мировым островом. Кто правит Мировым остро­вом, тот господствует над миром».[44]. Исходя из этой теории, Макиндер считал, что морские державы не должны допустить контроля над Харт­лендом со стороны континентальных держав. На практике это вело к постоянным войнам и переделу сфер влияния. Россия же, занимая сре­динное место в этой геополитической конструкции, поневоле оказыва­лась вовлеченной в это глобальное соперничество.

Поскольку Россия заплатила немалую цену за эти геополитические «игрища», современные российские геополитики предлагают такой ми­ровой порядок, который бы прекратил бессмысленное и дорогостоящее соперничество и превратил бы Хартленд в средство стабилизации сис­темы международных отношений. Разумеется, России было бы отведено центральное место в обеспечении безопасности в данном регионе и во всем мире. Развивая теорию Макиндера, Э.А. Поздняков предлагает собственную формулировку геополитической максимы и одновременно системы глобальной безопасности: «Тот, кто имеет контроль над Хартлендом, тот владеет средством эффективного контроля над мировой политикой и прежде всего средством поддержания в мире геополитиче­ского и силового баланса. Без последнего немыслим стабильный мир» [45].

Российские геополитики считают, что Запад совершил большую ошибку, взяв курс на передвижение геополитической границы на Вос­ток и раздробление Хартленда. Э.А. Поздняков подчеркивает, что Хартленд не может выполнять свою балансирующую роль в сфере междуна­родной безопасности, если он раздроблен на части. В этом случае он сам окажется в состоянии дисбаланса и хаоса, которое может распро­страниться на остальной мир. По словам российского теоретика, «отсю­да проистекает геополитическая роль и задача России как центра Хартленда; здесь лежат истоки ее фундаментальных национально-государственных интересов» [46].

При всей кажущейся привлекательности геополитических теорий, им присущи серьезные методологические просчеты, и, к тому же, они смазываются зачастую далекими от реальности. Так, дорогая сердцу многим поколениям геополитиков теория Хартленда, создававшаяся в начале XX в. в соответствии с тогдашними географическими, экономи­ческими, научно-техническими, коммуникационными, военными и политико-идеологическими условиями, даже в подновленном виде вряд ли подходит для нынешних реалий. Нелишне упомянуть, что само понятие Хартленда возникло потому, что это была территория, стратегически неуязвимая для ударов со стороны морских держав. В эру же ракетно-космического оружия, современных транспортных и коммуникационных средств никто не может считать себя неуязвимым. Кстати, географические границы Хартленда не раз пересматривались как самим Макиндером, так и его последователями, что говорит о принципиальном методологическим несовершенстве этой теории.

Тот факт, что Евразия (особенно Европа) на протяжении большей части XX в. была средоточием мировой политики, где сталкивались интересы великих держав, еще не говорит о вечной стратегической значи­мости этого региона. Уже Н. Спайкмен (американский последователь Макиндера), создававший свое учение в разгар Второй мировой войны, считал, что геополитический «разлом» будет проходить не столько по Хартленду, сколько по периметру Евразии - Римленду (от англ. rim -ободок, край) [47]. Его соотечественник Р. Страус-Хюпе вообще настаивал на том, что Северная Америка (прежде всего США) - это ключевой гео­стратегический регион, который выполняет роль стабилизатора гло­бального баланса сил [48]. С.Коэн, другой американский геополитик, вы­делял уже не один или два, а несколько стратегически значимых регио­нов и даже пытался произвести их дальнейшую дифференциацию [49]. На­конец, после окончания «холодной войны» геополитические приорите­ты мировой политики сменились еще раз: ныне ведущие державы мира все больше утрачивают интерес к России и Хартленду в макиндеровском смысле, их взоры обращены на динамично развивающийся регион Восточной Азии и Азиатско-тихоокеанский регион в целом, а также регионы, излучающие нестабильность - Ближний Восток, Центральную и Южную Азию [50].

Представляется искусственно надуманным принятое в геополитике деление мира на «морские» и «сухопутные» (континентальные) держа­вы, которые почему-то должны вечно враждовать между собой. Из ис­тории международных отношений известны случаи, когда «морские» и «сухопутные» державы действовали сообща (Антанта, антигитлеров­ская коалиция, НАТО, Евросоюз). И, наоборот, история изобилует слу­чаями вражды внутри каждой из цивилизаций. «Морские», по класси­фикации геополитиков, державы Англия и США дважды воевали друг с другом и находились в напряженных отношениях довольно долгое вре­мя после отделения американских колоний от метрополии. Эти же два государства совместно воевали против другой «морской» державы -Японии - в годы Второй мировой войны. О вражде между континен­тальными державами и говорить не приходится: вся многовековая исто­рия Евразии полна войн и соперничества между государствами.

Само разделение государств на «морские» и «сухопутные» исторически является условным. «Морская» держава Япония довольно долгое «время (до конца XIX - начала XX вв.) не имела крупного военно-морского и торгового флота, временами находясь почти в полной изо­ляции от внешнего мира. Другая «морская» держава - США, - несмотря на заклинания одного из отцов-основателей геополитики адмирала А. Мэхэна о решающей роли военно-морской мощи в XX в., принялась всерьез за строительство своего военного флота лишь в преддверии Второй мировой войны. Более того, до середины XIX в. США предпо­читали сухопутную экспансию на Запад и Юг. В определенные периоды своей истории «сухопутные» (по классификации геополитиков) госу­дарства - Дания, Испания, Китай, Нидерланды, Португалия - были мощнейшими морскими державами. Даже Германия и Россия, служившие для геополитиков воплощением сугубо «континентальных» держав, создали со временем крупные военно-морские силы и торговый флот.

В современном мире морское и сухопутное измерения вообще теря­ет свое былое значение, и на передний план выходят другие - глобаль­ные - средства коммуникации и связанная с ними проблематика. Если и говорить о соперничестве в современном мире, то оно идет в сфере вы­соких технологий (особенно информационных технологий), а не за примитивный контроль за географическим пространством.

Геополитики часто страдают отсутствием конкретной схемы приме­чания своих теоретических конструкций, что обесценивает практиче­ское значение последних. Когда же речь заходит о более конкретных оценках, рекомендациях и прогнозах, то они по большей части оказы­ваются ошибочными. И это неудивительно, ибо теоретико-методоло­гические основания геополитики являются весьма шаткими. Так, по мнению Э.А. Позднякова, после объединения Германии, крушения «системы социализма» и распада СССР Европейское сообщество и ев­ропейская интеграция фактически умерли, и на континенте начался процесс дезинтеграции.[51]. Однако наперекор этому прогнозу, европей­ская интеграция набирает свои обороты и вовлекает в этот процесс все новые страны. Примечательно, что, наряду с ЕС, вокруг этого интегра­ционного «мотора» возникло множество экономических, политических, правовых, экологических и культурных институтов, которые позволяют наладить сотрудничество между странами, находящимися на разных стадиях общественно-экономического развития и имеющих различные интересы. Не оправдались и пессимистические прогнозы относительно превращения ЕС в простого исполнителя воли объединенной Германии. В сфере безопасности НАТО по-прежнему эффективно сдерживает во­енные амбиции ФРГ.

Оказался неверным и другой мрачный прогноз - о наступлении од­нополярного мира по типу Pax Americana. В мире существует множест­во противовесов американскому гегемонизму - на уровне отдельных государств (КНР, Россия, Япония, как показали иракские события, не­которые европейские страны) и международных организаций (ООН, ЕС, ОБСЕ и пр.). Подтверждение тому - реакция США на терракт 11 сентяб­ря 1991 г. Вашингтон не решился пойти на войну с международным терроризмом в одиночку. Даже администрация Дж. Буша-мл., известная своей склонностью к односторонним действиям в сфере международ­ных отношений, пошла на создание международной антитеррористиче­ской коалиции. Показательно, что и в случае с войной в Ираке англо-­американскому союзу возник мощный противовес в лице франко-германо-российского «треугольника», а также значительной части ми­рового сообщества. Ощущая силу этого противодействия, администра­ция Дж. Буша-мл. довольно долгое время пыталась убедить членов Со­вета безопасности ООН дать санкцию на использование военной силы против режима С. Хусейна. Несмотря на то, что эти попытки провали­лись, и Вашингтон с Лондоном пошли в обход ООН, они все же поста­рались опять придать интервенции форму международной коалиции и тем самым сделать ее более легитимной.

Что касается родственной геополитике школы - реализма, то, в от­личие от геополитиков, вместо абстрактных схем она предпочитает де­тальную разработку моделей национальной и международной безопас­ности.

Анализируя современную международную ситуацию, российские сторонники реализма призывают не бояться отстаивать свои нацио­нальные интересы и даже идти на определенную конфронтацию с Запа­дом. Реалисты настаивали на не допущении слома режима ПРО, ибо это могло обернуться новой гонкой ядерных вооружений, которую Россия просто не может себе позволить. Важно также добиться от Запада признания особых интересов и лидерства России на постсоветском про­странстве. Нельзя также допускать диктата Вашингтона в вопросе о вы­боре Россией партнеров для международного сотрудничества - как бы они не были неудобными для США [52]. Кроме того, России нужно изба­виться от иллюзий о возможности массированной западной финансово-экономической помощи и больше делать акцент на использование внут­ренних резервов и создание благоприятного климата для иностранных и отечественных инвесторов. Москва также должна более сбалансированно строить свою внешнюю политику в плане региональной ориентации и развивать всестороннее сотрудничество не только с Западом, но и с Востоком (Индия, Китай, Япония, страны АСЕАН и пр.) [53]. При соблюдении этих правил, по мнению реалистов, можно добиться создания стабильных и равноправных отношений с США и Западом в целом.

Несмотря на кажущуюся убедительность аргументации реалистов, поневоле возникают некоторые сомнения относительно последствий «реалистического ренессанса» во внешнеполитическом мышлении Рос­сии для страны и международных отношений в целом. Несмотря на ди­намичное развитие реалистической парадигмы ТМО в последние два десятилетия (на Западе) и заимствование ею ряда концепций и методо­логических подходов у других школ, неореализм все же остается теори­ей, плохо приспособленной к объяснению многих сложных явлений и процессов эпохи глобализации. Традиционно фокусируясь на межгосу­дарственных отношениях, он недооценивает растущую роль таких меж­дународных акторов, как транснациональные организации, ТНК, меж­дународные лоббистские группировки, «народная дипломатия», транс­национальные СМИ и т.д. Реалисты делают вид, что не замечают происходящей эрозии государства-нации и постепенной передачи его пол­номочий на транснациональный и региональный уровни. Они фактиче­ски игнорируют возрастающую потребность всего человечества в ин­тенсивном сотрудничестве по глобальным проблемам (приверженная теории политического реализма администрация Дж. Буша, например, неприязненно относится к Киотскому протоколу о глобальном потепле­нии).

Весьма спорна и концепция «баланса сил» как якобы эффективного инструмента для создания стабильной системы международной безо­пасности. Следование этой доктрине вкупе со слишком негибким, при­митивным пониманием национальных интересов не только не привело к такой стабильности в международных отношениях Х1Х-ХХ вв., но и было одной из интеллектуальных предпосылок двух мировых и множе­ства локальных войн. К тому же, нынешняя Россия вряд ли готова меряться силами с другими державами, претендующими на мировое ли­дерство. Если реалистический сценарий будет действительно применен к нынешним международным отношениям, то маловероятно, чтобы Россия выиграла от этого. Для нее было бы более выгодным использо­вать потенциал международных организаций и многостороннего со­трудничества как для того, чтобы реструктурировать свою экономику, так и для того, чтобы сдержать гегемонистские устремления некоторых держав.

Глобалистская парадигма представлена в постсоветской России не­сколькими направлениями.

Одно из них по своим политическим взглядам близко к социал-демократам и группируется вокруг таких организаций, как Горбачев-фонд (и издаваемого им журнала «Свободная мысль»). Идеи НПМ, хотя и в ревизованном виде еще популярны среди этой разновидности глобалистов. Как и для «евразийцев-демократов», для них понятие «безопас­ность» по смыслу близко к понятию «стабильность». Внутренняя ста­бильность определяется как цельность политической системы; привер­женность демократическим нормам, включая регулярную ротацию пра­вящих элит; отсутствие этнических и социальных конфликтов; здоро­вая, нормально функционирующая экономика[54]. Международная ста­бильность трактуется как баланс интересов ведущих держав (в отличие от реалистической и геополитической концепции баланса сил) [55]. Глобалисты считают, что международная безопасность неделима: поскольку мир взаимосвязан, нельзя обеспечить безопасность одних за счет безо­пасности других.

Как и другие школы российской внешнеполитической мысли, глобалисты социал-демократического направления уделяли большое внимание разработке категории национальных интересов (и в этом их отличие от горбачевского НПМ). Они считают, что, несмотря на субъективный способ выражения национальных интересов (обычно через националь­ные элиты), в основе своей они объективны и определяются базовыми потребностями нации (выживание, безопасность, поступательное разви­тие)[56]. В моноэтничных странах национальные интересы, как правило, совпадают с государственными интересами. В полиэтничных странах формирование национальных интересов происходит более сложным путем и является результатом многочисленных компромиссов между политическими акторами.

По мнению экспертов социал-демократической направленности, национальные интересы России включают три категории:

защиту демократического строя и территориальной це­лостности страны, обеспечение военной безопасности и пре­дотвращение военных угроз, создание мирных условий для развития страны;

создание благоприятных, взаимовыгодных и равных условий для участия РФ в международном разделении труда и торгово-экономическом и гуманитарном сотрудничестве;

защиту прав и интересов российских граждан за рубежом. [57].

Социал-демократы, однако, не считают национальные интересы «священной коровой». По их мнению, во взаимосвязанном мире необ­ходимо принимать в расчет не только свои, но и интересы других стран, а также общечеловеческие, глобальные интересы, ибо характер про­блем, стоящих перед человечеством требует совместных усилий всего международного сообщества[58]. Глобалисты подчеркивают, что узколо­бый национализм в конечном счете обернется ущербом не только для других стран, но и для государства, проводящего националистическую политику[59]. Для них проблема заключается в том, чтобы найти баланс между национальными и общечеловеческими интересами к взаимной выгоде всех субъектов мировой политики[60].

Они понимают, что человечество еще не готово к восприятию обще­человеческих ценностей, и подлинная демократия в международных отношениях находится еще в зародыше. Однако они верят, что со вре­менем процессы глобализации (которые они горячо поддерживают) приведут к желанному результату. По их мнению, человечество дви­жется к глобальному гражданскому обществу, которое возникнет на основе горизонтальных (неиерархических) связей между различными правительственными и неправительственными акторами[61] . Наиболее радикальные версии глобализма настаивают на создании мирового пра­вительства, которое бы взяло на себя решение глобальных проблем, грозящих человечеству катастрофой, а также управление глобальными процессами[62].

Итак, по мнению социал-демократической версии глобализма, толь­ко на основе баланса национальных и универсальных интересов и соз­дания институтов глобального управления можно обеспечить всеобщую безопасность.

Еще одним направлением в рамках глобалистской парадигмы явля­ется школа мирных исследований (в английском варианте – peace research school). ШМИ - относительно новое явление для российской ТМО. В советское время ряд ученых и исследовательских центров за­нимался изучением проблем войны и мира, международных конфлик­тов, а также разоруженческой тематикой[63], но это происходило сугубо в русле марксистской парадигмы, которая отрицала большинство принципов зарубежной ШМИ. В частности, самым главным расхождением между марксистской ТМО и ШМИ было прямо противоположное отношение к конфликтам и насилию. Как и реализм, марксизм считал противоречие и конфликт источником развития (в том числе и системы международных отношений). Насилие же (революционное) вообще считалось «повивальной бабкой истории». Что касается ШМИ, то, будучи наследницей идей Л.Н. Толстого и М. Ганди о ненасилии, она принци­пиально отвергает использование силовых методов в политике и выступает за урегулирование конфликтов мирным, политическим путем. В то же время у обеих школ было немало и общего. И марксизм, и ШМИ выступали за разрядку международной напряженности, активизацию процессов контроля над вооружениями и разоружения, конверсию оборонной промышленности, принятие ведущими военными державами ненаступательных военных доктрин, придание их вооруженным силам сугубо оборонительной конфигурации, увеличение программ помощи развивающимся странам и международное сотрудничество в области глобальных проблем. Следует отметить, что даже в самые тяжелые годы «холодной войны» зарубежная ШМИ была именно тем неформальным каналом, по которому шли контакты и обмен идеями между политиче­скими и академическими элитами Востока и Запада.

Как уже отмечалось, сложившаяся в постсоветский период полити­ческая и интеллектуальная обстановка в России не благоприятствовала развитию школ, альтернативных реализму и геополитике. И, тем не менее, у ШМИ появляются свои сторонники в России, предпринимаются попытки институционализировать это направление ТМО и пропаганди­ровать ее взгляды как среди политиков, так и широких кругов общест­венности. Еще в 1989 г. на базе ИМЭМО РАН был образован Институт мира, который пытался координировать отечественные исследования в данной области. Правда, в 1990-е гг. по ряду причин финансового, орга­низационного и кадрового порядка его деятельность была фактически свернута. В 1990 г. в Институте США и Канады РАН был образован Центр по разрешению конфликтов во главе с А. Шумилиным. Он реали­зовал ряд научных и образовательных проектов с американскими парт­нерами, а также российскими парламентариями и региональными вла­стями[64]. Центр по изучению этнических конфликтов, руководимый бывшим советником президента по национальным вопросам Э.А.Паиным, изучал подобные конфликты как в самой России, так и в «ближнем зарубежье». Кроме того, вместе со своими американскими партнерами центр занимался сравнительным анализом того, как США и Россия ис­пользовали военную силу в своей внешней политике[65].

Центр по изучению проблем развития и мира («Форум») во главе с О. Воркуновой фокусировал свою работу по следующим направлениям:

1) обнаружение потенциальных конфликтов на ранней стадии; 2) нена­сильственное разрешение конфликтов; 3) устойчивое развитие; 4) попу­ляризация идей культуры мира и ненасилия. С целью предотвращения конфликтов на социальной и этно-конфессиональной почве на местном уровне центр разработал систему наблюдения за конфликтами[66].

Ряд сотрудников МГИМО МИД РФ своими работами способствовал развитию теории конфликтологии, а также изучал конкретные конфлик­ты в странах СНГ, Европы и Азиатско-тихоокеанского региона[67]. Воз­никший в 1993 г. Центр по изучению мира и разрешению конфликтов при Нижегородском университете исследовал историю наиболее острых конфликтов современности (ближневосточного, балканского и пр.) и крупнейших миротворческих операций последнего десятилетия, а также проблемы разоружения, конверсии и эволюцию зарубежной ШМИ [68].

Большую работу по изучению теоретических и практических проблем конфликтологии, а также по координации конфликтологических исследований в России проводил Институт этнологии и антропологии РАН во главе с В.А.Тишковым, хотя в научном плане это учреждение больше ориентировалось на изучение этно-конфессиональных конфликтов внутри государств, а не между ними[69]. В частности институтом была создана уникальная экспертная сеть по всем регионам России, кото­рая занимается мониторингом конфликтогенных процессов.

Оценивая в целом современное состояние российской ШМИ, следу­ет отметить, что, несмотря на ее относительную слабость, зависимость в теоретико-методологическом плане от зарубежных «коллег» и неблагоприятную для нее политико-интеллектуальную атмосферу в России, эта школа постепенно набирает силу и в обозримом будущем может составить определенную конкуренцию другим парадигмам ТМО. Наиболее перспективной является проблематика, связанная с ранним предупреждением конфликтов, проведением миротворческих операций и развити­ем культуры мира и ненасилия [70].

Еще один вариант глобализма - экологический - рассматривает проблемы международной безопасности через призму охраны окружающей среды. «Экологи-глобалисты» считают, что в отличие от других - гипо­тетических - измерений национальной и международной безопасности, экологические угрозы вполне реальны и уже наносят непоправимый ущерб здоровью людей и природе. По их мнению, одной - даже самой мощной - стране невозможно справиться с экологическими вызовами:

для решения этих проблем необходимо полноценное международное сотрудничество. Особенно это актуально для России, которая унаследо­вала от СССР множество экологических проблем и которая не в состоя­нии справиться с ними самостоятельно по причине экономического кризиса. По мнению одного из лидеров российских экологов, «ныне национальная безопасность не является чисто военной. Я уверен, что российская национальная безопасность, по крайней мере, на одну треть является экологической»[71]. Под влиянием «зеленых» российская док­трина национальной безопасности с самого начала включала экологиче­ский аспект: соответствующие положения имеются как в Законе о безо­пасности 1992 г., так и в концепциях национальной безопасности РФ 1997 и 2000 гг. [72]

«Эко-глобалисты» считают, что для обеспечения своего выживания Россия и мир в целом должны развивать «новое экологическое мышле­ние»[73]. Они весьма радикальны в своих рекомендациях. В частности они выступают за ликвидацию национальных границ и суверенитета, ибо экологические проблемы транснациональны и могут быть решены лишь сообща. Контроль за решением экологических проблем должен быть передан из рук национальных правительств наднациональным органи­зациям[74]. В последних ключевую роль должны играть не коррумпиро­ванные политики, а ученые-экологи, которые лучше других представ­ляют суть дела. Мировая экономика должна быть радикально реформи­рована с тем, чтобы она ориентировалась на удовлетворение разумных потребностей и опиралась на экологически чистые технологии. Частная собственность, если она противоречит экологическим потребностям, должна быть ограничена. Предпочтительной является кооперативная форма собственности, позволяющая учитывать общественные интересы.

По мнению сторонников этой школы, решение экологических про­веем - лишь первый шаг на пути обеспечения глобальной безопасности • стабильности. Главная цель - достижение устойчивого развития, ко­торое определяется как общественный порядок, обеспечивающий усло­вия для благоприятного развития социума в гармонии с природой и своевременно предотвращающий внутренние и внешние угрозы этому социуму[75].

Оценивая степень влиятельности «эко-глобализма» в постсоветской России, отметим, что, в отличие от теоретического дискурса по вопро­сам безопасности, на реальную внешнюю политику РФ эта школа прак­тически не оказывает воздействия.

Как известно, наряду с традиционными парадигмами ТМО - реализ­мом, либерализмом и глобализмом - существует и относительно новое течение - постпозитивизм, - вошедшее на Западе в силу в 1980-90-е гг. Однако в России постпозитивизм еще не приобрел в общественных науках влияния, сравнимого с Западом. Его воздействие ощущается в фи­лософии, антропологии, культурологии, эстетике, литературоведении и отчасти в истории. В ТМО же наблюдаются лишь единичные случаи Проявления постпозитивистских подходов. Следует отметить, что рос­сийские постпозитивисты (впрочем, как и их западные «коллеги») в ос­новном предпочитают критиковать своих оппонентов, не предлагая при этом каких-либо новых теорий. Более того, часто постпозитивисты со свойственным им иррационализмом сознательно демонстрируют свое пренебрежение теоретическим знанием и выражают сомнение в позна­ваемости окружающего их мира.

Так, любимым объектом критики постпозитивистов является базовая категория ТМО «национальные интересы». По их мнению, таковых просто не существует, каждый участник политики по своему интерпре­тирует это понятие. На практике «национальные интересы» определяют правящие круги, действующие от имени народа, но при этом пресле­дующие свои эгоистические интересы. Постпозитивисты считают эту категорию «консервативной утопией», «примитивным коммунитаристским ответом» на универсалистские тенденции эпохи глобализации[76].

Попытки защитить свою национальную исключительность в век эрозии национальных государств и передачи их полномочий в руки трансна­циональных акторов наносит ущерб прежде всего самим этим странам, ибо это приводит их к изоляции от глобальных процессов и противо­поставлению мировому сообществу. Если Россия «замкнется» на защи­те своих национальных интересов и «национальной самобытности», то это, по мнению постпозитивистов, приведет к ее существенному отста­ванию от передовых стран мира. Есть только один путь - преодолеть крайности универсализма и коммунитаризма и придерживаться прин­ципов плюрализма, пол и культурности, межкультурного диалога и толе­рантности[77] .

Следует отметить, что в последние годы постпозитивисты постепен­но стали переходить от голого критиканства к попыткам создания своих собственных объясняющих теорий. Так называемая школа социального конструктивизма считает, что люди сами конструируют социальную действительность, направляя свои практические действия на воплоще­ние в жизнь этих конструктов. Нередко бывает так, что социальные конструкты отчуждаются от своих «авторов» и начинают жить своей жизнью (иногда и без оглядки на своих творцов). Главным конструктом является идентичность, т.е. самовосприятие, самоощущение отдельны­ми людьми, социумами и государствами самих себя и позиционирова­ние себя в окружающем мире. Если идентичность складывается в би­нарно-полярных категориях типа «мы и они», «свои-чужие», то это не­минуемо ведет к враждебному восприятию других акторов (включая сферу международных отношений) и, соответственно, к конфликту с ними. Для того чтобы избежать конфликтов, нужно развивать плюралистичное, неконфронтационное мышление и многомерную идентичность на уровне как индивидов, так и социальных групп и государств. Это снимет проблемы национальной и международной безопасности, кото­рые во многом сами являются надуманными, ложными социальными конструктами, родившимися в период «холодной войны» и господства позитивистского мышления.

При всей экзотичности и причудливости постпозитивистских конст­рукций некоторые их идеи безусловно заслуживают внимания. Так, не­обходимость изживания образа врага в отношениях Востока и Запада, разных цивилизаций и конфессий все больше осознается не только в академических, но и политических кругах России и других стран мира. Стоит обратить внимание и на предложения социальных конструктиви­стов использовать потенциал субрегионального при- и трансграничного сотрудничества между разными странами для преодоления двусторонних проблем и налаживания взаимопонимания между разными государ­ствами. В этом отношении особое внимание постпозитивистов привлекаает регион Северной Европы, где с помощью регионализма и субрегионализма удается решить ряд проблем из сферы как военной (традиционной), так и невоенной безопасности[78]. Хотелось бы надеяться, что эволюция постпозитивизма продолжится в конструктивном направлении и что эта школа сможет внести свой вклад в развитие теории меж­дународной безопасности.

Особняком стоят феминистские/гендерные исследования[79] в сфере безопасности. В парадигмальном плане их трудно отнести к тому или иному направлению ТМО, ибо они могут заимствовать принципы и по­ложения совершенно разных парадигм и школ. Их специфика - изучение «женского аспекта» безопасности, методологические же подходы - вещь второстепенная. В зависимости от потребностей в феминистских теориях могут сочетаться самым причудливым образом концепции и постулаты, принадлежащие совершенно различным школам.

1990-е гг. - период бурного развития гендерных исследований в Рос­сии. Наряду с лидером российских гендеристов - Московским центром гендерных исследований, крупные аналитические центры и некоммер­ческие организации возникают в Иванове (Ивановский госуниверситет), Нижнем Новгороде (Волго-Вятская академия государственной службы (ВВАГС), Нижегородский госуниверситет (ННГУ), Нижегородский лингвистический университет (НГЛУ), Нижегородский педагогический университет, Нижегородский филиал Института социологии РАН, Центр социально-экономической экспертизы), Самаре, Саратове (Центр социальной политики и гендерных исследований Саратовского государственного технического университета) и пр. Тематика исследований этих центров и научных коллективов весьма разнообразна, среди про­чих тем - и социально-политическая проблематика (включая проблемы социетальной и личной безопасности). В последнее десятилетие вышли в свет работы по гендерной теории политики[80] и международных отно­шений[81], гендерным оценкам ряда политических институтов общества (например, армии)[82], электоральному поведению женщин[83], политиче­скому сознанию женщин[84], сексуальным преследованиям женщин на работе[85], адаптации женщин к рыночной экономике и изменяющейся социально-политической среде[86] гендерному образованию[87] и пр. Од­нако проблема гендера и безопасности не относится к числу приоритетных исследовательских тем, она упоминается лишь как одна из многих проблем и мало исследована как столичными, так и периферийным.

Феминистски настроенные авторы считают, что в противовес официальной, «маскулинизированной» политической теории должна быть разработана своя, феминистская теория[88]. В этом они опираются на разработки своих зарубежных коллег, которые выступают против господствующих политологических парадигм, ибо последние необъективны и «глухи» к проблемам женщин. Современным феминистам, придерживающихся в основном постмодернистских воззрений, особенно ненавистен позитивизм, ибо, по их мнению, он основан исключительно на мужском и, вдобавок, западном опыте. Опыт же других категорий насе­ления и цивилизаций игнорируется. Феминисты считают, что должны быть разработаны совершенно иные теория познания и методы исследования. По словам одной из ведущих исследовательниц феминистского направления К. Сильвестер, описывавшей современную стадию дискуссий в теории международных отношений, «Третьи дебаты - это наши дебаты, наше время, наше место, наш удачный момент, наше дерево, на которое мы должны забраться, наша очередь, которую мы должны создать»[89].

К. Сильвестер следующим образом определяет исследовательские горизонты феминистской теории. Последняя должна подвергнуть критическому анализу (деконструкции) все существующие социальные теории на предмет их отношения к проблемам пола. Она должна выявить в них противоречия, ошибки, ложные представления, предрассудки, стереотипы, мифы, все случаи «андропоцентризма» и дискриминационного, неуважительного отношения к женщинам. Феминистская теория должна принести в науку свою собственную эмпирическую базу, источники, проблематику, методы, терминологию, концепции[90] . Поми­мо теории, феминизм должен породить собственные научные школы и кадры исследователей, иметь свои журналы, издательства, стипендии, т.е., говоря другими словами, институционализироваться. Подобную же задачу ставят перед собой и отечественные феминисты.

Что касается вопросов безопасности, то наши отечественные феми­нисты также предпочитают опираться на интеллектуальный багаж сво­их зарубежных единомышленников. Даже в хрестоматиях, предназна­ченных для чтения курса по основам гендерных исследований, они предпочитают публиковать переводные статьи зарубежных политоло­гов[91], хотя в отечественной литературе имеется множество работ по во­просам безопасности, написанных российскими авторами и исходящих из широкого понимания безопасности, включая гендерные аспекты.

Надо сказать, что интерес феминизма (в том числе и зарубежного) к вопросам военной и международной политики - относительно новое явление. До недавнего времени теория международных отношений не уделяла внимания вопросам пола. Английские ученые М. Лайт и Ф. Хэллидей выделяют четыре основных причины такого невнимания. Во-первых, сфера взаимоотношений между полами традиционно рас­сматривалась как чисто внутриполитическая проблема. Во-вторых, иг­норированию данной проблематики способствовала так называемая «институциональная инерция» - тенденция изучать и преподавать то же, что и раньше. В-третьих, - и это самая важная причина - всегда бы­ла сильна уверенность в том, что наука о международных отношениях нейтральна по отношению к проблемам пола. Последние не являются предметом ее исследования. Для нее не важен пол субъектов и объектов международной политики. В-пятых, сами феминисты довольно поздно обратились к международной тематике. Будучи заняты изучением при­чин дискриминации женщин, они искали их или в межличностных от­ношениях, или во внутренней политике, не уделяя внимания междуна­родным аспектам этой проблемы[92].

Главное внимание в сфере безопасности феминисты уделяют тому, какую роль женщины играют в вопросах войны и мира. Феминисты считают женщин носителями мирного начала, а мужчин - агрессорами по своей природе, затевающими войны и конфликты из-за своих амби­ций или опять-таки же из-за женщин[93]. Правда, среди феминистов нет единства по вопросу о причинах такого разительного контраста между полами. Одни объясняют это биологическими факторами: женщинам присущи инстинкт материнства, забота о домашнем очаге, которые несовместимы с насилием; мужчины же с самого рождения нацелены на конкуренцию и подавление соперников[94]. Феминистски настроенные постмодернисты исходят из фундаментальной разницы в системах ценностей мужчин и женщин.

Другая группа феминистов объясняет миролюбие женщин и агрессивность мужчин общественным устройством. Они считают, что со времен неолита это устройство не очень-то изменилось и по-прежнему основано на принципах патриархата. Женщинам искусственно навязывают положение «защищаемых». По мнению У. Брауна, подобный подход берет начало в мировоззрении городов-полисов Древней Греции, когда только мужчины-воины считались полноценными гражданами, а женщины и рабы были на положении людей второго сорта[95].

В то же время, несмотря на разногласия, феминисты едины в одном: мужчины по определению неспособны устроить общество на принципах мира и стабильности, и потому женщины должны играть большую роль как в управлении обществом, так и организации аппарата национальной безопасности.

Ряд феминистов, однако, занимает в этом вопросе более умеренную позицию. Положение о большем миролюбии женщин, чем мужчин, слишком спорно. Истории известны случаи проявления крайней агрессивности со стороны женщин. К тому же женщины, даже не вмешива­ясь открыто в конфликт, нередко выступали в роли вдохновительниц войн. Наиболее дальновидные представители феминистской теории признают, что агрессивность и миролюбие присущи как мужчинам, так и женщинам[96]. Поэтому настаивать на моральном превосходстве одного пола и ущербности другого не только не верно с научной точки зрения, но и вредно, ибо не способствует решению существующих проблем, а, наоборот, ухудшает отношения между полами. В то же время эта «фракция» феминистов настаивает на более серьезном внимании к про­блемам пола при изучении вопросов войны и мира и разделяет мнение своих более радикальных единомышленников о необходимости боль­шего участия женщин в решении данных проблем.

Весьма характерна трактовка феминистами самой армии. Для мно­гих из них вооруженные силы - это не защитник страны, а источник опасности для общества. По их мнению, в армии находят выражение самые худшие стороны мужской природы[97]. Феминисты считают, что вооруженные силы сознательно и несознательно насаждают в обществе различные патриотические мифы. По их мнению, внедрение идеи пат­риотизма в общественное сознание быстро приводит к разделению все­го населения на «патриотов» и «не-патриотов». В свою очередь «пат­риоты» начинают обвинять «не-патриотов» в нелояльности, что создает основание для урезания демократии или даже репрессий[98]. Феминисты также считают, что влияние военных особенно вредно сказывается на состоянии семейных отношений в обществе. Они провели ряд исследо­ваний с тем, чтобы доказать, что в семьях военных особенно распро­странено насилие в отношении женщин и детей.

Наряду с другими школами современной политической мысли, фе­министы предлагают пересмотреть само понятие безопасности, расши­рив его за счет включения в него не только военно-стратегических, но и экономических, социальных, культурных, экологических и прочих ас­пектов[99]. Однако в отличие от других направлений политической мыс­ли, феминисты считают, что женщины - самая уязвимая категория на­селения, и потому их интересы больше всего нуждаются в защите. Так, по данным международных организаций, женщины, составляющие по­ловину населения мира и треть экономически активного населения, в то же время ответственны за две третьих бюджета рабочего времени и по­лучают при этом лишь одну десятую мирового дохода. Эта социальная несправедливость подкрепляется еще и тем, что женщинам принадле­жит всего лишь один процент мировой собственности[100].

Феминисты разделяют мнение постмодернистов, что главный недос­таток нынешних концепций безопасности заключается в том, что они исходят из примата национального государства в сфере внутренней и внешней политики. По их мнению, это - реакционная установка, так как государство давно уже превратилось в автономный корпоративно-бюрократический организм, живущий по своим законам и эксплуатирующий общество. Государство часто подменяет интересы общества своими собственным интересами, но при этом выдает их за «национальные интересы». В то же время теории, ориентирующиеся на ведущую роль государства в политике, игнорируют ту роль, которую принадлежность индивида к той или иной расе, классу или полу - показатели, вы­ходящие за рамки национальных границ - играет в вопросах его безопасности[101] . Как уже отмечалось, феминисты вообще уделяют много внимания критике (или «деконструкции», по их терминологии) тех парадигм современной политологии, которые привели к ложной трактовке понятия безопасность. Особенно критично они настроены в отношении школы политического реализма, которую они считают основной виновницей распространения неверных и вредных теорий[102].

Вслед за постмодернистами феминисты считают, что категории идентичности и гражданства вносят вклад в формирование неправильных представлений о безопасности, т.к. они предполагают разделение людей по бинарному принципу на «своих» и «чужих» (часто с гендерной подоплекой). По словам одной из исследовательниц, «... социаль­ные классификации, оперирующие главным образом бинарными противопоставлениями мужской/женский, наш/не-наш, организуют восприятие социального мира и при определенных условиях реально могут организовать сам этот мир»[103]. По мнению феминистов, в большинстве стран понятие гражданства ассоциируется с милитаристской версией патриотизма. Поскольку женщины исключаются из числа потенциальных защитников отечества, они воспринимаются как граждане второго сорта или жертвы, неспособные защитить сами себя. По словам Э. Тикнер, разрушая эти стереотипы и изучая причины их широкого распро­странения в обществе и науке, можно придти к пониманию более сложных проблем (например, таких, как истоки социального неравенства и насилия)[104].

Феминисты подчеркивают, что, выступая за изучение проблем безо­пасности с женской точки зрения, они не покушаются на права мужчин. Наоборот, они надеются, что на примере женщин - самой угнетенной части населения - можно убедительно доказать необходимость разра­ботки новых концепций индивидуальной и глобальной безопасности, основанных на неиерархических, неэтатистских принципах[105].

Феминисты-посТМОдернисты видят выход из создавшегося в совре­менных политике и науке тупика в том, чтобы избавиться от таких кате­горий, как «государство-нация», «национальный» или «государствен­ный суверенитет», «национальные интересы», «национальная безопас­ность» и т.д. Вместо этого должно быть сформировано «глобальное гражданское общество», в котором не будет места ни националистиче­ским предрассудкам, ни дискриминации по принципу пола[106]. Фемини­сты, правда, не предлагают ни конкретных путей создания такого обще­ства, ни механизма, способного предотвратить возникновение в нем нового «патриархата».

Наряду с теоретическими построениями, феминисты предлагают и некоторые практические рекомендации. Они считают, что должно быть обеспечено равенство между мужчинами и женщинами при формирова­нии структуры и доктрины национальной безопасности, что нужно больше прислушиваться к мнению неправительственных женских орга­низаций (как национальных, так и международных), что в школах и ву­зах должны реализоваться специальные образовательные программы, направленные на разрушение старых стереотипов и формирование вер­ных представлений о роли женщин в политике[107] Некоторые (главным образом зарубежные) феминисты настаивают на том, что должны по­ощряться прием женщин на воинскую службу и их продвижение по ступенькам карьеры до самых высших офицерских чинов. Немаловаж­ное значение имеет и приход женщин-политиков на посты, контролирующие вопросы военного строительства и национальной безопасности. Они с одобрением воспринимали вести о приходе к власти женщин на посты премьер-министра, министра обороны, иностранных дел, послов и т.д.

Завершая анализ феминистских теорий безопасности, нельзя не от­ветить, что феминизм пока еще не отошел от принципов деструктивного и конфронтационного мышления. Феминисты больше занимались этикой существующих порядков и отстаиванием прав женщин, чем созданием новых теорий. Последние так и остались на декларативном уровне. Феминизм - ни отечественный, ни зарубежный - пока оказался не в состоянии выработать собственного конструктивного видения про­блем безопасности, а также путей и методов ее обеспечения.

Таким образом, за годы постсоветского развития российский дис­курс по проблемам национальной и международной безопасности стал более разнообразным и потому - интересным. Каждая из школ ТМО предложила свои подходы, различавшиеся своими теоретическими основаниями и практическими рекомендациями. Несмотря на то, что идеи, выдвигавшиеся этими школами, имели разную ценность с эвристической точки зрения и различные «жизненные циклы» (некоторые из них просуществовали очень недолго), они сыграли свою роль в становлении российской ТМО и помогли налаживанию диалога между отечественными и зарубежными учеными-международниками.

Особенностью развития теорий национальной и международной безопасности в постсоветский период было расширение географии и состава исследовательских центров. В отличие от советского времени, когда разработка этой тематики велась узким кругом элитных учебных заведений (МГИМО и Дипломатическая академия МИД СССР, Универ­ситет дружбы народов им. П. Лумумбы), академических и отраслевых НИИ (часто закрытых), к исследовательскому процессу подключились ученые не только из столицы, но и с периферии. Наряду с государст­венными учреждениями, появились и частные или независимые экс­пертные центры, обслуживающие различные экономические или поли­тические группы интересов. Можно выделить три основные категории исследовательских центров - вузы, научно-исследовательские институ­ты (РАН и отраслевые) и независимые «мозговые тресты».

Вузы и исследовательские центры при них. В этой категории безус­ловными лидерами, как и прежде, являются элитные столичные вузы -МГИМО (У) и Дипломатическая академия МИД РФ, МГУ и РУДН. Эти учреждения разрабатывают весь круг проблем, связанных с национальной и международной безопасностью - теоретические проблемы[108], западные и российские школы ТМО[109], исторические аспекты, современ­ные международные режимы безопасности[110], региональные подсисте­мы международной безопасности[111], роль международных организаций в обеспечении мира и стабильности, контроль над вооружениями и разоружение, миротворчество, международно-правовые аспекты[112] и пр. Ими же производится и большая часть учебной литературы по данной проблематике[113], хотя стоит отметить, что специального учебника (или учебно-методического комплекса, который включал бы в себя. помимо учебного пособия, хрестоматию и практикум) по международной безо­пасности пока не существует. Как правило, этой тематике посвящены лишь главы и разделы учебников по ТМО.

Как уже отмечалось, за последнее десятилетие в регионах также воз­никли самостоятельные научные центры и школы, активно занимаю­щиеся теоретическими и практическими аспектами международной безопасности.

Так, ученые санкт-петербургских вузов уделяют большое внимание изучению философско-теоретического измерения международной безо­пасности[114], эволюции понятийного аппарата в данной предметной области, отдельных парадигм западной ТМО[115], военной стратегии от­дельных стран и коалиций, взаимосвязи между интеграционными про­цессами и укреплением международной безопасности[116], роли военной силы в современных международных отношений[117], методов урегулиро­вания локальных конфликтов и пр.

Оригинальные научные направления возникли в нижегородском академическом сообществе. В Нижегородском госуниверситете (и дей­ствующих при нем Центре по изучению мира и разрешению конфлик­тов и Институте стратегических исследований) ведется большая работа по изучению истории систем международной безопасности[118], эволю­ции зарубежной политической мысли[119] , политике отдельных стран в сфере безопасности[120], различным аспектам конфликтологии, разору­женческого процесса[121], взаимосвязи между научно-техническим про­цессом и вопросами безопасности[122], права международной безопасности[123] и пр. В Нижегородском лингвистическом университете (и суще­ствующем при нем Центре стратегических и международных исследо­ваний) особое внимание уделяется новым (нетрадиционным) измерени­ям национальной и международной безопасности, взаимосвязям между категориями безопасности, стабильности, устойчивого развития, глоба­лизации, регионализма и субрегионализма[124]. Большая работа ведется и по изучению отечественных и зарубежных школ в области националь­ной и международной безопасности[125].

Разработка теоретических и исторических аспектов международной безопасности, изучение политика ряда великих держав в данной сфере ведется в Волгоградском, Иркутском, Томском и Ярославском универ­ситетах[126].

Научно-исследовательские институты (как относящиеся, так и не относящиеся к системе РАН) также традиционно активны в изучении теоретических и практических аспектов безопасности, эволюции российской внешнеполитической мысли в постсоветский период и пр.[127] Учитывая регионально-географический принцип специализации многих НИИ, большая часть их научной продукции посвящена региональным системам безопасности и политике ведущих стран в этой области. Осо­бенно большая работа идет в академических учреждениях - Институте США и Канады, Институте Европы, Институте мировой экономики и международных отношений. Институте Дальнего Востока, Институте востоковедения, Институте экономики и пр. Из российских центров, не относящихся к системе РАН, особо выделяется Российский институт стратегических исследований. Свои вузы и аналитические подразделе­ния имеются в составе МИД, Министерства обороны и разведыватель­ное сообщество РФ.

Независимые «мозговые тресты». Неоспоримым лидером в этой ка­тегории учреждений является Совет по внешней и оборонной политике (во главе с С.А. Карагановым), регулярно выпускающий доклады по актуальным вопросам российской национальной и международной безопасности. На прикладных аспектах мировой политики специализи­руются также Горбачев-фонд, Российский фонд внешней политики, Фонд политических исследований (А.В. Федоров), Фонд «Политика» (В. Никонов), РАУ-корпорация (А. Подберезкин), Институт оборонных исследований (В. Суриков), Фонд политического центризма (С.С. Сулакшин). Международный центр стратегических и политических иссле­дований, Центр политических исследований России (В. Орлов), Центр стратегических оценок (С. Ознобищев и А. Коновалов) и пр.[128]

Ряд авторитетных научных центров был создан в России при под­держке зарубежных фондов - Московский центр Карнеги (журнал Pro et Contra), Московский общественный научный фонд, московское отделе­ние Института Восток-Запад и пр.

Большую роль в координации научных исследований, а также инте­грации российской ТМО в международное интеллектуальное простран­ство играют Российская ассоциация международных исследований и Российская ассоциация политической науки.

Наличие столь разнообразного академико-экспертного сообщества, ориентирующегося в своей деятельности на различные теоретические подходы и политические силы, делают современные российские дис­куссии по вопросам безопасности особенно интересными и содержа­тельными.

Что касается теоретических проблем, занимающих отечественных ученых, особенно важными для них являются две - природа междуна­родной безопасности и поиск ее оптимальной модели. Рассмотрим бо­лее подробно взгляды российских специалистов на эти вопросы.

В ходе десятилетних дебатов российская политическая мысль выра­ботала ряд общих подходов к определению базовых понятий в сфере безопасности. В существующей научной литературе приводятся сле­дующие дефиниции терминов, используемых в увязке с понятием «безопасность»[129].

Источники опасности - это условия и факторы, которые таят в себе и при определенных условиях сами по себе либо в различной совокуп­ности обнаруживают враждебные намерения, вредоносные свойства, деструктивную природу. По своему генезису имеют естественно-природное, техногенное и социальное происхождение.

По степени вероятности различаются реальная и потенциальная опасности. По характеру адресной направленности и роли субъективно­го фактора в возникновении неблагоприятных условий можно выде­лить:

Вызов - совокупность обстоятельств, необязательно конкретно уг­рожающего характера, но, безусловно, требующих реагировать на них.

Риск - возможность возникновения неблагоприятных и нежелатель­ных последствий деятельности самого субъекта.

Опасность - объективно существующая возможность негативного воздействия на социальный организм, в результате которого ему может быть причинен какой-либо ущерб, вред, ухудшающий его состояние, придающий его развитию нежелательные динамику или параметры (ха­рактер, темпы, формы и т.д.). Опасность - вполне осознаваемая, но не фатальная вероятность нанесения вреда кому-либо, чему-либо, опреде­ляемая наличием объективных и субъективных факторов, обладающих поражающими свойствами

По уровню (размаху и масштабам возможных негативных последст­вий) опасности могут быть: международные (глобальные и региональ­ные в смысле регионов мира), национальные, локальные (или регио­нальные в смысле регионов страны) и частные (фирм и личности).

Наконец, опасности можно классифицировать по сферам общест­венной жизни и видам человеческой деятельности.

Угроза - наиболее конкретная и непосредственная форма опасности или совокупность условий и факторов, создающих опасность интересам граждан, общества и государства, а также национальным ценностям и национальному образу жизни.

Кроме того, с безопасностью связаны также обстоятельства (фак­торы), которые препятствуют, противодействуют появлению угроз и рисков. Они тоже могут быть преднамеренными или непреднамеренны­ми, сильными или слабыми, тоже могут действовать «здесь-и-теперь» («защита», «профилактика») или же предположительно («резервные качества», «страховка»).

Различают два типа безопасности: гипотетическое отсутствие опас­ности, самой возможности каких-либо потрясений, катаклизмов для социума и его реальная защищенность от опасностей, способность на­дежно противостоять им.

В соответствии с видами опасности, пространственно-географи­ческим взаимодействием социальных организмов связано наличие сле­дующих относительно самостоятельных уровней безопасности: меж­дународная глобальная безопасность, международная региональная безопасность, национальная (государственная, страновая) безопасность. Различные аспекты последней подчеркиваются понятиями:

• национальная безопасность;

• национально-государственная безопасность;

• федеральная безопасность;

• общественная безопасность и т.д.

Национальная безопасность - это состояние, при котором в госу­дарстве защищены национальные интересы страны в широком их пони­мании, включающем политические, социальные, экономические, воен­ные, экологические аспекты, риски, связанные с внешнеэкономической деятельностью, распространением оружия массового поражения, а так­же предотвращения угрозы духовным и интеллектуальным ценностям народа.

Национальная безопасность тесно связана с национальными интере­сами страны, в том числе и за пределами ее территории. В каждом кон­кретном случае для ее обеспечения требуются особые методы деятель­ности, применение соответствующих специальных органов, сил и сред­ства государства.

Национальная безопасность в свою очередь подразделяется на госу­дарственную, локальную (региональную) и частную (фирм и личности). Так как жизнь народа развертывается в различных сферах и в каж­дой из них возможно действие неблагоприятных факторов, националь­ная безопасность предстает как многоплановая и многосторонняя ха­рактеристика. В содержательном плане в международной и националь­ной безопасности выделяются следующие ее виды (области проявления и обеспечения):

> политическая;

> экономическая;

> технологическая;

> военная;

> экологическая;

> информационная;

> социальная;

> правовая;

> культурная;

> интеллектуальная;

> демографическая;

> генетическая;

> психологическая и др.

Упрощенная структура (декомпозиция) понятия «безопасность» приведена в схеме 1.

Среди нетрадиционных видов безопасности российские ученые уде­ляют особое внимание экономической безопасности. Экономическая безопасность понимается ими как составная часть общей системы безо­пасности страны, основанная на независимости, эффективности и кон­курентоспособности экономики[130]. Экономическая безопасность связана с защитой общества и государства от внешних и внутренних угроз в сфере экономики. Она поддерживается всеми органами власти и управ­ления через правовые, организационно-экономические, политические и другие меры в целях создания благоприятных условий развития эконо­мики, реализации интересов территории на национальном и междуна­родном уровнях[131].

Экономическая безопасность рассматривается как в рамках собст­венно экономики, так и на пересечении с другими сферами - военной, информационной, экологической и др., - и поэтому носит сложный, комплексный характер. Проблематика экономической безопасности включает внутри- и внешнеэкономические, военно-экономические во­просы, защиту научно-технического и интеллектуального потенциала территории; взаимодействие экономики и природы и т.д.

Угроза экономической безопасности может быть определена в ко­нечном виде как некий ущерб, интегральный показатель которого будет выражаться степенью снижения экономического потенциала страны за определенный промежуток времени. Под угрожающим экономической безопасности фактором понимается совокупность условий, препятст­вующих реализации национальных экономических интересов или соз­дающих опасность сокращения производственного потенциала субъек­тов хозяйственной деятельности.

Можно выделить следующие угрозы экономической безопасности:

• структурная деформация экономики и ее превращение в топливно-сырьевую периферию развитых стран;

• распад научно-технического потенциала;

• потеря продовольственной самостоятельности;

• криминализация жизни;

• потеря управляемости экономикой[132].

Проблема экономической безопасности имеет чрезвычайно важный аспект — обеспечение безопасности при проведении региональной по­литики. Практически все регионы России сталкиваются с множеством острых и сложных проблем — экономических, социальных, этнополитических, экологических, в большей или меньшей степени затронутых кризисными явлениями. К важнейшим из них можно отнести экономи­ческую реинтеграцию регионов, состояние транспортного комплекса, региональный монополизм, региональные экономические кризисы и др. Ключевыми проблемами являются:

Схема 1. Структура понятия «безопасность»

Безопасность

Военная

Социальная

Научно-технологическая

Политическая

Демографическая

Генетическая

Экологическая

Экономическая

Криминологическая

Правовая

Виды

Информационная

Культурная

Интеллектуальная

Международная

Глобальная

Региональная

Национальная

Частная

Общества

Личности

Региона

Государства

Фирмы

а) сепаратизм, ведущий к разрушению сложившегося социально-экономического и технологического пространства, сырьевых, товарных и информационных потоков;

б) развитие депрессивных районов;

в) формирование новых полюсов и региональных центров роста (подробнее о структуре угроз экономической безопасности региона см. схему 2).

Регионы должны самостоятельно решать вопросы освоения и ис­пользования природных ресурсов, развития торговли, сферы услуг, ин­фраструктуры регионального и локального значения, использования недвижимости, поддержания правопорядка, развития специальных форм культуры, образования и здравоохранения. При этом необходимо сохранить единое военно-политическое и социально-экономическое пространство, обеспечивающее беспрепятственное перемещение това­ров, сырья, трудовых ресурсов[133].

Специалисты считают, что для решения проблем региональной эко­номической безопасности необходимы:

- ускорение работы по законодательно-правовому обес­печению федеративного устройства России на основе реально­го равноправия ее субъектов, разграничению предметов веде­ния и полномочий федеральных и региональных органов вла­сти;

- активное противодействие сепаратистской и национа­листической деятельности в центре и на местах, направленной на политическую и экономическую дезинтеграцию и развал России;

- разработка комплексных мер по выборочной государ­ственной поддержке регионов с наиболее сложными социаль­но-экономическими, демографическими и экологическими ус­ловиями, а также депрессивных и кризисных регионов;

- содействие ускоренному социально-экономическому развитию приграничных районов, обустройству новых границ России в увязке с формированием свободных экономических зон и активизацией приграничного регионального сотрудниче­ства;

- регионализация структурной политики государства и учет региональных приоритетов при разработке и реализации целевых федеральных и межгосударственных экономических программ, особенно их инвестиционных разделов;

- оказание федеральной помощи депрессивным районам, а также районам с особыми условиями развития (Север, новые приграничные районы, территории с особым геополитическим положением);

- совершенствование системы бюджетного федерализма, предусматривающего усиление роли территориальных бюдже­тов в системе государственных финансов при сохранении дос­таточно сильного федерального бюджета, обеспечивающего единство финансово-бюджетной и налоговой системы страны;

- проведение упреждающих мер социально-экономического характера со стороны федеральных и регио­нальных органов государственной власти по локализации оча­гов социальной напряженности, особенно связанных с депопу­ляцией и миграцией населения, спадом производства (в том числе в городах с узкой градообразующей базой и районах с развитым военно-промышленным комплексом), безработицей, кризисом неплатежей;

- формирование нормативно-правовой базы в целях уси­ления координирующей роли региональных и межрегиональ­ных ассоциаций экономического взаимодействия в совместном решении комплексных экономических и социальных проблем развития сопредельных регионов и их участия в реализации федеральных целевых программ в части, относящейся к терри­тории той или иной ассоциации[134].

Схема 2. Структура экономической безопасности региона

Внешнеполитические угрозы

• Территориальный сепаратизм

• Политические угрозы

• Политическое противостояние с центром

Внешнеэкономические угрозы