5. Тридцать славных лет

Мир Раймона Арона

Когда на смену Второй Тридцатилетней войне по-

степенно пришли trentes glorieuses - тридцать славных

лет послевоенной эпохи, дожившим до этого момента

показалось, что, оставив позади кошмар плавания через

Северную Атлантику в период зимних штормов, они

идут на всех парусах в карибскую весну. Поначалу ок-

ружающий мир еще был затянут туманной дымкой -

никто ведь не знал, надолго ли установилась новая по-

года, - но вскоре над переливающимся бликами морем

засияло солнце. В жизни людей произошел резкий

переворот. Много лет большинству из них вихри вре-

мени навязывали свой ритм, и вдруг теперь они обна-

ружили, что новая, более надежная окружающая обста-

новка сделала их хозяевами собственной судьбы. До

сих пор, насколько они могли вспомнить, их повседнев-

ное бытие определялось императивами выживания; те-

перь же речь все чаще шла о потреблении и социальном

продвижении. На передний план вышла та сторона

жизни, что связана с обеспечением.

Данный опыт подтверждается личными воспомина-

ниями. Поздней осенью 1918 г. мой отец, стоя на ящике

из-под апельсинов, возносил хвалу достоинствам демо-

кратического социализма перед гамбургской ратушей.

Ему было тогда 17 лет, и, конечно, он волновался, когда

вскоре партия послала его в Верхнюю Силезию органи-

зовывать профсоюз на одной из шахт. Однако, по-види-

мому, он достаточно успешно справился с этой задачей,

заслужив тем самым место в партийной газете <Гамбур-

гер эхо>, поступление на курсы рабочего просвещения, а

спустя несколько лет - выдвижение своей кандидатуры

сначала в гамбургский городской парламент, а позже -

в рейхстаг. После того как весной 1933 г. он проголосо-

вал против закона о предоставлении чрезвычайных пол-

номочий Гитлеру, новая государственная полиция аресто-

вала его вместе с большинством других депутатов рейхс-

тага от социал-демократов. После освобождения он

решил перебраться с семьей в Берлин, где было легче за-

128

теряться. Но и там нормальная жизнь продолжалась не-

долго. Несколько лет слежки, постоянных притесне-

ний - и, наконец, на следующий день после попытки

покушения на фюрера 20 июля 1944 г. он был арестован

и приговорен печально знаменитым <народным судом> к

семи годам каторжной тюрьмы. Он дожил до конца

войны, был освобожден русскими войсками, и на него

тотчас же возложили ответственность за снабжение топ-

ливом сначала Берлина, а потом и всей советской зоны

оккупации. Одновременно он стал заместителем предсе-

дателя Социал-демократической партии восточной зоны.

Это было в мае 1945 г. Спустя девять месяцев, когда он

отказался дать согласие на принудительное объединение

социал-демократов и коммунистов в одну партию, назы-

вавшуюся тогда Социалистической единой партией

(СЕП), офицеры британских оккупационных войск вы-

везли его самолетом из Берлина обратно в Гамбург, где

он еще раз начал новую жизнь. Он застал лишь самую

зарю того совершенно иного мира, в котором выросли

его дети, поскольку умер в 1954 г. История его жизни

всегда была неразрывно связана с историей его времени.

Раймон Арон был на четыре года моложе моего отца.

Он был выходцем из другой страны, другого класса и

даже другой <расы> (если пользоваться весьма спорной

лексикой той эпохи), хотя лишь атмосфера тридцатых

годов заставила его осознать тот факт, что он не только

француз, но и еврей. Арон учился в <Эколь нормаль>

вместе с Жаном-Полем Сартром, Полем Низаном и дру-

гими. Ему как-то удалось всю жизнь противостоять иску-

шениям тоталитаризма. В 1924 г., в девятнадцатилетнем

возрасте, он на короткое время вступил в социалистичес-

кую партию, и это был единственный раз, когда он со-

стоял в какой-либо партии. Следующие шесть лет он

преодолевал различные этапы академического образова-

ния и военной службы. Веря в примирение Франции и

Германии, Арон отправился читать лекции о француз-

ской культуре, сначала, в 1930 г., в Кельн, через год -

в Берлин. К тому времени он обнаружил в себе еще одно

призвание - журналистское; начал писать статьи, на-

пример, об <антипролетарской революции национал-со-

циализма>. 10 мая 1933 г. он вместе с сыном Томаса

Манна Голо стал свидетелем сожжения нацистами книг

на Унтер-ден-Линден. <Это пламя было символом вар-

варства, дорвавшегося до власти>. В августе того же

129

года Арон вернулся в Париж и написал небольшую, но

весьма заметную книгу <Макс Вебер и немецкая социо-

логия>, свидетельствующую, что он, первым из многих,

решил пойти по стопам Вебера, хотя гремучая смесь тео-

рии и практики, свойственная последнему, не принесла

особой пользы ни ему самому, ни его последователям.

Вскоре после начала войны Арон бежал в Великобрита-

нию и некоторое время издавал там газету <Франс либр>

(<Свободная Франция>). Но он никогда не находил об-

щего языка с генералом де Голлем, ставшим впоследст-

вии главной фигурой французской послевоенной полити-

ки. Возможно, именно по этой причине политическая ка-

рьера Арона свелась к нескольким месяцам пребывания в

кабинете Анд ре Мальро, министра информации в прави-

тельстве де Голля 1945-1946 гг. Затем он вернулся к

прежней жизни, деля свое время между наукой и публи-

цистикой.

Арон видел оба тридцатилетних периода нашего сто-

летия и описал их для современников. Следуя за своим

почитаемым учителем Алеви, он дал <эре тирании> ее

название, сделав при этом акцент на узах тоталитаризма,

соединивших <две встречные революции> в гитлеровско-

сталинском пакте. Но это лишь одна из тем, которым он

посвятил свою плодотворную интеллектуальную жизнь.

Его биограф, возможно, с некоторой натяжкой, различа-

ет Арона - <философа в истории> (1905-1955) и

Арона - <социолога в обществе> (1955-1983)1. Разуме-

ется, первые сорок лет жизни Арона, как и многих его

современников, несли на себе отпечаток истории, и он

немало размышлял о происходивших вокруг событиях.

Только после Второй мировой войны он сосредоточился

на обществе как процессе, который допускает рациональ-

ное осмысление и сам является рациональным. Характер-

но, что с этого времени его жизнь представляет собой ис-

торию книг и лекций, а не непосредственного участия в

событиях своего времени (единственное исключение -

1968 год - застало его врасплох). В знаменитой трило-

гии курсов лекций, прочитанных в Сорбонне в 1955-

1956 гг., он придал новое, яркое значение понятию <ин-

дустриальное общество>. <Восемнадцать лекций об инду-

стриальном обществе> блестяще отражают настроения

эпохи. Они повествуют о росте обеспечения в результате

той экономической экспансии, которая служила главным

признаком периода конца 1940-х - середины 1970-х гг.

130

Конечно, рост не являлся чем-то совершенно новым.

История современности с самого своего начала есть исто-

рия постоянно повышающегося обеспечения. Эразм Рот-

тердамский писал уже в начале XVI века: <Жажда стя-

жания так возросла ныне, что не осталось в царстве при-

роды ничего, ни святого, ни нечестивого, из чего не ста-

рались бы извлечь выгоду>. Эпоха географических от-

крытий была также эпохой расширения торговли. Не

только оказавшаяся в наличии масса золота и серебра,

но и ожидаемое развитие торговли послужило причиной

раннего расцвета банковского дела. Леонардо да Винчи

стал предтечей столетий изобретений и нововведений.

Были основаны предприятия нового типа - с долевым

участием многих лиц и ограниченной ответственностью

для всех пайщиков. Производительность сельского хо-

зяйства повышалась.

Тем не менее, все это было еще неустойчиво и пред-

ставляло собой лишь пролог к собственно драме

XVIII столетия. Промышленная революция знаменует

начало фазы, которую можно назвать фазой демократи-

ческого роста, и служит поэтому примером конфликтов и

конфигураций прав и их обеспечения. Обычно современ-

ную историю рассматривают только как историю обеспе-

чения. Уолт Ростоу собрал слишком много неподтверж-

денных цифр, что плохо сказалось на точности его

общих показателей мирового промышленного производ-

ства и мировой торговли с 1700 г., но полученная им

картина настолько однозначна, что в следующих из нее

выводах сомневаться невозможно. Торговля с 1720 г.

возросла в 500 раз, а что касается производства, то Рос-

тоу называет, по его собственным словам, <невероятную>

цифру: <По всем признакам, количество мировой про-

мышленной продукции увеличилось в 1730 раз> (за пол-

тора столетия с 1820 по 1971 г.). Хотя Ростоу пытается

умалить значение этой цифры, указывая, что ежегодный

прирост составляет <только> 2,84%, на нее все же нельзя

не обратить внимания2.

И тем не менее даже эти цифры невелики в сравне-

нии с развитием после Второй мировой войны, в течение

<двух самых замечательных десятилетий экономического

роста в новейшей истории>. В сегодняшнем мире ОЭСР

нет ни одного показателя благосостояния, который не по-

высился бы за эти десятилетия после 1945 г. Во многих

развитых странах валовой общественный продукт за пе-

131

риод с 1950 г. до середины 1970-х гг. увеличился в три -

четыре раза. Реальные доходы возросли еще больше.

Это действительно было время, когда казалось, что рост

даст ответ на все вопросы. Рост стал не только всеобщим

символом веры, но и коренным образом повлиял на ми-

ровосприятие как отдельных людей, так и учреждений.

Всякий раз, когда что-то шло не так, когда требовалось

что-то сделать, первой реакцией было - нужно делать

<больше>, а не <иначе>.

При этом всегда предполагалось, что <больше> по

крайней мере в принципе означает <больше для всех>.

Саймон Кузнец первым вывел закономерности соотноше-

ния экономического роста и неравенства: неравенство

распределения благосостояния в процессе современного

экономического роста сначала повышается, но затем на-

чинает действовать нивелирующий эффект, а позднее

происходит обратное развитие. Таким образом, можно

говорить об U-образной кривой: показатель равенства

вначале падает, достигает низшего уровня и на более

поздней стадии вновь идет вверх. Питер Бергер перепро-

верил эту теорию в свете данных сравнительного анализа

и нашел, что в основном она подтверждается: <При про-

должительной технологической модернизации и экономи-

ческом росте неравенство благосостояния и дохода снача-

ла резко возрастает, но затем быстро снижается и остает-

ся на относительно стабильном уровне>3. Бергер полага-

ет, что главные причины этого процесса - технологичес-

кие и демографические, а не социальные и политические,

хотя вмешательство политики в известной степени спо-

собно усилить процесс нивелирования во второй из трех

фаз роста и неравенства.

Конечно, это тезисы экономистов, имеющих дело с

поддающимся измерению неравенством дохода, а не с по-

рогами прав. Ту же самую историю можно рассматривать

и под таким углом, что U-образная кривая будет выгля-

деть скорее как Z-образная. Предпосылкой современного

экономического роста является наличие элементарных

гражданских прав. Сила гражданского статуса должна

начать действовать, чтобы мог расцвести капитализм,

хотя бы потому, что современный трудовой договор

предполагает равенство перед законом. Таким образом,

поперечная черточка Z означает общий для всех уровень

экономического участия, являющий собой фундаменталь-

ное отличие от систем иерархических привилегий.

132

Гражданские права, однако, вполне могут идти рука

об руку со значительным неравенством, как это действи-

тельно и случалось в истории. Во-первых, сами права

бывали неполны; гражданское общество долгое время ос-

тавалось фикцией. Во-вторых, те, кто вовлекался в

новый процесс промышленного роста, либо добивались

успеха и, следовательно, крупного благосостояния, либо

оказывались на ничейной земле между прошлым, которо-

го больше не было, и будущим, которого еще не было;

второе мы видим и сегодня в фавелах и хижинах из кон-

сервных жестянок на окраинах больших городов третье-

го мира. В сегодняшних странах ОЭСР произошли две

вещи. Во-первых, вирус гражданского статуса стал в из-

вестной степени вирулентен. Мы рассматривали расши-

рение гражданских прав в предыдущих главах. Второй

процесс представлял собой рост обеспечения, то есть в

обществах, все более открытых, становилось больше

того, что можно распределять. Этот-то процесс и описы-

вает идущая вверх косая черточка Z.

Питер Бергер объясняет процесс нивелирования тех-

нологией и демографией, а это значит прежде всего, что

в ходе развития индустриальных обществ труд сокраща-

ется и одновременно становится квалифицированнее. Это

важные процессы, хотя в них недостаточно проявляется

действие того, что Бергер называет <вмешательством по-

литики>. Подчеркнем еще раз центральную мысль дан-

ного очерка: я не предполагаю, что между правами и их

обеспечением существует обязательная причинная взаи-

мосвязь или отношения trade-off (взаимных уступок).

Напротив, триумф свободы - в стратегических переме-

нах, сочетающих и то и другое. Но история, особенно в

XX столетии, не отличалась либеральным характером.

Войны, экономические кризисы, да еще и тоталитаризм,

привели к существенным изменениям структур прав. Все

вместе они служили инструментами нивелирования. Фак-

тически можно говорить о тайной повестке дня Второй

Тридцатилетней войны, и главный пункт ее именовал-

ся - равенство. Еще и по этой причине условия для де-

мократического роста - для расширения обеспечения в

пользу многих (а в принципе - в пользу всех) - никог-

да не были так благоприятны, как после 1945 г. Эти ус-

ловия еще не являлись достаточными для экономическо-

го чуда, но они немало способствовали тому, чтобы боль-

шинство сподобилось это чудо пережить.

133

Все случившееся с тех пор описывали многие, хотя в

интерпретациях сохраняются значительные различия.

Всеобщее согласие царит только в отношении того оче-

видного факта, что разница в доходах, измеряющаяся

отношением дохода верхних двадцати процентов к дохо-

ду нижних двадцати процентов, уже давно существенно

не уменьшается. (Есть даже цифры, свидетельствующие

о <новом натиске неравенства> в самое недавнее время,

хотя и они показывают довольно скромный прирост доли

дохода верхних десяти процентов4.) Что означает эта не-

изменность социальных различий? По мнению одних,

она является доказательством устойчивости глубоких со-

циальных противоречий, которые могут быть разрешены

лишь политически; другие видят в ней знак того, что со-

храняющаяся разница в доходах вполне терпима, или

даже утверждают, что это необходимый стимул для про-

движения людей вперед и всеобщего прогресса. Понятия,

используемые в данном очерке, дают критерий, позво-

ляющий сделать выбор в такой разноголосице мнений.

Если неравенство создает барьеры прав, тем самым отби-

рая у больших групп их права, то оно с высокой долей

вероятности становится поводом для острых конфликтов.

Итак, ключевой вопрос - что собой представляют упо-

мянутые пороги: чисто статистические величины, как

<верхние двадцать процентов>, или реальные препятст-

вия для мобильности? Свободу передвижений учителя

начальных классов (например), который не может стать

директором школы, но и не в силах расстаться со шка-

лой заработной платы учителей, ограничивают более

мощные силы, нежели свободу мелкого предпринимате-

ля, который зарабатывает немного, но в случае успеха

может стать богатым человеком. Разумеется, во вселен-

ной, лишенной барьеров, степенные неравенства создают

свои проблемы; но с ними можно справиться с помощью

инструментов нормальной политики. Они, если пользо-

ваться определениями Т.Маршалла, носят <количествен-

ный> характер и поэтому не ведут к <качественным>

классовым конфликтам. Границу между обоими понятия-

ми не всегда легко провести. Для этого часто требуется

суждение непосредственных участников и очевидцев.

Американская мечта заставляет считать реальными воз-

можности, которые на самом деле могут оставаться недо-

стижимыми из-за невидимых барьеров прав, тогда как в

других местах распространенное среди людей классовое

134

мышление может помешать им использовать действитель-

но существующие шансы. Тезис Маршалла гласит, что в

современных обществах имеет место преобразование ка-

чественных различий в количественные. Вопрос о реаль-

ности и продолжительности этого преобразования будет

занимать нас на протяжении всей второй половины дан-

ной книги.

Т.Маршалл, так же как Раймон Арон, писал о 1950-х гг.

и обретшем к тому времени зримые черты индустриаль-

ном обществе. Для Арона оно определялось <просто, как

общество, где характерной формой производства являет-

ся крупная промышленность, олицетворяемая предпри-

ятиями наподобие "Рено" или "Ситроена">5. Из этого оп-

ределения следует еще кое-что, в том числе отделение

предприятия от семьи, прогрессирующее разделение

труда, накопление капитала, рациональный бухгалтер-

ский учет и, конечно, рост. Последний есть <централь-

ная проблема современной экономики>, поскольку совре-

менные экономики <по сути своей прогрессивны>. Арон

добавляет, что <в большинстве случаев экономический

рост сопровождается лучшим распределением>. Это одна

из характерных для него осторожных формулировок.

Если она указывает на исторический параллелизм про-

цессов, то многое говорит в ее пользу; если же устанав-

ливает причинные связи - тогда она неверна. Рост как

таковой не влечет за собой <лучшее>, то есть более чест-

ное или справедливое распределение.

Значительной и бросающейся в глаза чертой аронов-

ского анализа является то, насколько он воспринимает

рост как нечто само собой разумеющееся. Не то чтобы он

был им одержим (<я не верю, что рост есть абсолютная

ценность>), но он рассматривает его как данность совре-

менных обществ и, чтобы подчеркнуть это, охотно упот-

ребляет понятие Макса Вебера <рациональность>. Ко-

нечно, дело обстояло так не всегда. Еще столетие

назад - вернее, даже полтора столетия назад - рацио-

нальности не хватало автоматизма. В XIX веке <опти-

мизм носил по сути своей либеральный характер; люди

верили, что благосостояние будет расти в результате раз-

вития науки, свободной инициативы и соревнования>.

<Пессимистами> той эпохи были социалисты. <Сегодня,

напротив, оптимизм (например, Фурастье) не является

ни либеральным, ни социалистическим; он в основном

135

технический. Ключ к современной экономической исто-

рии - в техническом прогрессе...>6

Это, как мы еще увидим, мысль огромной важности.

Принадлежит она отнюдь не только Арону (или Колину

Кларку и Жану Фурастье). <Постиндустриальное обще-

ство> Дэниела Белла тоже продукт научно-технических

преобразований, и многие доныне верят, будто научные

открытия и их применение в технике служат общим фун-

даментом для экономического роста и социальной спра-

ведливости. Я в настоящем очерке обращал сравнительно

мало внимания на подобные факторы, и не по недосмот-

ру, а из-за скепсиса, опирающегося на одно простое

(может быть, слишком простое) наблюдение. Техничес-

кое преобразование не есть изолированный, протекаю-

щий сам по себе процесс. В выражении <исследования и

разработка> вторая его часть - это всегда ответ на ре-

альные вопросы; чтобы изобретения чего-то стоили, они

должны применяться на практике. Иногда бывает, что

технократы - подобно бюрократам - правят миром, по-

скольку нет ни демократического выдвижения, ни четкой

ориентации у политических и хозяйственных руководите-

лей, но такие властители поневоле могут лишь экстрапо-

лировать, а не менять курс. Если же речь идет о смене

курса, необходимо найти социальные силы и фигуры, от-

ветственные за применение науки и технологии (или

даже бюрократии), то есть определяющие цели, для ко-

торых используются данные инструменты. Одной рацио-

нальности никогда не бывает достаточно, чтобы наметить

путь свободы.

Арон, конечно, это знал. Он прочел не только своего

Вебера, но и своего Шумпетера. <Чтобы прогресс эконо-

мики был длительным, должны существовать условия,

при которых хозяйственные субъекты будут принимать

необходимые для роста решения>. Предприниматели

нужны так же, как технический прогресс, политики -

так же, как проведение политики в жизнь администра-

циями. Фактически основной интерес для Арона пред-

ставляло будущее индустриального общества. Он раз-

мышлял об угрозе застоя, о саморазрушении капитализ-

ма, <социализации> (как он называл сочетание корпора-

тивизма и государства всеобщего благосостояния) евро-

пейских экономик, замедлении роста. Вопросы студен-

тов, а также ангажированных современников, которых

все сильнее шокировала внешняя бесстрастность либе-

136

рального критика, заставляли его как-то выразить свое

отношение к тревогам подобного рода, но не изменили

ни его выводов, ни основной посылки. Индустриальные

общества имеют <тенденцию к созданию различных

форм среднего класса и сокращению разницы в доходах.

По мере повышения жизненного уровня, вероятно, воз-

никнет тенденция к сглаживанию крайних форм деспо-

тизма и усилятся требования социального благополу-

чия>. Конечно, так будет происходить не всегда. Эконо-

мический рост, как уже сказано, - еще не все. Арон ос-

тается, если можно так выразиться, попперианцем, во

всяком случае - поборником открытого общества. <Мы

все-таки не можем предсказать будущее ни в хорошем,

ни плохом>.

Конвергенция, социализм

и многообразие действительности

Идиллическая картина индустриального общества,

мирными путями шествующего к всеобщему благополу-

чию и благосостоянию, ошибочна по многим причинам.

Одна из этих причин заключается в сопутствующей меж-

дународной обстановке. Арон в конце концов дополнил

свою трилогию лекционных курсов четвертым циклом,

посвященным развивающимся странам. Непосредствен-

ным контекстом для него послужила холодная война.

Прошло не больше двух лет после окончания Второй ми-

ровой войны, и конфликт систем, возглавляемых, с

одной стороны, Соединенными Штатами, а с другой -

Советским Союзом, охватил весь мир. Арон не только

остро осознавал наличие этого конфликта, но и никогда

не оставлял ни малейших сомнений в том, что сам сделал

выбор в пользу Запада и западных ценностей. Кроме

того, он стал одним из ведущих теоретиков войны и

мира, а также законов международной политики вообще,

так что его никак нельзя было назвать наивным в этих

вопросах.

Тем не менее, <Восемнадцать лекций> вносят в деба-

ты один странный аналитический элемент, казалось бы,

противоречащий всем основным установкам их автора.

Дело в том, что в книге, родившейся из лекций, везде го-

ворится не только о мире ОЭСР, а о развитом мире во-

обще, в который Арон включает и Советский Союз.

137

<Ключ к современной экономической истории - в тех-

ническом прогрессе...> - гласила одна цитата из Арона,

которую я привел не полностью, ибо она имеет продол-

жение: <...а он может иметь место и при капиталистичес-

ком, и при социалистическом режиме; это два различных

примера одного и того же вида преобразования>. Арон

исходит из тезиса Кларка и Фурастье о переходе от пер-

вичной к вторичной и далее - к третичной хозяйствен-

ной деятельности, со скептическим одобрением относится

к <стадиям экономического роста> Уолта Ростоу, так

что, когда он находит черты сходства в экономическом

развитии индустриальных обществ Востока и Запада, это

не так уж сильно удивляет. Смешение того, что Арон на-

зывает <социализацией>, с понятием социализма, отчас-

ти позаимствованным им из <Капитализма, социализма и

демократии> Шумпетера, вносит свою лепту в формиро-

вание представления, что путь, которым идут по крайней

мере западноевропейские общества, не слишком отличен

от пути социалистических стран Востока. Здесь можно

вспомнить цитату о <тенденции к сглаживанию крайних

форм деспотизма>, также не совсем полную, поскольку к

ней примыкает предложение: <Советская Россия как раз

сейчас переживает первые трудности возрождающегося

благосостояния >7.

Это написано в 1955, а не в 1985 году, то есть не явля-

ется реакцией на ранние надежды <перестройки> генсека

Горбачева, а относится к громогласным заверениям его

предшественника Хрущева, что в обозримом будущем Со-

ветский Союз догонит Соединенные Штаты. Сегодня мы

знаем, что даже после горбачевской перестройки респуб-

ликам бывшего СССР нужно пройти долгий путь, прежде

чем они смогут хотя бы робко постучаться в двери мира

ОЭСР и начнут добиваться права стать его членами. На-

сколько же дольше был этот путь в 1950-е гг.! Конечно,

определенные общие признаки есть у всех индустриаль-

ных и вообще у всех современных обществ. Их демогра-

фия и технология имеет нечто общее, хотя даже в этом от-

ношении при ближайшем рассмотрении сильнее бросают-

ся в глаза различия, а не сходство. Вообще, если пригля-

деться внимательнее, на передний план выступает разница

в экономических и социальных структурах. Арон видел

воплощение индустриального общества в <предприятиях

наподобие "Рено" или "Ситроена">, поскольку первое

было государственным, а второе - частным, и при этом

138

оба выглядели так похоже. Однако история с тех пор бро-

сила тень сомнения и на сам этот пример: первое предпри-

ятие стагнировало до такой степени, что само его сущест-

вование оказалось под угрозой, тогда как второе процве-

тало при самых разных владельцах. Если подобное может

произойти внутри одной страны, насколько же больше

различия между Россией и Америкой, или Польшей и

Францией, или даже Восточной и Западной Германиями!

Понятия и попытки анализа, не принимающие во внима-

ние эти различия, явно никуда не годятся. Распространен-

ное в 1950-е и 1960-е гг. (а среди некоторых и дольше) по-

нимание индустриальных обществ ныне дает повод как

минимум к серьезным вопросам, если не к радикальному

пересмотру.

Возможно, следовало бы с самого начала отказаться

от попытки подвести весь Советский Союз под общие ка-

тегории, особенно после того как он сам признал отсут-

ствие внутреннего единства и сделал из этого выводы.

Если же все-таки предпринять такую попытку, то нужно

прежде всего рассматривать его как случай позднего раз-

вития при особо тяжелых обстоятельствах. Страна с вес-

тернизированным, но узким и авторитарным высшим

слоем, в обстановке расширяющихся и обостряющихся

социальных волнений проиграла войну (Первую миро-

вую); в Петербурге появились революционные вожди,

вернувшиеся из ссылки и эмиграции; анатомия револю-

ции пришла в действие. Она привела к власти группу,

обещавшую построить мир всеобщего участия и благосо-

стояния. Вскоре выяснилось, что второе труднее осуще-

ствить, а первое сильнее угрожает стабильности, чем

предвидели революционные идеалисты. В результате по-

литика удержания власти получила приоритет над всеми

остальными целями. Не раз казалось, что эту политику

ждет провал, и, может быть, без Сталина она и провали-

лась бы. Но история не знает сослагательного наклоне-

ния. Сталин явился, а вместе с ним - тоталитаризм и

бюрократическая номенклатура, занявшая место, освобо-

дившееся после смерти вождя.

Здесь, очевидно, идет речь о социализме. <Социа-

лизм> стал весьма многозначным словом, требующим

различения нюансов, пусть даже сегодня все они стоят

под вопросом. Во-первых, есть социалистическая идея и

социалистическая действительность. Об идее можно ска-

зать мало хорошего, если большая часть попыток претво-

139

рить ее в жизнь приводит к извращению идеала, но,

когда мой отец в конце Первой мировой войны стал ак-

тивным социалистом в Германии или Раймон Арон в

1924 г. на некоторое время вступил во французскую со-

циалистическую партию, она стимулировала надежду до-

биться справедливости в свободе. В социалистической

действительности необходимо различать социал-демокра-

тию и реальный социализм. О социал-демократии еще

будет сказано в следующем разделе этой главы; при ней

расширение гражданских прав происходит путем рефор-

мы, а не революции, в условиях экономического и поли-

тического плюрализма. Реальный социализм - режим

совершенно иного рода, хотя и здесь необходимо провес-

ти еще одно различие. Некоторым странам этот режим

был навязан империалистическим Советским Союзом. В

большинстве из них в какой-то момент советским танкам

приходилось давить возмущенный народ, чтобы сохра-

нить нелюбимую власть. Когда танки окончательно оста-

лись в казармах и на смену <доктрине Брежнева> при-

шла <доктрина Синатры> - каждый спасается как

может, - режим, властвовавший четыре десятилетия,

оказался тонкой и ломкой фанерной крышкой, прикры-

вавшей совершенно иные структуры. Так или иначе, бю-

рократическая автократия, административный центра-

лизм в государствах - сателлитах Советского Союза

были так далеки от социалистической мечты, как только

можно себе представить. С другой стороны, есть неболь-

шое число стран, где развилась самобытная форма реаль-

ного социализма: СССР и Китай, вероятно, Куба, да еще

пара-тройка стран Африки и Азии.

Экономические и социальные структурные модели

этих стран, вопреки всем идеологическим заявлениям и

притязаниям, не являются альтернативой моделям так

называемых капиталистических стран. Это, скорее, фе-

номен позднего и искаженного развития. Даже если не

соглашаться с нарисованной Джин Киркпатрик элитар-

ной картиной мировой политики, согласно которой гра-

аль демократии достался немногим счастливчикам, имев-

шим возможность потратить столетия на его поиски, все

же остается констатировать, что очень малому числу

стран удалось добиться развития как гражданского ста-

туса, так и экономического благосостояния, как прав, так

и их обеспечения, до уровня жизненных шансов, способ-

ного выдержать строгий тест, лежащий в основе нашего

140

анализа. Большинство обществ, поздно вступивших на

путь современного экономического развития, запутыва-

ются в мучительных противоречиях соотношения эконо-

мики и политики, парадигма которых была представлена

в начале данного очерка на примере режима Сомосы, с

одной стороны, и первых лет правления сандинистов -

с другой.

Дилемма реального социализма заключается в том,

что страны, где он утвердился, определяют свои пробле-

мы в первую очередь как политические. Политический

класс, заинтересованный главным образом в удержании

власти, подавляет все стихийные движения граждан и

мобилизует их как подданных (эвфемистически называе-

мых товарищами). Конечно, автократы и их бюрократы

хотели бы видеть экономику процветающей, но это жела-

ние всегда отступает перед политической необходимос-

тью. Такой необходимостью бывают организация и кон-

троль, вопросы преемственности и механизмы рекрутиро-

вания, приведение к повиновению и индоктринация, нор-

мирование и регулирование и все столь ярко описанные

Максом Вебером атрибуты бюрократизации. Утвержде-

ние подобной власти означает постоянную борьбу с диле-

тантами, идеалистами, критиками, соперниками, борьбу

против инициативы и творчества. Любое ослабление кон-

троля таит в себе большой риск. Но это значит, что со-

временная, способная к адаптации, постоянно самообнов-

ляющаяся экономика не может возникнуть. Вершина со-

циалистических достижений - сочетание финансируе-

мых в валюте привилегий номенклатуры, позволяющих

ей вести мелкобуржуазное существование на западный

манер, и весьма ненадежного обеспечения серых будней

большинства населения элементарными благами.

Очевидный провал всех форм реального социализма

после 1989 г. поставил вопрос о соотношении экономи-

ческой и политической модернизации с неслыханной ост-

ротой. Поощрение хозяйственной инициативы без одно-

временного проведения политических реформ в Китае

привело в конце концов к демонстрациям сторонников

демократии, а затем к бойне на площади Тяньаньмэнь.

Поощрение свободы политической мысли и деятельности

в Советском Союзе углубило экономическую <долину

слез>. В обоих случаях в итоге под угрозой оказались и

прогресс прав, и прогресс их обеспечения. Чтобы повы-

сить жизненные шансы людей, нужно браться и за то, и

141

за другое, одновременно и параллельно. Вопрос о том,

существуют ли стратегические рычаги, позволяющие за-

пустить сразу и политические, и экономические рефор-

мы, есть, вероятно, ключевой вопрос при выборе пути к

свободе.

Впрочем, эти наблюдения преждевременны; мы пока

еще рассматриваем мир 1950-х гг. и логические ошибки

всех теорий конвергенции различных систем. Неизбежен

центральный вывод: социализм - это не другой тип ин-

дустриального общества, а метод инициирования процес-

са развития. Это феномен развивающихся стран - у

него больше всего шансов там, где модернизация и инду-

стриализация сделали свои первые шаги при авторитар-

ной власти. Обеспечение для меньшинства явно повыша-

ется, не принося большинству шансов экономического и

политического участия. Кроме того, меньшинство может

долгое время поддерживать необходимые для его господ-

ства структуры, особенно если оно в состоянии регуляр-

но удовлетворять определенные основные потребности

населения, а то и обеспечить небольшой реальный рост.

Как долго может идти подобный процесс? Так трудно,

но так важно противостоять искушению теоретизировать

задним числом. И все-таки можно сказать, что брежнев-

ский социализм носил многие черты неустойчивого an-

cien regime*, который становился бы все нестабильнее,

даже если бы отчаянный генеральный секретарь не нанес

ему смертельный удар.

В любом случае реальный социализм - не лучший

путь в современный мир. К тому же как таковой он не-

эффективен. Если он зацикливается на политическом

контроле, экономика остается недоразвитой; если серьез-

но относится к требованиям экономического прогресса -

под угрозой оказывается его политический фундамент.

Конвергенция систем, если такая вещь вообще существу-

ет, представляет собой различные варианты свободы.

Эти варианты могут и не осуществиться: нет такого исто-

рического закона, чтобы все люди непременно жили в

свободе и благосостоянии. Наверное, большинство людей

хочет и того и другого, но это не значит, что они это по-

лучат. По-видимому, большинству судьбой предназначе-

но жить при экономических и политических отношениях

*Старого режима (фр.) (Примеч. пер.).

142

не лучшего сорта. Но иногда над горизонтом все же

видна светлая полоска, поэтому-то 1989 год сыграл

такую важную роль в сознании и деятельности людей

той эпохи.

Итак, идея конвергенции систем на полпути не явля-

ется ни правдоподобной, ни желательной. Нет никакого

разумного основания применять одно и то же понятие

(например, понятие индустриального общества) и к Со-

единенным Штатам Америки, и к Советскому Союзу, я

уж не говорю об идее сочетания элементов обеих систем.

Опыт реального социализма в развивающихся странах

просто непригоден для стран ОЭСР, и, если части быв-

шего СССР или Китай по прошествии десятилетий ста-

нут развитыми странами, они найдут свои собственные

формы, как сделали до них США, страны Европы и

Япония.

В одном отношении теория конвергенции систем у

Арона отличается от других. Он почти полностью отде-

лял политическое развитие от социально-экономического.

Потому-то ему и удавалось сочетать безоговорочную при-

верженность правовому государству и демократии с ожи-

данием того, что все индустриальные общества будут

развивать весьма похожие, если не одинаковые экономи-

ческие и общественные структуры. Предложенный мной

пересмотр такого рода концепций касается обоих элемен-

тов позиции Арона. Великий социолог переоценил соци-

ализм как систему и недооценил отношения между эко-

номикой и политикой, во всяком случае в своих социоло-

гических работах 1950-х гг.

Однако Раймон Арон все же не стал жертвой заблуж-

дения, о котором здесь еще пойдет речь: он не считал

конвергенцию систем делом благим и желательным.

Одни требовали конвергенции, полагая, что только

общий политический, социальный и экономический путь

создаст прочную основу для мирного сосуществования;

другие по тем или иным причинам считали, что у обеих

систем есть, так сказать, свои хорошие и плохие стороны

и поэтому следует объединить все хорошее оттуда и от-

сюда в лучшем из возможных миров. История ядерного

устрашения вплоть до mutually assured destruction -

взаимной способности США и СССР стереть с лица

земли друг друга и весь остальной мир, а также последо-

вавших затем переговоров показывает, что международ-

ные отношения в известной степени не связаны с внут-

143

ренними процессами развития. Это относится и к более

обширной тематике, легшей в основу Совещания по без-

опасности и сотрудничеству в Европе (СБСЕ). Таким об-

разом, мирное сосуществование и дивергенция систем

вполне совместимы.

Что касается конвергенции как программы, можно

было бы сказать, что падение реального социализма во

второй половине 1980-х гг. упразднило ее. Но стоит от-

метить, что такая программа обречена на неудачу с само-

го начала. Есть только одна свобода, как бы многообраз-

ны ни были варианты ее выражения в реальных общест-

вах. Кроме того, привычка мыслить системами сама по

себе есть препятствие на пути к свободе. Если для реше-

ния реальных проблем в реальных обществах требуется

расширить права, чтобы повысить жизненные шансы

людей, так и нужно сделать; если, в свою очередь, необ-

ходимо увеличить обеспечение, следует создать условия

для этого. Решающая роль принадлежит институтам, по-

зволяющим делать то, что представляется необходимым

в данной конкретной ситуации, и прекращать эти дейст-

вия, если большинство их больше не желает. Такова

роль открытого общества.

Это не релятивизм. Открытое общество, жизненные

шансы людей, гражданские права, благосостояние, сво-

бода - ценности однозначные. Различны бывают особые

условия конкретных обществ и, следовательно, способы

реализации этих ценностей. На деле само многообразие

реального мира есть часть открытого общества. Холодная

война, сменившая в 1950-е гг. недолгую фазу открытости

после Второй мировой войны, многим застила взор. Она

привела к гипостазу ценностей и тем самым поставила

под угрозу условия свободы повсюду, даже в свободном

мире. Разумеется, на свете есть добро и зло, но Империи

Зла и Империи Добра не существует. Путь к этому от-

крытию был долог и мучителен, и он тоже служил темой

современного социального конфликта.

Демократическая классовая борьба

Пора нам вернуться к ходу развития в послевоенную

эпоху. Современный социальный конфликт связан с все-

общими гражданскими правами в мире все более разно-

образных и богатых шансов выбора. Конфликт этот ос-

144

нован на социальной принадлежности, разрешается на

политической арене и имеет множество обликов, сформи-

рованных конкретными культурными условиями и исто-

рическими ситуациями. Чтобы уяснить это, нам нужно

было поговорить о подспудной повестке дня Второй

Тридцатилетней войны, связанной с перераспределением,

и о многообразии национального опыта. Теперь же мы

можем вновь подхватить нить социально-политического

анализа стран ОЭСР. Теперь их действительно можно

так называть. В 1948 г. была основана Организация ев-

ропейского экономического сотрудничества (ОЕЭС),

призванная проводить в жизнь план Маршалла и коор-

динировать действия по восстановлению Европы. Когда

цель была достигнута и Европа вошла в клуб богатых,

ОЕЭС превратилась в ОЭСР, Организацию экономичес-

кого сотрудничества и развития. Созданная в 1961 г.,

ОЭСР ставила перед собой задачу <добиться наивысшего

возможного уровня роста и занятости и повышения уров-

ня жизни в странах, являющихся ее членами>. Это отно-

силось к Соединенным Штатам и Канаде, европейским

государствам, Японии, Австралии и Новой Зеландии. Я

не уверен, что следующий ниже анализ в равной мере

касается их всех; Япония во многих отношениях - слу-

чай особый, но в большинстве стран ОЭСР классовая

борьба за гражданские права была социальной и полити-

ческой реальностью.

В 1960-е гг. это была, кроме того, в высшей степени

немарксистская реальность. С.М.Липсет позаимствовал

термин, введенный Д.Андерсоном и П.Дэвидсоном еще в

1943 г., заговорив в 1959 г. о <демократической классо-

вой борьбе>: <В любой современной демократии кон-

фликт между различными группами находит выражение

в политических партиях, представляющих в основе своей

переложение классовой борьбы на демократический

лад... В мировом масштабе можно сделать фундамен-

тальное обобщение, что партии опираются либо на низ-

шие классы, либо на средние и высшие>8. Мысль про-

стая и верная. Существуют социальные противоречия,

ведущие к политическим конфликтам. Но вместо того,

чтобы приобретать все более насильственный и разруши-

тельный характер, эти конфликты обуздываются органи-

зациями и институтами, с помощью которых они могут

найти свое выражение в рамках конституционного строя.

145

Политические партии, выборы и парламенты делают воз-

можными конфликты без революций.

Кое-кто задавался вопросом, уместно ли в таких об-

стоятельствах само выражение <классовая борьба>. Рай-

мон Арон, например, отрицал (во втором цикле лекций

из сорбоннской трилогии) наличие в капиталистическом

обществе <неискоренимой борьбы> и говорил вместо

этого о здоровом <соперничестве> между теми, чье поло-

жение лучше, и теми, чье хуже, хотя и он подчеркивал,

что демократия <допускает конфликты не для того,

чтобы их усмирять, а для того, чтобы избегать насильст-

венных вспышек>. В проведении различия между вели-

кими битвами за права, особенно гражданские, и требо-

ванием поэтапного перераспределения в пользу тех, кто

уже пользуется статусом полноправных граждан, есть

свой смысл. Но поскольку следы более глубоких проти-

воречий видны по-прежнему, стоит сохранить классовую

терминологию и для описания демократического сопер-

ничества.

Процесс, приведший к новому положению вещей, за-

нимал в 1950-е гг. многих авторов. Теодор Гайгер, когда

писал о <классовом обществе в плавильном тигле>, исхо-

дил из прогресса экономической демократии. Капитал и

труд первоначально находились в непримиримом проти-

востоянии, но затем они с течением времени все больше

налаживали взаимоотношения. Переговоры по поводу за-

работной платы и условий труда, включая методы по-

средничества и сглаживания противоречий, вылились в

целую систему правил, законодательно зафиксированных

или оформленных тарифными соглашениями. Трения

между капиталом и трудом были признаны легитимным

принципом рынка труда. Гайгер называет этот процесс

<институционализацией классового противоречия>9.

Для послевоенного поколения процесс институциона-

лизации имел политические последствия со знакомыми

чертами. Привычным делом стала борьба двух полити-

ческих группировок (на высшем уровне - двух партий)

за большинство голосов избирателей. Одна партия -

скорее реформистская, другая - скорее консервативная,

одна - партия прав, другая - партия обеспечения, хотя

ни одна из них по сути не нападает на предпочтения дру-

гой и даже не пытается отменить ее решения. Самый чет-

кий пример дает нам Великобритания. Лейбористская

партия выиграла выборы 1945 г. и провела широкие ре-

146

формы; с 1951 по 1964 г. правили консерваторы, причем

один из четырех их премьер-министров сказал людям:

<Вам еще никогда не жилось так хорошо>; в конце кон-

цов к власти снова пришла лейбористская партия с про-

граммой <технологической революции> Гарольда Виль-

сона; в 1970 г. выиграли консерваторы с экономической

программой и Европейской программой Эдварда Хита; в

1974 г. снова пришли лейбористы и оставались у корми-

ла, пока в 1979 г. г-жа Тэтчер не победила преемника

Вильсона Джеймса Каллагена. Липсет показал, что эта

модель применима и к Соединенным Штатам, где пар-

тийная принадлежность президентов менялась в 1952,

1960, 1968, 1976 и 1980 гг. Французский опыт не столь

однозначен, отчасти потому, что роль де Голля не укла-

дывается безоговорочно в традиционные партийные кате-

гории, отчасти потому, что бывали коалиционные прави-

тельства (а в более недавнее время - фаза cohabita-

tion*), но все же четыре таких перемены имели место. В

Германии <смена власти> в 1969 г. носила несколько

более драматичные черты; здесь, как в первых прави-

тельствах Аденауэра 1949 и 1953 гг., а затем при <пово-

роте> 1982 г., с помощью различных коалиций большин-

ство сколотила более мелкая третья партия. Но и немец-

кий опыт демонстрирует вариант демократической клас-

совой борьбы.

Подобные процессы породили теоретические экстра-

поляции, о которых стоит упомянуть. Прежде всего, в

Соединенных Штатах нашлись сторонники применения

экономической теории к политике в духе Йозефа Шум-

петера. С помощью теорий социального выбора (social

choice) Кеннета Эрроу была разработана экономическая

теория демократии, исходящая из постулата о почти то-

тальном оппортунизме политических партий10. Полити-

ческие лидеры и их организации - всего лишь предпри-

ниматели и предприятия, действующие на особом рынке,

где успех измеряется не в долларах, а в голосах. Партии

составляют программы, обещающие успех у большинст-

ва; будучи избраны, они эти программы осуществляют,

неизбежно задевая при этом чьи-то интересы; это дает

шанс оппозиции выступить с пакетом программ, ориенти-

рованных на новую ситуацию и потому несколько иных.

*Сожительства (фр.)( Примеч. пер.).

147

Место идеологии занимает исследование общественного

мнения. Политика сводится к конкурентной борьбе за го-

лоса. В принципе эта игра может идти вечно, поскольку

там, где нет вовлечения в солидарные группы - клас-

сы, - все же есть какие-то отдельные общие темы, и их

объединение - вопрос практической пользы, а не соци-

альной необходимости.

Родоначальники этой теории не стали бы отрицать,

что для описания реальных политических процессов она

всегда могла служить лишь с натяжкой. Даже в Соеди-

ненных Штатах, где политика давно подчинена экономи-

ческим темам, или темам обеспечения, существует твер-

дое ядро демократов <Нового курса> и либертарных рес-

публиканцев. В Европе профессиональное и социальное

положение граждан все еще позволяет делать неплохие

прогнозы их поведения на выборах. Кроме того, эконо-

мическая теория демократии не учитывает важных по-

бочных эффектов обуздания старого классового кон-

фликта и преувеличивает стабильность новой ситуа-

ции.

Один из таких побочных эффектов виден уже в ана-

лизе Теодора Гайгера. Описав институционализацию

классового противоречия, он выдвигает тезис, который в

его время (1949 г.) звучал ошеломляюще. Гайгер ут-

верждает, что те, кто институционализировал свои про-

тиворечия, не только лишили их остроты, но и образова-

ли своего рода картель для защиты общих интересов.

Оба контрагента могут по-прежнему иметь разное мнение

о том, как делить пирог обеспечения, но они едины в

убеждении, что делят свой пирог. Следовательно, собст-

венно жертвами являются те, кто не принадлежит к кар-

телю. <Нищета растет пропорционально удаленности по-

лучателя дохода от производства благ>. Это высказыва-

ние явно обусловлено контекстом эпохи. К тому же Гай-

геру пришлось пуститься на значительные ухищрения,

чтобы идентифицировать своего <чистого потребителя>.

Ему было бы легче, знай он об идее <несоответствия

сфер жизни>, выдвинутой позднее авторами, желавшими

спасти хотя бы некоторые осколки классовой теории.

Они заявляли, что новые важные конфликты затрагива-

ют не столько целые социальные группы или категории,

сколько отдельные аспекты жизни всех или хотя бы мно-

гих. Если загрязняются воздух и вода, заинтересован-

148

ность в их очищении не порождает класса, но побуждает

к действию множество людей, в других отношениях при-

держивающихся совершенно различных мнений. Это -

социальный базис тематически, а не классово ориентиро-

ванной политики11.

С другой стороны, анализ Гайгера указывает на явле-

ние, повсюду сопровождающее институционализацию

или демократизацию классовой борьбы, - корпорати-

визм. Основа демократической классовой борьбы - ор-

ганизация, метод - консенсус. Люди действуют не в

одиночку - экономическая теория демократии недоста-

точна и в этом отношении, - а как члены партий, проф-

союзов, разного рода объединений. Борьба ведется этими

объединениями, но в действительности это вовсе и не

борьба, а, скорее, многослойный и многоуровневый кар-

тель организаций. Эти организации изобретают все

новые способы введения в политический процесс своих

особых интересов. При этом они обнаруживают общую

заинтересованность в том, чтобы держать пирог под кон-

тролем. Это, конечно, пирог обеспечения, но за ним

скрывается контроль над властью с помощью соглашений

между всеми претендентами. В итоге политические пар-

тии, экономические объединения, широкий спектр групп

интересов (включая претендующие на то, чтобы пред-

ставлять <чистых потребителей>) и разные другие инсти-

туты, обнаружившие, что окажутся обойденными, если

не войдут в долю, образуют единый тугой клубок. Граж-

данин уже не знает, кто, что, когда и как получает, хотя

к услугам тех, кому обязательно нужно это знать, имеют-

ся высокооплачиваемые советники, а к услугам тех, кто

хотел бы знать, - политологи.

Опасность корпоративистского извращения демокра-

тической классовой борьбы в том, что вместо движения

оно вызывает оцепенение. Корпоративизм чересчур легко

идет на соединение с бюрократией, и вместе они лишают

конституцию свободы самой ее сущности - способности

стимулировать преобразование без революции. Время от

времени какому-нибудь новому действующему лицу уда-

ется проникнуть в картель организованных интересов:

так, например, многим странам становится все труднее

держать за дверью защитников окружающей среды. Но в

принципе корпоративизм отнимает жизнь у демократи-

149

ческого процесса. Место дебатов занимают сделки и со-

глашения, место конфликта - консенсус.

Наверное, на это можно посмотреть и с другой сторо-

ны. Описанные выше обстоятельства для большинства

людей в мире ОЭСР чрезвычайно привлекательны. Им

действительно никогда еще не жилось так хорошо. Тра-

диционные классовые конфликты отступили на задний

план, даже если память о них, а кое-где и сами они еще

остались. Различные интересы представлены организо-

ванными группами, имеющими свое место в порядке

вещей и заботящимися о том, чтобы как можно меньше

людей оставались совершенно забытыми. Дела идут мед-

ленно, но громких требований ускорить социальное изме-

нение и не слышно. Относительно правил и содержания

игры достигнут самый широкий консенсус. Основные его

черты хорошо обрисованы экономической теорией демо-

кратии. Какое-то время могло показаться, что дни поли-

тики прав прошли. Разумеется, были и остаются доста-

точно настойчивые требования расширить гражданские

права на группы, которыми доселе пренебрегали, но

само маргинальное положение таких групп доказывает,

что речь уже идет не о великих исторических битвах и

тем более не о революционном потенциале. Усиленные

попытки путем натяжек и преувеличений превратить ста-

тистическое неравенство в крупные политические разног-

ласия мало что дают. Мир Раймона Арона - это мир

обеспечения; в основе его конфликтов - <больше или

меньше>, а не <все или ничего>. Подавляющему боль-

шинству в принципе не так уж важно, какая из партий

великого консенсуса является правящей.

Такие слова могут шокировать радикально настроен-

ных читателей. Последние могут счесть также, что я го-

ворил здесь о классах в довольно широком, если не ска-

зать - неточном, смысле, хотя прежде требовал точного

определения. Классы - это категории людей, занимаю-

щих одинаковое положение в структурах господства.

Обычно они либо стоят у руля, либо нет, и потому нахо-

дятся между собой в конфликтных отношениях. Подоб-

ные конфликты становятся политически вирулентны,

если речь идет о правах. История гражданского статуса

есть в то же время история классового конфликта. Это

относится и к борьбе буржуазии за равенство перед зако-

ном, и к борьбе за социальные гражданские права в

более недавнее время. Никто из тех, чьи глаза и уши от-

150

крыты, не может всерьез утверждать, будто эти права

действительно гарантированы всем без исключения в

какой бы то ни было стране мира ОЭСР. А что еще важ-

нее - существуют новые вопросы прав. Однако лишь в

результате некоего странного обмана зрения можно не

признавать, что где-то в 1960-е или 1970-е гг. великая

историческая сила социального изменения утратила свою

энергию, поскольку принцип, который она была призва-

на утвердить, оказался принят повсеместно.

Гражданский статус - ключ к этому процессу. В тот

момент, когда значительное большинство людей в обще-

ствах ОЭСР стали гражданами в полном смысле слова,

социальное неравенство и политические противоречия

приняли новый облик. Людям больше не нужно было

объединяться с другими, оказавшимися в том же положе-

нии, для борьбы за свои основные права. Они могли те-

перь повысить или, по крайней мере, сохранить свои

жизненные шансы, с одной стороны, путем индивидуаль-

ных усилий, с другой стороны - через представительст-

во в раздробленных, но инкорпорированных группах ин-

тересов. Прежняя классовая принадлежность не просто

отошла на задний план - возникла новая солидарность,

охватывающая две трети, если не четыре пятых, а то и

больше, всех членов общества. Между ними много раз-

личий, включая неравенство имущественного положения

и доходов, но существует и фундаментальное равенство

доступа. Этот новый класс - класс граждан, если позво-

лительна столь парадоксальная формулировка; ну, по

крайней мере - класс большинства. Глава политической

и социальной истории, начавшаяся с глубоко укоренив-

шейся и потенциально революционной классовой борьбы,

после множества мучительных и критических моментов

закончилась обузданием конфликтов в рамках демокра-

тического или институционализированного классового

антагонизма и созданием в итоге класса большинства; те,

кто к нему принадлежит, могут надеяться осуществить

многие из своих жизненных планов, не прибегая к прин-

ципиальному изменению существующих структур.

1968-й год

В новейшей политической истории многих стран

ОЭСР выделяется одна дата - 1968-й год. Отчасти она

151

имеет реальное, отчасти - символическое значение;

кроме того, в разных странах с ней связаны разные со-

бытия. В Соединенных Штатах во взрывоопасной обста-

новке социальных успехов, внутренних волнений и глу-

бокой политической озабоченности закончился срок пол-

номочий президента Джонсона. При нем были проведены

в жизнь программы <Великого общества>, выдержавшие

испытание временем, но он же все глубже увлекал стра-

ну в трясину вьетнамской войны, вызвавшей один из

самых опасных конституционных кризисов в США. И в

Европе в 1968 г. темой общественной дискуссии стала

управляемость, или, если выражаться более драматичес-

ким языком континентальных европейцев, легитимность,

причем в глазах многих она связывалась прежде всего со

способностью политических систем к реформам. Во

Франции, Германии и некоторых более мелких европей-

ских странах эта тема преимущественно носила название

<демократизации>. Отчасти это означало, что завершил-

ся период ожидания обещанных гражданских прав, от-

части таким образом выражалось нетерпеливое стремле-

ние пользоваться правами участия, дабы они стали дей-

ствительностью. <Мы должны решиться на демокра-

тию>, - сказал Вилли Брандт в своем первом прави-

тельственном заявлении в качестве федерального канцле-

ра в 1969 г., имея в виду, что демократия - это не толь-

ко некое состояние, конституция, но и образ жизни, дей-

ствие, добродетель.

Как в Соединенных Штатах, так и в Европе события

1968 г. во многом связаны с университетами. Студенчес-

кие волнения предшествовали политическим беспоряд-

кам, они докатились из Беркли до Лондонской школы

экономики и дальше - до Сорбонны и Берлинского

вольного университета. Кое-где, казалось, главной темой

была реформа высшей школы, по крайней мере так счи-

тали те, кто неверно истолковал знамения времени. К

ним относился и Раймон Арон. Он так никогда и не ото-

шел полностью от пережитого в Париже в те бурные

майские дни. Причина этого ясно видна хотя бы в одном

только печальном замечании: <Старая Сорбонна заслужи-

вала смерти, но не такого убийства, как в мае 1968 г.>12.

Бывают времена, когда человек действительно не может

быть сразу и за, и против хода вещей. Энергия социаль-

ного изменения была так сильна, что обязательно долж-

152

на была запустить процессы, которые сами реформаторы

не могли держать под контролем. Возможно, революция

1968 г. и была, по словам Арона, introuvable - неулови-

мой, не поддающейся точной характеристике, но она

имела многие признаки одной из тех лавин, которые,

если уж они покатились, никто не в силах остановить.

Арон прежде всего чувствовал себя лично задетым,

чуть ли не оскорбленным событиями 1968 г. Вероятно,

говоря, что Сорбонна заслуживала смерти, он на самом

деле не имел этого в виду; он хотел, чтобы она вновь

расцвела в усовершенствованной форме. Для него гибель

старого университета стала безвозвратной личной поте-

рей, как и для многих европейцев, в первую очередь тех,

кто когда-то добился места в нем ценой больших усилий

и жертв. Я могу понять их чувства, хотя кое-кто в Гер-

мании возлагает ответственность за убийство старого

университета в том числе и на меня. Исторически это не-

верно. Выступая за <гражданское право на образова-

ние>, участвуя в разработке программ, открывающих до-

ступ в высшую школу обделенным прежде группам, я го-

ворил исключительно о шансах доступа. Моей целью

была демократия, а не демократизация. Но в практи-

ческой политике такие нюансы не сохраняются, по

крайней мере в континентальной Европе. Волны пере-

мен вскоре смыли реформаторов, веривших, что можно

соблюдать границу между равенством шансов и равен-

ством результатов и что может быть демократия без де-

мократизации.

Отношение Арона к событиям, память о которых пре-

следовала его все последние пятнадцать лет жизни, явля-

ет собой странную смесь заинтересованности и отстранен-

ности13. Когда мятежные студенты завладели улицей в

первую неделю мая 1968 г., он погрузился в совершенно

несвойственное ему молчание. Он даже отказался высту-

пить по телевидению: <Ввиду состояния людских умов я

вообще не знал, что сказать>. 14 мая он уехал в лекци-

онное турне по Соединенным Штатам (де Голль в тот же

день отправился с государственным визитом в Румы-

нию). Однако вскоре не выдержал и прилетел назад.

(Де Голль тоже сократил свой визит и начал собствен-

ные полуподпольные игры, включая поспешный полет в

Баден-Баден с целью убедиться в лояльности генерала

Массю и его армии.) Вернувшись в Париж, Арон прежде

153

всего почувствовал то, что назвал позже Indignation -

острое возмущение, даже <сильнейшее возмущение,

какое я когда-либо в жизни испытывал>, - это говорит

человек, бывший свидетелем книжного аутодафе в Бер-

лине в 1933 г. Он пытался отмахнуться от разворачива-

ющейся перед его глазами <психодрамы> как от <рево-

люционного спектакля>, не признавая в ней смутного от-

ражения реальных перемен. Но и попытка умалить про-

исходящее осталась малоубедительной. Чем чаще в пос-

ледующие годы с Ароном заговаривали об этих событи-

ях, тем горше становилась его обида. По-видимому, в те

бурные майские дни 1968 г. миру Арона пришел конец.

Это легче сказать, чем доказать. До сих пор 1968-й

год вызывает раскол среди людей в разных частях мира

ОЭСР. Что он означал на самом деле? Бунт избало-

ванных детей нового состоятельного класса, рожденного

экономическим чудом? Восстание граждан против пра-

вительств, которые еще не поняли, что время поддан-

ных окончательно прошло? Первую вспышку ломки

ценностей, охватившей вскоре западные общества? Или

просто еще один этап реформы современных обществ,

поставивший в центр внимания общественности инсти-

туты, чересчур долго остававшиеся неизменными?

Окончательных ответов на подобные вопросы может и

не быть, но сегодня временная дистанция, возможно,

позволит провести хотя бы наполовину правдоподобный

и взвешенный анализ.

Послевоенное время было эпохой большего количест-

ва опций для большего числа людей. Опции могли по-

явиться, лишь имея надежную опору во всеобщих граж-

данских правах, а те, со своей стороны, представляли

собой отчасти наследие прежних боев, отчасти результат

общественного договора послевоенных лет, а отчасти -

параллель быстрому росту обеспечения. Однако чем

дальше, тем больше полем стали завладевать количест-

венные и экономические процессы. Общества ОЭСР пре-

вратились в общества с девизом <все больше и больше>,

а это оставляло желать лучшего. В шестидесятые годы

многие требовали реформ. Один из лозунгов того време-

ни - <После стройки - перестройку>. Требование со-

циальных перемен звучало все громче, хотя не всегда

было ясно, какие социальные силы его выдвигали. С

самого начала интеллектуалы не только давали выраже-

154

ние реформаторскому движению 1960-х гг. в речах и на

бумаге, но и сами участвовали в нем, и ориентировали

его на цели, носившие, если сравнивать с прежними со-

циальными и политическими движениями, скорее акаде-

мический характер.

Особенно ясно это проявлялось там, где требования

сосредоточивались на университетах (как во многих ев-

ропейских странах), а наиболее незначительную роль иг-

рало там, где речь шла о правах обойденных меньшинств

(как в Соединенных Штатах). Последнее крупное рас-

ширение гражданских прав - пожалуй, важнейшее пре-

образование, порожденное силой социального движения

1960-х гг. Другие перемены были скромнее, но характе-

ристика их как академических ни в коей мере не должна

умалять их значения. Во многих европейских универси-

тетах всемогущие профессора были свергнуты с пьедеста-

ла, а на их место водружен принцип сотрудничества рав-

ных, нашедший свое институциональное выражение в не-

мецком университете с коллективным управлением, где

по крайней мере некоторое время сохранялась фикция

равноправия преподавателей, студентов и других сотруд-

ников. Церкви, в первую очередь протестантские, после-

довали в русле этого процесса, превратив кафедру про-

поведника в трибуну для дискуссии. Католическое ag-

giornamento*, получившее мощный импульс от Ватикана,

отреагировало на те же запросы времени, перенеся во

многих современных церквах алтарь из его недосягаемой

выси в центр. Не будем забывать и о надеждах и конфу-

зах экуменизма. Во всех странах были серьезно пере-

смотрены положения уголовного права и пенитенциарно-

го законодательства, и во многих из них прежние прин-

ципы наказания и устрашения сменились надеждами на

ресоциализацию. Подоплекой служила мысль, что инди-

вид есть продукт социальных сил и среды и поэтому не

может нести личную ответственность за свои поступки.

Персонализированная власть потеряла свой глянец, а в

глазах многих - и свою правомочность, даже, как это

ни невероятно, в таких учреждениях, как армия (<граж-

дане в униформе>) и промышленное предприятие

(<участие рабочих в управлении>).

*Обновление (итал. ) (Примеч. пер.).

155

Дух времени проник и в другие сферы политики. Во

многих странах социальную политику подтолкнули сде-

лать следующий шаг к замене отдельной инициативы об-

щественной обязанностью. В Европе, по крайней мере,

это оказался последний шаг в данном направлении. К

тому же он был сделан в такое время, когда некоторые

страны уже не могли его себе позволить. Многое из того,

что мы относим здесь к 1968 году, произошло не обяза-

тельно в том самом году, а началось за несколько лет до

него и продолжалось чуть не до середины семидесятых.

На гордое здание социального государства был наведен

последний лоск, когда бури все более неустойчивой ми-

ровой экономики уже начали угрожать его несущим кон-

струкциям. Годы осуществления стали годами растущей

опасности. Лишь немногим странам удалось спасти при-

нятые <в 1968 г.> меры по государственному регулирова-

нию и систематическому перераспределению среди испы-

таний семидесятых годов.

Говоря об осуществлении, я имею в виду осуществле-

ние социал-демократического консенсуса. Этот консенсус

есть идеология класса большинства, и для его создания,

как и для создания самого этого класса, понадобилось

столетие. Все составляющие социал-демократического

консенсуса связаны с социальными гражданскими права-

ми в мире благосостояния. К ним относятся, в первую

очередь, сильное, но благодетельное государство в корпо-

ративистски приглушенной демократической системе, на-

ходящаяся под влиянием политики, но рыночно ориенти-

рованная экономика, не без некоторой поддержки и за-

щитных подушек отданная во власть правил игры миро-

вой торговли и валютной системы, и общество, где самая

широкая солидарность достигается с помощью прав и

прогрессивного налогообложения как элемента всеобщей

тяги к равенству при либеральных в целом отношениях.

Последнее звучит сложно и претенциозно, но и это соот-

ветствует социал-демократическому консенсусу, сущность

которого в стремлении к разумному равновесию. В этом

его очарование. Поэтому он примиряет так много различ-

ных интересов. Поэтому класс большинства им доволен.

Поэтому он уязвим.

Фаза современного социального развития, к которой

теперь переходит наш анализ, на самом деле означает

конец века социал-демократии. Некоторые находят это

156

положение неприемлемым, и я могу их понять. <Я всегда

спрашивал себя, - сказал Вилли Брандт в своей <про-

щальной речи> в качестве председателя Социал-демокра-

тической партии Германии, - какие десятилетия имели

в виду те мои современники, которые считали, что век

социал-демократии позади. Неужели они проглядели обе

войны, фашизм и сталинизм, великие экономические

кризисы и новые угрозы существованию человечест-

ва?>14 Современник, пишущий этот очерк, конечно, не

проглядел Вторую Тридцатилетнюю войну. Он не сомне-

вается и в том, что социал-демократическая модель пред-

лагает гуманную и разумную политическую перспективу.

Труднее доказать, что именно за этой перспективой буду-

щее. Тезис о конце социал-демократии не значит, что

консенсус класса большинства внезапно потеряет свое

значение или, тем более, что социал-демократические

партии не смогут больше побеждать на выборах (хотя

многим из них в 1980-е гг. это стало даваться труднее,

чем в 1960-е - 1970-е). Он говорит о том, что опреде-

ленная историческая сила утратила свою энергию. Это

произошло не потому, что она царила на сцене целое сто-

летие, а потому, что после столетия борьбы наконец

одержала победу. Великие социальные силы умирают в

момент своей победы. Их конец близится, когда будущее

перестает быть за ними.

В конце 1960-х гг. Гарольд Вильсон попытался поме-

шать британским консерваторам претендовать на то,

чтобы быть <естественной правительственной партией>.

Вскоре после этого лейбористская партия проиграла вы-

боры. Однако в каком-то более глубоком смысле Виль-

сон был прав. Все правительства, независимо от партий-

ной конъюнктуры, некоторое время демонстрировали со-

циал-демократические черты. Все они присоединялись к

консенсусу класса большинства в том, что касалось бла-

готворной роли государства, смешанной экономики и со-

циальной политики <от колыбели до могилы>, 1968-й

год символизирует триумф социал-демократии, но при

этом знаменует начало конца. Господство класса боль-

шинства и в высшей степени разумного консенсуса соци-

альной демократии оказалось нестабильным. Они еще

какое-то время будут с нами; страны, только теперь за-

воевавшие шанс на свободу, даже возлагают на них боль-

шие надежды; нужно надеяться, что их не подомнут под

157

себя односторонние, зачастую фундаменталистские идео-

логии восьмидесятых и девяностых. Но перемены, насту-

пившие после 1968 г., изменили декорации и тематику

современного социального конфликта.