Основная мысль книги заключается в том, что совре-

менный социальный конфликт - это антагонизм прав и

их обеспечения, политики и экономики, гражданских

прав и экономического роста, а также постоянный кон-

фликт между группами удовлетворенными и требующи-

ми удовлетворения, хотя здесь возникновение в недавние

времена обширного класса большинства весьма усложни-

ло картину. Автор исходит из того, что, лишь сосредото-

чив внимание на странах <первого мира>, можно полу-

чить ключ к развивающимся в течение столетия процес-

сам. Первоначальный текст этого научно-популярного

очерка, написанный в 1986/87 г. и опубликованный на

английском языке в 1988 г., был значительно переработан

автором на основе анализа событий 1989 и 1990 гг. - от-

дельные моменты были заострены, уточнены определе-

ния и анализ, а по некоторым пунктам внесены дополне-

ния.

Содержание

ПРЕДИСЛОВИЕ 5

1. РЕВОЛЮЦИИ И ЖИЗНЕННЫЕ ШАНСЫ 10

Два лика модерна 10

Права и их обеспечение 18

Политика и экономика 26

Жизненные шансы 33

2. ГРАЖДАНСКИЕ ПРАВА И СОЦИАЛЬНЫЕ КЛАССЫ 40

Неравенство, господство, классовая борьба 40

Гражданские права выходят на сцену 45

Тезис Маршалла 52

Гражданское общество 59

Лучший из возможных миров? 65

3. ПОЛИТИКА В ИНДУСТРИАЛЬНОМ ОБЩЕСТВЕ 71

Моменты и мотивы социального изменения 71

Макс Вебер и проблема современной политики 78

О комбинированных конституциях или реальной свободе 86

4. ИСКУШЕНИЯ ТОТАЛИТАРИЗМА101

Конец одной иллюзии 101

Тоталитаризм 110

Диктатуры и простые стандарты 120

5. ТРИДЦАТЬ СЛАВНЫХ ЛЕТ 127

Мир Раймона Арона 127

Конвергенция, социализм и многообразие действительности 136

Демократическая классовая борьба 143

1968-й год 150

6. ПРЕДЕЛЫ РОСТА157

Мировой порядок рушится 157

Дебаты об экономическом росте 164

Новая неясность 171

Постиндустриальное общество? 179

7. ПОСЛЕ КЛАССОВОЙ БОРЬБЫ 186

Без работы 186

Вопрос дефиниции (1): низший класс 196

Вопрос дефиниции (2): граждане и сепаратисты 203

Опасности аномии 209

8. НОВЫЙ ОБЩЕСТВЕННЫЙ ДОГОВОР218

Европа в начале девяностых годов 218

Повестка дня для либералов 230

Набросок обращения к молодежи 242

Мировое гражданское общество 250

О стратегических изменениях 256

ПРИМЕЧАНИЯ 264

ПРЕДИСЛОВИЕ

Век, подходящий ныне к концу, оставляет мыслящих

людей, доживших до этой вехи, в смятении, изнеможе-

нии и все же не без искорки надежды. В чем же был

смысл ужасного времени, открывшего вместе с тем так

много новых возможностей? И, поскольку история имеет

лишь тот смысл, который мы ей придаем, - как нам

следует понимать столетие, начавшееся с того, что в Ев-

ропе погасли огни, и заканчивающееся новыми упования-

ми, порожденными революцией 1989 г.? Может быть,

нужно просто рассказывать все по порядку. Тогда и ши-

карные надежды эпохи до Первой мировой войны, и раз-

брод и шатание посткоммунистического периода получат

по заслугам. Но ученому-обществоведу не дает покоя

стремление найти объяснения, причем по возможности

такие, которые укладывались бы в желаемую схему. Об

этом говорится в данной книге.

Облик XX столетия на всем его протяжении опреде-

ляли страны, которые входят сегодня в Организацию

экономического сотрудничества и развития (ОЭСР), т.е.

<первый мир>. К концу века надежда <третьего мира>,

все глубже погружающегося в нищету, болезни и войны,

что собственный путь поможет ему разрешить все про-

блемы, потеряна вместе с распадом <второго>, коммунис-

тического мира. Поэтому, без всякого преувеличения и

без чувства торжества, я исхожу из того, что, лишь со-

средоточив внимание на странах ОЭСР, можно получить

ключ к пониманию разворачивавшихся в течение столе-

тия процессов.

Основная мысль этой книги проста. Современный со-

циальный конфликт - это антагонизм прав и их обеспе-

чения, политики и экономики, гражданских прав и эко-

номического роста. Это вдобавок постоянный конфликт

между группами удовлетворенными и требующими удов-

летворения, хотя здесь возникновение в недавние време-

на обширного класса большинства весьма усложнило

картину. Социальная база политических разногласий

стала такой же неясной, как и партийные структуры,

служащие рупорами этих разногласий. Об этом тоже

пойдет речь в книге.

6

Права и их обеспечение - две разные вещи, и требо-

вания расширения и того и другого, как правило, приво-

дят к расхождениям и противоречиям. Однако между

ними нет отношений trade off (взаимных уступок), дела-

ющих гражданские права достижимыми лишь ценой эко-

номического роста и наоборот. Если подобное действи-

тельно случается - кстати, довольно часто, - то это

просто свидетельство неумения современников выбирать

такие стратегические изменения, которые в равной мере

стимулировали бы и первое, и второе. Либеральная по-

литическая теория как раз и занимается поиском жизнен-

ных шансов, которые в одно и то же время гарантирова-

ли бы основные права для всех, открывали широкий

выбор возможностей их обеспечения и укрепляли свя-

зующую силу глубинной культуры общества без фунда-

менталистских претензий.

Все это не так-то просто звучит. Я раздумывал над

тем, как обрисовать характер своей книги читателю. Мои

социальные исследования давно уже связаны с требова-

ниями предвыборной борьбы и ответственностью за изби-

раемые институты. Я хочу сказать, что мне недостаточно

говорить только с коллегами. То профессиональное объ-

единение, которое Томас Кун назвал научным сообщест-

вом (scientific community), разумеется, приносит свою

пользу, но ему нельзя замыкаться в себе. Университет

Болоньи вручает своим новоиспеченным докторам на

торжественной церемонии какой-нибудь большой труд по

соответствующему предмету (например, <Политику>

Аристотеля) дважды: один раз в закрытом виде, что сим-

волизирует эзотерическое знание, второй раз - в рас-

крытом, что подчеркивает наличие перед ними экзотери-

ческой задачи нести это знание людям. Научно-популяр-

ный - так, пожалуй, можно назвать этот очерк.

Нужно ли объяснить выбор слова <очерк>? Эта

книга является не колоссальным полотном, как подобает

при всестороннем раскрытии темы, а, скорее, эскизом.

Она длиннее, чем обычно позволяет жанр очерка, но я

подумал об авторах XVIII века, с которыми у меня и по-

мимо этого есть кое-что общее. Они непринужденно ис-

писывали сотни страниц, называя свои труды: <Очерк о

терпимости> или <Очерк истории гражданского общест-

ва>. Данная книга - в равной степени опыт и проект.

Первоначальный текст написан мной в 1986/87 г., в те-

чение плодотворного года, проведенного среди друзей в

7

качестве приглашенного специалиста Фонда Рассела

Сэйджа в Нью-Йорке. Американское и английское изда-

ния, вышедшие в 1988 г., были встречены вежливыми

аплодисментами; переводы на несколько языков вызвали

дискуссии, прежде всего в Италии и недавно - в демо-

кратических странах Восточной Европы. С тех пор, од-

нако, времена изменились - и я вместе с ними. Сейчас

перед вами не просто авторизованный перевод; слова

<новое издание> тоже недостаточно передают суть книги;

это во многих отношениях новая работа. Свою роль сыг-

рали события 1989 и 1990 гг., хотя мои <Размышления о

революции в Европе> 1990 г. и первое издание <The

Modern Social Conflict> превосходно сочетаются и нераз-

рывно связаны друг с другом. Главное то, что я заост-

рил, уточнил определения и анализ, а по некоторым

пунктам внес дополнения.

Вряд ли стоит говорить, что для автора его книга

много значит. Почему человек пишет, если не потому,

что ему это необходимо? В данном же случае вышеска-

занное приобретает особый смысл. Этот очерк в некото-

ром роде представляет собой сумму моих социальных ис-

следований. Для чистой теории я, правда, уже слишком

стар, однако здесь вновь поднята тематика моей книги о

классах 1959 г. (<Class and Class Conflict in Industrial

Society>), не выходившей полностью на немецком языке.

Имеет моя нынешняя работа связь и со статьями в сбор-

нике <Пути выхода из утопии> (1967). Я не раз пытался

подступиться к политической теории, например, в <Жиз-

ненных шансах> (1979), в лекциях о <Законе и поряд-

ке> (<Law and Order>, 1985) и даже в конкретных пред-

ложениях по разработке либеральной политики, скажем,

в тематическом докладе, который целый съезд либераль-

ных интернационалов в Пизе в 1988 г., к сожалению,

принял почти без возражений. (К сожалению - потому

что о том, что не вызывает споров, чаще всего вообще не

стоит говорить.) Однако королем общественных наук яв-

ляется все же социальный анализ, в котором сплетаются

строгая теория, нормативные предположения и истори-

ческое содержание. Десять лет назад я уже делал попыт-

ку заняться им и начал длинную рукопись под заглавием

<Modernity in Eclipse> (<Упадок модерна>). Написав

почти пятьсот страниц, я бросил работу, и правильно

сделал: книга превращалась в нечто малопонятное и не-

своевременное, вдобавок исходящее из ложной посылки

8

об упадке модерна. Надеюсь, о настоящем очерке ничего

подобного уже сказать нельзя.

Помимо Фонда Рассела Сэйджа, и другие учрежде-

ния, с которыми я был связан, неоднократно предостав-

ляли мне возможность развить и опробовать свои мысли.

Я с благодарностью вспоминаю прежде всего краткие

курсы в Университете Констанцы с 1984 г., преподава-

ние по приглашению Вольного академического общества

Базельского университета в 1986 г. и несчетные разгово-

ры за Высоким Столом и в других местах в моем коллед-

же Св. Антония в Оксфорде с 1987 г.

Три человека в особенности помогли мне в работе над

книгой. В Фонде Рассела Сэйджа я вновь встретил Ро-

берта Мертона - Ментора, а теперь уже и Нестора ми-

ровой социологии. Именно он задает в ней планку высо-

ты. Поэтому для меня очень важно то, что он не только

прочел всю рукопись первоначального варианта книги,

но и снабдил ее многочисленными замечаниями на

полях, часто в виде забавных печаток с указующим перс-

том и вопросительным знаком, которых у него, по-види-

мому, почти неистощимый запас. Как воодушевило меня

появление в конце рукописи печати с изображением сия-

ющего ангела, выражающей его одобрение! Мертон не

раз высказывался по темам данного очерка, не в послед-

нюю очередь и о диаконе Сэррейском Джордже Хэй-

квилле, у которого я заимствовал девиз книги: он очень

созвучен моим замыслам. В своей прекрасной книге <На

плечах гигантов> Мертон по достоинству оценил вклад

Хэйквилла в дебаты о современности (в его <Апологии

или Объяснении власти и Божьего промысла при управ-

лении миром и т.д.>, вышедшей впервые в 1627 г., тре-

тьим изданием - в 1635 г.).

Мой друг Фриц Штерн принял еще большее участие

в моей работе. Его следы видны повсюду, даже в первых

абзацах этого предисловия, в намеках на вторую Тридца-

тилетнюю войну (1914-1945), которая так его занимает.

Фриц Штерн - историк и нередко теряет терпение, об-

щаясь с другом, которого больше интересуют структуры

и процессы; но наша теперь уже 35-летняя дружба на

том и стоит, что мы всегда находим, чему поучиться друг

у друга.

Моей жене Эллен я благодарен, помимо всех тех

вещей, которые я не собираюсь здесь обсуждать, за ее

постоянные просьбы разъяснить происходящее и не

9

менее постоянное стремление улучшить существующие

отношения. Что все это означает? Что мы можем сде-

лать, чтобы превратить зло в добро? Вот вопросы, кото-

рые задает Эллен и о которых пойдет речь в данном

очерке.

Хольцшлаг в Шварцвальде, август 1991

1. РЕВОЛЮЦИИ

И ЖИЗНЕННЫЕ ШАНСЫ

Два лика модерна

Революции - горько-сладкие мгновения истории.

Ненадолго вспыхивает надежда, оборачивающаяся вско-

ре разочарованием и новыми неурядицами. Это относит-

ся и к великим революциям, таким как революция

1789 г. во Франции и 1917 г. - в России, и к более мел-

ким политическим переворотам. До того как им разра-

зиться, проходят годы угнетения, высокомерия властей

предержащих и злостного пренебрежения нуждами

людей. Окостеневший старый режим цепляется за свои

привилегии, а если даже пытается обновиться, никто ему

не верит, и в результате он не может претворить свои за-

поздалые планы в жизнь. Люди не желают больше его

терпеть. Обостряющаяся конфронтация накапливает

энергию конфликта. Положение начинает напоминать по-

роховую бочку. Достаточно одной искры - искры на-

дежды в результате противоречивых политических ре-

форм или искры раздражения из-за стрельбы в неуроч-

ное время - и следует взрыв, старое здание начинает

шататься. В один миг не остается ничего устойчивого.

Вчерашняя государственная измена сегодня становится

вполне законным действием, вчерашний закон становит-

ся изменой. Для наиболее возбужденных умов открыва-

ются неслыханные возможности: власть народа, размы-

вание всего твердого и прочного, утопия. Многих охва-

тывает приподнятое настроение. Кажется, уничтожаются

не только злоупотребления старого режима, но и стесни-

тельные узы самого общества. Что за чудесные времена!

Вот только они быстро проходят. Медовый месяц не

может длиться долго. Повседневность улавливает людей

в свои сети. В конце концов, невозможно всю жизнь

день за днем ходить на демонстрации или сражаться на

полях гражданской войны. Условия жизни отдельных

людей отражают общие социальные условия. Беспорядки

не способствуют экономическому развитию, а политичес-

кая нестабильность вызывает страх. Благие попытки ми-

новать долину слез проваливаются. Общее настроение

11

начинает колебаться, затем резко меняется. Иногда вме-

шивается какая-нибудь внешняя сила, оставляя тем

самым незапятнанным образ если не революции, то, по

крайней мере, утопии. Иногда якобинская фракция из-

нутри отбирает власть у раздробленного большинства.

Не заключается ли противоречие в самом выражении

<власть народа>? Вскоре красивые слова о строительстве

лучшего мира оборачиваются оправданием нового режи-

ма террора. Это может быть <временная> диктатура,

чрезвычайное положение перед лицом внешней угрозы

или просто приход к власти харизматического лидера по-

среди всеобщего беззакония; так или иначе, все заканчи-

вается новой несвободой. Лишь спустя годы потомки за-

мечают, что, невзирая ни на что, все же произошли глу-

бокие перемены. Первый день революции объявляется

государственным праздником. Но поколение участников

событий теряет свои иллюзии; оно пытается выжить, ук-

рываясь в нишах личного благополучия, в тупой покор-

ности, лишь изредка прерываемой вспышками тщетного

протеста.

Даже если нарисованная картина правдива только на-

половину, возникает вопрос: как вообще кто-то может

желать революции? Впрочем, не стоит быть уверенным,

что ее желает так уж много народу; для большинства

стремление сломать повседневную рутину в куда боль-

шей мере перевешивается страхом и мрачными предчув-

ствиями. Когда после долгого периода жары и суши раз-

ражается гроза, люди, конечно, радуются дождю, но они

предпочли бы, чтобы он шел понемногу каждый день, а

не налетал с молниями и градом. Разумеется, не все

люди одинаковы. Всегда находятся любители свободного

полета, которым недолгий период упразднения всякого

общества доставляет больше удовольствия, нежели тем,

кто прочнее в этом обществе укоренен. Иногда даже воз-

никают анархии. Сверх того, ужасы революции для мно-

гих таят очарование запретного плода. Революция в

каком-то смысле - иное название надежды, непрелож-

ного принципа человеческой жизни. Кто знает, может

быть, когда-нибудь все же произойдет настоящая рево-

люция? Разве американская революция в целом не увен-

чалась успехом? А как насчет революции 1989 г. в ком-

мунистических странах Европы?

Подобные вопросы и соображения не имеют принци-

пиального значения. Людей не спрашивают, хотят они

12

революции или нет. Революции происходят, когда не ос-

тается другого выхода. Они в самом деле подобны буре

или землетрясению. Конечно, их совершают люди, но

действуют они всегда при этом по воле обстоятельств,

которые могут контролировать лишь весьма условно.

<Человечество по необходимости ставит перед собой

только те задачи, которые может выполнить>.

Человек, написавший это, - автор столь же блестя-

щего, сколь ошибочного объяснения революций - Карл

Маркс. По счастью, его заблуждения достаточно инте-

ресны, чтобы заслуживать критического разбора. Марк-

сова теория состоит из двух частей: социально-полити-

ческой и социально-экономической. В обеих этих частях

до сих пор содержится ключ к пониманию современного

социального конфликта, хотя способ, каким их соединя-

ет Маркс, дает повод к всевозможным сомнениям. Дан-

ные элементы теории преобразования связаны с двумя

ликами модерна, а последние - не что иное, как два

лика гражданина, Burger, рассматриваемого как burgher,

т.е. буржуа, или citoyen, т.е. подданный государства. С

обоими мы будем встречаться на протяжении всей книги,

ибо первый - глашатай экономического роста, а вто-

рой - равных шансов политического участия. Весьма

затрудняет вопрос то обстоятельство, что немецкое выра-

жение <burgerliche Gesellschaft> (гражданское общество)

смешивает и безнадежно спутывает оба понятия, хотя

первоначально оно являлось всего лишь переводом ста-

рого доброго societas civilis, оставшегося жить в англо-

саксонском civil society.

Итак, присмотримся к теории Маркса1. Первая ее

часть посвящена социальным классам. В каждую истори-

ческую эпоху друг другу противостоят два класса. Гос-

подствующий класс готов к борьбе с самого начала: он

приходит как сложившееся <в себе и для себя> целое из

предыдущей эпохи. Угнетенный же класс должен сперва

пройти различные стадии формирования. Спорадические

вспышки насилия ускоряют процесс его организации;

скрытые интересы выходят наружу; <класс в себе> ста-

новится <классом для себя>. По мере того как это проис-

ходит, обостряется конфликт между господствующим и

угнетенным классами. На какое-то время наступает рав-

новесие, затем весы успеха начинают склоняться в сторо-

ну последнего. Угнетенный класс набирает силу; даже

отдельные элементы господствующего класса начинают

13

сомневаться в прочности своей позиции и присоединяют-

ся к противнику. (<Именно, - говорят Маркс и Энгельс

в <Коммунистическом манифесте>, - часть буржуа-

идеологов>. Все обществоведы сталкиваются с труднос-

тями при определении собственной роли в своих теори-

ях; Маркс и Энгельс не исключение.) Затем следует ре-

шительный бой, и революционный переворот завершает

эпоху. Прежний правящий класс отправляется на свалку

истории; прежний угнетенный класс занимает его место

как новый правящий.

Однако конфликт классов разворачивается не в без-

воздушном пространстве; бойцы классовых боев - в не-

котором смысле марионетки, управляемые невидимыми

социальными силами. Это уже вторая часть Марксовой

теории. Господствующие классы представляют характер-

ные для данной эпохи <производственные отношения>.

Это значит, они заинтересованы в том, чтобы оставить

вещи такими, как есть, причем под <вещами> подразуме-

ваются в первую очередь существующие методы создания

благосостояния, законы, гарантирующие стабильность

этих методов, и властные отношения, на которые опира-

ются законы. Угнетенные классы, со своей стороны, чер-

пают силы в новых <производительных силах>. К ним

относится все, что имеет будущее и стимулирует преобра-

зования: новые технологии, новые организационные

формы, новые правила игры и новые коноводы этой

игры. Какое-то время производительные силы находят

подобающее выражение в рамках господствующих право-

вых и социальных отношений; но вскоре наступает мо-

мент, когда потенциальное перерастает реальное. Это от-

нюдь не безболезненный, автоматический процесс. Ре-

альные отношения власти и собственности все сильнее

сдерживают потенциал удовлетворения человеческих по-

требностей. Многим жилось бы лучше, но существующие

отношения не позволяют. По мере того как все сильнее

нарушается гармония потенциального и реального, воз-

растает интенсивность классового конфликта. Революции

не только представляют собой крайние формы выраже-

ния протеста против невыносимых условий жизни, но и

обещают новые способы организации общества. Они от-

крывают дорогу шансам, которых не давал старый

режим.

14

С точки зрения эстетических категорий научного ме-

тода, это прекрасная теория. Ее можно назвать одной из

немногих теорий, осуществляющих давнюю мечту обще-

ственной науки сравниться в своей способности объяс-

нять с наукой естественной. Но, увы, увы, события, ко-

торые теория должна объяснять, не подчиняются ее тре-

бованиям и нигде не развиваются так, как она прогнози-

рует.

Одной порванной нитки достаточно, чтобы распус-

тить искусно сотканное полотно. Это относится и к тео-

рии Маркса, что революционный взрыв происходит в тот

момент, когда условия жизни угнетенных масс достигают

нижней точки. Маркс даже играет здесь словами: момент

величайшей нужды (<Not>) бедняков есть в то же время

момент величайшей необходимости (<Notwendigkeit>)

преобразований2. На деле это не так. Те, кто терпит

самую сильную нужду, становятся скорее апатичными,

чем активными, и беспросветный гнет порождает великое

безмолвие при всех тираниях. Взрывы происходят, когда

налицо какие-нибудь незначительные перемены - искра

надежды, искра раздражения - чаще всего при призна-

ках слабости власть имущих, намеках на политическую

реформу.

Эта ошибка не случайна. Она связана с фундамен-

тальной слабостью теории, которой никак не удается вы-

рваться из круга <эпох> и <систем>. Конечно, Маркс

знал, что социальные отношения постоянно меняются.

Он даже описывает власть имущих капиталистического

общества, буржуазию, как класс, который <не может су-

ществовать, не революционизируя постоянно производст-

венных отношений>. Но для него и его последователей

это означает лишь то, что практические, функциональ-

ные усовершенствования - неотъемлемая черта капита-

листической системы. Система только утверждает себя с

их помощью; исчезнет же она лишь в момент революции.

До тех пор <ранний капитализм> может превращаться в

<развитой капитализм>, <поздний капитализм>, <госу-

дарственный капитализм>, даже в <государственно-моно-

полистический капитализм> - он все равно остается ка-

питализмом. Теория, как по мановению фокусника, под-

меняется прописной истиной, аксиомой. Пока нет рево-

люции, капитализм исчезнуть не может. <Настоящая>

перемена должна быть переменой революционной, а пока

15

этого не случилось, все старые понятия остаются в силе

per definitionem*.

Карл Поппер называл это историцизмом: аналитичес-

кие понятия гипостазируются, используются не для того,

чтобы осветить прожектором теории какие-то аспекты и

элементы действительно существующих обществ, а сами

все больше подменяют собой действительность. Факти-

чески такой вещи, как капитализм, никогда не существо-

вало в природе, были только экономики и общества,

более или менее носящие черты, определяемые как капи-

талистические. Нищета историцизма в том, что он делает

своих приверженцев слепыми в отношении чудес реаль-

ного мира. В теории историцизм ведет к бесконечному

поиску спасательных кругов для объяснений, неспособ-

ных выбраться из воды собственными силами. Марксис-

ты сами обрекают себя на головную боль при попытке

переварить факт исчезновения революционного пролета-

риата. На практике историцизм приводит к зациклива-

нию на переломах и революциях как якобы единствен-

ном методе <истинных> преобразований, причем не толь-

ко постоянные перемены в повседневной жизни обычных

людей, но и легкие структурные сдвиги в целых общест-

вах полностью выпадают из поля их зрения. Теория

Маркса слишком хороша, чтобы быть пригодной для ис-

пользования; это умозрительная модель, имеющая мало

общего с опытом истории.

Откуда автор ее взял? Отчасти, естественно, у своего

учителя Гегеля, чья диалектика отбрасывала свою тень

на немецкую мысль и в прогрессивную эпоху до 1848 г.,

и в годы реакции после. Гегель стал олицетворением

узости догматического мышления, и даже те, кто старал-

ся поставить его с головы на ноги, не избежали его сми-

рительной рубашки. Но отчасти на Маркса повлиял

также его собственный опыт, по крайней мере косвен-

ный. Родившись в 1818 г., он рос в неспокойное время.

Еще не затихли отголоски громов Французской револю-

ции. Когда Маркс от философии обратился к политичес-

кой экономии, он скоро открыл для себя еще один кру-

той переворот XVIII столетия - промышленную револю-

цию. Так и видишь, как два эти события стали наклады-

ваться друг на друга в его голове. В Париже более или

*По определению (лат.) (Примеч. пер.)

16

менее организованные массы делали историю, и в требо-

ваниях третьего сословия предоставить ему подобающее

представительство в Генеральных штатах при желании

можно усмотреть классовую борьбу. С другой стороны, в

Ланкашире и Йоркшире новые методы производства

дали толчок новой социально-экономической динамике.

Оковы феодальных уз, цехового и корпоративного рег-

ламента, традиций меркантилизма распадались перед

лицом нового разделения труда, новых форм договора,

новых требований обмена товарами и услугами, новой за-

дающей тон прослойки. Говорить ли здесь о революции

или нет, но оба элемента теории социального изменения

были налицо.

Слово <революция> давно уже используется для обо-

значения двух совершенно различных форм крутых пре-

образований. Первая - глубокие преобразования, изме-

нения стержневых структур общества, которые, естест-

венно, требуют времени; вторая - преобразования бы-

стрые, в частности - смена носителей власти в течение

дней или недель путем в высшей степени явных и зри-

мых, зачастую насильственных действий. Первую можно

назвать социальной революцией, вторую - политичес-

кой. В этом смысле промышленная революция была со-

циальной, а политической - Французская. Однако обе

они произошли не в одно и то же время и не в одном и

том же месте. Совершенно очевидно, что промышленная

революция в Англии и других местах принесла с собой

политические перемены. К ним относится, например,

требование носителей новой формы производства, чтобы

их не оставляли больше исключенными из процесса пра-

вотворчества и законодательства, устанавливающего обя-

зательные для всех нормы. Соответственно некоторые со-

циально-экономические темы звучали во время Француз-

ской революции, например, когда речь шла о финансиро-

вании общественных расходов, что, в свою очередь, под-

нимало вопрос о роли короля (то есть о его бюджете) и

собственности церкви и дворянства. Зримые перемены во

всех этих отношениях не заставили себя ждать. И все же

промышленная революция в Англии произошла много

времени спустя после политической революции 1688 г., а

политическая революция во Франции никоим образом не

высвободила крупных экономических сил; напротив,

она задержала процесс современного экономического

развития в стране на десятилетия.

17

А что же бюргерство, или, говоря словами Маркса,

буржуазия? Разве не она была движущей силой обеих

революций? Разве не существовал, таким образом, класс,

который одновременно представлял новые производи-

тельные силы и требовал политической власти? Даже

если оставить в стороне тот факт, что буржуазия XVIII

века с ее пробуждающимся самосознанием с трудом под-

ходит под определение угнетенного класса - наподобие

позднейшего пролетариата, - социальная фигура бюрге-

ра, или буржуа, все же достаточно примечательна имен-

но в свете положения о двух ликах модерна.

Чтобы пользоваться новыми возможностями техноло-

гии и разделения труда, ранние предприниматели нужда-

лись в такой форме трудовых отношений, которая в

самой своей основе отличалась бы от всех традиционных

форм зависимости. Им нужен был наемный труд на ос-

нове договоров между сторонами, хотя бы формально

выступающими на равных. Таким образом, новый трудо-

вой договор предусматривал элементарные гражданские

права для всех. Одновременно те же предприниматели и

их приспешники требовали для себя места под солнцем,

или, выражаясь прозаичнее, социального признания и

политического участия. Они не желали больше ни оста-

ваться запертыми в своих <бургах>, этих островках сво-

боды посреди моря феодальной зависимости, ни доволь-

ствоваться третьестепенным местом. Так экономические и

политические интересы ранней буржуазии вылились в

единое требование: они хотели быть citoyens, citizens,

т.е. гражданами со всеми правами и свободами этого ста-

туса.

Если смотреть с отдаленной дистанции, которую

предполагает анализ, и промышленную, и Французскую

революции можно назвать буржуазными революциями.

Чреватые последствиями перемены XVIII столетия

имеют двойной облик: они одновременно экономические

и политические; точно так же двойной облик имеет новая

социальная фигура гражданина, bourgeois-citoyen. Но

дистанция анализа слишком велика, чтобы найти удовле-

творительное объяснение. При ближайшем рассмотрении

событий в Англии и Франции оказывается, что два лика

их движущих сил принадлежат не одной-единственной

социальной фигуре, а двум. Находчивые английские

предприниматели и французское третье сословие - не

18

одна и та же социальная группа. Речь идет не о Янусе,

а, скорее, о близнецах, причем разнояйцевых.

Как известно, Маркс говорил об одной-единственной

революции будущего не меньше, чем о переворотах про-

шлого. В его прогнозах изъян его теории виден отчетли-

вее всего. Буржуазия и пролетариат представляют собой

воюющие стороны в капиталистическом обществе. Это

положение можно принять как правдоподобную характе-

ристику некоторых (немногих) стран в определенные пе-

риоды времени в XIX и начале XX века. Организован-

ные рабочие требуют от власть имущих больше прав и

денег. Маркс такими простыми словами не выражался,

но данный тезис не чужд его теории. Проблемы начина-

ются со следующим шагом в Марксовых рассуждениях,

согласно которым профсоюзы и социалистические партии

выдвигают свои требования от имени новых производи-

тельных сил. Последний термин, на мой взгляд, совер-

шенно бессмысленный. Он всегда оставался бессмыслен-

ным, невзирая на многочисленные попытки Маркса и

марксистов определить эти новые силы с помощью таких

понятий, как <ассоциированные производители>, <обще-

ственная собственность> или даже <безвластная комму-

никация>. (Подобные, под конец все более отчаянные,

поиски новых производительных сил сами по себе о

многом говорят.) Есть политические силы, и есть текто-

нические изменения социальных и экономических струк-

тур. Между ними, несомненно, существуют какие-то от-

ношения. Но эти отношения не заданы раз и навсегда.

Они варьируют от одной эпохи к другой, от одного места

к другому и лишь в редкие мгновения достигают конгру-

энтности, требуемой Марксом в качестве общего прави-

ла. Бывает, у некоторых людей двоится в глазах, так что

они вместо одного предмета видят два. С Марксом слу-

чилось наоборот: гегелевская оптика заставила его видеть

две разные вещи как одну, уведя тем самым далеко от

реальности.

Права и их обеспечение

Метафорический язык все же несколько сомнитель-

ное средство, и пора охарактеризовать два лика модерна,

определяющих его путь по меньшей мере с XVIII в., без

образных картинок и аллегорий. В этом нам поможет

19

одна история: в марте 1986 г. я побывал в Никарагуа.

Сандинистский режим находился в зените своего могу-

щества. Его гости скоро обнаруживали, что на полках

супермаркетов мало что можно купить, а имеющиеся

продукты и одежда производят весьма жалкое впечатле-

ние. В разговоре с министром внешней торговли Але-

хандро Мартинесом я поделился этим наблюдением, на

что последовал решительный ответ: <Вы, кажется, пори-

цаете тот факт, что на полках наших магазинов мало то-

варов. Положим, это верно, но позвольте кое-что вам

сказать. До революции наши магазины были полны. Все,

что имелось в Майами, оказывалось и на полках в Ма-

нагуа. Но огромная масса людей не могла себе всего

этого позволить. Люди прижимались носами к витринам,

восхищенно разглядывая пестрые тряпки, но все это

было не для них. Мы в корне изменили положение. Се-

годня каждый в нашей стране может приобрести все, что

есть. А если нам немножко повезет и если дадут амери-

канцы, то скоро всего будет больше>.

Многие смеются, когда слышат эту историю. Пара-

доксы всегда вызывают смех, а здесь можно говорить о

некоем <парадоксе Мартинеса>: революция превратила

мир излишков для немногих в мир дефицита для всех.

Однако при ближайшем рассмотрении история не так уж

смешна. Взглянем на факты. Валовой общественный про-

дукт на душу населения в Никарагуа удвоился с 1950 по

1976 г. Этот процесс развивался не линейно: он преры-

вался в конце 1950-х гг., а потом еще раз во время зем-

летрясения 1972 г. После 1976 г. появилась тенденция к

спаду. К моменту революции 1979 г. она отбросила стра-

ну к положению начала 1950-х гг. После революции до

1981 г. наблюдалось некоторое улучшение, скоро, впро-

чем, сменившееся дальнейшим спадом. В 1985 г. валовой

общественный продукт на душу населения в Никарагуа

снова находился на уровне 1951 г. Отчасти такова исто-

рия революции - любой революции; отчасти виной

война и притеснения со стороны Соединенных Штатов.

Цифры распределения доходов получить не так легко, но

все же представляется очевидным, что они тоже упали,

хотя и не так сильно, как валовой общественный про-

дукт; в 1984 г. они опустились на треть от своей высшей

отметки, зафиксированной в конце 1960-х гг. При этом

доходы в городе сохранились лучше, чем в селе, а в селе

беднейшие слои оказались в сравнительно лучшем поло-

20

жении. Возросла роль государства как экономического

фактора. Повысились валютные доходы. Борьба с негра-

мотностью, эпидемиями, безработицей имела некоторый

успех. Один экономист суммировал все эти результаты в

изречении, которое возвращает нас к парадоксу Марти-

неса: <От роста без перераспределения - к перераспре-

делению без роста>3.

Есть еще одна, теоретическая причина, почему пара-

докс Мартинеса заслуживает большего, нежели просто

удивленные смешки. Министр провел важное различие,

во многом связанное с двумя ликами модерна. Это раз-

личие между доступом, который люди имеют к вещам, и

наличием вещей, способных удовлетворить их желаниям.

Весьма вероятна такая ситуация, когда есть множество

самых разнообразных товаров, в том смысле, что они

действительно есть, даже там, где этого и следует ожи-

дать, - в открытых для широкой публики магазинах, но

притом многие не в состоянии приобрести их законным

путем. Это характерно не только для Никарагуа при Со-

мосе, но и для стран реального социализма, где сущест-

вуют особые магазины (<Интершопы>, <Березки>), в ко-

торых можно делать покупки, лишь имея специальное

разрешение или твердую валюту. Может быть и так, что

нет никаких барьеров, преграждающих людям доступ к

товарам и услугам, в которых они нуждаются, но пос-

ледних просто не хватает на всех потенциальных покупа-

телей. В таких случаях излюбленным методом служит

карточная система. Каждый человек получает свою

норму продуктов из расчета 2000 калорий в день плюс

шестьдесят сигарет в неделю, так что в плане доступа нет

особых ограничений, зато существуют строгие ограниче-

ния в плане предложения. (В действительности весьма

вероятно, что карточная система шествует рука об руку с

привилегиями для немногих и черным рынком для мно-

гих, где, скажем, некурящие обменивают свое право по-

купать сигареты на другие продукты.) В крайних случа-

ях могут возникать еще более чудовищные ситуации.

Каждый волен ходить туда, где вообще ничего нет.

Люди стоят в очередях, но им ничего не достается. Вок-

зал открыт, но поезда не ходят. Примером может слу-

жить Берлин в тот период, когда в последние апрельские

и первые майские дни 1945 г. в некоторых частях города

нацисты уже исчезли, а русские еще не взяли бразды

правления в свои руки. Бывает и обратный феномен.

21

Один семейный клан монополизирует почти все и выде-

ляет средства к жизни лишь тем, кто непосредственно

служит ему. В своей крайней форме это, вероятно, не-

осуществимо, но клан Сомоса в Никарагуа, Дювалье на

Гаити, Чаушеску в Румынии весьма близко к ней подо-

шли.

Разграничение, лежащее в основе парадокса Марти-

неса, заставляет вспомнить убедительную теорию, выдви-

нутую Амартья Сеном в его книге о нищете и голоде4.

Исследуя исторические случаи массового голода, Сен об-

наружил недвусмысленные доказательства того, что об-

щепринятое и, возможно, на первый взгляд очевидное

объяснение их причин отсутствием продуктов питания на

деле неверно. Продуктов в голодающих регионах, в том

числе в Бенгалии в 1943 г., конечно, не хватало, но, ока-

зывается, в критические периоды массовых голодных

смертей их было едва ли меньше, чем в предшествующие

и последующие годы. Доступность их в узком смысле,

т.е. транспортировка и распределение, тоже не представ-

ляла проблемы; в некоторых случаях продовольствие

экспортировалось из тех местностей, где люди умирали

от голода или вызванных голодом болезней. В чем же за-

ключалась проблема? Сен вводит понятие entitlement,

которое я перевожу как Anrecht, право, и хочу развить

подробнее в интересах дальнейшего анализа. Согласно

Сену, права составляют такое отношение между лицами

и товарами, с помощью которого <легитимируются> до-

ступ к товарам и контроль над ними. Права предоставля-

ют людям возможность правомочного притязания на

вещи. Отсюда следует, что вовсе не наличием или отсут-

ствием продуктов питания, а количеством шансов досту-

па (<количеством прав>, как говорит Сен), находящихся

в распоряжении социальных групп, вернее, их уменьше-

нием и окончательным исчезновением объясняется массо-

вый голод в Азии и Африке.

Амартья Сен - трезвомыслящий политэконом и

предпочитает облекать свои чувства в рациональные ар-

гументы, но его теория вряд ли могла быть драматичнее.

Он бы, наверное, так не выразился, но сама теория сви-

детельствует, что по крайней мере в определенных слу-

чаях смерть тысяч, да что там - сотен тысяч человек

вызывается не столько отсутствием продовольствия,

сколько наличием социальных барьеров. Даже когда по-

требности становятся настоятельными до крайности,

22

когда речь идет о выживании, люди не нарушают соци-

альных норм, а смиряются со своим положением, как

будто так им на роду написано. <Закон стоит между на-

личием продуктов питания и правом на эти продукты>.

Мысль не слишком бодрящая. Сам Сен беспокоился, что

она лишает всякого стимула продовольственную помощь;

в более поздней статье он тем сильнее ратует за практи-

ческие меры помощи. (Он мог бы при этом указать, что

экстренная помощь в бедственном положении, хотя и

пересекается с существующими структурами прав в то

короткое время, пока она оказывается, не представляет

для них серьезной угрозы, поскольку по самой своей

концепции является преходящей, одноразовой.) По край-

ней мере, эта теория может утешить тех, кто заинтересо-

ван в получении существующих прав. Если нужно,

чтобы было не больше продуктов, а меньше привилегий,

то единственное спасение в крутых социальных переме-

нах. Таково лишь одно из последствий теории, которая

на первый взгляд кажется чисто технической.

Впрочем, у Сена понятие прав действительно техни-

ческое. По сути, <оно концентрируется на способности

людей контролировать [товары] с помощью наличествую-

щих в обществе легальных средств>. Эта способность -

не чисто индивидуальная, она сама структурирована со-

циально; поэтому Сен предпочел впоследствии говорить

о приобретательной способности (acquirement; тут, пожа-

луй, лучше подошел бы термин Макса Вебера <шансы

приобретения>): <Право того или иного лица означает

количество различных альтернативных пакетов товаров,

которое это лицо может присвоить с помощью различных

легальных методов приобретения>. Следует подчеркнуть

акцент на <легальности> средств и методов в обоих опре-

делениях: права в основе своей всегда суть законные

права. Притом эти законные притязания могут основы-

ваться на множестве свойств (<данных>) или видов дея-

тельности (<действий обмена>). Не считая наследуемых

прав собственности, Сен приводит следующие: <права,

основанные на торговле>, <права, основанные на произ-

водстве>, <права на основе собственного труда>, <пере-

веденные права>. В совокупности они образуют то, что

Сен называет <количеством прав> определенного лица.

Затем он задается вопросом, когда и почему происходит

нечто вроде <отказа в правах>, т.е. когда и где доступ к

контролю над пакетами товаров ограничивается или пре-

23

кращается. Рассматриваемые им примеры приводят к вы-

делению прежде всего таких факторов, как растущие

цены и снижающаяся зарплата, а также и более прямых

форм блокирования доступа. Как бы там ни было, за-

ключает Сен, <массовый голод имеет смысл анализиро-

вать именно с точки зрения прекращения действия отно-

шений прав>.

Право - часто употребляемая категория новейших

социальных наук, а также теории общества. Одни пыта-

ются с ее помощью уяснить своеобразный характер част-

ной собственности; многие другие используют множест-

венное число, <права>, описывая благодеяния современ-

ного социального государства. Это понятие, очевидно,

побуждает к оценочным суждениям. <Теория прав> Ро-

берта Нозика, обосновывая минимальный перечень прав

индивида, представляет личностный аспект <минималь-

ного государства>. Лоренс Мид ратует за мир <по ту сто-

рону прав>, в котором больший акцент будет делаться на

обязанности5. В противоположность им Сен, как он гово-

рит, использует данное понятие в целях <дескриптив-

ных, а не прескриптивных>. В этом я следую за ним.

Права не являются ни благом, ни злом - это социально

определенное средство доступа. Их можно назвать вход-

ными билетами.

Важен еще один аспект определения Сена: права

имеют нормативную сторону. Как социальные нормы они

обладают определенной степенью прочности; это означа-

ет, что их нельзя устранить без малейших затрат. Поня-

тие нормы - более общее, чем понятие права, и на деле

прочность прав может варьировать. На одном конце

шкалы располагаются основные права. К ним относятся

конституционно гарантированные права всех членов об-

щества. Именно здесь место гражданских прав. Другие

средства доступа не так прочны, хотя и они, когда дают-

ся впервые, могут действовать с достаточной надежнос-

тью. К этой категории относится доступ к рынкам. Он

отнюдь не подразумевается сам собой. Китай, например,

вовсе не <миллиардный рынок> в любом практическом

смысле (как иногда с легкостью утверждают), потому

что для подавляющего большинства китайцев мир эконо-

мического обмена и даже потребления товаров, выходя-

щих за пределы элементарных потребностей, почти недо-

ступен. На другом конце шкалы прочности права созда-

ются реальной заработной платой (деньги, впрочем, во-

24

обще имеют характер права). Конечно, доходы могут ва-

рьировать, притом в обоих направлениях. Одно из важ-

нейших изменений в правах, наблюдаемых Сеном при

рассмотрении случаев обнищания и массового голода,

как раз и заключается в падении дохода. Это касается не

только развивающихся стран. В одних странах реальная

заработная плата более <клейкая> (по Кейнсу), т.е.

менее предрасположена к движению вниз, чем в других.

Вероятно, можно сказать, что в подобных случаях ее ха-

рактер как права выступает с большей отчетливостью.

Здесь нужно подчеркнуть еще один аспект прав.

Входные билеты открывают двери, но для тех, у кого их

нет, двери остаются закрыты. В этом смысле права уста-

навливают границы и воздвигают барьеры. Это значит,

что их в принципе нельзя понимать как нечто постепен-

ное; половина билета - не билет, права доступа могут

быть предоставлены большему или меньшему количеству

людей, но при этом они однозначно определены как та-

ковые. Права растут или уменьшаются ступенчато, а не

непрерывно. Фактически правильнее сказать, что они не

<растут> и не <уменьшаются>, а создаются или уничто-

жаются, даются или отбираются.

Именно это отличает права от другой стороны пара-

докса Мартинеса - от наличия вещей, на которые люди

имеют право. Дать этим <вещам> имя не так легко, осо-

бенно если к входным билетам, которые мы называем

правами, причисляются как основные гражданские

права, так и реальные доходы. Экономист Амартья Сен

достаточно умен, чтобы ограничиться товарами или <па-

кетами товаров>. Он, вероятно, не затруднился бы рас-

пространить свою мысль и на предложение благ, в той

мере, в какой их можно осмыслить экономически, то есть

измерить. Но права, как они здесь понимаются, могут

открывать двери и к неэкономическим <товарам>. Изби-

рательное право, к примеру, тоже является таким пра-

вом, и многое, если не все, зависит от того, осуществля-

ется ли оно в однопартийном государстве, где нужно

просто сказать <да> предложенному списку официаль-

ных кандидатов, или в многопартийной демократии.

Другие примеры еще сложнее. Есть право на образова-

ние. Не значит ли это, что следует предложить обществу

альтернативные школы или образовательные курсы,

чтобы придать данному праву материальное содержание?

В любом случае такие понятия, как <товары> или даже

25

<блага>, очевидно недостаточны, когда речь идет обо

всем спектре материальных и нематериальных возмож-

ностей выбора, открываемых правами. Для обозначения

этих возможностей выбора я буду использовать понятие

<обеспечение прав>6.

Обиходное слово <выбор> может означать как сам

акт выбора (<я делаю выбор>), так и предоставляемые

на выбор предметы (<имеется широкий выбор>). Обеспе-

чение прав - это выбор только в последнем смысле.

Иными словами, это существующий на данном поле дея-

тельности веер альтернативных возможностей. Эти аль-

тернативы и сами структурированы: изобретательностью

рынков, желаниями людей, тем, что экономисты называ-

ют вкусами, и разного рода организованными предпочте-

ниями. Время от времени я буду разбирать подробнее

структуру отдельных обеспечений. В остальном же обес-

печение прав будет определяться на протяжении всей

книги как нечто такое, что может возрастать и падать не-

прерывно. Это в принципе понятие скорее количествен-

ное, чем качественное, скорее экономическое, чем право-

вое или политическое. Обеспечение прав может варьиро-

вать по крайней мере в двух отношениях: во-первых, по

количеству, во-вторых - по разнообразию. Оба эти из-

мерения связаны друг с другом таким образом, о кото-

ром я скажу подробнее там, где это будет необходимо.

Тот факт (к примеру), что число проданных газетных

экземпляров выросло с 10 до 12 миллионов, мало что

значит, если речь идет об официальных партийных газе-

тах, представляющих одно и то же направление, или

массовых листках, одинаково бессодержательных; напро-

тив, увеличение числа независимых газет с 10 до 12 оз-

начает рост даже в том случае, если их общий тираж ос-

тается прежним.

Слова - не теории. Понятия должны научиться ра-

ботать, прежде чем с ними можно будет сделать что-ни-

будь путное. Это касается и введенной здесь пары

<права и их обеспечение>. В ходе данного анализа у

этой парочки будет достаточно случаев поработать,

прежде всего в тех главах, где названные понятия будут

использоваться как ключ к пониманию переменчивой об-

щественной истории XX века. Но прежде будет полезно

обогатить сами понятия примерами и теоретическими

комментариями (в следующих разделах настоящей

главы), а также поставить их (в следующей главе) в тео-

26

ретическую взаимосвязь, обратившись для этого к Марк-

су и к революциям XVIII века. Тем не менее уже сейчас

проблема современного социального конфликта может

быть сформулирована с их помощью.

Промышленная революция в первую очередь была

революцией обеспечения. Она привела в итоге к большо-

му росту национального благосостояния. Французская

революция, со своей стороны, была революцией прав.

Она открыла собой новый этап на пути прогресса прав

человека и гражданина. В XVIII столетии (и в интересах

буржуазии) обе близко подошли друг к другу. С тех пор

они, скорее, расходились в разные стороны. Партии

обеспечения и партии прав - политика экономического

роста и политика гражданских прав - ведут друг с дру-

гом борьбу вплоть до сегодняшнего дня. Такова логичес-

кая фигура, выведенная из представленных выше сооб-

ражений.

Политика и экономика

Мысль о разграничении прав и их обеспечения не

нова. Для лучшего ее понимания можно указать на род-

ственную пару понятий. За несколько лет до того, как

Амартья Сен написал свое исследование случаев массово-

го голода, Фред Хирш опубликовал книгу под названием

<Социальные пределы роста>7. Главная ее идея заключа-

ется в проведении различия между <материальной эконо-

микой> или <материальными благами> и <позиционной

экономикой> или <позиционными благами>. Первые яв-

ляются объектом экономического роста в традиционном

смысле, тогда как вторые согласно самой своей природе

остаются в небольшом количестве. Поэтому, как бы да-

леко ни зашло равенство в обладании материальными

благами, оно не сможет устранить позиционного неравен-

ства. Когда все (почти) ездят на автомобилях, богачи

пересаживаются в личные самолеты; материальное богат-

ство возрастает, однако позиционное неравенство остает-

ся. Сам Хирш опирается на введенные Роем Хэрродом

понятия <демократического благосостояния> (которое

может быть распространено на всех) и <олигархического

благосостояния> (остающегося в руках немногих). В

данном случае, как и в других подобных, речь по суще-

ству идет о различии между экономическими факторами

27

с одной стороны, социальными или политическими - с

другой.

Политика и экономика понимаются здесь в широком,

не узкотехническом смысле. Различие между ними за-

ключается в том, что политические процессы основаны

на действиях людей, а экономические протекают естест-

венным путем. Политика творится в институтах, эконо-

мика на рынках. Это не исключает незапланированных

политических конфликтов или сознательных решений от-

носительно поддержки экономического развития. Факти-

чески самая соль вышеупомянутого разграничения в том,

чтобы вновь свести воедино политику и экономику, т.е.

определить их отношение. При этом, однако, речь идет о

двух формах социальных процессов и двух перспективах

для общества.

Адам Смит верил, что происходит <естественный про-

гресс богатства>8. Рынок, считал он, в себе самом заклю-

чает силы для своего расширения, так что в итоге все не-

равенства будут сметены, <и всеобщее благосостояние

распространится на самые различные классы общества>.

Парадокс налицо: есть <всеобщее благосостояние>, но

есть и <различные классы общества>. Представляется,

что скорее произойдет обратное, т.е. люди будут равны

по своему классу, но будут иметь разные доходы. Нера-

венство обеспечения всегда легче перенести, чем неравен-

ство прав. Фактически мы находим здесь у Смита одну

странную слабость экономического анализа. Эта дисцип-

лина чуть ли не по самой своей природе сконцентрирова-

на на обеспечении. Экономика есть наука об обеспече-

нии. Все, что только можно, выводится из роста обеспе-

чения - доходов, жизненного уровня, благосостояния.

Никто не станет отрицать, что экономическое чудо, долго

продолжавшееся со времен промышленной революции,

изменило декорации человеческих обществ. Но эконо-

мисты чуть ли не со страхом настаивают на постоянстве

базовых социальных структур, как будто самые начала

экономики будут разрушены, если они изменятся.

При этом политические предпочтения экономистов не

играют тут совершенно никакой роли. Фридрих фон

Хайек поет хвалу пионерам, принимая как само собой

разумеющееся, что остальные плетутся позади. Такое по-

ложение кажется ему вполне терпимым, поскольку

<даже сегодня беднейшие слои обязаны своим относи-

тельным благосостоянием действию неравенств прошло-

28

го>. На другом конце спектра Роберт Хайльбронер с тре-

вогой смотрит на тех, кто в состоянии <преграждать дру-

гим доступ к благам, составляющим благосостояние>, но

считает это своего рода законом природы, ибо благосо-

стояние для него - <социальная категория, неотделимая

от власти>. Не бывает такого, чтобы гражданские права

отъединяли статус человека от его экономического поло-

жения. Этой же слабостью отмечено и разграничение,

проводимое Хиршем, который принимает <позиционные

блага> за своеобразную основную константу и, следова-

тельно, считает неравенства в правах неизбежными и не-

изменными9.

На самом деле это не так. Нельзя путать недостатки

экономического анализа с действительностью. Капита-

лизм - рост обеспечения - не разрешает и не создает

всех проблем. Адам Смит заблуждался, ожидая слишком

многого от <естественного прогресса богатства>, а Карл

Маркс заблуждался, ожидая, что в результате противо-

речий капитализма гордиев узел прав и их обеспечения

будет в конце концов драматически разрублен. Как пра-

вило, две революции модерна не сплавляются в единую

цепь событий, и нет такой теории, которая объясняла бы

их обе сразу. Теория классового конфликта и теория не-

совместимости новых сил и старых отношений - две

различные теории. Рынки несостоятельны, когда речь

идет об изменениях прав, правительства - в деле по-

вышения обеспечения, и было бы неверно возлагать на

рынок или на государство ответственность за то, к чему

они по своей природе неспособны.

Все это, без всякого сомнения, относится в равной

мере и к рынку, и к государству. Существует не только

экономический империализм, возлагающий все надежды

на расширение обеспечения, но и политический империа-

лизм, пытающийся все экономические вопросы тракто-

вать как вопросы прав. Последний распространен как

среди тех, кто вслед за Марксом верит, что революции

прав дадут благосостояние, так и среди тех, кто чуть ли

не саму бедность считает нарушением прав человека. Не

только пытки и произвольные аресты, любят они гово-

рить, являются нарушением основных прав, но и голод и

незаслуженная нужда. Амартья Сен показал, что здесь

есть определенная взаимосвязь, но характер ее все же не

позволяет говорить о праве на благосостояние. Ни один

судья не сможет гарантировать подобное право, а ведь

29

законные права всегда предполагают возможность обжа-

лования их нарушения. Таким образом, взаимосвязь

здесь более сложная и косвенная.

В то же время связь политики и экономики - плодо-

творнейший аспект их разграничения. В первую очередь

это подтверждают дисциплины, которые такой связью

занимаются. Главный теоретический труд Макса Вебера

носит название <Экономика и общество>, а шотландские

обществоведы называли себя <политическими экономис-

тами> (хотя часть из них занимали кафедры моральной

философии). Этой же традиции, безусловно, следует

Карл Маркс. Джон Мейнард Кейнс является, вероятно,

самым значительным ее представителем в XX веке. Не-

давно возникла, главным образом в Соединенных Шта-

тах, школа <конституционных экономистов>, на которую

мы здесь не раз будем ссылаться.

Вышеназванная взаимосвязь имеет несколько важных

аспектов. Один из них заключен в вопросе: насколько по-

литика и экономика обусловливают одна другую? Каковы

экономические предпосылки политической свободы? Ка-

ковы политические предпосылки экономического прогрес-

са? Эти вопросы актуальны везде, где пытаются найти

способ перехода от авторитарных или тоталитарных ре-

жимов к открытым обществам. Германии после Второй

мировой войны повезло, как и Испании в 1980-х гг. Они

пережили развитие демократии в годы быстрого экономи-

ческого роста. Вот только корреляция первой и второго в

умах людей легко превращается в причинную связь, како-

вая все же сомнительна. В результате многие верят, что

демократия делает людей богатыми. Что-то они скажут

своим политическим институтам, когда экономическая си-

туация изменится к худшему?10

Президент Горбачев, кажется, имел свое мнение по

этому вопросу. Выражаясь его языком, можно было бы

сформулировать такой тезис: <гласность>, т.е. полити-

ческая свобода, еще не является гарантией <перестрой-

ки>, т.е. экономических преобразований. Пример Ника-

рагуа показывает другую сторону той же истории. Ника-

рагуа при Сомосе какое-то время была страной со значи-

тельным экономическим ростом. Об этом нам говорят по

крайней мере макроэкономические показатели. Но лишь

меньшинство могло получить от этого роста выгоду. Су-

ществовали пороги участия не только в политическом

процессе, но и в экономике; они образовывали жесткие

30

барьеры. Рост не достигал нижних слоев, потому что

границы прав в никарагуанском обществе этого просто не

допускали. То же самое происходит во многих развиваю-

щихся странах. Прежняя вера, что переводимые в третий

мир деньги лишь поначалу сделают богатых еще богаче,

но с течением времени просочатся вниз и создадут сред-

нее сословие, - просто результат голого экономического

расчета, не принимающего во внимание ни политический,

ни социальный фактор. Нет границ ни богатству бога-

тых, ни их цинизму по отношению к бедным. Даже от

прекрасно задуманных проектов Всемирного банка выиг-

рывают, как правило, имущие, отчасти вследствие кор-

рупции, отчасти потому, что только они могут этими про-

ектами воспользоваться, тогда как положение неимущих

не меняется. Если не сломаны традиционные структуры

прав и не создано гражданское общество, макроэкономи-

ческий рост для многих людей мало что значит, как бы

ни радовала Международный валютный фонд глобаль-

ная статистика.

Сломать эти структуры - тоже еще не все. У процес-

са политического преобразования есть свои проблемы, и

первая из них - опасность того, что господствующий

слой будет заменен новым слоем функционеров, номен-

клатурой. Даже в самом лучшем случае отнюдь не оче-

видно, что политическая реформа освободит пружины

экономического успеха. Экономический прогресс требует

целой палитры стимулов и побуждений, в совокупности

составляющих ту таинственную силу, которую можно на-

звать человеческой мотивацией. И пряник экономистов

обеспечения, и кнут воспитателей трудовой дисциплины

вовсе не обязательно вызовут чудо. Люди должны хотеть

больше и при этом быть готовыми отказаться от немед-

ленных удовольствий ради более полного удовлетворе-

ния в будущем, возможно, весьма отдаленном. Это два

крупных препятствия на пути к экономическому благосо-

стоянию, и одна политика мало что может сделать,

чтобы преодолеть их. Приходится вспоминать о протес-

тантской этике и духе капитализма, о необходимости ос-

вободить людей от привычки к циклу бедности, о пред-

приимчивости и изобретательности11.

Такого же рода замечания можно сделать по поводу

многократно развивавшейся темы отношения капитализ-

ма и демократии12. С этой темой мы не раз встретимся в

дальнейшем. Выше уже шла речь о том, чтобы прояснить

31

сложные взаимоотношения политики и экономики по-

средством вопроса, насколько одна обусловливает дру-

гую. Несомненно, определенные структуры прав служат

необходимой предпосылкой роста их экономического

обеспечения, но не более того. В свою очередь, широкое

и растущее обеспечение помогает становлению полити-

ческих структур, но создание их требует особого акта. В

связи с отношением политики и экономики возникает

еще один вопрос; он несколько тоньше и вновь встанет

перед нами при анализе высокоразвитых обществ: на-

сколько высокий уровень обеспечения может затмить

проблемы прав? Могут ли, в свою очередь, права ком-

пенсировать недостающее обеспечение? Не переводимы

ли, до известной степени, оба эти аспекта друг в друга?

В Соединенных Штатах (как еще будет особо показано

ниже) права граждан, по европейским меркам, остались

в зачаточном состоянии, но на жизненные шансы боль-

шое влияние оказали <неограниченные возможности>

<открытой границы>. С другой стороны, в Великобрита-

нии экономическое обеспечение по меньшей мере с Пер-

вой мировой войны оставляет желать много лучшего; од-

нако развитие в сфере прав создало свои средства удов-

летворения. Теоретически такая постановка вопроса ин-

тересна, поскольку существует возможность, что кон-

фликты, даже классовая борьба, могут быть переведены

в индивидуальную мобильность и, наоборот, ограничения

мобильности - привести к групповым конфликтам. Это

вызывает новые вопросы. Можно ли, к примеру, ска-

зать, что господствующие классы всегда заинтересованы

в том, чтобы любые проблемы превращать в экономичес-

кие, а классы, требующие своего, предпочитают язык по-

литики?

Таким образом, взаимосвязь политики и экономи-

ки - прав и их обеспечения - ставит вопросы большого

теоретического и эмпирического значения. Однако это

все же взаимосвязь двух разных процессов и перспектив.

Конечно, хотелось бы их объединить. В разговоре с ми-

нистром Мартинесом напрашивался вопрос: почему нель-

зя иметь сразу и всеобщий доступ, и изобилие товаров?

Ответ не так прост, как считал Мартинес, заявляя, будто

обеспечение товарами - просто вопрос времени и пре-

кращения американских эмбарго и бойкотов. Бывают

стратегические изменения, которые одним ударом делают

возможным возрастание как прав, так и их обеспечения;

32

но это редкие и великие моменты истории. Общее прави-

ло носит несколько иной характер и заключается в кон-

фликте Между разными стилями мышления.

Вот перед нами партия обеспечения - она верит, что

дело прежде всего в экономическом росте, увеличении

количества товаров, повышении их качества и разнообра-

зия. Приверженцы этой партии любят представлять зада-

чи человечества как игру с положительным итогом. По

их мнению, прогресс может быть безболезненным. Есте-

ственно, нужно немного напрячься, зато потом придет

заслуженная награда. Все важнейшие вопросы так или

иначе являются экономическими в том смысле, что мы

должны все дальше и дальше отодвигать границу дефи-

цита, чтобы все могли иметь больше. Партия прав друго-

го мнения. Она настаивает, что необходимо принимать

более жесткие решения и порой вести игру с нулевым

итогом, при которой одна сторона должна оплачивать

выигрыш остальных. В основе прогресса лежат не общие

усилия по отодвиганию границы дефицита, а борьба раз-

ных групп за место под солнцем. Прогресс измеряется

числом людей, получающих доступ к рынкам, к актив-

ной общественной деятельности, к шансам, имеющимся в

распоряжении всего общества. Поэтому главные вопросы

являются политическими в том смысле, что они требуют

сознательных действий по утверждению прав и перерас-

пределению товаров.

Обе партии можно обнаружить повсюду, порой даже

внутри одной политической группировки. В период

после революций XVIII века и где-то до 1848 г. многие

либералы принадлежали к партии прав. Их не особенно

беспокоили напоминания Берка и Токвиля о цене рево-

люций. <Мы отказались от всего хорошего, что мог дать

нам старый режим, но мало выгоды приобрели от того,

что предлагает нам нынешнее положение дел>. Это снова

о Никарагуа? Нет, об Америке, какой ее, во всяком слу-

чае, увидел Токвиль в 1830-е гг. Вскоре, однако, борцы

за права обратились к проблеме их обеспечения. Либера-

лы пришли к выводу, что всеобщих прав уже хватит, а

точнее - раскололись. Одни далеко не сразу осознали,

что равенство перед законом должно дополняться поли-

тическим участием, всеобщим избирательным правом, не

говоря уже о государстве всеобщего благосостояния, не-

обходимость которого была признана полвека спустя.

Другие продолжали бороться за права, но уже с мень-

33

шим воодушевлением. На сцену выступила новая партия

прав в облике социализма. Этот спор в различных фор-

мах продолжается до сегодняшнего дня, не в последнюю

очередь - в виде диспута между социал-демократами и

неолибералами или кейнсианцами и последователями

Фридмана.

Жизненные шансы

История не имеет смысла, говорит Поппер, но мы

можем и должны придать его ей. Может ли этот смысл

заключаться в одних лишь постоянных спорах партии

прав и партии обеспечения? Сама возможность конфлик-

товать, независимо от того, какое значение эти конфлик-

ты имеют для их участников, это уже свобода? В самом

общем виде ответ: да. Регламентированный конфликт -

свобода, поскольку это значит, что никто не сможет пре-

вратить свою позицию в догму. Существуют институты,

позволяющие говорить <нет> и, более того, смещать пра-

вителей. Свободу от произвола и тирании не стоит недо-

оценивать. Лучшие люди в истории умирали за нее, даже

в XX столетии.

И все же такая формальная свобода - лишь условие

возможности того, что понимается под развитием челове-

чества. Немаловажное само по себе разграничение нега-

тивной и позитивной свободы недалеко нас заводит, ос-

танавливаясь на вечном круговороте одного и того же,

когда в конце концов совершенно все равно, кто правит,

лишь бы это был кто-то другой, а не вчерашний прави-

тель13. Макс Вебер любил одно понятие, которое хорошо

показывает, что еще, помимо чисто формальных условий

деятельности, необходимо для основания свободного, от-

крытого общества: это понятие шанса. Шансы - это

нечто большее, чем предпосылки действия, и все же

меньшее, чем фактические действия. Возможно, говорить

здесь о смысле истории было бы преувеличением, но

конфликты современного общества связаны именно с

жизненными шансами людей. Большее количество жиз-

ненных шансов - большему числу людей - вот цель

политики свободы.

Таким образом, понятие жизненных шансов является

центральным для нашего понимания эпохи модерна, так

же как и для любой либеральной теории. Понятие это

34

непростое. В своей книге <Жизненные шансы> в 1979 г.

я в первый раз попытался дать ему определение14.

<Жизненные шансы есть функция опций и лигатур>. О

лигатурах я еще скажу ниже. <Опции - это данные в

социальных структурах возможности выбора, альтерна-

тивы деятельности>. Определение было сформулировано

слишком общо. Сейчас можно сказать яснее: опции -

это отдельные специфические комбинации прав и их

обеспечения.

Неплохо было бы как-то их измерить, и велико иску-

шение представить опции как произведение прав и их

обеспечения. Однако один мысленный эксперимент пока-

жет, что это недалеко нас приведет. Предположим, уров-

ни прав и их обеспечения оцениваются по шкале от 1 до

10. Цифра 10, следовательно, обозначает наибольшие

возможные права либо наивысшее возможное их обеспе-

чение. Предположим далее, с некоторой оговоренной

долей условности, что уровень прав в сомосовской Ника-

рагуа по этой шкале может быть определен как 2, а уро-

вень их обеспечения - как 6. В сандинистской Никара-

гуа положение, можно сказать, сложилось прямо проти-

воположное, т.е. показатель уровня прав поднялся до 6,

а показатель уровня их обеспечения опустился до 2.

Если оба показателя перемножить, то в целом уровень

благосостояния окажется идентичным в обоих случаях:

дважды шесть равно шестью два. Так что же, при санди-

нистах страна ничего не выиграла - или, наоборот, ни-

чего не потеряла?

Такое утверждение представляется несколько неле-

пым. Однако в подобной социально-арифметической игре

ума все же есть свой смысл: она дает нам осознать, что

мы нуждаемся и в том и в другом, и в правах и в их

обеспечении, если хотим способствовать общему благу.

Людям нужен доступ к рынкам, к процессам принятия

политических решений и к возможностям культурного

выражения, но во всех этих областях им должно быть

предоставлено много самых разнообразных шансов выбо-

ра. Общество, не обладающее и первым, и вторым, не

может быть всерьез названо цивилизованным. Итак,

опции как составная часть жизненных шансов представ-

ляют собой функцию прав и их обеспечения, правда,

более сложную, чем сумма или произведение15.

В данном очерке речь везде будет идти об опциях,

определенных таким образом. Можно было бы попробо-

35

вать придумать другие понятия. На ум в первую очередь

приходит термин <общее благо>, означающий полное со-

четание экономических и политических факторов поль-

зы. Но он дважды дает повод для ошибочных толкова-

ний. Как специальный экономический термин он предпо-

лагает возможность измерения, которой, как мы видели,

в действительности не существует. Как общеупотреби-

тельное выражение <общее благо>, напротив, ассоцииру-

ется с политической концепцией государства всеобщего

благосостояния. Опция - понятие менее двусмысленное.

Время от времени, когда речь зайдет о цели повышения

и увеличения человеческих опций, мы будем говорить

просто о жизненных шансах.

Это, однако, известное упрощение. Жизненные

шансы лишь частью являются опциями; другая их часть

связана с координатами, внутри которых опции обретают

смысл. Это трудная мысль, но, можно надеяться, она

будет понята в мире, который, как кажется, предоставля-

ет все больше возможностей выбора некоторым людям -

прежде всего молодым, - никак не помогая им решить

вопрос, какое значение будет иметь выбор той или иной

опции. Что же может помочь в такой ситуации? На ум

приходят многие понятия: нравственные мерки; тот внут-

ренний компас, который Дэвид Райзман назвал <внут-

ренним механизмом управления>; принадлежность к

семье и общине, традиционной группе и церкви. Вероят-

но, здесь можно говорить о некоей глубинной культуре,

поддерживающей и направляющей людей. Все раздумья

подобного рода возвращают нас к понятию <связей>,

имеющих определенный оттенок <обязательности>: ла-

тинский глагол <ligare> (связывать) вновь и вновь появ-

ляется в таких словах, как <Religion> (религия), <Obli-

gation> (обязательство), почему я и предлагаю говорить

здесь о <лигатурах>. Лигатуры, таким образом, - это

глубинные культурные связи, позволяющие людям найти

свой путь в мире опций.

Но разве это не старомодное понятие, отмершее после

революций модерна? В самом деле:

<Буржуазия сыграла в истории чрезвычайно револю-

ционную роль. Эта книга навеяна зрелищем этой неот-

вратимой революции, опрокидывающей любое препятст-

вие и шагающей вперед и вперед по руинам, которые она

сама же оставила. Когда нациями Европы управляла

власть королей, поддерживаемая дворянством, общество

36

наслаждалось, при всей его сомнительности, своего рода

счастьем, которое сегодня трудно понять и воссоздать.

Буржуазия повсюду, где она достигла господства, разру-

шила Все феодальные, патриархальные, идиллические

отношения. Безжалостно разорвала она пестрые фео-

дальные путы, привязывавшие человека к его <естествен-

ным повелителям>. В ледяной воде эгоистического расче-

та потопила она священный трепет религиозного экстаза,

рыцарского энтузиазма. После того как мы отказались от

общественного устройства наших предков и оставили по-

зади их институты, идеи и обычаи, все вместе и каждый

в отдельности, что поставили мы на их место? Все за-

стывшие, покрывшиеся ржавчиной отношения, вместе с

сопутствующими им, веками освященными представле-

ниями и воззрениями, разрушаются, все возникающие

вновь оказываются устарелыми, прежде чем успевают

окостенеть. Все сословное и застойное исчезает, все свя-

щенное оскверняется. Верующие борются против свобо-

ды, а друзья свободы нападают на религию; души благо-

родные и великодушные прославляют рабство, низкие и

угодливые - превозносят независимость; честные и про-

свещенные граждане становятся врагами всякого про-

гресса, тогда как люди, лишенные нравственности и чув-

ства патриотизма, разыгрывают апостолов цивилизации и

просвещения>.

Итак, эпоха модерна начала с того, что свершила

дело разрушения. Но кто же описал это свершение в

таких ярких красках? Я позволил себе уловку - кото-

рая наверняка не обманула большинство читателей - и

смешал тексты двух великих авторов XIX столетия в

один, выпустив к тому же некоторые куски предложе-

ний. Речь, конечно, об авторах <Демократии в Америке>

и <Коммунистического манифеста> - Токвиле и Марк-

се16. Обычно их не спутаешь. Французский дворянин,

недолгое время - республиканский министр, был модер-

нистом поневоле, очарованным Америкой, но все же

встревоженным опасностью заразы, исходившей из Но-

вого Света; немецкий ученый, при случае организовывав-

ший революционные группы, был модернистом цинич-

ным, не слишком восхищавшимся окружающей его дей-

ствительностью, но полным надежд на создание некоего

невиданного доселе мира. И все же в том, что касается

характеристики эпохи модерна, они недалеко ушли друг

от друга.

37

Современность по самой своей сути есть разрыв с ли-

гатурами прежних времен. Миновало идиллическое про-

шлое с его священным трепетом. Выходя из поры несо-

вершеннолетия, на которое они сами себя обрекали,

люди в то же время покидают теплое гнездышко ста-

бильных человеческих отношений в рамках прочных со-

словных структур. <Все застойное исчезает>. <Все за-

стывшие, покрывшиеся ржавчиной отношения разруша-

ются>. А что же взамен? Не так много. По Токвилю, во

всяком случае, - героический реализм тех, кто готов

смотреть в лицо шаткой действительности. По Марксу -

cash nexus*, мир обеспечения в чистом виде, где единст-

венными ориентирами представляются стимулы (служа-

щие объектом манипулирования). Эту традицию продол-

жили другие, даже возвысили ее до теории. Ярким при-

мером может служить Ницше (<Бог умер>). Часть при-

верженцев экзистенциалистской традиции видела в

любом действии acte gratuit**, никуда не ведущий про-

ект-игру. В конечном итоге в мире, лишенном лигатур,

недалеко и до ложных богов. Они обольщали многих, а

некоторые последовали за ними даже до Джонстауна.

Может быть, чудовищное массовое самоубийство

916 американцев - последователей пастора Джонса в

Гайане - это символ и симптом мира без лигатур17.

Есть, однако, и другая традиция осмысления совре-

менного мира, лишенная ностальгичности и утопичности,

но вместе с тем и цинизма. Иммануил Кант, к примеру,

смотрит на новый мир с гордым достоинством: <Sapere

aude!*** Имей мужество пользоваться собственным разу-

мом! - вот девиз просвещения>. Кант писал за полвека

до Токвиля (а процитированный призыв появился за не-

сколько лет до Французской революции). Макс Вебер

излил на бумаге хвалу рациональности более полувека

спустя после <Коммунистического манифеста>. Когда ло-

маются традиционные формы, процветают не только

наука и техника: возникает <"государство" вообще, в

смысле политического института, с рационально со-

ставленной "конституцией", рационально составленным

правом и управлением, ориентированным на рациональ-

*Отношения чистогана (англ.) (Примеч. пер.).

**Немотивированное действие (фр.) (Примеч. пер.).

*** Дерзай знать (лат.) (Примеч. пер.).

38

ные, составленные правила - "законы">, и, наконец,

рождается современный капитализм18. Итак - права и

их обеспечение; эпоха модерна открывает неизвестные

доселе жизненные шансы... Или опять-таки только

опции, отвечающие кантовскому требованию иметь муже-

ство не терять мужества?

Макс Вебер, как он сам говорил, был <немузыкален>

в религиозных вопросах. Может быть, то же можно ска-

зать и об обществе, которое он описывал. Однако боль-

шинству людей все же нужно немножко музыки; воз-

можно, нам всем она нужна. Отсюда возникает вопрос,

нет ли таких специфических современных лигатур, глу-

бинных связей, которые не теряют своей силы, когда

<все застойное исчезает>. Здесь будет уместно понятие

civil society, гражданского общества. Мир прав и их

обеспечения, политики и экономики, не может существо-

вать сам по себе; и то, и другое должно быть укоренено

в мире общества. Жизненные шансы - двойная функ-

ция: во-первых, - функция опций как связи прав и их

обеспечения, во-вторых, - функция опций и лигатур,

как они представлены в обществе. Свобода покоится на

трех столпах - конституционном государстве (демокра-

тии), рыночной экономике и гражданском обществе.

В данном очерке мы постоянно будем встречаться с

понятием гражданского общества. В следующей главе

ему будет дано более точное определение; далее будут

приведены примеры, освещающие его подробнее, и, на-

конец, в последней главе приведенная аргументация за-

вершится речью в защиту мирового гражданского обще-

ства. Сущность гражданского общества всегда состоит в

заполнении вакуума между государственной организа-

цией и атомизированными индивидами структурами, ко-

торые придают смысл совместной жизни людей. Таким

образом, гражданское общество - это общество не про-

сто индивидуумов, а граждан в полном смысле слова.

Потому оно представляет собой продукт цивилизации, а

не природы. (Эта взаимосвязь ярче видна в английском

и французском терминах - civil society, societe civile.)

Подчеркивая этот аспект слова <civil>, Дэвид Юм мог

опереться на традицию, начавшуюся еще с <Трактата о

гражданском правлении> Джона Локка; сам же он стал

вдохновителем <Истории гражданского общества> Адама

Фергюсона. Отцы американской конституции хорошо по-

нимали (как мы увидим ниже), что демократия и Право-

39

вое государство мало к чему пригодны без гражданского

общества. Гражданские общества современны все без ис-

ключения. Они не обязательно являются капиталистичес-

кими по своей структуре обеспечения прав, хотя по при-

роде своей открывают возможности для инициативы и

роста. Не являются они и обязательно демократическими

по своим структурам прав, хотя предусматривают основ-

ные гражданские права для всех и самим своим сущест-

вованием воплощают образ сопротивления авторитарным

и тоталитарным соблазнам. Осуществленные жизненные

шансы требуют лигатур гражданского общества. Без

структур гражданского общества свобода остается трос-

тинкой на ветру. Токвиль собрал все свое мужество,

чтобы обрисовать возможное современное гражданское

общество, так и не сумев сделать его особо привлекатель-

ным, тогда как Маркс отложил его возникновение на

день после дождичка в четверг и тем самым сделал его

совершенно нереальным. Оба оказали нам плохую услу-

гу. Иммануил Кант лучше знал, что нужно для связи

права со свободой, и называл это гражданским общест-

вом.

2. ГРАЖДАНСКИЕ ПРАВА

И СОЦИАЛЬНЫЕ КЛАССЫ

Неравенство, господство, классовая борьба

В XVIII в. в области жизненных шансов европейцев

и североамериканцев произошел тройной сдвиг. Были за-

воеваны и распространились в результате Английской, а

затем Французской и Американской революций новые

права для прежде обделенных групп. Промышленная ре-

волюция открыла, поначалу в Англии, неслыханные до-

селе возможности их реализации. В то же время сперва

неуверенно, потом кое-где - в первую очередь в Англии

и в Соединенных Штатах - весьма решительно на место

прежних, более жестких лигатур заступило гражданское

общество. Этот сдвиг послужил толчком, за которым

последовали два столетия политической дискуссии по во-

просу о предоставлении большего количества жизненных

шансов большему числу людей. Дискуссия велась соци-

альными группами, которые организовывались и разре-

шали свои конфликты в рамках все более четко структу-

рирующихся институтов. Возможно, в конце XX века за-

явят о себе новые формы конфликта; современные клас-

совые конфликты наверняка не всегда играли домини-

рующую роль; как бы то ни было, их историю стоит рас-

сказать.

Теорию социального изменения, лежащую в основе

моих рассуждений, я развивал так часто и в столь раз-

ных аспектах, что здесь ее можно резюмировать в не-

скольких словах1. Жизненные шансы никогда не распре-

деляются поровну. Мы не знаем такого общества, где все

мужчины, женщины и дети имели бы равные права и

пользовались равным их обеспечением. Причина в том,

что любому обществу приходится координировать раз-

личные задачи, а вместе с тем и различные интересы и

способности людей. Ведь и в понятийной сфере сущест-

вуют, с одной стороны, различия по виду, а с другой -

различия по степени. Если говорить абстрактно, социаль-

ные позиции вполне могут быть различными, не будучи

при этом подчиняющими или подчиненными по отноше-

нию друг к другу. И действительно, теория общественно-

41

го договора уже давно разграничивает понятия ассоциа-

ции и господства, товарищества (contract of association)

и общества (contract of domination). Сюда примыкает и

разграничение между разделением труда и социальным

расслоением, часто проводимое в надежде, что различ-

ные задачи и интересы в принципе могут координиро-

ваться на основе всеобщего равенства. Вновь взята на во-

оружение мысль Юргена Хабермаса о <безвластной ком-

муникации> как достойной цели, причем сам Хабермас

следует традиции, восходящей, через Марксову <ассо-

циацию свободных людей>, к средневековому понятию

товарищества2. Однако все эти надежды иллюзорны. На

практике всякая общественная ассоциация требует гос-

подства, и это даже хорошо.

Дело в том, что общество всегда предполагает норми-

рование поведения. В этом сходятся все исследования.

Однако нормирование не может висеть в воздухе; не

может оно и опираться на простую договоренность. Нор-

мирование означает установление определенных критери-

ев оценки, таких, например, как воинские заслуги или

профессиональные достижения, происхождение или дип-

лом об образовании. Установление подобных критериев

означает не только то, что ими определяются поведение,

способности и задачи людей, но и то, что существуют ин-

станции, которые могут вводить критерии в действие и

применять санкции. Они могут создавать законы, на-

граждать и наказывать. А это и есть господствующие,

властные инстанции. Какие бы истории о <племенах без

вождей> ни рассказывали нам этнологи, все это мало

правдоподобно, когда речь идет о реальных людях в ре-

альных условиях. Общество значит господство, а господ-

ство значит неравенство.

Насколько же это хорошо? Почти все необходимое

сказал по этому поводу Иммануил Кант в Положении

четвертом своей <Идеи всеобщей истории во всемирно-

гражданском плане>. В мире чистого товарищества <в

условиях жизни аркадских пастухов, в условиях полного

единодушия, умеренности и взаимной любви, [все талан-

ты] навсегда остались бы скрытыми в зародыше; люди,

столь же кроткие, как овцы, которых они пасут, вряд ли

сделали бы свое существование более достойным, чем су-

ществование домашних животных... Поэтому да будет

благословенна природа за неуживчивость, за завистливо

соперничающее тщеславие, за ненасытную жажду обла-

42

дать и господствовать! Без них все превосходные при-

родные задатки человечества оставались бы навсегда не-

развитыми. Человек хочет согласия, но природа лучше

знает, что для его рода хорошо; и она хочет раздора>.

Цитата из Канта - еще не доказательство. Да и кан-

товское понятие <природных задатков> следовало бы

уточнить в другом контексте. Здесь, скорее, стоит вспом-

нить Карла Поппера и концепцию истории как проекта

неизвестного будущего. И все же большое значение

имеет не только та мысль, что общество означает господ-

ство, а господство значит неравенство, но и та, что нера-

венство порождает конфликты, которые служат источни-

ком прогресса, в том числе расширения жизненных шан-

сов людей.

Такая перспектива определяет прежде всего постанов-

ку вопроса при обращении к истории. То, что господ-

ство, создавая неравенство, служит причиной конфлик-

тов, не значит, что оно хорошо в любой форме. На

самом-то деле оно, может быть, нехорошо ни в какой

форме. <Всякая власть развращает>. Да и общество тоже

не слишком приятная вещь, хотя и необходимая. Но во-

прос заключается не в том, как нам освободиться от вся-

кого господства и погрузиться в вечный сон аркадских

пастухов, а в том, как обуздать господство так, чтобы

добиться оптимальных жизненных шансов. Слова лорда

Актона имеют продолжение: <Всякая власть развращает;

абсолютная власть развращает абсолютно>. Вот в этом-то

пункте понятие гражданских прав становится ключевым

для эпохи модерна.

Полезно сделать еще два замечания, прежде чем мы

превратим теорию в конкретный анализ. Одно из них ка-

сается Канта и Поппера. Бывают времена, когда соци-

альные конфликты и их научное истолкование приобре-

тают фундаментальный или конституционный характер.

Речь тогда идет не просто о расширении избирательного

права или усовершенствовании пенсионного обеспечения,

а о самом общественном договоре. Так было в XVIII веке

(фактически это началось еще в Англии столетием рань-

ше); то же можно сказать и о конце XX века. В такие

времена предметом дискуссии становятся сами правила

игры, которым должны следовать власть и общество.

Причины возобновления дискуссии о договоре сегод-

ня иные, чем двести или триста лет назад. Тогда наибо-

лее значительные авторы находились в самом центре бес-

43

порядков и гражданских войн в собственных странах и

искали точку опоры среди хаоса. Совсем отчаявшиеся,

как Гоббс, цеплялись за сильного суверена. Спустя поко-

ление более спокойный и либерально настроенный Локк

возвестил пришествие гражданского государства, civil

government. Из него в течение XVIII века вышло демо-

кратическое правовое и конституционное государство.

При этом речь всегда шла о том, чтобы создать из хаоса

порядок. Сегодня на передний план вышел другой во-

прос. В конце XX столетия государство вездесуще. В

странах свободного мира многие безнадежно заблудились

в джунглях закона и не доверяют бюрократам, которые

обещают показать выход, но в конечном итоге просто

водят вас на помочах. В странах, освободившихся от

коммунизма, власть сразу же демонтируется; то, что ос-

талось, вызывает неизменное недоверие у обжегшихся на

тоталитаризме. Поиск общественного договора в таких

условиях становится поиском той доли порядка, без ко-

торой никак невозможно обойтись3. Речь, таким образом,

идет теперь о минимальном государстве, или о безуслов-

но необходимых элементах правопорядка.

Это не значит, что старики заблуждались, а наши со-

временники правы. Такое утверждение противоречило

бы основным принципам XVII и XVIII веков, в том

числе и Канта: общественный договор не следует мыс-

лить как некий неизменяемый скелет политического ор-

ганизма. Он не задается раз и навсегда, а сам подлежит

изменениям. Даже американская конституция, которая

ближе всего к сознательному социальному договору но-

вейшей истории, да и родилась из дискуссии о договоре

XVIII столетия, должна была постоянно обновляться с

помощью поправок, решений Федерального суда и обыч-

ной практики, чтобы оставаться живым инструментом

порядка. Общественный договор - не фундамент обще-

ства, а тема истории. Он не составляется раз и навсегда,

а формулируется заново каждым новым поколением. Со-

храняется в лучшем случае грамматика общества; все ос-

тальное изменяется, совершенствуется, но может обер-

нуться и в худшую сторону. Следовательно, вопрос не в

том, чтобы вернуться к вечным статьям общественного

договора, а в том, как написать эти статьи заново, чтобы

продолжать дело свободы в изменившихся обстоятельст-

вах.

44

Общественный договор пишется заново с помощью

социальных конфликтов. Во всяком случае, они постав-

ляют нам необходимые тексты и силы преобразования. С

течением времени, однако, и сами эти конфликты изме-

няются, так же как общественный договор. Это второе

замечание к теории договора. Возможно, классовые кон-

фликты были всегда, но не всегда они являлись домини-

рующей формой дискуссии и вряд ли вечно будут оста-

ваться таковой в будущем.

Данный тезис иллюстрирует одно внутреннее проти-

воречие классовой теории Маркса, которое редко замеча-

ют. В <Коммунистическом манифесте> Маркс и Энгельс

кратко касаются истории различных эпох. Как буржуа-

зия должна была ниспровергнуть феодальные производ-

ственные отношения, чтобы восторжествовали новые

производительные силы, так и пролетариат должен будет

ликвидировать буржуазные производственные отноше-

ния. Я уже показал, что ни Маркс, ни его последователи

не определили, что же это за производительные силы,

носителем и провозвестником которых должен выступать

пролетариат. В одном месте я намекнул и на другое воз-

можное возражение. Буржуазию трудно представить уг-

нетенным классом в феодальном обществе и сравнить с

пролетариатом в буржуазном обществе. У третьего сосло-

вия могло не быть политических прав, но все наделенные

такими правами сословия уже давно экономически зави-

сели от буржуазии, когда грянул гром революции. В

действительности пролетариат занимает уникальное

место в Марксовой схеме истории, и авторы <Коммунис-

тического манифеста> это понимали: <Все до сих пор

происходившие движения были движениями меньшинст-

ва или совершались в интересах меньшинства. Пролетар-

ское движение есть самостоятельное движение огромного

большинства в интересах огромного большинства>. Если

убрать из подобных формулировок ложный пафос и за-

блуждения эпохи, останется мысль, что социальные

классы и классовые конфликты в смысле открытых по-

литических столкновений больших групп, образующихся

на основе позиций господства, представляют собой ис-

ключительно современное явление. И хотя история всех

прежних обществ тоже есть история конфликтов, она не

является - по крайней мере не обязательно является -

историей классовой борьбы.

45

Два порога социального изменения имеют в этой

связи решающее значение. Один отмечает переход from

status to contract (как выразился английский юрист сэр

Генри Мэйн), от традиционной иерархии сословного или

кастового общества к открытому расслоению современ-

ных обществ. Это долгий, болезненный процесс, который

одни прошли раньше, другие позже и лишь немногие -

до конца. Относить его исключительно к XVIII веку

было бы натяжкой; он начался еще в мире Эразма Рот-

тердамского и далеко не был завершен в мире Иосифа

Сталина, Мао Цзе-дуна и пандита Неру. Конфликты,

служащие его движущей силой, как правило, представ-

ляют собой <движения меньшинства или совершающиеся

в интересах меньшинства>. Другой порог - возникнове-

ние абсолютно современного общества, в котором граж-

данские права перестали быть главной темой дискуссии.

Мы вернемся к нему в конце этой главы и еще раз в

конце книги. В таком обществе снова приобретают важ-

ное значение меньшинства, а с ними и социальные дви-

жения.

Между этими моментами лежит долгая фаза, когда

темой социального изменения служат гражданские права,

а инструментом - классовая борьба. Отношения доста-

точно открыты, чтобы изменения совершались посредст-

вом политической борьбы между социально укорененны-

ми группами. Люди уже не скованы сословной и касто-

вой принадлежностью; однако речь все еще идет о пра-

вах, т.е. о статусе членов общества и связанных с ним

шансах. Источником классового конфликта служат

структуры господства, которые больше не имеют абсо-

лютного характера традиционной иерархии. Тема его -

жизненные шансы. В тот момент, когда эти шансы будут

связаны не с правами, а лишь с их обеспечением, соци-

альный конфликт примет новую форму. Пока этот мо-

мент не достигнут нигде и, вероятно, никогда не будет

достигнут; но центральным понятием, позволяющим оп-

ределить его, являются гражданские права.

Гражданские права выходят на сцену

Гражданские права ведут свое происхождение от

бурга - города, исключенного из сельских феодальных

структур, и античного города-государства, предшество-

46

вавшего ему. В конечном итоге они, по внутренней необ-

ходимости, приведут к всеобщему, мировому граждан-

скому обществу. Однако свое современное выражение

гражданские права получили в национальном государст-

ве. Не случайно страны, в которых гражданские права

получили признание позже, представляли также и позже

определившиеся нации, тогда как первые нации выступи-

ли в то же время застрельщиками в деле утверждения

гражданских прав. Причина проста. Современное нацио-

нальное государство по самой своей сути является той

формой, в которой могла найти свое место нефеодальная

и даже антифеодальная буржуазия. Буржуазия нужда-

лась в нации, чтобы право и конституцию поставить на

место унаследованных связей и богоданной власти. В

этом отношении национальное государство - источник

прогресса на пути к всеобщему правовому гражданскому

обществу4.

Для современников Второй Тридцатилетней войны

1914-1945 гг. или военных конфликтов между новыми

нациями в послевоенный период и в эпоху после револю-

ции 1989 г. это звучит обескураживающе. Национальное

государство, действительно, с самого начала имело лик

Януса. С одной стороны, оно уничтожило старые (касто-

вые и сословные) границы, а с другой - создало новые.

Даже в наши дни национальное государство в равной

мере включает одних и исключает других. Нельзя, одна-

ко, не заметить, что союз либерализма и национализма,

по крайней мере в революционные десятилетия с 1789 по

1848 г., служил эмансипирующей силой. До сих пор еще

никто не нашел более эффективной гарантии для право-

вого государства, его конституции подконтрольной влас-

ти, его надежных процедурных правил и регулярного

контроля над принятием решений. К тому же, не послед-

нее преимущество национального государства заключа-

лось в том, что оно позволяло придать всеобщий харак-

тер идее гражданских прав.

Идея эта стара. Все ее элементы присутствуют уже в

знаменитой речи Перикла, произнесенной, когда в

Афины прибыли первые тела погибших в Пелопоннес-

ской войне. Перикл перечислил оставшимся в живых те

ценности, которые лежали в основе государственного

устройства Афин: <Правительство удовлетворяет многих,

вместо того чтобы покровительствовать немногим, поэто-

му мы называем его демократией. Если мы посмотрим на

47

законы, то увидим, что они несут всем людям равную

справедливость в решении их частных разногласий; что

касается общественного положения, то основным услови-

ем продвижения в общественной жизни являются дарова-

ния человека; происхождение не может затмить достиже-

ний; бедность тоже не стоит у человека на пути, и скром-

ный достаток никому не мешает служить обществу>.

Гражданские права как демократия - так употреб-

лял это понятие Токвиль почти две с половиной тысячи

лет спустя. <Царство демократии> - это такое царство,

в котором <сословные различия упразднены; собствен-

ность широко распылена, власть раздроблена на много

частей, свет духа распространяется всюду, а способности

всех классов стремятся к равенству>. Демократия равен-

ства всех - не то же самое, что политическая демокра-

тия (о которой речь пойдет в следующей главе). Все

равны перед законом, могут в равной мере претендовать

на политическое участие и пользуются этими шансами

вне зависимости от своего социального происхождения и

положения.

Гражданские права в этом смысле в Афинах были

скорее мечтой, нежели действительностью. Еще Аристо-

тель со всей непринужденностью говорил о рабах и жен-

щинах как о тех, кто <по природе> недостоин прав.

<Многие> в речи Перикла означало <многие свободные

мужчины города>. Подобные ограничения существовали

на протяжении всей истории Рима, итальянских респуб-

лик, ганзейских городов и даже в первых национальных

государствах, в том числе в Соединенных Штатах Аме-

рики. Потребовались столетия ожесточенной борьбы,

прежде чем равенство основного статуса всех граждан

приняло тот всеобщий характер, который с самого нача-

ла отвечал данному понятию.

Здесь следует сделать одно лингвистическое замеча-

ние, имеющее глубокое содержательное значение. Немец-

кому языку на удивление тяжело приходится с употреб-

ляемыми в этой главе словами. Возникают сразу две

трудности. Одна из них связана с двузначностью слова

<Burger>, <гражданин>, за которым скрываются одно-

временно citoyen и bourgeois, гражданин государства и

представитель класса собственников. Мы уже определи-

ли оба этих образа как характерные маски современного

социального конфликта, заметив при этом, что они от-

нюдь не всегда мирно уживаются под пальто граждани-

48

на-Burger'a. Другая трудность возникает при переводе

слова <citizenship>,. <гражданство>. Почти не замечая

того, начинают говорить о <государственном гражданст-

ве>, и, следовательно, citizen или citoyen воспринимается

именно как гражданин государства. Это, может быть, и

соответствует исторической действительности Германии,

где до сих пор права отдельных людей привязывают их

к государству, вместо того чтобы защищать от него; но

все-таки это ошибка. Слово <citizenship> характеризует

отдельных индивидов именно в той мере, в какой они не

являются исключительно частицами государства. Отно-

шение гражданина и государства не задано определением

гражданина государства, это - тема свободы.

Не то чтобы проблема определений полностью иска-

жала картину, но кое-какие двусмысленности неизбеж-

ны. Citizenship, статус гражданина, означает права и

обязанности, вытекающие из принадлежности к опреде-

ленной социальной общности, прежде всего - к нации.

И снова нам приходится остановиться подробнее на этой

вроде бы простой формулировке: права и обязанности.

До сих пор речь шла только о правах граждан. А как об-

стоит дело с обязанностями? Не есть ли они нечто, неот-

делимое от прав? Не являются ли (говоря словами Ло-

ренса Мида, который выражает весьма распространенное

мнение5) даже такие задачи, как <хорошее знание устной

и письменной родной речи>, <обеспечение существования

своей семьи>, <труд в существующих профессиональных

областях>, в совокупности <частью операционального

определения гражданского статуса в его социальном из-

мерении>?

В этом вопросе необходима самая полная ясность.

Гражданский статус, citizenship, означает в первую оче-

редь количество прав. Эти права существуют безусловно.

Они не зависят ни от происхождения и социального по-

ложения, ни от определенного поведения. Там, где речь

идет о правах, высказывание типа: <Кто не работает, тот

не должен получать социальную помощь>, - столь же

неприемлемо, как другое: <Кто не платит налогов, тот не

может быть избирателем>, или даже: <Кто нарушает

закон, тот не имеет права на апелляцию>. Статус граж-

данина неотчуждаем. Его конститутивным признаком яв-

ляется то, что он не может быть компенсацией за что-

либо; речь здесь не об экономическом статусе. Т.Мар-

шалл справедливо подчеркивает, что гражданский статус

49

человека в этом отношении удаляет, даже освобождает

его от влияния сил рынка.

Это не значит, что с данным статусом связаны одни

только права, хотя права составляют его суть. Однако

гражданские обязанности, поскольку они существуют,

должны пониматься так же безусловно. Они не являются

ни следствием, ни предпосылкой прав. Обязанность по-

виноваться закону в этом смысле безусловна вне зависи-

мости от возможности, а порой и необходимости граж-

данского неповиновения (отнюдь не <права> на граждан-

ское неповиновение, которое все же остается правонару-

шением со всеми вытекающими последствиями). Обязан-

ность платить налоги безусловна в том же смысле. <Ни-

какого налогообложения без политического представи-

тельства> - это политическое требование, боевой ло-

зунг, а не определение гражданских прав (и обратный

лозунг: <Никакого политического представительства без

уплаты налогов>, - устанавливает совершенно неприем-

лемую условную связь). В обязанности гражданина

может входить предоставление в распоряжение общества

не только части своего дохода, но и части своего време-

ни. Воинская обязанность и общественные работы могут

относиться к гражданским обязанностям. Но и они долж-

ны обосновываться как таковые, а не как своего рода от-

плата за предоставление гражданских прав.

Итак, пафос и историческая сила гражданского стату-

са заключаются в безусловном характере прав, связан-

ных с его содержанием. Содержание его меняется;

Т.Маршалл описал этот процесс. Но прежде следует

вновь подчеркнуть, что и сама сфера действия граждан-

ского статуса изменилась за два последних столетия. Су-

ществовала и существует двойная проблема включе-

ния/исключения, проблема принадлежности к граждан-

скому сообществу6. Борьба за такую принадлежность

даже в настоящее время носит наиболее ожесточенный,

наиболее насильственный характер.

Главным образом это относится к вопросу горизон-

тального или национального включения/исключения.

Вопрос этот касается идентичности человека, определяю-

щей, куда его/ее отнести. Ответ на него, как правило,

заключается в проведении границ на основе географичес-

кой карты, или цвета кожи, или еще какого-нибудь

внешнего признака. В примерах недостатка нет. Даже в

современном мире мультикультурные общества представ-

50

ляют исключение, а не правило. Процесс цивилизации

нисколько не уменьшил стремления людей жить среди

себе подобных. Немногим странам удалось интегриро-

вать столько этнических групп, сколько интегрировала

Северная Америка, но даже там составные определе-

ния - италоамериканцы, германоамериканцы - имеют

значение не меньшее, чем американское гражданство, так

что чернокожие чувствуют себя обделенными, оттого что

не имеют составного определения, и начинают называть

себя афроамериканцами. После Османской и Габсбург-

ской империй Великобритания служит нам примером

страны, объединяющей несколько наций. В Уэльсе это

терпят, в Шотландии кое-как наконец примиряются, зато

в Ирландии это приводит к гражданской войне. Понятие

национального самоопределения, которым одарил нас ве-

ликий передел территорий после Первой мировой войны,

еще больше усилило стремление к гомогенности, и без

того присущее человеческим обществам. Между прочим,

так называемое право на самоопределение вместе с тем

ослабило статус гражданина, отвлекая внимание от свя-

занных с ним прав и переводя его на вопрос простой на-

циональной принадлежности: я - латыш, тиролец, баск

и т.д., а свобода пусть подождет, пока мир не примет к

сведению этот факт...

Наверное, гипотеза о том, что современным общест-

вам легче, чем прежним, справляться с различиями,

ошибочна. Разве сегодня вопросы об Ирландии и Квебе-

ке, Ливане и Бельгии, Югославии и Советском Союзе не

дают повод для куда более ожесточенных столкновений,

нежели сто (не говорю уже - двести) лет назад? Раз-

личные варианты подобных конфликтов возникают по-

всеместно. Имеет ли еврейский выкрест из американской

реформатской общины право на израильское гражданст-

во? Можно ли доверить египетскому иммигранту швед-

ское предприятие? Что надо русским в Грузии, армянам

в Азербайджане, сербам в Хорватии? Заслуживают ли

беженцы хотя бы элементарных прав в приютившей их

стране? Не лучше ли засунуть их в лагерь, а то и вы-

слать назад, как вьетнамцев из Гонконга или кампучий-

цев из Таиланда? В некоторых странах сознание нацио-

нальной ограниченности развито сильнее, чем в других;

вероятно, там особые проблемы с идентичностью. Одна-

ко вообще приметы их видны повсюду; как будто бы в

тот момент, когда слабеют традиционные связи, на пе-

51

редний план вновь выступают границы членства в сооб-

ществе. Это трудная тема. Отчасти она связана с темой

мобильности. Кто-то уже пробовал говорить, что харак-

терная социальная роль нашего столетия - роль стран-

ника. В лучшем случае этот странник - парвеню в

новой стране проживания, в худшем - беглец, беженец.

Если посмотреть на результат процесса, вряд ли можно

прийти к выводу, что человечество добилось большого

прогресса на пути цивилизации. Цивилизованное общест-

во естественным образом сочетает всеобщие гражданские

права с расовыми, религиозными или культурными раз-

личиями. Оно не использует гражданский статус для

того, чтобы исключить чужих, а видит в самом себе

лишь шаг на пути к мировому гражданскому обществу.

Не будем забывать об этой мечте, обозревая реальный

мир во всем его несовершенстве.

Борьбу за горизонтальное (национальное, культур-

ное) включение или исключение определенных групп

нельзя (во всяком случае в первую очередь) охарактери-

зовать как классовый конфликт. Хотя речь здесь идет о

гражданских войнах в полном смысле слова, но принад-

лежность, из-за которой они ведутся, имеет более абсо-

лютную природу, нежели принадлежность социально-

классовая. Кроме того, вопрос здесь стоит вообще об

участии в социальном процессе - включая классовый

конфликт! -а не о распространении прав на новые об-

ласти. Определенным, хотя и довольно сложным обра-

зом это касается также вертикального социального вклю-

чения/исключения. Здесь имеется в виду дискуссия по

вопросу о том, следует ли считать некие группы или ка-

тегории, без сомнения принадлежащие к данному обще-

ству физически, принадлежащими к нему социально.

Темой таких конфликтов служат гражданские права в

более узком, американском смысле слова, civil rights.

Сами Соединенные Штаты и дают нам наиболее яркую

картину подобной борьбы, хотя соответствующие приме-

ры нетрудно найти и в других местах.

Две важнейшие проблемы социального включения -

проблемы чернокожих и женщин. В случае с чернокожи-

ми существует некая лестница исключения - от простой

дискриминации через расовое разделение (сегрегацию) к

апартеиду. Для уничтожения апартеида понадобилась

гражданская война и до сих пор не завершенная револю-

ция сверху. Движение 1960-х гг. за гражданские права

52

вплотную подошло к границе, за которой начинается не-

контролируемое насилие; целью движения было устране-

ние всякой сегрегации. Правда, осталась дискриминация,

и вплоть до сегодняшнего дня все попытки affirmative ac-

tion, т.е. сознательного выдвижения представителей об-

деленных доселе групп (которое, к сожалению, часто на-

зывают <положительной дискриминацией>), можно на-

звать успешными лишь условно.

История женского движения прошла схожие этапы,

хотя и более успешно. Долгое время аристотелевское по-

ложение о том, что женщины <по природе>, может быть,

и не люди второго сорта, но все же должны находиться

у домашнего очага, а не на рыночной площади граждан-

ской общественной жизни, господствовало в государст-

венной философии. Движение суфражисток привязало

требование гражданских прав к вопросу об избиратель-

ном праве и в конце концов, после Первой мировой

войны, добилось успеха в большинстве развитых стран.

Однако дискриминация, превращающая женщин в

<граждан второго класса>, сохранилась и сохраняется до

сих пор. Ее формы изощренны и малозаметны, но весьма

заметно их действие. Так что и здесь требования пози-

тивных сдвигов остаются частью современного движения

за гражданские права.

Итак, выход гражданского статуса на сцену истории

произвел эффект взрыва. И причина этого конечно не в

обязанностях, с этим статусом связанных, а в правах, ко-

торые он предоставляет. Группы, завоевавшие для себя

права участия, вскоре продемонстрировали готовность

защищать их и заняли круговую оборону в бурге в каче-

стве бюргеров, граждан. Однако и другие стали предъяв-

лять свои претензии, порой даже находя себе защитни-

ков в самом бурге. Борьба за полное членство в граждан-

ском обществе превратилась в одну из величайших тем

современного социального конфликта и останется тако-

вой, пока в один прекрасный день мировое гражданское

общество не станет реальностью.

Тезис Маршалла

Включение и исключение ставят перед гражданским

обществом вопросы, которые возникают вновь и вновь,

нередко порождая насилие. Однако путеводной нитью

53

социального развития последних двух столетий служит

развитие самого гражданского статуса. То, что вначале

было узкой и ненадежной правовой категорией, посте-

пенно превратилось в высокоразвитых открытых общест-

вах в многосторонний, гарантированный статус, высшее

воплощение жизненных шансов. Впрочем, слова <посте-

пенно превратилось> затушевывают характер этого про-

цесса. Он тоже представлял собой не спокойный, безбо-

лезненный процесс роста, протекающий почти незаметно

для окружающих, а пример преобразования через кон-

фликт - классовый конфликт. Классовый конфликт

последних двух веков неизменно разворачивался сразу

вокруг двух аспектов гражданских прав: эффективного

распространения их на обделенные доселе группы и до-

полнения их новыми элементами. Обе эти темы были не-

отделимы одна от другой.

Английский социолог Т.Маршалл в цикле лекций в

1950 г. поведал историю, которую можно назвать истин-

ным бриллиантом социального анализа. Я позаимствовал

для настоящей главы название этого цикла - <Граждан-

ские права и социальные классы>, или, точнее, <Граж-

данство и социальный класс> (<Citizenship and Social

Class>7). Лекции были прочитаны в Кембридже в честь

однофамильца Т.Маршалла - Альфреда Маршалла, что

дало лектору повод начать с вопроса, который задавал

автор <Будущего рабочего класса> в 1873 г.: <Вопрос не

в том, будут ли в конце концов все люди равны - разу-

меется, не будут, - а в том, не приведет ли прогресс

медленно, но верно к тому, чтобы каждый по крайней

мере был господином по профессии>. Вопрос кажется не-

сколько устарелым, и не только с точки зрения женщин,

которые во всяком случае имеют неменьшее право быть

<госпожами по профессии>. Поскольку у нас идет речь о

правах, мы должны спросить также, действительно ли

они прогрессируют <медленно, но верно>, или это, ско-

рее, происходит скачкообразно и поэтапно. Впрочем,

Т.Маршалл использует вышеприведенную цитату лишь

для собственной формулировки проблемы, весьма близ-

кой установленному нами кругу понятий. В первую оче-

редь он проводит различие между тем, что называет <ко-

личественным или экономическим неравенством> и <ка-

чественным неравенством>. Первое устранить нельзя,

второе - можно; однако если качественное неравенство

устранено, то и количественное теряет свою остроту.

54

Этого можно добиться, принимая в члены общества боль-

шее количество людей с более обширными правами. Так

и произошло в действительности. <Первичное равенство

людей как членов... обогатилось новым содержанием и

было увенчано изумительным венком прав... В то же

время оно было однозначно отождествлено со статусом

гражданина>.

Таков тезис Маршалла. Современное социальное пре-

образование трансформировало формы неравенства и по-

рождаемые ими конфликты. Качественные политические

различия прошлого стали теперь количественными эко-

номическими различиями между людьми. Это произошло

в два этапа: в результате самой революции модерна, а

затем в результате изменений внутри современного мира.

Маршалл начинает с освещения феодальной иерар-

хии и ее юридически закрепленных привилегий и исклю-

чительных прав. Это мир статуса, и он распался, когда в

него проник современный договор. В старом мире грани-

цы прав образовали кажущуюся неизменной структуру

неравенства. <Воздействие гражданского статуса на

такую систему должно было быть крайне мощным, поис-

тине разрушительным>. Оно означало конец всяких юри-

дически определенных границ прав, никак не меньше.

Однако и не больше. Так, например, оно не покончило с

неравенством. Маршалл, чуть ли не извиняясь, говорит:

<Правда, классы продолжают существовать> (когда уже

утвердился принцип гражданских прав). Для этих изви-

няющихся ноток нет никаких причин. В известной степе-

ни классы только и начинают существовать на основе

всеобщего равного гражданского статуса. Люди должны

принадлежать к разным классам, чтобы быть вовлечен-

ными в классовые конфликты, а классовая борьба -

движущая сила современного социального конфликта.

Тут же, однако, следует пояснить, что и современный

классовый конфликт связан с правами. Во-первых,

прежние времена оставили свой след, в том числе в виде

не санкционированной юридически, но действующей

фактически власти традиционных господ. Во-вторых,

возникают новые границы прав, хоть и не имеющие юри-

дически обязательного характера, но воздвигающие труд-

нопреодолимые препятствия на пути к всеобщим граж-

данским правам. Сюда можно отнести как реальный

доход, так и формы дискриминации, как ограничение

мобильности, так и затруднение участия. Суть современ-

55

ного социального конфликта уже не в том, чтобы устра-

нить различия, которые (говоря словами Маршалла)

<имеют по существу обязательный характер закона>.

Принцип гражданства такие различия уничтожил, во

всяком случае <в принципе>. Единственный оставшийся

юридически обязательным статус - это статус граждани-

на. Современный же социальный конфликт связан с дей-

ствием неравенства, ограничивающего полноту граждан-

ского участия людей социальными, экономическими и

политическими средствами. Речь, таким образом, идет о

правах, реализующих положение гражданина как статус.

Т.Маршалл различает три этапа этого процесса: воз-

никновение гражданских прав в узком смысле, полити-

ческих прав и социальных прав. Имея счастье быть анг-

личанином, он мог позволить себе заявление (однознач-

ность которого в любом другом случае была бы сомни-

тельна), что <каждый этап можно отнести к определен-

ному столетию - этап возникновения основных прав -

к восемнадцатому, политических - к девятнадцатому,

социальных - к двадцатому>. Правда, при ближайшем

рассмотрении оказывается, что и в Великобритании эти

этапы в значительной мере накладывались один на дру-

гой, но само их различение смысла от этого не теряет.

Основные гражданские права - ключ к современно-

му миру. К ним относятся элементы правового государ-

ства, равенство перед законом и надежная процедура по-

иска правосудия. Конец иерархии означает начало основ-

ных гражданских прав. Никто больше не стоит над зако-

ном, все подчиняются ему. Закон ограничивает власть и

ее носителей, в то же время обеспечивая защиту всех

тех, кто временно или постоянно оказывается в меньшин-

стве. Правда, до сих пор нет однозначного ответа на во-

прос, может ли правовое государство определяться чисто

формально или оно должно включать определенные ма-

териальные элементы. Надежная и соответствующая слу-

чаю процедура (due process, надлежащий порядок) в Со-

единенных Штатах является чисто формальным поняти-

ем, но от этого не хуже гарантирует защиту прав челове-

ка; многие другие страны предпочли взять на вооруже-

ние старую идею естественных прав и отразить ее в пре-

амбуле своих конституций. <Мы считаем эти истины оче-

видными...> Разумеется, чисто формальное понятие пра-

вового государства может быть употреблено во зло. Гит-

лер начал свое правление с закона о предоставлении

56

чрезвычайных полномочий. И все же, несмотря на все

шатания двадцатого столетия, мысль, что все члены об-

щества - граждане, все граждане подчиняются закону и

равнЫ перед законом, есть первейшее определение граж-

данского общества.

В то же время данное определение было необходи-

мым условием всех западных версий капитализма. Сво-

бодный наемный труд предполагает наличие современно-

го трудового договора. Рынки функционируют лишь в

той мере, в какой люди имеют к ним доступ как равно-

правные участники. Это не значит, что каждый должен

иметь доступ; капитализм десятилетиями продуцировал

рост обеспечения для меньшинства, причем многие из ка-

питалистических условий в еще большей степени проду-

цировали обеспечение для немногих избранных. Это

также не значит, что гражданские права являются доста-

точным условием экономического роста. Демократия и

благосостояние - две разные вещи, как обнаруживали с

прискорбием все страны на своем пути к свободе. Ни

протестантская этика, ни предпринимательская инициа-

тива, ни техническая изобретательность не следуют сами

собой из гражданских прав. И все же если для буржуа-

зии XVIII в. существовала тема, обещавшая увеличение

прав и их обеспечения, то это была тема гражданских

прав. Возможно, в конце XX в. ту же функцию выпол-

няет идея гражданского общества. Во всяком случае,

провозглашение основных гражданских прав было и ос-

тается стратегическим изменением современного мира.

Поэтому гражданские права - по-прежнему первое тре-

бование для всех стран, которые с запозданием вступают

на путь современного развития.

Очевидная слабость основных гражданских прав за-

ключается в том, что сами законы, в которых они нахо-

дят свое выражение, могут быть односторонними. И хотя

они должны действовать как правила игры, порой эти

правила выгодны одной стороне больше, чем другой.

Трудовой договор представляет собой наглядный тому

пример. Что значат слова <свободный и равноправный>,

если одна договаривающаяся сторона должна работать,

чтобы выжить, а другая вольна сама подыскивать себе

партнеров, нанимать и увольнять их по собственному ус-

мотрению? Пока не все граждане имеют шанс ввести

свои интересы в процесс правотворчества, правовое госу-

дарство сохраняет в неприкосновенности серьезные Раз-

57

личия в правах. По этой причине необходимым дополне-

нием к гражданским правам были права политические. К

ним относится не только избирательное право, но и сво-

бода собраний, свобода слова и вся палитра прав, столь

выразительно описанная Джоном Стюартом Миллем в

его трактате <О свободе>. Политическая общественная

жизнь соответствует экономическому рынку; ее структу-

ры столь же несовершенны и столь же сложны; но глав-

ное - она, так же как и рынок, должна быть доступна

всем. Политические права - это входной билет в обще-

ственную жизнь.

Либеральные реформаторы боролись как за основные

гражданские, так и за политические права. Не все из них

были готовы <прямо и безусловно связать политические

права с гражданским статусом>; некоторые полагали, что

основных прав достаточно, а политика - дело немногих

избранных. В общем и целом, однако, реформаторы при-

знавали, что правовое государство и всеобщее избира-

тельное право являются условиями свободы. Но дальше

большинство из них идти не хотело. Величайшая страна

свободного мира - и величайшее гражданское общест-

во - до сегодняшнего дня так и не признала полностью,

что история гражданских прав на этом не кончается. В

Соединенных Штатах долго господствовало такое поня-

тие о шансах, которое представляло равные стартовые

условия рестриктивно, а возможности выбора для граж-

дан - экстенсивно. Основные гражданские права, поли-

тические права и открытая граница в сумме своей соста-

вили американское понятие свободы. До известной степе-

ни и сегодня дело обстоит так же. Бедные заслуживают

помощи, если помогают себе сами; в остальном их жиз-

ненные обстоятельства - их личное дело. В Европе же

в XX веке наблюдалось развитие иного рода. Можно

спорить о том, что обусловило этот процесс - логика

гражданского статуса и классовая борьба или традиция

вездесущности государства, но, так или иначе, сложи-

лось мнение, что члены общества нуждаются в большем,

нежели гражданские и политические права. К ним при-

соединились социальные права, так что статус полноп-

равного гражданина в итоге стал включать в себя, как

выразился Маршалл, <всеобщее право на реальный

доход, измеряемый не по рыночной стоимости соответст-

вующего продукта>. Это - права в нашем смысле слова.

58

Аргументы в пользу такого развития налицо. Основ-

ные гражданские права ограничены не только политичес-

кой властью привилегированных слоев, но и экономичес-

кой слабостью многих из тех, кому они обещаны законом

и конституцией. Весьма немаловажный вопрос, может ли

человек позволить себе защищать собственные интересы

или даже честь в суде. Политические права немного зна-

чат, если людям не хватает образования, чтобы эффек-

тивно ими пользоваться. К тому же это может требовать

такой социальной или экономической цены, которая по-

мешает их осуществлению. Пока каждый человек не

может жить свободной от элементарной нужды и страха

жизнью, конституционные права остаются пустым обеща-

нием, и даже хуже - циничной уловкой, скрывающей

фактическую защиту привилегий. Однако выводы из по-

добных аргументов не столь очевидны. Если граждан-

ские и политические права утверждаются как таковые и

гарантируются законами, конституциями и судами, то га-

рантия социальных прав - куда более трудный вопрос.

Были испробованы аналогичные пути, однако ни законо-

дательно установленный минимальный доход, ни право

на труд, ни другие социальные <права> в таком духе не

дали большого эффекта.

В этой связи бросается в глаза, что требование соци-

альных улучшений нередко превращается в требование

повышения обеспечения. Ратуя за сознательное регули-

рование спроса, Кейнс требовал не повышения реальной

заработной платы как таковой, а увеличения покупатель-

ной способности как движущей силы роста. Европейская

дискуссия об образовании в 1960-х гг. началась не с по-

ложения о том, что право на образование есть одно из

гражданских прав, а с постулирования взаимосвязи

между шансами на образование и экономическим ростом.

В публикациях ОЭСР, получивших в дальнейшем широ-

кую известность, говорилось о существующей корреля-

ции между ростом валового общественного продукта и

долей в обществе выпускников высшей школы. Следует

также заметить, что идея трансферта социальных прав

как элемента гражданского статуса стирает границу

между равенством шансов и равенством результатов.

Т.Маршалл предвосхитил тезисы Фреда Хирша, поста-

вив вопрос о том, не случилось ли так, что социальные

гражданские права зашли гораздо дальше первоначаль-

ного намерения <приподнять пол на первом этаже обще-

59

ственного здания> и начали <перестраивать все здание>,

так что в конце концов <небоскреб может превратиться в

бунгало>.

Можно спросить: а почему бы и нет? Прямой и непо-

средственный ответ на это гласит, что неравенство -

жизненная среда свободы, пока оно остается неравенст-

вом обеспечения и не касается прав. Оно наполняет су-

пермаркеты, а это в высшей степени желательно, пока

все имеют к ним доступ. Однако нас в первую очередь

интересует вопрос, что означает расширение граждан-

ских прав для классовых структур. Допустим для нача-

ла, что сам этот процесс является результатом классово-

го конфликта. В зачаточном гражданском обществе не-

имущие организовывались, чтобы придать вес своим тре-

бованиям политических, а затем и социальных прав;

имущие неохотно уступали. Таким образом, продвижение

гражданских прав из юридической в политическую, а

затем в социальную сферу представляет собой также

процесс <классового затухания>, смягчения классового

конфликта. Можно спросить, за что же еще должны

будут бороться классы по завершении этого процесса?

Т.Маршалл отвечает осторожно, но не оставляет сомне-

ний в том, что установление гражданского статуса имело

весьма многообразные последствия для социальных клас-

сов и их конфликта. <Несомненно, они были чрезвычай-

но серьезны, и, возможно, неравенство, все еще допус-

каемое или даже создаваемое всеобщими равными граж-

данскими правами, уже не представляет собой классовых

различий в том смысле, в каком это понятие применя-

лось в обществах прошлого>. Это по большей части

лишь экономическое неравенство, зависящее от условий

рынка, а не социальное неравенство, требующее полити-

ческих действий. Неужели возникло бесклассовое обще-

ство?

Гражданское общество

Прежде чем мы попытаемся ответить на этот вопрос,

нам необходимо еще раз оторваться от анализа в двух

плоскостях - прав и их обеспечения - и посмотреть на

жизненные шансы во всей их полноте. Гражданский ста-

тус знаменует глубочайшее изменение в социальных ус-

ловиях и, по всей видимости, заметный прогресс в смыс-

60

ле расширения человеческих опций. Однако сам он как

таковой еще не создает общества, которое зиждется на

свободе. Он является элементом гражданского общества,

но для возникновения последнего требуются и другие,

более тонкие условия.

В последний раз сделаем замечание по поводу немец-

кого термина. В конце XX в. выражение <civil society>

по всему миру снова вошло в моду, как двести лет назад.

Из Латинской Америки это понятие пришло в Восточную

Европу, т.е. оно приобрело актуальность там, где тоталь-

ные притязания государства потерпели крах и люди

ищут теперь новую опору. Немецкому языку, однако,

оно дается трудно. Кое-кто употребляет английский ва-

риант - <civil society>; другие пытаются увильнуть от

необходимости решать этот вопрос и предпочитают про-

стую кальку - <Zivilgesellschaft>. При этом в любом

случае большинство избегает понятия <burgerliche Gesell-

schaft>*. <Г. о., - говорится в одном известном слова-

ре, - как общественное устройство, представляемое в ос-

новном гражданами-буржуа, в результате двух мировых

войн (а в Германии еще и двух инфляций), изменения

производственных и рыночных структур, а также потре-

бительского поведения, более не существует>8. Может,

это и верно для данной версии <г. о.>, но сама она не

представляет особенного интереса. В дальнейшем я по-

пытаюсь приспособить для обозначения другой, не столь

эфемерной формы civil society, сопутствующей эпохе мо-

дерна на всем ее протяжении, немецкое слово

< Burgergesellschaft>**.

Тимоти Гартон Эш сформулировал, нарочно без вся-

кого теоретизирования, идя навстречу желаниям осво-

бождающихся жителей Восточной и Центральной Евро-

пы, что требуется от гражданского общества: <Должны

существовать национальные, региональные, местные,

профессиональные формы ассоциации, добровольные,

аутентичные, демократичные, а первое и главное усло-

вие - партия или государство не должны контролиро-

вать их или манипулировать ими. Поведение людей

должно быть <гражданственным>, т.е. вежливым, терпи-

*Переводится как <гражданское (буржуазное) общество>

(Примеч. пер.).

**Дословно - <общество граждан>, далее будет переводить-

ся как <гражданское общество> (Примеч. пер. ).

61

мым и прежде всего ненасильственным. Гражданствен-

ным и гражданским. Люди должны серьезно воспринять

идею гражданских прав>9. Таким образом, суть граждан-

ского общества составляет творческий беспорядок из

множества организаций и институтов, защищенных от

посягательств государства (центра). Вообще говоря, это

общество, но оно к тому же представляет собой нечто

большее, нежели подразумевает нейтральное, общеупот-

ребительное понятие общества. Гражданское общество

как жизненная среда свободы имеет специфические при-

знаки, три из которых необходимо выделить особо.

Первый важный признак гражданского общества -

многообразие его составляющих. Даже слово <структу-

ра> несколько преувеличивает элемент порядка в этом

многообразии. Существует масса организаций и институ-

тов, в которых люди могут реализовать различные ком-

поненты своих жизненных интересов. Джеймс Мэдисон,

один из отцов американской конституции и авторов <Фе-

дералиста>, особенно подчеркивал этот аспект, так как

ему не давала покоя <тирания большинства>: <В то

время как всякая власть исходит от общества и зависит

от него, само общество разделяется на столько частей,

интересов и классов граждан, что правам отдельных лиц

или меньшинств вряд ли могут угрожать обусловленные

определенными интересами комбинации большинства>10.

Таким образом, единая государственная церковь не имеет

ничего общего с гражданским обществом; напротив, для

него характерно существование нескольких независимых

от государства церквей.

Второй важный признак гражданского общества -

автономия многих организаций и институтов. При этом

под автономией прежде всего понимается независимость

от властного центра. Там, где серьезно развита общинная

автономия, общинное (само)управление может стать час-

тью гражданского общества. Институты, финансируемые

государством, например университеты, тоже могут быть

автономными. Правда, нельзя отрицать, что автономия

бывает прочнее, если опирается на личную инициативу

членов организации и, как правило, на частную собст-

венность. Мелкие и средние предприятия являются со-

ставными частями гражданского общества в той же сте-

пени, что и фонды, союзы и объединения. Источники и

формы автономии общественных организаций - цент-

ральная тема при создании гражданских обществ, всегда

62

представляющем собой лишь создание условий, при ко-

торых могут расцвести такие общества.

Третий важный признак гражданских обществ связан

с поведением людей, с тем самым, которое Гартон Эш

называет <вежливым, терпимым и ненасильственным>, а

прежде всего - <гражданственным и гражданским>.

Здесь мы сталкиваемся с другой, личностной стороной

гражданского статуса - с гражданским сознанием.

Гражданин в данном смысле слова не спрашивает, что

другие, особенно государство, могут сделать для него, а

сам делает что-то. Гражданская гордость, гражданское

мужество - есть много всяких словосочетаний для ха-

рактеристики добродетелей членов гражданских обществ.

Совершенно очевидно, что для всех диктаторских

притязаний гражданские общества - как бельмо в глазу.

Авторитарные правители позволяют им существовать

разве что в виде приватных ниш <внутренней эмигра-

ции>. Это, однако, противоречит публичному по сути

своей характеру гражданского общества. У тоталитарных

властителей ничто не вызывает такую ненависть, как

гражданское общество, противостоящее их произволу.

Утверждение национал-социалистической власти в Гер-

мании проходило прежде всего в борьбе против элемен-

тов гражданского общества, в том числе и самых неожи-

данных, таких как студенческие корпорации или дворян-

ство с его собственным (<автономным>) кодексом чести.

Если такая борьба заканчивается удачно для властителя,

может возникнуть огромный вакуум, который делает

почти невозможными утверждение демократии и разви-

тие рыночной экономики. Румыния после Чаушеску -

убедительный тому пример.

Это значит, в свою очередь, что гражданские общест-

ва, может быть, единственный источник эффективной

оппозиции авторитарной и тоталитарной власти. В стра-

нах реального социализма оппозиция всего сильнее была

там, где существовали элементы гражданского общества.

К таковым в Польше относилась церковь с ее особым по-

ложением, а после 1980 г. - <профсоюз> <Солидар-

ность>, в Венгрии - существовавшее поначалу среди от-

дельных людей, а затем все более усиливавшееся среди

общественности стремление к частной собственности. В

Чехословакии одинокую борьбу вели отдельные писатели

и художники, то же можно сказать и об оппозиционных

церковных группах в ГДР. Латиноамериканские же госу-

63

дарства знавали великое множество группировок антиав-

торитарной организации <снизу>, правда, чаще всего не-

долговечных.

Тем не менее, отношение гражданского общества и

диктатуры нельзя обобщить как отношение общества и

государства. Для Джона Локка связь civil government и

civil society не представляла проблемы; оба понятия не-

отделимы друг от друга. Там, где властвует конституция

свободы, гражданское общество является нормальной

средой обитания людей. Оно не служит непосредственно

опорой государства; от слишком тесного союза с властя-

ми его всегда предохраняют разнообразные автономные

инстанции. Но оно и не стоит в оппозиции к государст-

ву. Видеть в гражданских инициативах боевые отряды,

направляемые на борьбу против демократических прави-

тельств, - ошибка, порожденная рабской идеологией.

Свобода означает также, что государство оставляет в

покое обширные сферы жизни людей, так что они разви-

ваются не благодаря и не вопреки его институтам, чтобы

в итоге совместно с этими институтами и с рыночной эко-

номикой содействовать повышению жизненных шансов.

Главную трудность представляет вопрос, как же воз-

никают гражданские общества. Англия, Соединенные

Штаты Америки и Швейцария - примеры особые. По

разным причинам во всех трех случаях проблемой, соб-

ственно, было создание централизованного государства.

Гражданское общество уже существовало, когда центра-

лизованного государства еще не было; последнему при-

ходилось с трудом вырывать у первого определенные

права. <Федералист> не столько проповедует федера-

лизм, сколько пытается обосновать права централизован-

ного (американского) государства. В большинстве же

стран происходил обратный процесс. Там борьба за

гражданское общество действительно была борьбой про-

тив притязаний на господство авторитарных (а в недав-

нем прошлом - тоталитарных) государств. Время от

времени благожелательно настроенные монархи дозволя-

ли некоторую автономию общинам или университетам;

чаще же ее приходилось вырывать с боем. К этой главе

социальной истории относится борьба буржуазии за пра-

вовые и материальные условия капитализма.

Впрочем, нередко гражданское общество возникает

более тихим и, по видимости, безобидным образом. В

Мехико хаос, воцарившийся после землетрясения 1985 г.,

64

повел к возникновению соседских инициатив, которые

заняли место совершенно растерявшегося государства. В

Глазго в самых мрачных трущобах женщины сначала

стали организовывать летние празднества наподобие кар-

навала, а затем перешли к другой деятельности, посте-

пенно добившись в результате улучшения условий своей

жизни. Весь мир обошла история создания банка Грамин

для бедных и поодиночке абсолютно беспомощных сель-

ских хозяев в Бангладеш. <Самиздат> был кусочком

гражданского общества в Восточной Европе; сейчас он во

многих местах легализовал свое положение, обзаведясь

издательствами и журналами.

Все это требует времени. Гражданские общества не

возникают ни за одну ночь, ни за тот срок, в течение ко-

торого можно составить демократическую конституцию

или даже заложить основы рыночной экономики. К тому

же их на каждом шагу подстерегает опасность. Всем го-

сударственным инстанциям присуща тяга к тотальности.

Государство всегда хочет как можно больше власти,

сколько ни подчеркивай, что государство - это не что

иное, как люди, его составляющие. Порой государства

разрушают гражданские общества во имя принципов, в

основе своей разумных. Британское правительство при

премьер-министре Тэтчер было одержимо идеей <подот-

четности> (accountability) всех институтов; поэтому оно

считало автономию университетов, общественного радио

и телевидения, свободных профессий неоправданной.

<Такой вещи, как общество, не существует, - сказала г-

жа Тэтчер, - есть только индивиды>. Затем она не-

сколько непоследовательно добавила: <и семьи>, а долж-

на была бы сказать: <и государство>. Но мир, в котором

существуют лишь атомизированные индивиды и государ-

ство, - это мир несвободы.

Развитым обществам конца XX в. в первую очередь

грозит другая опасность. Она имеет кое-что общее с тре-

вогами Джеймса Мэдисона. <Необходимо защищать одни

части общества от несправедливости, творимой другими

его частями>. Но как это возможно, если эти другие

части соединяются в огромный картель, который к тому

же делает одно дело с представителями государства? Вот

кошмар, который мучает Манкура Олсона, и не его

одного; Олсон даже полагает, что подобная картелиза-

ция - другие называют ее корпоративизмом - заложе-

на в самой <логике коллективного действия>. При дли-

65

тельной политической стабильности многообразие граж-

данского общества застывает в негибких формах, кото-

рые в конечном счете воспрещают любое преобразование.

В таком случае (считал Олсон) может помочь только

крутая ломка - революция или война11.

К счастью, Олсон ошибался. Об этом мы еще погово-

рим. Собственно, все намеченные здесь мотивы еще по-

явятся в дальнейшем как темы социально-политического

анализа. Здесь же элементы гражданского общества

представлены с целью обрисовать картину наивысших

возможностей современного мира. Если реализован граж-

данский статус в полном смысле маршалловского поня-

тия, если к тому же машина обеспечения в рыночной

экономике работает на высоких оборотах, если, сверх

того, гражданское общество поддерживается граждан-

ским сознанием своих членов - что еще нужно? Может

быть, современный социальный конфликт окончательно

выполнил свою задачу? Может быть, мы подошли к

концу истории?

Лучший из возможных миров?

Т.Маршалл читал свои лекции в 1950 году. Как и

другие социологи, он в равной мере и описывал, и ста-

рался предугадать социальные тренды. Тогда оставалось

еще многое сделать, чтобы права, связанные с граждан-

ским статусом, утвердились хотя бы только в развитых

обществах мира, не говоря уже о шансах их обеспечения,

предоставляемых обществом всеобщего благосостояния.

Но Маршалл был прав в том, что современный социаль-

ный конфликт начал терять свое абсолютное качество.

Когда серьезно гарантированы основные права всех

граждан, сохраняющегося неравенства в их обеспечении

уже недостаточно, чтобы делать историю в прежнем

смысле слова. Оно дает повод для зависти, но не для

классовой борьбы. И в размышления Т.Маршалла закра-

лось ощущение, что уже виден конец.

Маршалл был не единственным, кто поддался подоб-

ному ощущению в 1950-е гг. В мире Раймона Арона (в

гл. 5) мы встретимся кое с кем из них. Были авторы,

констатировавшие некий парадокс: в коммунистических

странах (утверждали они) могут возникать новые классы

и вместе с ними новая энергия конфликта; в странах же

66

некоммунистических наступила эпоха бесклассового об-

щества. <Нивелированное общество среднего сословия>

не знает больше классовых конфликтов12. Сам Арон, как

до него Дэниел Белл, говорил о <конце идеологии>,

имея в виду, что мировоззренчески декорированные по-

литические столкновения утратили свой социальный

смысл. В будущем (следовало сделать вывод) будет

иметь место лишь прагматическая политика.

История между тем продолжалась; она дошла до

1968 г. и пошла дальше. Легко было доказать, что в со-

храняющихся по-прежнему проблемах прав и связанных

с ними социальных конфликтах недостатка нет; даже се-

годня для данного тезиса все еще имеются веские основа-

ния. Тем не менее верно и то, что некоторое, и довольно

значительное, число современных обществ успешно всту-

пили на путь, ведущий к изменению значимости прежних

(классовых) конфликтов. В странах ОЭСР такие кон-

фликты уже трудно рассматривать как движущую силу

политического и социального развития.

В 1970-е гг. под влиянием так называемого <первого

нефтяного кризиса> произошел новый всплеск эсхатоло-

гических настроений. На этот раз они, правда, носили

другой характер; мы еще покажем это подробнее в даль-

нейшем (в гл. 6 и 7). Говоря упрощенно, суть их была

такова: индустриальные общества роста решили свои

проблемы такими средствами, которые скоро подведут

их к непреодолимому пределу. Поэтому необходим воз-

врат вспять во всех сферах: экономической, социальной,

нравственной. Лучший из возможных миров держит курс

на саморазрушение. Эффект от таких предостережений

был сильным, но недолгим. Возможно, от него остался

некий червячок сомнения, точивший души в течение

всего подозрительного бума роста 1980-х гг. Мы навер-

няка не ошибемся, предположив, что это сомнение в той

или иной форме вновь примет вирулентные формы на

исходе тысячелетия и миллений без милленариев будет

казаться упущенной возможностью.

В начале 1990-х гг. многие, однако, вернулись к

более раннему тезису. Под впечатлением от революции

1989 г. они пришли к выводу, что теперь не только стра-

ны ОЭСР, но и бывшие страны СЭВ находятся на пути

к лучшему из возможных миров. А поскольку разочаро-

вание в реальном социализме не ограничилось Восточной

Европой, а охватило значительную часть третьего мира,

67

то в этот раз о конце идеологии заговорили по всему

свету. Американский автор Фрэнсис Фукуяма отразил

это в броской формуле <конца истории>. Великие битвы

позади; их пафос и их энергию <заменяют теперь эконо-

мический расчет, бесконечное решение технических про-

блем, вопросы охраны окружающей среды и удовлетво-

рения высокоразвитых потребительских запросов>13.

Слишком легко высмеять подобные тезисы, указав на

сохраняющиеся проблемы низшего класса, прав женщин

или даже на муки переходного периода в бывших комму-

нистических странах и происходящие по всему миру эко-

логические катастрофы. Конечно, проблем достаточно, и

история продолжается. Может быть, правы те, кто ус-

матривает среди новых проблем некоторые качественно

новые, вокруг которых именно поэтому борьба вспыхива-

ет с невиданной доселе остротой. Ульрих Бек выпускает

джинна в виде новых вопросов <общества риска>, а

Ханс Йонас, дабы побороть его, призывает на сцену

<принцип ответственности>. Впрочем, присяжные, как

кажется, все еще сидят, совещаясь по поводу точного

значения новых вопросов. Может быть, они засиделись

слишком долго, но, пока они не вернулись и не вынесли

свой вердикт, остается в силе положение, что современ-

ный социальный конфликт посредством гражданского

статуса, экономического роста и гражданского общества

создал рамки, внутри которых укладываются почти все

известные проблемы.

С двумя исключениями. Мы должны здесь взять их

на заметку; при анализе столетия, от искушений тотали-

таризма до надежд, порожденных революцией 1989 г.,

они все настойчивее заявляют о себе. Первая новая про-

блема связана с соблазнами современности. Казалось бы,

это почти истекшее столетие достаточно учило нас, что

история движется не только в одном направлении. Прав-

да, даже ведя речь о возврате вспять, мы как бы предпо-

лагаем при этом существование основного направления,

которое в конце концов победит. К концу века эта идея

снова получила широкое распространение. Но она оши-

бочна. Даже если вы принадлежите к тем, кто верит, что

прогресс возможен - что имеет смысл попытаться

предоставить больше жизненных шансов большему коли-

честву людей, - нужно все же признать, что разумное

отнюдь не действительно и не обязательно когда-нибудь

68

будет действительно. Свобода всегда остается под угро-

зой.

Угроза вышеназванных соблазнов современности по-

рождается противоречиями - побочными следствия-

ми - развития жизненных шансов в гражданском обще-

стве. Я уже указывал на них выше. Когда ломаются

более абсолютные лигатуры прежних времен, поначалу

возникает вакуум. <Все сословное и застойное исчезает,

все священное оскверняется>. Гражданское общество

способно заполнить этот вакуум лишь до известного пре-

дела. Его лигатуры в самом лучшем случае принимают

форму чего-то вроде американской гражданской религии

или английской социальной традиции. Одна из опаснос-

тей, которым подвержено гражданское общество, -

опасность аномии. Люди теряют опору, которую им

могут дать лишь глубинные культурные связи; в конце

концов уже все идет не так, все становится равнозначно,

а следовательно - безразлично.

Для совместной жизни людей это имеет разнообраз-

ные и весьма серьезные последствия. Времена аномии -

это времена крайней неуверенности в повседневной

жизни. Начинает раздаваться призыв к <закону и поряд-

ку>. Вместе с тем люди ищут себе опору везде, где толь-

ко могут найти. Гамельнские крысоловы переживают

тогда период высокой конъюнктуры. Но успехом пользу-

ются не одни только искусители. Появляются воспомина-

ния, идущие из самых недр истории, воспоминания об

утраченной теплоте гнезда старых социальных взаимо-

связей. Снова начинают вызывать интерес национальные

корни и абсолютные догматы веры.

Национализм и фундаментализм - два великих со-

блазна современности; в конце XX века они встают

перед нами во всей своей красе. И тот и другой могут,

правда, принимать и умеренные формы. Национальное

чувство и евангелизм - не самые рядовые вещи, но они

и не представляют опасности для конституции свободы.

Существуют, однако, более абсолютные их версии, кото-

рые противоречат всем элементам жизненных шансов,

как они определены здесь, и недвусмысленно вступают с

ними в борьбу. Крайний национализм и воинствующий

фундаментализм не терпят ни многообразия, ни автоно-

мии гражданского общества, не говоря уже о его цивиль-

ности. Все права для них заслоняет религиозная химера.

А главное - они нисколько не заботятся об экономичес-

69

ких последствиях своих действий, поэтому с ними нельзя

бороться методами открытого общества.

Как же иначе с ними справиться? Этот вопрос имеет

особое значение ввиду второго исключения из предполо-

жения, будто великие вопросы истории уже решены.

Может быть, социализм возможен в одной стране, хотя

и в этом случае он не функционирует; но гражданское

общество в одной стране в строгом смысле слова невоз-

можно. Здесь нельзя заблуждаться. Конечно, можно и

нужно начинать строить гражданское общество с собст-

венного дома. Но пока оно заключено в национальных

границах, оно по необходимости связано с отношениями,

мерами и правилами исключения, нарушающими принци-

пы гражданского статуса и самого основанного на нем

общества. Историческая задача по созданию гражданско-

го общества будет выполнена только тогда, когда все

люди будут иметь равные гражданские права. Нам

нужно мировое гражданское общество.

Что это не только красивые слова, ясно показывает

нам история беженцев, беглецов, высланных, поселенцев

и переселенцев. Если их впускают, ни одно общество

мира все равно не может дать им статус, который имеют

полноправные граждане, без существенных оговорок; в

лучшем случае они становятся гражданами второго

сорта, доводя тем самым понятие гражданина ad absur-

dum. К тому же они неизбежно создают элемент беспо-

койства. Если их не впускают, приходится сооружать ба-

рьеры, превращающие открытое гражданское общество в

крепость. Многие предлагают улучшать условия, сущест-

вующие на родине беглецов и бродяг. Но что это значит?

Одной помощью развивающимся странам тут не обой-

тись; и вообще дело в первую очередь не в обеспечении.

Там, где живут люди, им должны предоставляться и га-

рантироваться гражданские права. Так должно быть по-

всюду.

Можно спорить о том, идет или нет своего рода все-

мирная гражданская война между бедными и богатыми

странами. В любом случае попытка применить понятие

классовой борьбы к отношениям между первым и тре-

тьим миром недалеко нас приведет. Пока отсутствует

общий контекст, нет структурированного конфликта, а

пока его нет, существующее противоречие не влечет нас

вперед, к новым берегам. Разумеется, само существова-

ние третьего мира, и прежде всего беднейших из бед-

70

ных - таких на исходе XX века верных два миллиарда

человек, - несовместимо с ценностями цивилизованного

мира гражданских прав и экономического роста. Можно

выбросить мысль о существующей в мире бедности из го-

ловы, но факт все равно остается фактом, превращая

жизненные шансы богатых в нечто такое, чем они по

природе своей быть не должны, - в привилегии. И по

этой причине тоже нам необходимо мировое гражданское

общество.

Многие сочтут эту идею безнадежно утопической, тем

более в такое время, когда люди предпочитают теплое

гнездышко родоплеменной связи ветрам открытого обще-

ства. И все же мысль о мировом гражданском общест-

ве - что угодно, только не утопия14. Как Афины Пе-

рикла превратили гражданский статус из мечты в реаль-

ность, на которой смогли вырасти современные общест-

ва, так и гражданские общества Европы и Северной Аме-

рики представляют собой наброски того, что, очевидно,

возможно всюду. Иммануил Кант, который уж конечно

не был утопистом, еще двести лет назад в своей <Идее

всеобщей истории во всемирно-гражданском плане> оп-

ределил цель: создание <всеобщего правового граждан-

ского общества>. Этот процесс требует времени и страте-

гических действий, но мы должны начать его, если не

хотим поставить на карту все завоевания гражданства.

3. ПОЛИТИКА

В ИНДУСТРИАЛЬНОМ ОБЩЕСТВЕ

Моменты и мотивы социального изменения

Путь, которым структуры социальных классов и по-

рождаемые ими конфликты вокруг гражданских прав

приходят в жизнь обычных людей и на страницы книг

по истории, лежит через политику. Возможно, к книгам

это относится даже в большей степени, чем к людям.

Люди тонко чувствуют несправедливость и замечают по-

явление привилегий задолго до того, как они публично

заявят о себе. Люди действуют исходя из собственных

интересов независимо от того, есть или нет партии, кото-

рые могли бы организовать их действия. Таким образом,

социальные силы - это нечто большее, нежели плод

фантазии социологов. Но они становятся зримыми, ося-

заемыми, а главное - действенными только тогда, когда

находят выражение в политических дискуссиях и реше-

ниях. В тот же миг, однако, они сталкиваются с другими

силами и воздействиями, усложняющими картину. Клас-

совая принадлежность никогда не бывает единственной

основой политических интересов. Происходят какие-то

события, отвлекающие внимание большинства от темы

гражданских прав, да и сама логика политического про-

цесса прежде всего привносит в классовую борьбу самые

неожиданные составляющие. В этой главе речь пойдет о

том процессе, который претворяет темы и социальные

конфигурации конфликта в политическое действие.

Такой угол зрения открывает новые грани современ-

ной истории гражданского статуса и гражданского обще-

ства. Целый ряд выводов напрашивается сам собой, если

проследить прогресс гражданских прав с начала XIX в.

до 1970-х гг.1. Первый из них подтверждает теоретичес-

кую гипотезу о скачкообразном характере развития

новых прав. Это не был процесс постепенного роста, он

проходил различные, нередко весьма длительные, этапы.

Любое важное изменение в правах связано с каким-либо

достопамятным событием. В особенности это относится к

тем прочным правам, которые были зафиксированы за-

72

конодательно. Примером может служить расширение из-

бирательного права в Великобритании: в 1832 г. Акт о

реформе (Reform Act) ограничил и стандартизировал

имущественный ценз; в 1867/1868, затем в

1884/1885 гг. новыми законами этот ценз был снижен

еще больше; в 1918 г. было введено всеобщее и почти

равное избирательное право для мужчин старше 21 года

и женщин старше 30 лет; в 1948 г. - ликвидированы

<университетские места> и некоторые другие аномалии;

в 1968 г. возрастной ценз снижен до 18 лет. Похожую

историю имеют также введение и расширение всеобщего

обязательного образования, и даже создание основных

элементов государства всеобщего благосостояния. В не-

которых странах существует законодательно зафиксиро-

ванная минимальная заработная плата. Там, где этого

нет и где к тому же заработная плата и оклады полнос-

тью не индексируются, доходы большинства определяют-

ся обязательными тарифными соглашениями. Более мяг-

кие права не так легко связать с конкретными мерами,

но все же важнейшие шаги на пути к реализованному

гражданскому статусу поддаются достаточно четкой

идентификации. Часто они отмечены торжественными

датами в честь конституционных, политических или со-

циальных преобразований.

Второй вывод, бросающийся в глаза при исследова-

нии прогресса гражданских прав, тот, что речь в целом

идет действительно о прогрессе. Бывают длительные

фазы, когда мало что происходит, но уж если происхо-

дит - то, как правило, улучшение существующего поло-

жения. С этой точки зрения, события, аннулирующие

прежние достижения, представляют собой нечто экстра-

ординарное. Нацистский режим в Германии означал не

только отмену гражданских и политических прав - он

привел и к ограничению определенных социальных прав

всех граждан: это был результат крупного, затяжного, а

к концу - драматического конституционного кризиса.

Вообще гражданские права - <клейкие>. (Кейнс назы-

вал <клейкой> реальную заработную плату. Он имел при

этом в виду, что она сопротивляется давлению в сторону

понижения. Сегодня мы знаем, что к Европе это относит-

ся более однозначно, чем к Соединенным Штатам, и,

следовательно, в Европе правовой характер реальной за-

работной платы носит более выраженный характер.) Как

только гражданский статус достиг определенной точки,

73

велика вероятность, что он не упадет ниже нее; если

такое все же происходит, этому предшествует разрыв по-

литической преемственности.

В обоих вышеуказанных отношениях история прав

отличается от истории их обеспечения, особенно обеспе-

чения товарами и доходами. Экономическое развитие

можно представить в виде непрерывной кривой, подвер-

женной конъюнктурным колебаниям2. В последние деся-

тилетия картину усложнило изобретение экономической

политики; то же можно сказать и о связанных с выбора-

ми политических циклах экономического роста. Тем не

менее, непреложным остается тот факт, что между эконо-

мическим ростом и расширением прав нет простого па-

раллелизма. Значительные изменения в структурах прав

произошли в межвоенный период, когда экономическое

развитие если и шло вверх, то весьма умеренно, а в

целом колебалось вокруг уровня 1913 г. Решающие успе-

хи в области гражданских прав были достигнуты при со-

вершенно неясных экономических перспективах, напри-

мер, в 1918/1919, а затем между 1944 и 1950 гг. Партия

обеспечения любит утверждать, что без роста невозмож-

ны структурные изменения. Как это ни курьезно, марк-

систы и идеологи капитализма объединяются, настаивая

на примате экономики над политикой. На деле же отно-

шения между ростом и социальным изменением сложнее,

если они вообще имеют системный характер.

Что же служило двигателем прогресса гражданских

прав, если не желание допустить к пирогу обеспечения

большее количество людей? Выше уже назывались неко-

торые критические периоды, прежде всего 1918/1919 гг.

и период после Второй мировой войны. Почему войны

приводят к улучшению положения многих? Кит Миддл-

мас специально рассматривал этот вопрос в своей книге

<Политика в индустриальном обществе> (откуда я и

взял название для данной главы)3. Есть как минимум

две причины, по которым военная политика ведет к ре-

формам. Первая - идеологическая, отчасти связанная с

набором в армию. Войны двадцатого столетия велись не

маленькими группами непосредственных участников -

они требовали почти поголовного участия всего населе-

ния. В результате правящие круги приходили к убежде-

нию, что нужно что-то сделать для тех, кто рисковал

жизнью, не имея притом никаких официальных социаль-

но-политических прав. Последние должны были полу-

74

чить гражданские права, как сказал Уинстон Черчилль

уже в конце Первой мировой войны. Макс Вебер в пись-

мах и статьях о новом устройстве послевоенной Герма-

нии постоянно писал, что политически невозможно в на-

рушение <всякого стыда и приличия> отказать возвраща-

ющимся с фронта солдатам в правах, которые отсижи-

вавшиеся в тылу военные спекулянты имеют как нечто

само собой разумеющееся4.

Другая связь между военным опытом и социальной

реформой носит более практический характер; она явля-

ется центральной темой книги Миддлмаса. По крайней

мере в Великобритании <военный социальный пакт>

предусматривал организацию и координацию действий

главных участников процесса принятия экономических

решений. Правительство было напрямую заинтересовано

в сильных профсоюзах - в противоположность страте-

гии Бисмарка вожди британских консерваторов признали

выгодность организации в сравнении с угрозой рассеян-

ных вспышек насилия - и одновременно стимулировали

создание объединений работодателей. Союз между тремя

главными действующими лицами - правительством,

профсоюзами и предпринимателями - и породил ту

<склонность к корпоративизму>, которая впоследствии

будет в течение пятидесяти лет определять (британскую)

политическую жизнь. Но чтобы эта тенденция сохраня-

лась так долго, нужно было, чтобы заинтересованные

стороны имели возможность хотя бы частично реализо-

вать свои интересы. В первую очередь это означало при-

знание интересов обделенных прежде слоев и их органи-

заций. Миддлмас показывает, что даже лейбористское

правительство после 1945 г. в сфере перераспределения

и социальной политики делало еще в основном то, что

обсуждалось и планировалось сторонами <корпорати-

вистского треугольника> во время войны.

Не следует, правда, забывать о двух специфически

британских аспектах. Во-первых, Великобритании по-

счастливилось в решающие моменты обеих войн найти

лидеров, которые не только были сильными политичес-

кими личностями, но и понимали необходимость соци-

альных преобразований, - Ллойд Джорджа и Черчил-

ля. Во-вторых, существовали планы реформ, которые,

случайно или намеренно, точно нащупали точку, где

различные и обычно противоположные интересы в не-

обычное время могли пересечься. Имена Уильяма Бе-

75

вериджа и Джона Мейнарда Кейнса еще не раз будут

упомянуты в этой книге, когда понадобится привести

образцовые примеры стратегических изменений. Оба

нашли силу для претворения в жизнь планов, реализа-

ция которых должна была повысить жизненные шансы

многих людей, в военных коалициях и особых условиях

военного времени.

Конечно, не все изменения в правах осуществлялись

военными коалициями или хотя бы выборными прави-

тельствами, особо ответственными за судьбу обездолен-

ных и бесправных. Если взглянуть на даты, отмечающие

моменты, когда важные элементы государства всеобщего

благосостояния впервые обрели форму закона, обнару-

живаются поразительные расхождения и отсутствие

какой-либо очевидной связи с национальными переворо-

тами или катастрофами. Вот, например, история введе-

ния медицинского страхования: Германия - 1883 г., Ве-

ликобритания - 1911 г., Франция - 1930 г. А вот

когда было введено пенсионное страхование: в Германии

в 1889 г., во Франции - в 1910 г., в Великобритании -

в 1925 г. Пример Германии особенно разителен. Пока

правил Бисмарк, политические права оставались в самом

лучшем случае на одном и том же уровне и в любом слу-

чае были весьма ограничены; закон о социалистах огра-

ничил их еще больше. Но при этом рабочий класс полу-

чил определенные социальные права. Одно должно было

уравновешиваться другим, и все это - в интересах кон-

сервативного, можно сказать - парафеодального господ-

ствующего класса.

Этот пример подводит нас к сути вопроса, вытекаю-

щего из сопоставления классовой теории и исторической

действительности. В описываемое здесь время между

классовыми конфликтами и социальным изменением не

было очевидных связей. Бисмарк категорически отказал-

ся бы признать реальным прогнозируемое <Коммунисти-

ческим манифестом> положение вещей; ему и с перево-

дом этих мыслей на идеалистический язык <Рабочей про-

граммы> Лассаля было достаточно трудно смириться. Но

в то же время он понимал, что нужно что-то сделать,

дабы утихомирить расшалившихся детей индустриально-

го века. Он реагировал на социальное давление. При со-

поставлении некоторых других дат получается еще более

однозначная картина: Франция - 1910 г., Великобрита-

ния - 1911 г., Великобритания - 1925 г., Франция -

76

1930 г. Давление конфликта, следовательно, было нали-

цо, и активное изменение существующего положения -

тоже; однако мосты между ними построены из самого не-

ожиданного материала, и обнаружить их порой можно

лишь с величайшим трудом.

Что происходит в подобных ситуациях, легче опи-

сать, чем объяснить или хотя бы понять. Социальные

конфликты несомненно реальны. Интересы бесправных

групп и тех, кто представляет существующие привиле-

гии, сталкиваются. Печатаются воззвания, созываются

митинги, суфражистки проводят уличные демонстрации,

а стареющие бывшие либералы всерьез утверждают, что

тот, кто не имеет собственности, не должен иметь изби-

рательных прав, или что женщины по физиологическим

причинам ниже мужчин, или что протестующих нужно

преследовать по всей строгости закона. Тем не менее,

что-то наконец подается. И причина не в том, что вся

страна в огне, и даже не в том, что бесправные слои по-

лучили какое-то загадочное большинство в парламенте.

Их большинство остается невидимым в коридорах влас-

ти, и, однако, позиция тех, кто так долго боролся против

любых преобразований, меняется. Ее меняют неохотно,

отчасти желая избавиться от утомительного давления, от-

части - в надежде заставить энергию протеста лить воду

на мельницу собственной выгоды.

Таким образом, политическое преобразование состоит

из нескольких ингредиентов. Один из них - сила, исхо-

дящая от более или менее организованных социальных

движений, к которым могут, но не обязательно должны

принадлежать политические партии. Другой - ситуация,

когда изменения назрели и в то же время имеется скры-

тая, латентная возможность консенсуса. Инструментами

исследования общественного мнения ее не обнаружить,

но, когда решение о преобразованиях уже принято, боль-

шинство внезапно осознает, что давно стремилось к ново-

му. Поэтому так велика роль тех, кто принимает реше-

ние. Поначалу кажется, будто они плывут против тече-

ния; на самом же деле они просто раньше других поня-

ли, что течение делает поворот. Не предают ли они то,

на чем сами стоят? Вспомним, как Уинстон Черчилль

сказал после войны, что нужно еще какое-то время дать

<социализму> (он имел в виду государство всеобщего

благосостояния) идти своим путем; как Конрад Аденауэр

пришел к мысли об участии рабочих в управлении гор-

77

ной промышленностью Германии; как Шарль де Голль

превратил Algerie francaise в целиком и полностью ал-

жирский Алжир. Когда все уже произошло, мы вдруг

видим, что <предатели> объединили, а не раскололи

страну.

Подобная история неутешительна для движений, до-

бивающихся систематических преобразований. Но эти

движения так или иначе должны быть готовы к невесе-

лым открытиям. Стоит вспомнить хотя бы <железный

закон олигархии>, обобщающий тезис Роберта Михель-

са, что каждый, кто стремится к власти, должен платить

за нее демократией. Перед тем, кто хочет не только

иметь спокойную совесть, но и действовать на политичес-

кой арене, встает нешуточная дилемма; он сталкивается с

двойной опасностью - либо ему придется оставаться на

слишком большой дистанции от места, позволяющего

принимать решения, либо это место потребует своего.

Социалистам на протяжении их истории пришлось пере-

жить и то, и другое. Кейр Харди, Август Бебель, Жан

Жорес возглавляли социальные движения, изменившие

картину мира и мобилизовавшие людей, однако в приня-

тии решений не участвовали. Рамсей Макдональд, Гер-

ман Мюллер, в каком-то смысле даже Леон Блюм - за-

нимали высокие государственные посты, но вряд ли

можно сказать, что они вошли в историю как крупные

реформаторы. Спрашивается, не являются ли в конце

концов просвещенные консерваторы и решительные ли-

бералы более эффективными двигателями прогресса и

преобразователями?

Вместе с тем возникает неприятный для многих во-

прос о связи классовой теории с теорией элит. Обе пре-

тендовали на абсолютность, но эти претензии проливали

мало света на реальные процессы социального измене-

ния. Абсолютный отказ от той или иной теории тоже не

слишком помогает. Классы, по-видимому, определяют

энергию и направление социального изменения. Их нель-

зя не принимать во внимание, а содержание интересов,

на базе которых они образуются, указывает на то, куда

будут двигаться события. Однако кто-то должен претво-

рять эти интересы в действие и форсировать ход собы-

тий. Нет недостатка в исследованиях, имеющих целью

установить критерии выделения элит. Элиты рекрутиру-

ются из узкого социального круга; у их представителей

схожий жизненный путь и жизненный опыт; большинст-

78

во из них заканчивали одни и те же университеты по

одним и тем же специальностям; они знают друг друга и

во многих отношениях говорят на одном языке.

Между тем подобные штудии как-то совершенно не

касаются самой сути политического процесса. Представи-

тели социально однородных элит при определенных об-

стоятельствах бывают в высшей степени способны прини-

мать неортодоксальные и радикальные решения. На деле

именно парвеню, выходцы из низов скорее боятся быть

не как все и потому проявляют больший конформизм,

чем это необходимо. Чем более человек уверен в себе в

силу своей принадлежности к элите, тем менее оборони-

тельный характер носит его поведение и тем более он от-

крыт влиянию интересов и импульсов социальных сил.

Подобные соображения могут привести нас к поразитель-

ным выводам. Возможно, однородные элиты как носите-

ли социального изменения эффективнее, нежели плюра-

листические. Во всяком случае, понимание хода

вещей - немаловажный элемент набросанной здесь кар-

тины, а понимание это вовсе не рождается автоматичес-

ки, при поддержке какого-нибудь приобретшего громкую

славу движения.

Сущность политики в индустриальном обществе со-

стоит в эффективном сочетании столь разных элементов.

У парламентов в этой связи своя задача. Они собирают

организованные социальные силы, выбирают лидеров,

дают им шанс действовать, однако и принуждают к пови-

новению. Если они не теряют связи с умонастроениями и

чувствами людей, то могут даже прояснить лидерам мо-

менты их деятельности. Однако в общую игру социаль-

ных сил, парламентов и элит, принимающих решения, то

и дело вмешиваются разного рода дополнительные фак-

торы. Поэтому мы должны еще немного развить эту

тему, а поможет нам самый значительный автор в данной

области - Макс Вебер.

Макс Вебер и проблема современной политики

У Макса Вебера свое место в маленьком пантеоне,

воздвигаемом мной по ходу дела в этой книге. Подобно

Бевериджу и Кейнсу (и Вильгельму фон Гумбольдту

больше столетия назад), он был постоянным нарушите-

лем границы, весьма сомнительным образом связывая в

79

своей жизни науку и политику, теорию и практику.

Вебер больше других страдал от противоречивости требо-

ваний обоих миров. Аскетические, пуританские наклон-

ности побудили его попытаться совершить невозможное

и полностью отделить их друг от друга, разделить на

нейтральную науку и страстную политику. Героическая

попытка закончилась провалом, но это не значит, что она

была напрасна. Вебер был реформатором-стратегом. Он

говорит о себе, что начинал как консерватор, а позже

стал либералом; сразу после Первой мировой войны он

даже называет себя <радикалом> и ратует за <полностью

радикальную социальную демократизацию>. Его имя

связано с кампанией против неограниченной подводной

войны, а затем прежде всего с дебатами о послевоенной

конституции Германии. За год до конца войны он напи-

сал ряд статей для <Франкфуртеr цайтунг> о <парла-

менте и правительстве в новой Германии>. Эти статьи не

потеряли своей актуальности в послевоенной Германии и

вместе со знаменитой лекцией <Политика как призва-

ние> (1920) весьма полезны как базис для рассмотрения

проблемы современной политики5.

Макс Вебер был немцем. Хотя он много путешество-

вал и был необычайно начитан, опыт жизни в кайзеров-

ской Германии определил его подход к проблеме совре-

менной политики. У истоков ее стояла грандиозная фи-

гура Бисмарка. Отношение к нему Вебера отличается ха-

рактерной для либерала двойственностью. Бисмарк

многого добился для Германии, но у себя дома разрушил

столько же, сколько создал во внешнем мире. В частнос-

ти, он ни в институтах, ни в политической культуре не

оставил места для политических лидеров, действующих в

рамках современных конституций. Вебер жаловался на

посредственность германского руководства после Бисмар-

ка, считая ее результатом своеобразного смешения сла-

бости и силы в самом основателе рейха. Кроме того, это

было следствием социально-политического феномена бю-

рократии, наложившего самый сильный отпечаток на

размышления Вебера о современной политике.

Вебер был просто одержим мыслью о роли бюрокра-

тии. Затрагивая любую тему, он вскоре сворачивал к

рассуждениям о ее пагубном влиянии. Если он говорит о

феодальных властителях и абсолютной монархии, то не-

пременно начинает рассматривать ее административный

аппарат и присущую ему тенденцию к развитию автоном-

80

ной власти. Если говорит о Бисмарке, то вскоре следует

развернутая атака на <засилье чиновников>, пришедшее

ему на смену, то есть бюрократию (с ударением на вто-

рой части слова), и связанную с этим всеобщую <волю к

бессилию>. Если речь идет о <рационализации>, в том

числе о логике капиталистического развития, тут же

разъясняется институциональная сущность современной

организации с ее правилами, должностными лицами и

всем прочим. Говоря о власти и легитимности, Вебер

описывает прежде всего образец <рациональной> или

<легальной> легитимизации через управленческий штат с

определенными признаками, такими как должностные

обязанности, квалификация и карьера. Одержимость Ве-

бера выдает некоторый элемент прусского сознания, но в

гораздо большей степени свидетельствует о преследовав-

шем его кошмарном сне, нимало не потускневшем за

семь десятилетий истории. Я имею в виду образ бюро-

кратии как <железной клетки> для будущих поколений.

Оставьте бюрократии ее собственные весьма значитель-

ные ресурсы, и она приведет вас к совершенной системе

управления, тотального в том смысле, в каком это слово

стало использоваться позднее в понятиях <тоталитариз-

ма> или гофмановского <тотального института>. Люди

тогда превратятся в простые колесики <живой машины>,

зависимые и бессильные.

Анализ добюрократических структур у Вебера до

странности бледен. Возможно, это один из пунктов, в ко-

тором проявлялся немецкий характер его опыта. У него

не было правильного понимания рынка, хотя бы полити-

ческого, включая грубые нравы и обычаи американской

политики. Однако сосредоточенность на одной-единст-

венной теме придавала тем более драматическое звучание

его вопросам: <Как вообще, перед лицом этого подавля-

ющего господства тенденции к бюрократизации, можно

спасти хоть какие-то остатки хоть в каком-то смысле "ин-

дивидуалистической" свободы движений?> Вебер не

ищет литературного или философского ответа; его инте-

ресуют политика и политические институты. Поэтому

общий вопрос он переводит в два более конкретных: я

обозначу их как вопрос демократии и вопрос лидерства.

Вопрос демократии Вебер ставит под несколько огра-

ниченным, но важным углом. Ввиду растущей незамени-

мости и обусловленной ею власти чиновничества, спра-

шивает он, как можно <дать какую-либо гарантию, что

81

найдутся силы, которые будут удерживать в рамках чу-

довищное превосходство этого слоя, постоянно приобре-

тающего все большее значение, и эффективно контроли-

ровать его?> <Какая вообще демократия будет возможна

хотя бы в этом ограниченном смысле?>

Демократия для разных людей означает разное. Со-

мнительно, чтобы от Перикла к Токвилю и далее, к сту-

дентам на площади Тяньаньмэнь и <демократическим

форумам> Восточной Европы в период революции

1989 г. вела непрерывная прямая линия. Если говорить о

буквальном смысле слова <демократия>, оно означает

нечто такое, чего, вероятно, быть не может. Стоит даже

спросить себя, желательно ли вообще такое положение,

когда, можно сказать, у власти находится народ. Неда-

ром идея так называемой общей воли, интерпретируемая

Руссо, Кантом и Гегелем тремя различными способами,

поначалу повергает вас в смущение, а затем вызывает

тревогу. Если этот плод политической фантазии предла-

гается как замена институтов, постоянно воссоздающаяся

посредством безвластного дискурса, скептикам сразу

приходят на ум такие вещи, как аномия, тирания боль-

шинства и просто автократия. Там, где власть ничем не

обуздывается, скоро начинает торжествовать грубая

сила; где нет институтов, правит бал наглость бескон-

трольных притязаний. Тому, кто хочет избежать метафи-

зики и эмоций, связанных с подобными дебатами, лучше

понимать демократию в более точном и ограниченном

смысле: речь идет о включении в политический процесс

интересов и мнений многих людей и о легитимности.

Макс Вебер показывает нам, что модель, состоящая

из социальных сил, в том числе социальных классов, ко-

торые определяют энергию и направление изменения, и

элит, которые приводят свои интересы в соответствие с

требованиями момента, слишком проста. При этом огра-

ниченный характер ей придает отнюдь не только приро-

да элит; правда, Вебер роняет многозначительное замеча-

ние о <нервных полковых командирах>, неспособных

<отстаивать интересы своих подопечных перед вышесто-

ящими>. Иными словами, <нервные> элиты, как прави-

ло, трусливы; мужество, необходимое для реформ, тре-

бует наличия чувства собственного достоинства. Серьез-

нее, однако, бюрократическая опасность. Бюрократия

может, к примеру, парализовать посредника между наро-

дом (demos) и властью (kratia), т.е. парламент. Тогда

82

парламент становится пустой говорильней, где депутаты

могут сколько угодно разглагольствовать о своих труд-

ностях и надеждах без всяких результатов. Именно так

смотрел Бисмарк на германский рейхстаг; актуальным

примером может служить Европейский парламент 1970-х

и 1980-х гг. Парламент может также выродиться в одну

из нитей полукорпоративистского, полубюрократического

клубка, в котором все инициативы меняются до неузна-

ваемости и поэтому никакие нововведения не осущест-

вляются. Угроза подобной бюрократизации парламента

существует везде. Она отпугивает посторонних наблюда-

телей, <народ>, от политических институтов и приводит

к зарождению новых социальных движений, которые

вскоре сталкиваются с теми же проблемами.

Два процесса ведут к образованию так называемого

демократического минимума. Один представляет собой

ввод мнений и интересов народа в политическую систе-

му, другой - контроль над правителями и их админи-

страцией. Когда блокируются либо демократическое вы-

движение, либо демократический контроль, за этим сле-

дует конституционный кризис. Демократический мини-

мум - не осуществление прекрасной идеи или сладост-

ной мечты, а, скорее, самый надежный способ позабо-

титься о том, чтобы преобразование могло произойти без

революции. В этом смысле демократия просто-напросто

результативнее других форм правления. Доверительные

жалобы на то, что демократия медлительна и заставляет

тратить много времени зря, - <если бы не парламент и

средства массовой информации, мы бы сделали все необ-

ходимое быстро и эффективно> - в лучшем случае сви-

детельствуют о невежестве жалующихся, в худшем -

толкают людей на поддержку политических режимов, ко-

торые нестабильны именно потому, что в них все прохо-

дит так гладко и без шума. С другой стороны, если в

странах, демонстрирующих наличие демократического

минимума, шум превышает определенный порог, это не

цена демократии, а симптом заблуждения.

<Современные парламенты, - говорит Макс Ве-

бер, - в первую очередь служат представительствами

тех, кем управляют посредством бюрократии>. Демокра-

тическим фундаменталистам такие слова не нравятся, но

они реалистичны как в плане учета народных интересов,

так и в плане контроля над властями. Существуют, одна-

ко, и другие конституционные инструменты. Всенарод-

83

ные опросы и всенародные референдумы предоставляют

консерваторам, так же как и демагогам, возможности для

злоупотреблений, но отказываться от них как от метода

включения мнений общественности в процесс принятия

решений нельзя. Контроль над властью требует помимо

парламентской процедуры наличия правовых и иных ме-

ханизмов проверки решений, в том числе административ-

ных актов. Средства массовой информации имеют впол-

не реальное значение, которое, может быть, когда-нибудь

будет признано конституционной теорией. Хаотичная на

первый взгляд структура социальных движений и групп

особых интересов, оживленных дискуссий в университе-

тах и демонстраций раздраженных масс на улицах явля-

ется, как мы видели, неотъемлемой частью гражданского

общества. Демократия хаотична по определению, а тем,

кто не может этого вынести, недолго ждать куда худшей

формы государственного устройства.

Впрочем, главный интерес для Макса Вебера пред-

ставляла не демократия. Он гораздо больше размышлял

и мог гораздо больше сказать по поводу второго институ-

ционального вопроса, следующего из основной темы и

связанного с тем, <чего бюрократия не может>. Это при-

водит Вебера к излюбленной теме лидерства. В свете

позднейшей истории нам не так-то легко употреблять

слово, которым свободно пользуется Вебер; но, нравится

слово или нет, вопрос, обозначаемый им, требует ответа.

Это вопрос новаторства, инициативы, готовности и спо-

собности делать дело. Как Шумпетер в области экономи-

ческого развития отвечает на него восхвалением <пред-

принимателя>, его добродетелей и талантов, так Вебер,

рассматривая сферу общественной деятельности, в каче-

стве ответа рисует социальный портрет <политика>, че-

ловека, занимающегося <политикой по призванию>.

Здесь следует заметить, что я говорю не о веберов-

ском понятии харизмы (туманном во многих отношени-

ях), т.е. легитимации власти в силу претензии на исклю-

чительную одаренность и избранность. Речь идет о вебе-

ровском анализе обычного отправления власти, показы-

вающем, что бюрократия может господствовать, но не

руководить. Бюрократия безголова по определению.

Правда, многие из тех, кто формально возглавляет со-

временные администрации и несет политическую ответст-

венность, имеют бюрократический склад характера. В

этом-то и проблема; так возникают посредственные сооб-

84

щества, лишенные руля и ветрил, которыми управляют,

но не правят. Бюрократы должны лояльно и компетент-

но исполнять решения, принятые другими. Конечно, бы-

вают ситуации, когда чиновникам приходится говорить

своим политическим руководителям, что те или иные

указания кажутся им ошибочными; но в конечном итоге

им остается один выбор - делать, что говорят, или

уйти. Ориентацию государствам, как и другим объедине-

ниям, задают те, кто стоит во главе их: <руководящие

лица>, <ведущие умы> или просто <лидеры>.

Вебер не устает добавлять новые краски на палитру

качеств, необходимых лидерам. Он говорит об их талан-

тах, об обстоятельствах выбора или заказе, который они

могут принять либо должны отвергнуть, об условиях,

при которых возможны их появление и успех. Его явно

завораживает свойственное политическим лидерам <ощу-

щение под рукой пульса исторических событий>, их спо-

собность <смело сунуть руку в спицы колеса истории>.

Со вкусом растолковывает он суть трех качеств, необхо-

димых политику: <страсти - чувства ответственности -

глазомера>. Подобно многим молодым политикам того

времени, мой отец купил первое издание <Политики как

призвания> в 1920 г. и подчеркнул эти пассажи толстым

карандашом. <Страсть> - это не <стерильное волнение>

интеллектуала, а глубокая преданность <делу>, т.е.

чему-то неодушевленному (хотя Вебер и говорит о <Боге

или демоне>, который может быть <его>, этого дела,

<повелителем>). <Чувство ответственности> означает

осознание политиком своего особого положения и своей

задачи; это слово сразу ассоциируется с <этикой ответст-

венности>, которой придерживаются политики, вместо

того чтобы замыкаться в более чистом мире <этики убеж-

дений>. Чистой морали в политике нет места, поскольку

там все зависит от практических последствий того или

иного действия; политику недостаточно иметь правиль-

ные убеждения - он должен ясно сознавать пределы

своих возможностей и уметь оценивать следствия и ре-

зультаты своей деятельности. Для этого требуются спо-

собность суждения и чувство пропорции. <Политику де-

лают головой, а не какими-либо другими частями тела

или души>, - говорит Вебер, но, учитывая собственные

страсти, которые он никогда не обуздывал, не слишком

долго на этом настаивает: <Поистине: политику делают

головой, но, разумеется, не только головой>.

85

Вебер не рассматривает отдельно проблему лидера в

бюрократическом мире. Однако ему, наверное, пришлась

бы по душе следующая метафора из области космонавти-

ки. Ведущие политики, занимающие контролирующее

положение в бюрократических империях, должны избе-

гать двух опасностей. Первая опасность - войти в атмо-

сферу действия под слишком отвесным углом и сгореть в

ней; тогда лидеры сами становятся бюрократами. Другая

опасность - слишком пологий угол входа: тогда лидера

снова вытолкнет в открытый космос, и он так и останет-

ся маленьким далеким огоньком на небосклоне времени.

Угол погружения в более плотную атмосферу действия в

управляемом мире должен быть таким, чтобы лидер мог

эффективно работать, сохраняя при этом свою цель-

ность. Вебер поставил вопрос, при каких конституцион-

ных условиях возможен такой результат. Именно поэто-

му он поддержал тех, кто внес в Веймарскую конститу-

цию статьи о прямом избрании рейхспрезидента и воз-

можности правления путем внепарламентских чрезвычай-

ных постановлений. Некоторые несправедливо пытаются

возложить на него часть ответственности за то, каким об-

разом президент Гинденбург использовал эту возмож-

ность незадолго до 1933 года и в самом этом чреватом

последствиями году. Мне представляется, что куда боль-

шим недостатком тогда было отсутствие настоящей пре-

зидентской системы по американскому образцу - или

хотя бы полной парламентской демократии в стиле Вест-

минстера.

Все ответы на вопросы, связанные с проблемой совре-

менной политики, спорны. Поколению демократических

фундаменталистов особенно трудно согласиться с незави-

симой ролью, которая отводится политическому классу

не только у Макса Вебера, но и в предлагаемом здесь

анализе. Они любят представлять тех, кто занимает вы-

сокое положение, в виде некоего пара, поднимающегося

над гейзером, зарождающимся глубоко в народных не-

драх. После XIX и начала XX века публичное обсужде-

ние политических вопросов во многом утратило свою

утонченность. В свете опыта последних десятилетий это

не слишком удивительно. В тирании, войне, геноциде

нет ничего утонченного, в основных условиях мира и

свободы - тоже. Тем не менее, проблема современной

политики, какой ее видел Макс Вебер, не снята с повест-

ки дня. Как соединить демократию и обновление перед

86

лицом растущей бюрократической опасности? Какова

ныне возможность преобразования без революции?

Конституция свободы должна дать ответ на эти во-

просы. Она должна проложить свой курс между сладко-

голосой Сциллой тотальной демократизации и Харибдой

автократии, не сев при этом на мель бюрократии, повсе-

местно воздвигающей препоны на путях прогресса. Воз-

можно, такие метафоры чересчур удобны. Они создают

впечатление, что конституционным либералам нельзя ни

на йоту отклоняться от единственно верного курса. На

самом же деле вперед всегда ведет не один курс. Вновь

фантазия действительности превосходит фантазию тео-

рии, и для нашего анализа будет полезно остановиться

подробнее на реально сложившейся ситуации в различ-

ных странах.

О комбинированных конституциях

или реальной свободе

Американская конституция должна была понравиться

Максу Веберу. Президентская власть - чистое лидерст-

во, конгресс - чистая демократия, а роль бюрократии

снижается благодаря практике, позволяющей каждой

новой администрации назначать на ключевые посты

своих людей. Последнее наверняка не отвечало веберов-

скому идеалу бюрократической организации; он предпо-

читалл этос прусского государственного чиновника и,

может быть, британскую форму civil service. В целом,

однако, система Соединенных Штатов по всем признакам

дает правдоподобный институциональный ответ на во-

прос современной политики.

Первое впечатление не обманывает. Несмотря на то,

что не все президенты были или являются значительны-

ми лидерами, что конгресс все сильнее погрязает в собст-

венной бюрократии и порой серьезнее относится к эзоте-

рическим играм ради денег и статуса, чем к задачам де-

мократического представительства, американская консти-

туция на удивление хорошо функционирует свыше двух

столетий. Кроме того, социальный фундамент американ-

ской политики должен быть по душе теоретикам модер-

низации. Главный признак Америки - мобильность; в

семьях большинства американцев кто-то в недалеком

прошлом принял мужественное решение порвать с тради-

87

циями и гнетом своей родины - и пуститься в неизвест-

ность, отдавшись на волю морской стихии и иммиграци-

онных служб. (Важное исключение - потомки черноко-

жих рабов, и уже по этой причине о них вопрос особый.)

Американцы так и остались мобильными. К тому же мо-

бильность с самого начала была тесно связана с демокра-

тией в токвилевском смысле, т.е. с первичным равенст-

вом жизненных условий, среди которых на первом месте

стояло отсутствие традиционных отношений зависимости.

Поразительнее другое наблюдение, дополняющее кар-

тину: сторонникам классовой теории пример Америки

тоже в высшей степени по душе. <Подчеркивание "бес-

классовости" в американской политической идеологии за-

ставило многих европейских и американских комментато-

ров прийти к выводу, что в Америке партийная принад-

лежность в меньшей степени основана на классовом рас-

слоении, чем в других западных странах. Однако иссле-

дования выборов опровергают этот вывод>. С.М.Липсет

проводил такие исследования начиная с 1936 г., но клас-

совая модель легла в основу политических конфликтов в

Америке намного раньше6. <Еще до развития двухпар-

тийной системы в ее нынешнем виде политические темы,

раскалывавшие общество, носили тенденциозно классо-

вый характер>. Липсет напоминает нам, что данный

факт не укрылся и от Токвиля. При ближайшем рассмот-

рении, говорит Токвиль, партийно-политические разног-

ласия в Америке не так уж <непонятны или ребячливы>,

как кажутся на первый взгляд. <Чем глубже мы вникаем

в самые сокровенные замыслы этих партий, тем яснее

видим, что цель одной из них заключается в ограниче-

нии, а другой - в расширении власти народа>.

Итак, Соединенные Штаты - образец чистой демо-

кратии? Многие авторы придерживались этого мнения и

пытались обосновать его ссылкой на благосостояние стра-

ны (богатство обеспечения в нашем понимании). Липсет

стал отцом одной из господствовавших в 1960-е гг. тео-

рий, заявив (в одной работе 1959 г.), <что демократия за-

висит от уровня экономического развития. Чем зажиточ-

нее нация, тем больше шансов, что демократия найдет в

ней опору>. Когда один критик указал, что Соединенные

Штаты в 1820 г., Францию в 1870 г. или Швецию в

1890 г. трудно назвать экономически высокоразвитыми

странами, но при этом они несомненно были демократия-

ми, Липсет, чтобы спасти свою теорию, использовал весь-

88

ма странную уловку, утверждая, что эти демократии воз-

никли прежДе, чем <всемирная система коммуникации>

дала возможность сравнивать их с другими. Но есть ведь

пример Великобритании, прежде всего в межвоенный пе-

риод. Есть Индия. Не так уж нелепо выглядит почти

прямо противоположный тезис: демократия дает странам

свободу играть в экономические игры с нулевым итогом.

Как бы то ни было, пример Америки демонстрирует

нам совсем другие социальные предпосылки политической

демократии. Это - сочетание гражданских прав с откры-

той границей. Оба понятия при этом следует толковать в

определенном, исключительно американском смысле.

Гражданские права, как мы видели (в предыдущей

главе), близки к тому, что Токвиль называл первичным

условием равенства или демократии. В американском слу-

чае это права принадлежности, ограничивающиеся в ос-

новном правовой и политической сферой. Тем не менее,

американская история показывает вирулентность этой ве-

ликой силы модерна. Если одна сторона стремится огра-

ничить власть народа, а другая - расширить ее, то клас-

совая борьба легко может принять насильственные

формы, что и происходило не раз в американской исто-

рии. Первые бои за конституцию в 1770-е гг., граждан-

ская война 1860-х гг. и движение за гражданские права в

1960-е гг. - три наиболее знаменательных периода в дол-

гой истории борьбы за утверждение гражданского статуса.

Конституция и Билль о правах, Акт о гражданских пра-

вах 1866 г. и Четырнадцатая поправка, Акты о граждан-

ских и об избирательных правах 1964/1965 гг., а также

постановления Верховного суда о положительной дискри-

минации и другие подобные решения и административные

акты 1960-х и 1970-х гг. - вот вехи на бесконечном пути

осуществления всеобщих гражданских прав.

При этом постоянно замечается уже упоминавшаяся

нерешительность американцев, когда речь заходит о рас-

пространении таких прав на социальную сферу. Конеч-

но, Соединенные Штаты развивали основные элементы

государства всеобщего благосостояния. И <Новый курс>

президента Рузвельта, и <Великое общество> президента

Джонсона связаны именно с социальными правами. В

США существует всеобщее пенсионное страхование, для

многих - медицинское страхование, есть различные

виды детских пособий и кое-что другое, указывающее на

нечто большее, чем формальные права. Однако, если

89

внимательнее изучить отношение американцев к социаль-

ной политике, вскоре можно сделать знаменательное от-

крытие. Американцам не нравится идея социальных

прав; она то и дело используется, скорее, для того,

чтобы показать и дискредитировать зависимость получа-

ющего пособие от общества. Большинство предпочитает

рассматривать социальную политику либо как раздачу

благотворительных пожертвований, либо как помощь,

необходимую некоторым людям, чтобы научиться самим

помогать себе, полностью нести за себя ответственность.

За этим скрывается убеждение, что следует добиваться

ответственности людей за себя и самостоятельности, не

полагаясь на социальные гражданские права. Таким об-

разом, люди не имеют собственно права на социальное

вспомоществование, а вступают в своего рода договорные

отношения, причем напоминающие, скорее, частный, а не

общественный договор. Они получают помощь при усло-

вии, что сами готовы внести свой вклад, т.е., по сути,

самостоятельно позаботиться о себе.

Итак, гражданские права в Америке представляют

собой в узком смысле билет для входа в экономическую,

социальную и политическую жизнь, независимо от того,

что будет потом. Все, происходящее <за дверями>, остав-

ляется на произвол великой борьбы всех против всех,

многократно упоминавшихся <крысиных гонок>, систе-

мы отношений, немало способствовавшей тому, что соци-

ал-дарвинизм в Америке сыграл и продолжает играть

такую большую роль, и не только в философии. Здесь

пора обратить внимание на другую сторону американско-

го образца - открытую границу. Рестриктивное понима-

ние гражданского статуса функционально, поскольку -

и пока - существуют шансы индивидуального продви-

жения. Социальная мобильность в Америке никогда не

была так распространена, как изображает американская

мечта, хотя сама эта мечта оказала свое действие на

взгляды и настроения людей. Правда, мобильность гео-

графическая - не миф; люди садятся если и не на вело-

сипеды (как рекомендовал англичанам один британский

министр из ближайшего окружения г-жи Тэтчер), так в

автомобили и со всеми пожитками отправляются из Дет-

ройта в Хьюстон, из Хьюстона - в Сан-Диего.

Впрочем, дальше двигаться они не могут, если не

хотят свалиться в море. Конечно, можно вернуться

назад; нет недостатка в эффектных примерах возрожде-

90

ния умиравших, казалось бы, городов и регионов восто-

ка и севера. Но у открытой границы в первую очередь

имеется и другое название, которое ближе остальному

миру, - <экономический рост>. Пока существует воз-

можность продуцировать все большее обеспечение, у от-

дельных людей - благодаря наличию входного билета в

виде гражданских прав и отсутствию формальных огра-

ничений в правах -есть шанс заработать больше и осу-

ществить свои жизненные стремления. Существует свое-

образное американское равновесие элементарных граж-

данских прав и кажущегося безграничным их обеспече-

ния. Это-то равновесие, а не мобильность как таковая и

тем более не всеобщее благосостояние или определенный

уровень экономического развития, и есть секрет полити-

ческой демократии в Америке.

В известной степени так обстоит дело и сегодня.

Впрочем, бури 1970-х гг. не миновали совершенно Со-

единенных Штатов; когда мы дойдем в нашем анализе до

самого недавнего времени, нам будут видны слабые

места Сильной Америки. Но сначала пересечем Атланти-

ку: нас встретят совершенно иные обстоятельства и усло-

вия. В некоторых отношениях та страна, у которой пер-

вые американцы переняли если не свои теории, то свой

опыт, - Англия - представляет прямую противополож-

ность Соединенным Штатам. Ее главный признак - по-

литический конфликт без экономического успеха. В то

время как в Америке политика долгое время не имела

большого значения для людей в их стремлении получить

больше жизненных шансов, в Великобритании всегда

была ярко выражена склонность пренебречь повышением

экономического благополучия и ринуться в сумятицу за-

бастовок, предвыборной борьбы и публичных дебатов.

Великобритания может служить образцом страны, где

политика - все, пусть даже не всегда есть точное пред-

ставление, что она такое: сцена, где разыгрывается вели-

кая драма социальных противоречий и национальных на-

дежд, или действенный метод распределения жизненных

шансов.

Британскую конституцию охарактеризовать нелегко.

В XX в. авторы прежде всего разрываются между необ-

ходимостью подчеркнуть то реальность <тенденции к

корпоративизму>, то внешний облик старой политики по

принципу <друг - враг>. В сравнительной перспективе,

однако, в первую очередь бросается в глаза, какое значе-

91

ние в Великобритании придается инновации и лидерству.

Время от времени англичанам явно доставляет удоволь-

ствие радикальное политическое руководство, и они со-

здали систему, позволяющую такого типа лидерам при-

ходить к власти и давать полную волю собственным

идиосинкразиям. Избирательное право - часть этой сис-

темы; оно дает возможность получить большинство в

парламенте, имея чуть больше 40% голосов избирателей7.

Исполнительная власть не отделена от парламентской;

премьер-министр почти автоматически получает боль-

шинство в парламенте, а главное - имеет важное право

в последней инстанции распустить парламент и назна-

чить новые выборы. Стиль политических дебатов по

принципу <друг - враг> символизирует сама расстанов-

ка скамей в нижней палате, где правительство и оппози-

ция сидят друг напротив друга. Все это ведет к странной

деформации того, что я называю демократическим вы-

движением, вводом интересов. Избиратели могут выра-

зить свое мнение лишь по имеющимся каналам, в основ-

ном олицетворяемым двумя партиями, которые по всем

важным вопросам занимают противоположные позиции.

Система не дает создать правительство, желательное для

большинства, - умеренную коалицию центра. В то же

время она ограничивает и другую сторону демократичес-

кого минимума - контроль, хотя выборы по прошествии

определенного срока и приводят к смене власти. И все

же система сохраняет ярко выраженную инновационную

силу. Кроме того, британская бюрократия - civil

service - с давних пор представляет собой модель служаще-

го, но не господствующего управленческого аппарата. Ее

представители, например, должны готовить к выборам

альтернативные проекты законов, чтобы победившая

партия могла немедленно приступить к реализации своей

программы.

Первое важное замечание в свете данного анализа:

британская конституция оказалась на удивление жизне-

стойкой в те времена, когда экономическая ситуация в

стране была сравнительно плохой, а то и вовсе скверной.

Даже если англичанам <никогда не жилось лучше, чем

сейчас> (как уверял их в 1958 г. премьер-министр Мак-

миллан), в других частях света, в том числе у европей-

ских соседей и конкурентов, в этот же период было зна-

чительно лучше. В 1890-е гг. Великобритания возглавля-

ла таблицу рейтинга стран по уровню дохода на душу

92

населения со значительным отрывом; 80 лет спустя дохо-

ды немцев выросли в 34 раза, французов - в 17 раз, а

англичан - только в 8 раз. Великобритания с места бес-

спорного лидера опустилась на нижнюю строчку в пер-

вой лиге мировой экономики. Однако в межвоенный пе-

риод ни разу не возникало серьезной угрозы ее институ-

там парламентской демократии. После войны безработи-

ца, всеобщие забастовки, экономический кризис, улич-

ные демонстрации чернорубашечников и коммунистов,

Национальная коалиция и последовавший за ней раскол

лейбористской партии подвергли британскую демокра-

тию значительным испытаниям, но, тем не менее, ни

один иммигрант из Германии и других стран с тоталитар-

ным или оккупационным режимом не испытывал ни ма-

лейшей тревоги за надежность и прочность неписаной

британской конституции. Почти всеобщее послевоенное

экономическое чудо миновало Великобританию, но ее по-

литические институты переживали новые взлеты успеха с

важными реформами и фазами относительного покоя, с

почти безупречной двухпартийной игрой в Вестминстере.

Многие теоретики демократии объявили бы такой

контраст политической стабильности и экономического

спада (относительного) невозможным. Отсюда следуют

два возможных вывода. Либо популярные теории демо-

кратии ложны, либо секрет в том, что в Великобритании

нет демократии. Несмотря на всю критику в адрес слабо

развитого демократического минимума, второй вывод все

же ошибочен. Остается вопрос относительно теории.

Может быть, она упускает из виду какие-то важные

культурные проявления? Или заблуждается в своем ос-

новном постулате о соотношении экономики и политики?

Как бы то ни было, создается впечатление, что вест-

минстерская система политики по принципу <друг -

враг> почти в совершенстве приспособлена к играм с ну-

левым итогом. Лежащее в основе <экономической теории

демократии> - от Шумпетера до Эрроу и др. - пред-

ставление, согласно которому политические партии в

предвыборной борьбе стараются перещеголять Друг

друга, раздавая обещания, а затем оказываются в труд-

ном положении, когда не могут больше свои обещания

исполнять, но при всем том стимулируют экономический

рост, в любом случае не может служить характеристикой

британской политики с конца XIX в. до 1970-х гг. Ко-

нечно, за это время произошли глубокие перемены. Мы

93

видели, как обе войны приносили массу изменений в

правах. Книга Т.Маршалла о расширении гражданских

прав основана в конечном счете именно на британском

опыте. Нет ли здесь урока для всех? Британская полити-

ка долгое время была политикой прав, а не их обеспече-

ния. Ее темой служили гражданство и привилегии, а не

экономический рост. Но подобные темы зачастую требу-

ют игры с нулевым итогом, когда выигрыши одних при-

ходится оплачивать за счет потерь других, в то время

как политика роста, наоборот, сталкивается с большими

трудностями, если перестает обеспечивать положитель-

ный итог.

Особые черты британской политики - не только ре-

зультат процедурных правил, у них более глубокие

корни. По сути, они отражают статичную социально-эко-

номическую картину общества. Его часто характеризуют

как классовую систему; однако если классы объясняют

социальную динамику политического конфликта, то в

британском случае речь о другом. В Великобритании

многие люди смирились со своей принадлежностью к оп-

ределенному <классу> так, как будто это доиндустриаль-

ное сословие, чуть ли не каста. Они жаловались на свое

положение, но в то же время гордились своим <клас-

сом>, и не в последнюю очередь это относилось к рабо-

чему классу с его собственной ярко выраженной культу-

рой. Историю классов в Великобритании можно предста-

вить как историю защиты и требования прав, равноцен-

ной компенсацией которых экономический успех никогда

не считался. Еще в 1960-е гг. Дэвид Локвуд и Джон

Голдторп описывали <зажиточного рабочего> как лучше

обеспеченного материально, но неизменно обладающего

<классовым сознанием>. Многие писали и об <истэблиш-

менте>, который, несмотря на умеренный экономический

успех, сохранял свое привилегированное социальное и

политическое положение8.

Эта статичная, почти сословная структура, вероятно,

стала результатом своеобразного поворота социально-

экономического развития во второй половине викториан-

ской эпохи. Пожалуй, мы можем, вместе с Мартином

Винером, назвать его <упадком индустриального духа>9.

Страна, откуда взяла свое начало современная револю-

ция промышленности, через два-три поколения устала от

этой революции. Произошел гигантский инновационный

сдвиг, сопровождавшийся социальными потрясения-

94

ми, - а затем люди вернулись к такой форме жизни,

которая имела больше общего с XVIII, чем с XX столе-

тием. Сыновья разбогатевших предпринимателей превра-

тились в новую аристократию, с поместьями в деревне,

любовью к охоте и всеми прочими атрибутами, а сыновья

несчастных воспитанников работных домов и первых

фабрик - в рабочий класс, обитающий в типовых доми-

ках. И у тех, и у других были свои клубы, свои игры и

своя гордость, и ни те, ни другие не жаждали безгранич-

ных возможностей экономического прогресса. Сильная

консервативная партия нуждалась не только в сыновьях

предпринимателей; были и средние группы, в которых

кто-то старался пробиться наверх, а остальные довольст-

вовались тем, что имели. Но в целом двухпартийная сис-

тема как игра, как своего рода спектакль, изображающий

социальное расслоение сверху донизу, основной лейтмо-

тив которого - изменения в правах, являлась совершен-

ным отражением существующего положения.

Необходимо коротко пояснить, почему я рассказы-

ваю здесь британскую историю в прошедшем времени.

Британская политическая игра и ее социальный базис

никогда не были так совершенно стабильны, как я изо-

бразил, а в последние десятилетия вообще оказались

чрезвычайно хрупкими. За короткое время произошло

множество перемен. Все больше и больше людей начали

сравнивать свое положение с положением других, о ко-

тором их информировала <всемирная система коммуни-

кации>. Иммигрантские меньшинства внесли новый эле-

мент в городскую жизнь, изменили место и самосозна-

ние рабочего класса. <Политика экономического спада>

в конце концов поставила вопрос об управляемости.

Группы молодежи из нового среднего сословия (не

только яппи, но и пробивающиеся наверх городские жи-

тели с высшим образованием) стали требовать разбить

сладостные оковы традиции. Два консервативных пре-

мьер-министра брались за эту задачу; у первого, Эд-

варда Хита, не хватило духа сломать английскую тра-

дицию, и вскоре он совершил свой пресловутый пово-

рот на 180 градусов; Маргарет Тэтчер, сменившая Хита

на Даунинг-стрит после пятилетнего перерыва, когда у

власти находилось лейбористское правительство, без за-

зрения совести пожертвовала социальную и политичес-

кую цивилизацию Великобритании на алтарь экономи-

ческого успеха. Под ее эгидой общественный интерес

95

сместился от вопроса о правах к убеждению, что рас-

тущее обеспечение решит все проблемы, и страна рас-

кололась на преуспевающих и неудачников.

Впрочем, эти наблюдения заставляют нас перешаг-

нуть великий водораздел 1970-х гг., не разведав хоро-

шенько лежащей перед ним местности. На протяжении

достаточно долгой фазы новейшей истории конституци-

онные комбинации Великобритании и Соединенных

Штатов обе имели успех, хотя и различались в корне.

Сочетания гражданских прав и экономического роста в

Америке, инновативной политики и экономической сла-

бости в Англии оказались стабильными и приемлемыми

для всех. Первое оставляло мало простора для полити-

ческого процесса, второе - много; первое было подчерк-

нуто современным, поскольку предполагало и поощряло

индивидуальную мобильность, второе - в некоторых от-

ношениях полусовременным; но при этом оба признавали

как принцип гражданских прав, так и необходимость со-

циального изменения. Эти комбинации функционирова-

ли, чего нельзя сказать о немецкой комбинации. Здесь

особое сочетание исторических пластов привело к по-

движкам, вызвавшим череду социально-политических

землетрясений, потрясших сначала Европу, а затем и

весь мир. Послевоенная Федеративная Республика Гер-

мании - первое немецкое государство, продемонстриро-

вавшее наличие стабильных и демократических конститу-

ционных условий.

Даже сегодняшняя Германия не свободна от бюрокра-

тии, от нежелания попытаться справиться с проблемой

современной политики, что чревато огромными последст-

виями. Долгое время в Германии отсутствовало то, что я

называю демократическим минимумом. Не было ни эф-

фективного контроля с помощью выборных политиков,

ни регулярного включения мнений и интересов масс.

Поэтому людям приходилось искать другие возможности

выражения, сначала внепарламентские, а затем и анти-

парламентские, так что конституция постоянно служила

темой дискуссии, вместо того чтобы быть само собой ра-

зумеющейся основой деятельности. К тому же руководст-

во нередко оказывалось неспособным проводить проду-

манные преобразования. Представителей властных пози-

ций зачастую больше всего заботило то, чтобы их при-

знали компетентными специалистами не хуже ведомст-

венных чиновников. Все это привело к роковому резуль-

96

тату: правительственная машина сбавляла и сбавляла

обороты, пока, наконец, драматические перемены и

идиосинкратические лидеры не привели ее в движение

снова. С задачей конституции свободы обеспечивать пре-

образование без революции Германия не справилась.

Историю этого провала так часто рассказывали, что я

не решился бы повторять ее здесь, если бы другие стра-

ны вплоть до сегодняшнего дня не вступали на тот же

ошибочный путь. Какие уроки можно извлечь из немец-

кого опыта? Если обобщить их в простой формуле, речь

идет о последствиях экономического роста без граждан-

ских прав. Торстайн Веблен обрисовал эту дилемму еще

в 1915 г. в своей книге <Кайзеровская Германия и про-

мышленная революция>10. Эта книга больше опирается

на интуицию, чем на информацию, но, каков бы ни был

источник высказанных в ней догадок, они от этого от-

нюдь не обесцениваются.

Согласно Веблену, Германия сочетала <почти нетро-

нутое средневековое институциональное устройство>, во

всяком случае <династически организованное государст-

во> со всеми его ценностями, с быстрой, заимствованной

у других, по крайней мере в своей технической основе,

индустриализацией. Вследствие этого <индустриальные

искусства> оказались <совершенно несовместимыми с ин-

ституциональным устройством, но достаточно продуктив-

ными, чтобы предоставить в распоряжение династическо-

го государства большие излишки>. В Германии правя-

щий класс попытался в условиях, в общем феодальных,

поставить себе на службу индустриализацию. Это совсем

не тот случай, когда индустриальный класс воспринима-

ет некоторые квазифеодальные ценности и перекраивает

их по своему образцу. Германия представляет собой пер-

вый важный пример индустриализации сверху, автори-

тарной индустриализации, если угодно. Ее движущей

силой были не свободный трудовой договор, опирающий-

ся на гражданские права, и не инновативный предприни-

матель, действующий на рынке, а феодальный власти-

тель - пресловутый хозяин в доме - и покорность его

подданных.

Многие, от последних царей до современных латино-

американских диктаторов и азиатских генералов от инду-

стрии, пробовали подражать германской модели сохране-

ния старого правящего класса благодаря процессу совре-

менного экономического роста. В Европе и Латинской

97

Америке большинство таких попыток провалились; ази-

атский опыт сложнее, но и он подводит все к тому же

вопросу. Даже там, где удается заставить экономику ра-

ботать, за это, как правило, приходится расплачиваться

нестабильностью политической ситуации.

В предыдущей главе говорилось о рискованной по-

пытке Бисмарка заменить гражданские права обеспечени-

ем благосостояния. Опыт не удался. Гражданский статус

оказался более мощной силой; патриархальная система

общего блага не смогла надолго сдержать классовую

борьбу. Когда затем в 1918 г. уже показалось, что Гер-

мания после тяжелейшей войны готова вступить в совре-

менный мир, случились две вещи. Во-первых, нестабиль-

ность экономической ситуации многих лишила социаль-

ных корней. Одни винили войну, другие - репарации;

так или иначе, после преодоления гиперинфляции в

1923 г. не заставил себя ждать крупный экономический

кризис. Поскольку люди связывали эти катастрофичес-

кие процессы с первым опытом демократии, вряд ли они

могли прийти к положительным выводам относительно

последней. Во-вторых, многим скоро стало ясно, что со-

бытия 1918/1919 гг. - нечто гораздо меньшее, чем ре-

волюция. Даже если поставить под сомнение утвержде-

ние Манкура Олсона о почти полной преемственности

важнейших структур с 1870-х до 1930-х гг., эта преемст-

венность все же оставалась достаточной, чтобы заставить

многих усомниться в пользе демократии11.

Как это ни чудовищно, гитлеровский национал-соци-

ализм был необходим, чтобы завершить революцию мо-

дерна в Германии. Этот мой тезис (из книги <Общество

и демократия в Германии>) часто подвергался критике,

но я настаиваю на его сути - все досовременные пере-

житки сословной и церковной принадлежности, автори-

тарной благотворительности без гражданского участия,

неподвижности и традиционализма были безжалостно

уничтожены режимом, нуждавшимся для сохранения

своей тоталитарной власти в тотальной мобилизации. Все

последствия этого грандиозного процесса демонтажа тра-

диции стали видны не сразу; задним числом представля-

ется почти невероятным, что этот страшный эпизод исто-

рии был так короток. Тем не менее, он означал, что в

Германии после 1945 г. демократия впервые получила

свой настоящий шанс, по крайней мере в негативном

смысле отсутствия традиционалистских препятствий. Тот

98

факт, что вскоре образовались две Германии и что они

по причинам, от них не зависящим, сорок лет шли в

своем политическом устройстве очень разными путями,

напоминает нам о границах, которые ставит социальному

анализу конъюнктура мировой политики. С другой сто-

роны, конец сорокалетнего раскола служит лишним до-

казательством силы конституции свободы в современных

обществах.

Британский пример не предусмотрен в учебниках де-

мократии, в случае с Германией то же можно сказать об

учебниках капитализма. Но, может быть, германское

экономическое чудо в 1913 и после 1948 г. и не было

примером собственно капиталистического роста. В обоих

случаях, а особенно перед Первой мировой войной, носи-

телями роста выступали мощные бюрократизированные

организации: банки, предприятия, изначально крупные,

и государство. Бросается в глаза отсутствие заметных

фигур предпринимателей и политиков - за исключением

Бисмарка и Аденауэра - и точно такое же отсутствие

демократического выдвижения. Власти в Германии мно-

гие десятилетия не решались дать народу права, которых

требует современное гражданское общество. Из прусской

традиции была заимствована бюрократическая версия

правового государства, но она не связывалась ни с граж-

данским участием, ни с парламентским контролем.

Вследствие этого страна постоянно колебалась между

автократией и бюрократическим окостенением. Некото-

рая доза классовой борьбы не помешала бы, чтобы вы-

звать к жизни конституцию свободы, но для подобных

нечестивых желаний давно уже слишком поздно. Даже

сегодня риск возникновения веберовской <железной

клетки> в Германии выше, чем где бы то ни было, хотя

выжженная пустыня, оставленная Гитлером, и дала воз-

можность строить на немецкой земле гражданское и со-

стоятельное общество.

Немецкий путь к свободе представляет собой наибо-

лее болезненный вариант по сравнению с наиболее при-

емлемыми примерами Великобритании и Соединенных

Штатов; были, однако, и другие. Франция уже два сто-

летия разрывается между настойчивыми требованиями

демократии и старой приверженностью к авторитету. Это

не способствовало непрерывности процесса развития, но

позволило стране, по крайней мере после 1789 г., не-

однократно получать лишь касательные ранения от ОС-

99

колков революционных взрывов и в то же время избе-

жать худших злоупотреблений современной власти.

Швейцария каким-то таинственным образом преобразова-

ла себя, сохраняя внешнюю оболочку традиции и ста-

бильности. Вряд ли возможно назвать швейцарских ли-

деров - двигателей прогресса; действующие социальные

силы тоже угадываются с трудом - и тем не менее про-

изошли радикальные перемены. Может быть, двигателем

прогресса в данном случае выступал весь политический

класс, сознательно сохранявший анонимность, тогда как

народ в своем поведении при голосованиях воплощал

инерцию сохранения традиционного наследия.

Какова же мораль всех этих историй? Они никак не

меняют абстрактного и общего ответа на проблему совре-

менной политики. Свободные, открытые общества нуж-

даются в трех вещах: политической демократии, рыноч-

ной экономике и гражданском обществе. Отношения

между этими тремя столпами свободы сложны и зачас-

тую не поддаются организации. Пожалуй, можно ска-

зать, что гражданское общество - самый надежный

якорь свободы, а демократия - самое наглядное ее вы-

ражение. Но демократия - понятие многокрасочное.

Можно понять, почему некоторые предпочитают гово-

рить о <конституции свободы>, даже если не принимают

полностью определение Фридриха фон Хайека12. Наши

рассуждения показали, что необходимо для создания

такой конституции. Должны быть правила, по которым

развиваются и разрешаются конфликты спорящих групп

и расходящихся интересов (правовое государство, кон-

ституция); должны быть методы превращения предпочте-

ний и глубинных потребностей управляемых в эффектив-

ный контроль над правящими (<демократический мини-

мум>); должны быть центры, а также носители инициа-

тивы, готовые к поиску новых решений (руководство).

Для конституции свободы нет ничего опаснее догмы, а ее

может породить как произвольная власть, так и бюро-

кратическая стагнация.

Все это, впрочем, было ясно еще до того, как мы

приступили к рассмотрению различных примеров. Они

показывают нам нечто другое, не менее важное. Как сде-

лать необходимое - полностью зависит от специфичес-

ких условий и традиций. К конституции свободы нет

столбовой дороги. И в своей институциональной структу-

ре, и в своей политической культуре разные страны на-

100

ходили разные пути к свободе. К тому же есть примеры,

показывающие, что самые лучшие институты никогда не

бывают точно такими, как на бумаге. Правовое государ-

ство и государственная конституция могут определяться

по своей процедурной стороне или по содержанию; демо-

кратический минимум может осуществляться прямо или

репрезентативно; инициатива и руководство могут исхо-

дить как от политических партий, так и от сильных пре-

зидентов. Реальная конституция всегда должна считаться

с историей, культурой и другими своеобразными усло-

виями определенных обществ. Поэтому ее трудно перене-

сти из одной страны в другую. Это вовсе не алиби для

всяких нарушений основных принципов свободы, напро-

тив: это значит, что формальное наличие определенных

правил мало что говорит нам об их реальности. В реаль-

ной свободе всегда есть нечто хаотичное. Поэтому глав-

ный вывод из рассмотрения конкретных примеров совре-

менной политики - слава комбинированным конститу-

циям, или, пожалуй, правильнее сказать: слава хорошо

скомбинированным конституциям.

4. Искушения тоталитаризма

Конец одной иллюзии

Июль 1914 г. оказался судьбоносным месяцем в со-

временной истории Европы, а может быть, и всего мира.

К его началу развитые страны находились на пике про-

должительного экономического взлета; 1913 год до сих

пор служит мерилом для оценки экономического успеха.

Гражданские права не везде шагали в ногу с этим успе-

хом, но требования реализации гражданского статуса

звучали с неизменной силой, и защитники привилегий

повсеместно начали уступать. Никто не сомневался в ре-

альности классовой борьбы. Прогрессивные либеральные

партии заинтересовались социальным вопросом; электо-

рат социалистических партий стремительно прибывал.

Предчувствие перемен носилось в воздухе. Вдобавок ве-

ликие державы - Великобритания, Франция, Германия,

Австро-Венгрия, Россия - жили в мире друг с другом.

Прогресс казался если и не неизбежным, то весьма веро-

ятным.

28 июня в Сараево эрцгерцог австрийский Франц

Фердинанд пал от руки убийцы. Поначалу лишь немно-

гие осознали возможные последствия происшедшего. В

столицах Европы пришли к единому мнению, что Ав-

стрия имеет полное право отомстить Сербии за это не-

слыханное злодеяние. Венский ультиматум был принят к

сведению с некоторой тревогой, однако французский

президент отправился в путешествие по России, как

будто бы никакой особой угрозой и не пахло. Кое-кто

поговаривал о локальной войне на Балканах. Эти разго-

воры о войне разбудили спящую собаку, которая с каж-

дым днем стала казаться все злее. Упрочивались старые

союзы, нащупывались новые. Атмосфера сгущалась.

Вскоре проснулись военные и провели все этапы мобили-

зации, пока между столицами раскалялись телеграфные

провода. Как-то вдруг все разом заговорили о войне, за-

говорили с возбуждением, со страхом, а под конец - с

каким-то странным фатализмом. В последние дни июля

европейские столицы согласились, что война неизбежна.

Когда германский кайзер в последнюю минуту попробо-

102

вал остановить процесс, его генералы заявили, что это

уже невозможно. Alea iacta*. Это была чушь, но генера-

лы - тоже бюрократы, а бюрократы любят пожимать

плечами, пока события идут своим чередом. К тому же

кайзер Вильгельм не слишком соответствовал веберов-

скому образу идеального политика, так что война была

объявлена.

Британский министр иностранных дел Эдвард Грей

сказал в те летние дни: <Во всей Европе гаснут огни;

при нашей жизни мы уже не увидим, как они зажгутся

вновь>. Он был во многом прав. Я вспоминаю здесь

июль 1914 г. еще и потому, что эта история и ее послед-

ствия - не просто часть современного социального кон-

фликта. Попытки представить Первую мировую войну

как результат империалистических происков алчных ка-

питалистов, а дальнейший успех национал-социализма -

как отчаянный капиталистический трюк с целью сохра-

нить власть и добычу, не соответствуют действительнос-

ти почти во всех ее аспектах. Если экономика и была

когда-либо служанкой политики, то именно во время

Второй Тридцатилетней войны. Это не значит, что соци-

альных конфликтов не было или что классовый кон-

фликт - борьба за гражданские права и стремление уве-

личить жизненные шансы - перестал быть актуальным.

Но его актуальность проявлялась странными окольными

путями. В конце тридцатилетия - когда Европа лежала

в развалинах и гибель сотен тысяч людей в Хиросиме и

Нагасаки возвестила начало атомной эры - вот тогда со-

зрели условия для упорядоченной демократической клас-

совой борьбы и своеобразного экономического чуда. А до

этого момента, очевидно, с помощью взрывов и насилия

устранялись препятствия, лежавшие на пути модерна -

расширения гражданских прав, распространения жизнен-

ных шансов и свободы.

Одним из огней, погасших во всей Европе, была ре-

волюционная иллюзия. Она погасла не сразу, время от

времени вспыхивая вплоть до 1930-х гг., но яркость ут-

ратила намного раньше. Некоторые предпочитают вместо

<революционной иллюзии> говорить <надежда>. Разуме-

ется, звезда надежды тоже потускнела во время событий

1914 г. и последующих лет. Но здесь речь идет о надеж-

*Жребий брошен (лат.) (Примеч. пер.).

103

дах чрезмерных, о той пагубной страсти, которая застав-

ляет ожидать в самом ближайшем будущем пришествия

совершенно иного мира. Надежда - незаменимая дви-

жущая сила действия. Однако, чтобы она не осталась

пустой мечтой, мы должны связывать ее с реальными со-

циальными силами и политическими группировками.

Нам необходимо иметь в голове некую картину будущего

и представление о том, как воплотить ее в жизнь. В ре-

волюционной же иллюзии вера в неудержимое шествие

прогресса сочетается с миражом утопии. Она манит

людей прочь из реального мира и если не намеренно, то,

во всяком случае, фактически уводит их от свободы.

Для многих средоточием таких чрезмерных надежд

служило понятие пролетариата. Маркс был отнюдь не

единственным автором, исповедующим эту веру, но он

прежде всего несет ответственность за то, что множество

людей возомнили, будто видят путь, ведущий прямиком

в утопию. <Современное буржуазное общество... создав-

шее как бы по волшебству столь могущественные средст-

ва производства и обмена, походит на волшебника, кото-

рый не в состоянии более справиться с подземными сила-

ми, вызванными его заклинаниями>. Поэтому буржуа-

зии, чтобы выжить, приходится стараться сдерживать

новые производительные силы, но надолго это ей не уда-

ется. Рано или поздно вызываемые всем этим кризисы

оборачиваются против нее самой; <буржуазия не только

выковала оружие, несущее ей смерть; она породила и

людей, которые направят против нее это оружие, - со-

временных рабочих, пролетариев>. В ответ на усиливаю-

щееся беспокойство буржуазии (по Марксу) постоянно

будет расти численность, внутреннее единство и органи-

зационная сила пролетариата. Как буржуазия в феодаль-

ном обществе, так пролетариат в обществе буржуаз-

ном - это <класс, в руках которого будущее>. Но, в от-

личие от буржуазии, пролетариат не станет утверждать

новую власть меньшинства. Вместе с буржуазными про-

изводственными отношениями он разрушит все прежние

производственные отношения и соответствующую им

надстройку. Если же <пролетариат... путем революции...

превращает себя в господствующий класс и в качестве

господствующего класса силой упраздняет старые произ-

водственные отношения, то вместе с этими производст-

венными отношениями он уничтожает условия существо-

вания классовой противоположности, уничтожает классы

104

вообще, а тем самым и свое собственное господство как

класса. На место старого буржуазного общества с его

классами и классовыми противоположностями приходит

ассоциация, в которой свободное развитие каждого явля-

ется условием свободного развития всех>. И так далее и

тому подобное - в <Коммунистическом манифесте>, в

восторженной поэзии того времени, в песнях рабочего

движения и в призыве к пролетариям всех стран соеди-

няться.

Вместо этого парламентские представители пролета-

риата проголосовали за военные кредиты, причем по обе

стороны фронта. Тогда, в августе 1914 г., социалистичес-

кие партии Франции и Германии несомненно делали

именно то, чего ждали от них избиратели. Вместо того

чтобы создавать совершенно иной мир, рабочие шли в

бой за мир существующий. И что здесь удивительного?

Когда это было, чтобы бедные и униженные нашей земли

творили мир по собственному образцу? Не является ли

привычка приписывать нуждающимся массам утопичес-

кие фантазии вместо реальных интересов патерналист-

ским заблуждением интеллектуалов? Бедные ищут места

под солнцем - под этим солнцем, под солнцем сегод-

няшнего дня, а не под искусственным светом неизвестно-

го мира. Тот, кто говорит им, что в их руках будущее,

не даст им ни хлеба, ни крыши над головой. Естествен-

но, они начинают мечтать о том, что видят в действи-

тельности. Промышленный рабочий класс и его полити-

ческие организации, разумеется, были силой социального

изменения, но это изменение означало развитие реально

существующего принципа - принципа гражданских

прав.

Правда, некоторых такое открытие поразило. Рево-

люционная иллюзия завладела многими интеллектуала-

ми. Интеллектуалы вообще сыграли важную роль во

Второй Тридцатилетней войне, почему о них и заходит

так часто речь в этой истории. Немало вождей рабочего

движения либо сами были интеллектуалами, либо пребы-

вали в плену великой иллюзии. Их экстравагантные на-

дежды, как в зеркале, отражались в страхах, терзавших

власти. Где-то между 1914 г. и 1930-ми гг., после того,

как социалистические партии одобрили войну наций, и

до появления на сцене Сталина в России, а затем Гитле-

ра в Германии, пролетариат как путеводная звезда тех,

кто надеялся на новый мир, почти совершенно исчез.

105

Для исчезновения пролетариата имелись свои причи-

ны, в которые стоит вникнуть, поскольку они указывают

на важные социальные процессы. В первую очередь дело

даже не в этих процессах, а в одном простом факте. Те,

кто описывал и воспевал новый мир пролетариата, были

мало знакомы с реальными настроениями трудящихся.

Рабочие, в противоположность сконструированным гипо-

тезам, настроены скорее нетерпимо, чем терпимо, нацио-

налистически, чем интернационалистически, критически

по отношению к либералам; они скорее ищут защиты и

покровительства, чем стремятся к свободе и открытости.

<Эмпирические данные и теоретические рассуждения по-

зволяют сделать вывод, что низшие слои относительно

авторитарны, что крайние движения кажутся им привле-

кательнее, чем умеренные и демократические, что их не

пугает недостаток внутренней демократии, когда они

присоединяются к таким движениям, между тем как

более образованные и способные к взвешенным суждени-

ям члены их покидают>. Кто станет возражать Липсету,

когда он показывает, как <постепенное осознание того,

что нетерпимые и экстремистские движения с большей

вероятностью зарождаются в низших классах, нежели в

средних или высших... поставило трагическую дилемму

перед интеллектуалами, верившими когда-то, что проле-

тариат непременно является силой, несущей свободу, ра-

совое равенство и социальный прогресс>?1

За разочарованием относительно реальных настро-

ений и взглядов рабочего класса последовало еще более

глубокое разочарование в организациях рабочего движе-

ния. Когда Роберт Михельс в 1911 г. впервые опублико-

вал свою <Социологию политических партий>, его глав-

ная мысль уже не была совершенно новой, но по-преж-

нему шокировала. В основе своей она была проста и за-

ключалась в том, что социалистические партии по сути

не отличаются от других партий и политических органи-

заций, но эта догадка имела множество последствий.

<Тот, кто говорит: организация, демонстрирует тенден-

цию к олигархии>. Массы не могут руководить сами: в

то самое мгновение, когда они образуют партии и проф-

союзы, ими начинает руководить меньшинство. Предста-

вители властвуют над своими избирателями, делегаты -

над теми, кто вручает им мандат. Михельс провел глубо-

кое исследование природы человека и императивов обще-

ства ради обоснования простого наблюдения, что партия

106

есть партия. Не всегда ясно, что именно его волновало:

общество в целом или некоторые слабости его реальных

проявлений (которых можно избежать). Как бы то ни

было, он пришел к выводу, что рабочее движение стало

частью нормального политического процесса. Так роди-

лась социал-демократия. Георг Лукач в 1922 г. облек

значение этого события в легкомысленные, но весьма

многозначительные слова, сожалея о процессе <реальной

политической организации>, который <вынуждает проле-

тариат вернуться к его непосредственному существова-

нию в качестве простой составной части капиталистичес-

кого общества, а не мотора, толкающего это общество к

упадку и гибели>2.

Противопоставление олигархических вождей и массы

рядовых членов у Михельса имело и другую подоплеку.

Тут скрывался намек на вошедшую в моду привычку

представлять прославленный пролетариат как группу,

лишенную какой-либо структуры или культуры, - про-

сто как массу, 1920-е гг. стали эпохой открытия бича со-

временности в лице якобы атомизированных масс. <Пси-

хология масс> Густава Лебона по-прежнему пользовалась

спросом у многих читателей; Хосе Ортега-и-Гассет напи-

сал свое <Восстание масс>. Теодор Гайгер в книге

<Масса и ее действие> попытался защитить массу, введя

романтическое понятие пролетариата как носителя рево-

люционных надежд, но его более поздние публикации

показывают, что он не смог этим убедить даже самого

себя. Многие были скорее склонны принять характерис-

тику пролетариата как <лишенной свойств абстрактной

величины>, данную Вернером Зомбартом. <Мировой

пролетарий... уже почти стал одной и той же бесцветной

и безликой фигурой в Лондоне и Риме, в Москве и Па-

риже, в Берлине и Вене>3. От чрезмерной восторженнос-

ти до цинизма расстояние невелико.

Реальные общественные процессы не слишком помо-

гали оставшимся верующим в пролетариат. В экономи-

ческом отношении межвоенный период был так себе, но

при этом произошло некоторое перераспределение. В ре-

зультате часть рабочего класса поднялась, по крайней

мере внешне, до уровня среднего сословия. В оборот

вошло слово <обуржуазивание>. Тезис Маркса, согласно

которому пролетариат с течением времени должен был

превратиться в большой однородный класс, в любом слу-

чае приходилось считать опровергнутым. Промышлен-

107

ный прогресс требовал новых навыков; различение ква-

лифицированных, среднеквалифицированных и неквали-

фицированных рабочих было не только технической

формальностью при страховании.

Прогресс промышленности и общее экономическое

развитие привели также к массовому росту <нового сред-

него слоя> служащих частных фирм и общественных уч-

реждений. Об этом феномене, занимавшем в 1920-е гг.

многих социальных аналитиков, заговорили уже перед

Первой мировой войной. Быстро растущий новый сред-

ний слой - как и упорная живучесть <старого среднего

слоя> независимых ремесленников, мелких предприни-

мателей и сельских хозяев - со всей очевидностью оп-

ровергали предположение, что рано или поздно подав-

ляющее большинство людей будет втянуто в недиффе-

ренцируемую пролетарскую массу. Правда, рабочий

класс рос; в некоторых развитых странах он составлял

50% населения, а то и больше. Но другие слои росли

еще быстрее, и социальное положение их было отнюдь

не однозначным.

Эмиль Ледерер и Якоб Маршак, публикуя в 1926 г.

авторитетное исследование <нового среднего слоя>, еще

могли заявлять, что было бы неверно рассматривать слу-

жащих как <буфер между крупным капиталом и проле-

тариатом> и что новый класс мог бы найти свое место в

профсоюзах вместе с традиционными рабочими. Однако

шесть лет спустя Теодор Гайгер первым показал, что

дело обстоит не так просто. Хотя так называемые проле-

тарии в белых воротничках по своему экономическому

положению во многом походили на рабочих, они не толь-

ко носили воротнички, но и обладали собственным соци-

ально-политическим <менталитетом>4, что и заставило их

поддержать партию, выступившую в равной мере и про-

тив власти капитала, и против пролетарской револю-

ции, - партию нацистов.

Словно для того, чтобы еще больше усложнить ситуа-

цию, реальный социализм начал сеять зерна сомнения в

умах своих первоначальных приверженцев. Начиная с

1920-х гг. существовали два вида социализма. Первый -

в лице социал-демократии как правящей партии. Те, кто

еще сохранил веру в предстоящее тысячелетнее царство,

не могли не видеть, что рейхсканцлер Герман Мюллер и

премьер-министр Рамсей Макдональд таковое вряд ли

построят. Другой, советский опыт поднимал еще более

108

серьезные вопросы. Некоторым понадобилось удивитель-

но много времени, чтобы осознать истинную природу со-

ветского режима, но процесс утраты иллюзий начался

уже в 1920-е гг., когда вернулись со своими рассказами

первые посетители Советского Союза и кое-кто начал за-

даваться вопросами относительно диктатуры пролетариа-

та, длительности <переходного периода> и фигуры Ста-

лина. Масла в огонь подливал углубляющийся раскол

рабочего движения, и прежде всего беспощадные напад-

ки коммунистов на социал-демократов.

Всем, кто держал глаза открытыми и обеими ногами

стоял на земле, не составляло труда постичь значение

таких процессов. Я характеризую их как постепенное

расширение гражданских прав на непривилегированные

слои в результате сочетания социального давления и

стратегической политической реформы. Рабочий класс

ни в коем случае не был бесструктурной массой. Напро-

тив, из <бессвязной суммы беспомощных индивидов, но-

сящихся, подобно пескам пустыни, по воле стихий>, он

превратился в <могучую, обладающую самосознанием,

хорошо конституированную часть общества>. При этом

он не только добился улучшения собственного жизненно-

го уровня, но и <вообще преобразовал характер буржу-

азной экономики в весьма важном направлении>. Чело-

век, написавший это в своем ретроспективном анализе,

опубликованном после 1945 г., по-видимому, заслужива-

ет места в моем пантеоне стратегических реформаторов.

Это Карл Реннер, в 1920-е гг. - ведущий <австромарк-

сист>, однако несомненно державший глаза открытыми и

стоявший обеими ногами на земле5. После Второй миро-

вой войны он стал первым президентом возрожденной

Республики Австрии.

Другим было по-прежнему трудно расстаться с рево-

люционной иллюзией. Кое-кто пытался спасти провалив-

шуюся теорию с помощью весьма замысловатых вывер-

тов (горстка людей и сейчас так делает), от натужного

отрицания всех реальных перемен до идеи <экстернали-

зованного пролетариата> в развивающихся странах и ка-

кого-то совершенно эфемерного марксизма. Согласно

последнему, понятие пролетариата должно было обозна-

чать не реальных трудящихся, а нечто гораздо более аб-

страктное; <собирательного рабочего>, сам труд и даже

совокупность социальных отношений. Такое выхолащи-

вание реальности означает уход интеллектуалов со сцены

109

как политической силы и поэтому представляет мало ин-

тереса.

И все же было бы неверно недооценивать вакуум, ос-

тавшийся в умах интеллектуалов после исчезновения

пролетариата, и не следует сбрасывать его со счетов

только потому, что речь идет об одних интеллектуалах.

То, что думают и говорят стражи-критики наших пред-

ставлений о будущем и нашего миропонимания, - не

просто часть эзотерического мира духа. Конечно, не без

этого: с возникновением современной интеллигенции

даже появился особый жаргон, призванный скорее огра-

ничить, чем расширить круг посвященных. Язык служит

для них символом принадлежности, а не средством обще-

ния. Но при всем том интеллектуалы по-прежнему оста-

ются сейсмографами социального изменения, а иногда

вдобавок являются его ферментами или, по крайней

мере, катализаторами. Интеллектуалам принадлежит

важное место при любом либеральном разрешении про-

блемы современной политики, ибо они переводят интере-

сы социальных движений на язык тех, кто принимает ре-

шения, разъясняют принимаемые решения общественнос-

ти и при этом сохраняют дистанцию, не приближаясь

вплотную ни к вождям и бюрократам, ни к народным

интересам - что имеет жизненно важное значение как

для их собственной открытости, так и для открытости

всего общества.

Впрочем, последнее справедливо лишь в том случае,

если эта дистанция действительно сохраняется. История

Второй Тридцатилетней войны - в равной мере история

нелиберальной политики и интеллектуального предатель-

ства. Сама революционная иллюзия уже являлась фор-

мой предательства интеллигенции. Чрезмерные надежды

и утопии мостят дорогу идеологии и тирании. Отдельные

попытки заполнить оставшийся после исчезновения про-

летариата вакуум другими историческими силами в из-

вестной мере безобидны. Мы давно привыкли, что

какой-нибудь автор то и дело провозглашает революцию

какой-нибудь новой группы - менеджеров, ученых,

яппи... Все чаще центральную роль в картине мира, со-

здаваемой интеллектуалами, играют сами интеллектуалы.

Эта мода пошла от Карла Маннгейма, возложившего в

1920-е гг. в своем бестселлере <Идеология и утопия> все

оставшиеся надежды на <вольно парящую интеллиген-

цию>. Не был ли он и сам чересчур <вольно парящей>

110

личностью? Недавно опубликованные свидетельства

дают повод подозревать, что даже Маннгейм, социолог-

еврей из Франкфурта, перед лицом гитлеровского режи-

ма некоторое время колебался, прежде чем эмигрировать

в Лондон. Пустота в духовной копилке чрезмерных на-

дежд - тяжкое искушение. Роберт Михельс, публикуя в

1925 г. второе издание своей книги, уже связался с фа-

шистским движением Муссолини. Если массы не могут

править, то пусть по крайней мере нами правит тоталь-

ная власть... Чрезмерность желаний остается, хотя и

переносится с пролетарской иллюзии на реальность тота-

литаризма.

Тоталитаризм

С 1914 по 1945 год происходили вещи, не уклады-

вающиеся в нормальные категории анализа. Любая по-

пытка обсуждать их спокойным, деловым тоном вопию-

ще не вяжется с картиной мук, перенесенных жертвами

тех лет и испытываемых до сих пор теми, кто не может

забыть их судьбу. Впрочем, разве виновата судьба? По-

страдавшим могло так казаться, тем более что многие из

них свершали свой последний путь, окруженные великим

безмолвием по обе стороны всех границ. Но ведь убива-

ли их люди. Холокост - дело человеческих рук, так же

как <жатва скорби> на Украине и Гулаг, не говоря уже

о самих войнах - обеих мировых и вспыхнувшей в про-

межутке между ними гражданской войне в Испании, где

столкнулись, в масштабах еще наполовину человеческих,

оба тоталитаризма и рассеялись многие еще сохраняв-

шиеся иллюзии.

Дать объяснение тоталитаризму нелегко. Он выпада-

ет из картины поступательного движения от традицион-

ной к рациональной власти, от авторитаризма к консти-

туции свободы. Многие затруднялись хотя бы опреде-

лить его основные черты: <единая идеология, единая

партия, возглавляемая, как правило, одним человеком,

полицейский террор, монополия на средства коммуника-

ции и централизованное управление экономикой>6. Не-

ужели тоталитаризм действительно лишь одна из <форм

государства> или даже <способ легитимации>? Вспомним

германский национал-социализм Гитлера и советский

коммунизм Сталина. Оба полны противоречий: <кровь и

111

почва> - и <тотальная мобилизация>, постоянное под-

черкивание солидарности - и жестокая власть, романти-

ческий антимодернизм - и чудовищная <современная>

архитектура, сентиментальные песни о прошлом и буду-

щем, звучащие над безликими маршевыми колоннами.

Между двумя вариантами тоталитаризма существовали

заметные различия. Так, например, национал-социализм

привлекал традиционных правых, а коммунизм - тради-

ционных левых. Однако при всех противоречиях и раз-

личиях четко вырисовывается одна общая цель - то-

тальный контроль посредством мобилизации. Авторитар-

ные режимы стремятся к контролю, но оставляют доста-

точно жизненного пространства для приватности и апа-

тии. Демократия мобилизует, но делает это для того,

чтобы децентрализовать контроль. При тоталитарных ре-

жимах мобилизация - инструмент централизованного

контроля.

Моя мысль заключается в том, что европейский тота-

литаризм - характерный феномен десятилетий, отделяв-

ших одну мировую войну от другой. Для такого вывода

есть очевидные основания. Первая мировая война не

только привела Ленина к власти в России, но и повлекла

за собой Версальский мир и неполноценную веймарскую

демократию. Вторую мировую войну породили завоева-

тельные планы тоталитарных властителей. Пусть корни

тоталитарных идеологий уходят в XVIII столетие и даже

дальше, но политически вирулентны эти идеологии стали

лишь в период между двумя мировыми войнами. Труднее

обосновать, почему это произошло именно в данное

время в данных местах. Кое-кто апеллирует к метафизи-

ческим свойствам русской души и немецкого характера.

У меня на такие фантазии времени нет; я предпочитаю

взять лупу и как можно пристальнее рассмотреть полити-

ку и общество Европы межвоенного периода.

При этом очень скоро делаешь поразительное откры-

тие. У авторов, исследовавших социальную структуру

тоталитарных режимов, на переднем плане стоит одна

мысль: тоталитаризм - результат подмены прежних,

более слаженных социальных структур бесструктурными

<массовыми> обществами. <Тоталитаризм, - писал Лео-

нард Шапиро, - это новая форма диктатуры, порожден-

ная условиями массовой демократии после Первой миро-

вой войны>. (Мы уже видели, как быстро классический

пролетариат после 1918 г. был низведен некоторыми до

112

элементарной массы.) Ханна Арендт вслед за Францем

Нойманном видела корни тоталитаризма не только в

<бесструктурности массового общества>, но и в <специ-

фических условиях атомизированной и индивидуализи-

рованной массы>. В своей последней (оставшейся неза-

конченной) работе Нойманн вернулся к этой идее, опре-

деляя действие тоталитаризма как <атомизацию и изоля-

цию индивида, выражающиеся в негативном плане в раз-

рушении или, по крайней мере, ослаблении всех соци-

альных единиц, основанных на биологической связи

(семья), традиции, религии либо совместном труде и от-

дыхе, а в позитивном плане - в насаждении огромных,

недифференцированных массовых организаций, которые

изолируют отдельного человека и облегчают манипули-

рование им>. Примечательно, что множество авторов, за-

нимающихся данной темой, в один голос цитируют Ток-

виля, опасавшегося возникновения тирании большинства,

угрожающей новым <демократическим деспотизмом>7.

Такой анализ вполне согласуется с опытом современ-

ников. <Я обратился в коммунистическую веру, потому

что созрел для этого и потому что жил в распадающемся

обществе, жаждавшем веры>, - говорит Артур Кестлер,

пытаясь объяснить свой приход к коммунизму8. Мотив

знакомый - он уже звучал, когда мы говорили о совре-

менности и утрате лигатур. В искушении тоталитаризма

действительно невозможно распознать его антисовремен-

ный характер, бунт против современности. Но мы не

должны позволять вводить себя в заблуждение внешним

правдоподобием таких формулировок. Бесструктурные

массовые общества? А о чем, собственно, вели речь

вышеприведенные авторы? О Европе 20-х годов? Тогда

тут явно что-то не так.

Токвиль, естественно, говорил о Соединенных Шта-

тах, где феодальные структуры никогда не существовали

и в конституции нашли отражение индивидуалистические

ценности. Если в 1920-е гг. и было где-то массовое обще-

ство, то это общество американское. Однако Америка,

несмотря на увлечение фордами модели T и ранней про-

дукцией Голливуда, несмотря на повальное стремление

<жить не хуже Джонсов>, которое Дэвид Райзман спус-

тя десятилетия назвал <внешним механизмом управле-

ния>, не стала ни фашистской, ни коммунистической и

ни разу не испытала искушения стать таковой. Германия

же и Россия, со своей стороны, в 1920-е гг. были чем

113

угодно, только не типичными современными массовыми

обществами. В Веймарской Германии повсюду прогляды-

вали следы прежних социальных формаций - остэльб-

ские юнкеры и промышленные картели, исполненные со-

словной гордости чиновники и нерассуждающие верую-

щие. В Советском Союзе 1920-е и 1930-е гг. - эпоха со-

знательного разрушения пережитков досовременных

структур, но никто не назовет Россию в 1917 г. или

СССР в 1927 г. современным массовым обществом ато-

мизированных индивидов. Тоталитаризм вводил в иску-

шение не атомизированные современные массы (если та-

ковые где-либо вообще имелись), а тех, кто застрял на

полпути между старым и новым, кто, следовательно, по-

терял первое, не обретя второго, и, возможно, как раз по

этой причине попал на удочку фальшивых обещаний

всего лучшего, что есть в обоих мирах. Ингредиенты, со-

ставляющие тоталитаризм, - это неполная современ-

ность, предательство интеллектуалов и сладкозвучная

песня сирен о едином вожде.

В своей статье <Национал-социализм как искушение>

Фриц Штерн обобщил программу нацистов в нескольких

словах, дающих ясное представление обо всех этих ин-

гредиентах: <С классовой борьбой будет покончено;

народ вновь станет един; могучий фюрер будет править

Третьим Рейхом; враги государства будут изгнаны из

страны, а евреи, ответственные за все страдания Герма-

нии, будут исключены из народной общины; партий

больше не будет; фюрер как всесильный диктатор будет

олицетворять волю народа>9. Вместо современного соци-

ального конфликта - обещание материнских объятий

общины, минимум индивидуальности, дабы умерить

страх перед свободой, ярко выраженная мания преследо-

вания, защищающая от сомнений в себе, и, конечно,

вождь, фюрер.

Искушение заключалось в надежде избежать опаснос-

тей несовершенного гражданского общества, к тому же

при неясных экономических перспективах. И поддались

ему в первую очередь те избиратели, которые, потеряв

свое место в старой системе, не нашли его при новом по-

рядке; в этом смысле они представляли собой неприкаян-

ные, лишенные корней слои. Многие лидеры нацистской

партии на раннем этапе ее истории были выходцами из

социально (а иногда и национально) неприкаянных

семей. Ее сторонники рекрутировались из определенных

114

групп низших слоев, которые <никогда не были интегри-

рованы в общество>, из мелких независимых хозяев и

дельцов, которых в равной мере беспокоили как органи-

зованный капитал, так и организованный рабочий класс,

из служащих, неспособных примирить свои запросы с

реально занимаемым положением, из тех <консерватив-

ных и традиционалистских элементов>, которые хотели

бы видеть мир без современной политики10. Не граждане

и не классы сделали возможным подъем национал-соци-

ализма - а дезориентированные изгои, отторгнутые и

старым и новым, и проблемой их было то, что они пред-

ставляли собой безродные, неприкаянные группы, а не

атомизированные массы одиночек.

Предательство либеральных ценностей не ограничива-

лось кругом интеллектуалов. Многие слабые души про-

цветали в длинной тени вождей, позволявших им измы-

ваться над беспомощными жертвами. Эра тоталитаризма

была также эрой трусости. Трусы мостили вождям доро-

гу, несли их знамена, совершали за них преступления.

Они достойны лишь презрения, тогда как ослепленные

активисты и совращенные идеалисты внушают страх.

Между прочим, интеллектуалы предали нечто большее,

чем ценности определенных партий, - они предали

гражданское общество, без которого сами не могли суще-

ствовать: ужасная картина, но мы никогда не должны за-

бывать ее.

Если говорить о Германии, то прежде всего вспомина-

ются весна и лето 1933 г., когда лишь немногие сумели

не поддаться энтузиазму эпохи, а очень многие стали пи-

тать по поводу свободы странные запоздалые сомнения.

У некоторых авторов это не особенно и удивляло. Эрнст

Юнгер восхвалял <тотальную мобилизацию> и обрисо-

вал антипролетарский идеал <рабочего>; Карл Шмитт

свел политику к отношениям типа <друг - враг>; Ханс

Фрайер категорически требовал <революции справа>. Во

фрайбургской речи Мартина Хайдеггера при вступлении

в должность ректора (по праву заслужившей дурную

славу) превозносились времена, когда <ученое сословие>

уступает место <военному сословию>, то есть на смену

философам приходят отряды штурмовиков. (Даже Томас

Манн, правда, находясь за границей, пережил краткий

период осторожного любопытства.) Все они не были на-

цистами в полном смысле слова, но вместе с сотнями

других стали попутчиками нацистов.

115

Искушения коммунизма гораздо лучше документиро-

ваны, хотя бы потому, что поддавшиеся его чарам прояв-

ляли больше склонности говорить и писать о своем про-

шлом. В предисловии к книге <Бог, которого не

было> - сборнику исповедей Кестлера и Гайда, Райта и

Силона, Спендера и Фишера - Ричард Гроссман гово-

рит об <отчаянии и одиночестве> как <основных мотивах

обращения к коммунизму>, а затем делает удивитель-

ный, но, по-видимому, верный вывод: <Как это ни назы-

вай, но идея активного боевого сообщества и товарищест-

ва - включая личную жертву и уничтожение всех клас-

совых или расовых различий - во всех западных демо-

кратиях обладала неодолимой силой. Притягательность

обычной политической партии зиждется на том, что она

может предложить своим членам; притягательность же

коммунизма заключалась в том, что он ничего не предла-

гал, но требовал всего, в том числе отказа от духовной

свободы>11. Следует обратить внимание на элемент ма-

зохизма, саморазрушения в этом искушении, сочетаю-

щем самые экстравагантные надежды с полнейшей по-

корностью.

Историю межвоенного периода можно представить

как целый ряд <кронштадтов>, пользуясь метафорой

(увы, слишком близкой к реальности) Луиса Фишера

для описания тех событий, которые способствовали от-

резвлению поддавшихся искушению левых. Сама крон-

штадтская резня 1921 г. фактически не тронула многих

из первых обращенных, поскольку их абстрактная, почти

эстетская вера включала в себя убеждение, что нельзя

сделать омлет, не разбив яиц. (Даже после своего разры-

ва с коммунизмом Стивен Спендер писал: <Может быть,

насилие, концентрационные лагеря, извращение наук и

искусств оправданы, если эти методы в конце концов

приведут к построению бесклассового общества>12.) Кро-

вопролитный путь раскулачивания и коллективизации на

Украине полностью получил документальное подтверж-

дение лишь в самое недавнее время. Показательные про-

цессы 1930-х гг. кое на кого подействовали; еще сильнее

способствовало утрате иллюзий сознательное расторже-

ние коммунистами антифашистского альянса во время

гражданской войны в Испании, на глазах у всех ее

участников и зачастую с самыми гибельными последст-

виями. Довершил дело гитлеровско-сталинский пакт

1939 г. И все же некоторые продолжали стоять на своем.

116

Очевидно, искушение бывает безгранично. Они стояли

на своем до великого отречения Хрущева от Сталина; до

венгерской революции 1956 г.; до пражской весны 1968;

некоторые (хотя и очень немногие) даже после кончины

коммунизма в революции 1989 г. так и остались торчать

подобно монументам trahison des clercs* в кровавой исто-

рии нашего столетия.

К дефектам неполного модерна, соблазнам вождизма

и предательству интеллектуалов в истории европейского

тоталитаризма добавились и другие факторы. Между Со-

ветским Союзом и нацистской Германией существовали

важные различия, но у них имелись и не менее важные

общие черты. От читателя не должно было укрыться,

что Франц Нойманн, говоря об <атомизации и изоляции

индивидов> в связи с тоталитаризмом, использует эти су-

ществительные транзитивно. Иными словами, они озна-

чают действие самого тоталитаризма, а не причину его

существования. Тоталитаризм как процесс - Ханна

Арендт сказала бы <тоталитаризм у власти> - атомизи-

рует и изолирует людей, и он обязан делать это, чтобы

обеспечить надежность своей хватки. Тоталитаризм не

есть результат атомизированного общества - он сам сна-

чала создает его; следовательно, пользуясь выражением

Троцкого, он есть <перманентная революция>. Ханна

Арендт в этой связи делает весьма многозначительное за-

мечание, утверждая, что <перед тоталитарным властите-

лем стоит двойная задача, на первый взгляд противоре-

чивая до абсурда: он должен претворить фиктивный мир

движения в осязаемую, функционирующую реальность

повседневной жизни, и он же должен, с другой стороны,

не дать этому новому миру достичь некой новой стабиль-

ности, ибо любая стабилизация его законов и институтов

по необходимости покончит и с самим движением, и,

вместе с тем, со всеми планами по завоеванию мира>.

Над этим тезисом стоит поразмыслить, не только

вспоминая Гитлера и Сталина, но и рассматривая пост-

тоталитарный Советский Союз и китайскую культурную

революцию. Если утверждение Ханны Арендт верно, это

означает, что тоталитаризм не является жизнеспособной

формой государства; он по природе своей не может су-

ществовать долго и в самом деле заслуживает совершен-

*Предательства просвещенных умов (фр.) (Примеч. пер.).

117

но невероятной, на первый взгляд, характеристики, дан-

ной Францем Нойманном национал-социалистическому

левиафану: <антигосударство, хаос, состояние беззако-

ния, бунта и анархии>13.

Итак, исходное сырье для тоталитаризма - несо-

вместимость между привилегиями без смыслообразующе-

го контекста и гражданскими правами без их закрепле-

ния в культуре, то есть общество, которое не может ни

идти вперед к гражданскому обществу, ни вернуться

назад к более традиционным образцам. Тоталитарный

процесс устраняет эту несовместимость, безжалостно раз-

рушая все остатки традиционных или авторитарных

структур, но не ставит на их место ничего долговечного.

Он завершает негативную часть модернизации, не при-

ступая к ее позитивной части. Тоталитаризм - это раз-

рушение в чистом виде, поэтому так велико искушение

анализировать его в терминах психопатологии. Тотали-

тарные вожди, сгубив множество тех, кто попался им на

пути, ведут свои народы к коллективному самоубийству.

Если выражаться не столь метафорически, перманентная

революция есть в то же время перманентное чрезвычай-

ное положение; фактически тоталитарная власть пред-

ставляет собой скорее последнее, чем первое. Такое по-

ложение не может сохраняться слишком долго. Оно

ведет либо к каким-то формам рутинизации, то есть к

той стабильности, что <по необходимости покончит с

самим движением>, либо к катастрофе - как правило, к

войне.

Таким образом, тоталитаризм - это крайний случай

организации дезорганизации, режим анархии. Возникает

вопрос, существовал ли он когда-либо в действительнос-

ти в такой форме. Нацистская Германия во время войны,

по-видимому, достаточно близко подошла к тоталитарной

ситуации, но для этого на все то, что натворили нацисты

за шесть коротких предвоенных лет, должны были нало-

житься тоталитарные по сути своей тенденции любого

военного правительства. И в сталинском СССР война

тоже помогла цементированию власти террора, в извест-

ной мере еще более совершенной, чем у нацистов, по-

скольку в Москве гораздо меньше, чем в Берлине,

можно было предвидеть, кто окажется следующим, кто

услышит зловещий стук в свою дверь в предрассветный

час. Тоталитаризм Муссолини никогда не шел дальше

слов, а фашизм Франко чем дальше, тем больше превра-

118

щался в ту смесь авторитарных и современных черт, ко-

торую мы с тех пор то и дело наблюдаем в Латинской

Америке и кое-где в других местах. Мао Цзе-дуну при-

шлось иметь дело с огромной страной, но он все же про-

шел большой путь в направлении чистого тоталитаризма,

пытаясь к тому же посредством культурной революции

воспрепятствовать какой бы то ни было стабилизации.

Можно вспомнить еще Пол Пота, Иди Амина и ряд дру-

гих послевоенных властителей, действовавших в куда

более мелких масштабах, но вряд ли менее изуверским

образом.

Кое-кто противостоял тоталитарному искушению.

Большинство тех, кому это удалось, поплатились жиз-

нью. Страницы <Архипелага Гулаг> А.И.Солженицына,

помимо множества других чувств, вызывают живое ощу-

щение, будто перед нами встают те, чьи имена уже никто

не вспомнит, но чье дело не должно быть забыто никог-

да. Сам Солженицын выступает за возрождение старой

России, а не создание современного гражданского обще-

ства. То же самое можно сказать о ядре сопротивления в

Германии. В ходе восстания 20 июля 1944 г. велась речь

о нормах порядочности и правовом государстве, но не о

конституции свободы. Дорогу вперед указывали те не-

многие, кто не стал частью тоталитарной системы и ни-

когда не испытывал такого искушения. Должно быть, то

были индивидуалисты чистейшей воды. К ним относи-

лась, например, Ханна Арендт. В следующей главе будет

подробнее рассказано о Раймоне Ароне. Фридрих фон

Хайек мог с чистой интеллектуальной совестью написать

в 1944 г. свои <Пути, ведущие в кабалу>. А из-под пера

Карла Поппера в его далеком новозеландском изгнании

вышла великая инвектива против Платона, Гегеля,

Маркса и всех, кто не переносил свободы, - <Открытое

общество и его враги>.

Мысль Поппера проста, но глубока. Мы живем в

мире неуверенности; мы ищем новое и совершаем ошиб-

ки. Никто не знает наверняка, какая дорога ведет впе-

ред, а те, кто претендует на подобное знание, вполне

могут заблуждаться. Такую неуверенность тяжело выно-

сить. На протяжении всей истории человечества реаль-

ность неуверенности сопровождается мечтой об уверен-

ности. Великие философы поддерживали эту мечту. Пла-

тон нарисовал картину государства, управляемого царя-

ми-философами, где право голоса есть у тех, кто знает

119

истину. Гегель, а вслед за ним Маркс претендовали на

право говорить от имени истории, утверждая, что разум-

ное либо уже действительно, либо будет действительно

после пролетарской революции. Но все это ложные про-

роки. Они не могут знать то, чего не знаем мы, осталь-

ные. В реальном мире всегда существуют различные

взгляды и, следовательно, - конфликт и преобразова-

ние. На самом деле конфликт и преобразование - это

наша свобода; без них свободы быть не может:

<Остановка политических перемен - не панацея;

она не может никому принести счастья. Мы никогда

не сможем вернуться к мнимой невинности и красоте

закрытого общества. Наша мечта о царствии небесном

неосуществима на земле. Как только мы начинаем по-

лагаться на свой разум, применять свои критические

способности, как только мы чувствуем призвание к лич-

ной ответственности, в том числе к ответственности за

прогресс знания, с того самого момента мы уже не

можем вернуться в состояние подчиненности родопле-

менной магии. Для тех, кто вкусил плод с древа по-

знания, рай потерян. Чем больше мы пытаемся возвра-

титься в героическую эпоху родовой общины, тем вер-

нее приходим к инквизиции, тайной полиции и роман-

тизированному гангстерству. Раз начав с подавления ра-

зума и истины, мы обязательно заканчиваем самым без-

жалостным и ожесточенным разрушением всего челове-

ческого. К гармоническому естественному состоянию нет

возврата. Повернув вспять, мы вынуждены будем прой-

ти весь путь до конца - и стать животными.

Перед нами стоит вопрос, на который мы должны

дать ясный ответ, как бы это ни было трудно. Если мы

мечтаем вернуться в детство, если чувствуем искушение

положиться на других и таким образом стать счастливы-

ми, если нас пугает задача нести наш крест - крест че-

ловечности, разума и ответственности, если мы потеряли

мужество и устали от тяжести креста, наши силы должно

подкрепить ясное осознание простого решения, лежащего

перед нами. Мы можем снова стать животными. Но если

хотим остаться людьми - есть лишь один путь, путь в

открытое общество>14.

В те эпохи, когда сдираются вся кожа, весь жир и

плоть с костей общественного договора, наряду с этим

ставятся фундаментальные вопросы. Иногда на них даже

даются ответы.

120

Диктатуры и простые стандарты

Гитлер мертв, Сталин тоже. Остается вопрос, не

может ли что-нибудь подобное случиться снова. Может

ли тоталитаризм вторично поразить ту же страну? Если

предложенный на этих страницах анализ верен, то нет.

Если тоталитарный режим однажды прошел свой разру-

шительный путь, то условия для его возникновения

уничтожены навсегда15. Возможно, данный анализ и не-

верен, однако в любом случае он подразумевает некото-

рые моменты, которые следует четко выделить. Во-пер-

вых - что Германия после Второй мировой войны за-

страхована от тоталитарной опасности. Звучит поистине

громко. Во-вторых - что Советский Союз после смерти

Сталина уже не был тоталитарным. Но как тогда охарак-

теризовать постсталинистский советский режим? Третье

предположение почти созвучно историцистскому пред-

ставлению об истории как об улице с односторонним

движением: там, где современность пробила себе дорогу,

ее уже не повернуть вспять. Подтверждается ли эта ги-

потеза? Прежде чем перейти к рассмотрению мира после

Второй Тридцатилетней войны, нужно навести порядок в

многообразии и путанице понятий: авторитаризм, тотали-

таризм, демократия, бюрократия, автократия. Теория их

взаимоотношений нам не нужна, но сами понятия следу-

ет прояснить.

В ноябре 1979 г. Джин Киркпатрик опубликовала

статью, которая не только помогла ей занять пост амери-

канского представителя в ООН, но и дала новой админи-

страции президента Рейгана основание для отхода от

внешней политики, которую проводил предшественник

Рейгана Картер16. Статья, озаглавленная <Диктатуры и

простые стандарты>*, в то же время представляла собой

превентивный удар в <войне помощников президента>,

ибо это была прямая атака на политические позиции, за-

щищавшиеся Збигневом Бжезински, помощником прези-

дента Картера по национальной безопасности. Джин

Киркпатрик вспоминает проделанный Бжезински (в

книге <На рубеже двух эпох>) анализ преобладающих в

мире политических тенденций, расставляя акценты по-

*Так у автора. Статья Киркпатрик носит название <Дикта-

туры и двойные стандарты> (см. примеч. 16 на с. 270) (При-

меч. пер.).

121

своему. Бжезински (говорит она) отстаивал мнение, что

модернизация - необратимый процесс. Следовательно,

рано или поздно она разрушит все досовременные, авто-

ритарные режимы. Непосредственный результат этого

процесса нередко бывал неприятен и мог даже называть-

ся коммунизмом, но Америка должна найти свое место

на страницах истории, вместо того чтобы тщетно пытать-

ся затормозить ее ход. Все равно лишь действительно со-

временные общества могут в итоге стать демократически-

ми, и если дать им шанс, то большинство из них так и

сделает.

Эта модель нам близка. Дорога модернизации всегда

идет от авторитаризма к демократии, хотя иногда проле-

гает при этом через чистилище тоталитаризма. Джин

Киркпатрик данную концепцию не разделяет. Неважно,

что там делает или не делает модернизация - для Кирк-

патрик мир делится по другим критериям, и демократий

в нем немного, очень немного. <Обычно нужны десяти-

летия, если не столетия>, чтобы народ усвоил обычаи и

институты демократического строя. Возможно, Велико-

британия и Соединенные Штаты - единственные приме-

ры такого рода. Остальной мир - это в основном авто-

кратии. Среди них различаются две разновидности: тра-

диционные или благонамеренные и революционные или

злонамеренные. Джин Киркпатрик не питает иллюзий

относительно обеих, но подчеркивает разницу между

ними: <В целом традиционные автократии допускают су-

ществование социального неравенства, насилия и нище-

ты, тогда как революционные автократии творят их спе-

циально>. Это значит, между прочим, что, по мнению

Киркпатрик, обычным людям легче переносить тяготы

традиционной жизни, поскольку они для них привычны,

в то время как революционные автократии, создавая соб-

ственные трудности, разрушают все знакомое и привы-

чное17.

Интересы Джин Киркпатрик лежат в области внеш-

ней политики, и выводы из ее искусного, хотя и доволь-

но циничного анализа налицо. Кажется, Рузвельт сказал

не то о Сомосе, не то о Трухильо: <Он сукин сын, но это

наш сукин сын>. Киркпатрик излагает то же самое ака-

демическим языком: <С группами, которые считают себя

нашими врагами, нужно и обходиться как с врагами>, -

и наоборот. Жаркие дебаты по поводу ее статьи развер-

нулись в основном вокруг этих выводов18. Это понят-

122

но - ведь они читаются как идеологическое обоснование

американской поддержки автократии коррумпированных

семей или генералов в Латинской Америке и других мес-

тах. К тому же они предлагают ставить геополитические

интересы выше любых моральных соображений. Даже

если отвлечься от морали, выводы Киркпатрик могут по-

вести к осложнениям на практике, когда people power -

власть народа с улицы, - как это было в 1986 г. на Фи-

липпинах и в столь многих местах с тех пор, сметает

автократа - друга Вашингтона.

Основополагающий анализ политических систем со-

храняет свое значение, даже если мы не принимаем сле-

дующих из него внешнеполитических выводов. Но, как

бы там ни было, имплицированная, а порой и эксплици-

рованная в данной книге модель - иная. Она сохраняет

статус <авторитарных> (следуя в этом за учителем Джин

Киркпатрик - Францем Нойманном) лишь за теми ре-

жимами, при которых узкий традиционный слой пользу-

ется властью, потому что так было всегда. Пока люди не

требуют расширить их участие в управлении, элита забо-

тится об их благосостоянии, хотя и при этом бывают хо-

рошие и плохие времена, и прежде всего добрые и злые

правители. Такому авторитаризму трудно сохраниться в

современном мире. Разумеется, в ходе дебатов вокруг

статьи Киркпатрик совершенно справедливо указыва-

лось, что утверждение о существовании <необратимых>

процессов неоправданно19. Распад авторитарного режима

под давлением требований расширения прав и нужд эко-

номического роста может длиться долго и так и не дойти

до конца. Германия - один пример тому, Япония, воз-

можно, - второй.

Перекосы неполной модернизации могут привести к

тоталитаризму, но не обязательно. Есть и другие, не-

сколько более стабильные, а главное - менее кровавые

формы недемократического правления, для которых не-

легко подыскать четкое общее определение. В Латинской

Америке, в Африке, отчасти и в Азии можно найти ре-

жимы, являющиеся, так сказать, одновременно псевдоав-

торитарными и субтоталитарными. Самозваные элиты,

стоящие вне всякой традиции, апеллируют к старым цен-

ностям, но заняты в первую очередь тем, чтобы напра-

вить поток новообретенного богатства в немногие избран-

ные карманы. Сознательная политика повышения обеспе-

чения (экономического) сочетается со столь же созна-

123

тельным ограничением гражданских прав большинства.

Эта промежуточная форма может быть стабильнее тота-

литарных режимов, но по-настоящему и она нестабильна.

Она постоянно колеблется между тоталитарной закры-

тостью и демократической открытостью. Бжезински, раз-

бираясь в этом лучше, чем Киркпатрик, предостерегал от

связи с подобными режимами даже в том случае, если

они расположены к Америке, ибо неосмотрительные

предприниматели могут впустую потратить на них слиш-

ком много денег, а неосмотрительные правительства -

слишком много доброй воли.

Специфически современные формы власти интерес-

нее, по крайней мере теоретически. Рассмотрим сначала

связанный с ними риск. Даже когда страны перешагива-

ют токвилевский порог современности и посевы равенст-

ва в них дают всходы, риск остается. На деле опасность

таит в себе каждый элемент современной политики -

лидерство, участие и управление. Современность не ис-

ключает диктатуры; не стоит отбрасывать старую идею

тирании большинства. Демагогия, популизм, <восемнад-

цатые брюмера> господина или госпожи, присваивающих

себе право представлять большинство, вытаптывая при

этом английский парк гражданского общества, - в выс-

шей степени современные политические образцы. Это от-

носится и к крайним формам участия. Словом <демокра-

тия> многократно злоупотребляли начиная с 1968 года,

если не раньше. Есть такая форма постоянного участия

всех во всем, которая не стимулирует свободу, то есть

преобразование через конфликт, а тормозит ее. Границы

здесь провести нелегко. Что такое университет с коллек-

тивным управлением - рецепт застоя или образ осу-

ществленной демократии? И как обстоит дело с осущест-

влением власти через всенародное обсуждение и рефе-

рендум?

Но самая серьезная опасность исходит от того, что

было кошмаром для Макса Вебера, - от бюрократии.

Наиболее крайняя ее форма - посттоталитарная бюро-

кратия реального социализма, которую главным образом

связывают с именем Брежнева. До сих пор ее практичес-

ки не анализировали как таковую, и отчасти виной тому

упрощенные категории Джин Киркпатрик. А ведь на

свете есть не только автократия и демократия, и тем

более не только тоталитаризм и свобода. К моменту,

когда разразилась революция 1989 г., реальный социа-

124

лизм Китая, Советского Союза и Восточной Европы

давно оставил позади чрезвычайщину культурной рево-

люции, Сталина и его подражателей в государствах-са-

теллитах. Вместо экстремального режима единоличного

властителя, бразды правления взяла в свои руки номен-

клатура, и рука ее была тяжелой. Она создала гигант-

скую администрацию, контролировавшую все сферы

жизни и неподконтрольную никому. Номенклатуру

прежде всего интересовало собственное существование,

причем существование в комфорте. Всех прочих она дер-

жала в состоянии зависимости и нищеты. Для большин-

ства реальный социализм в довольно чистом виде пред-

ставлял собой то, что он якобы победил, - эксплуата-

цию, пусть даже ввиду экономической некомпетентности

номенклатуры эксплуатировать особенно было нечего.

Как же подобная форма власти могла так долго про-

держаться в современных обществах? Одна из причин в

том, что она все же была лучше, чем предшествовавший

ей тоталитаризм. Не стоит недооценивать этот момент:

люди всегда мыслят сравнительными категориями. Дру-

гая причина та, что бюрократическая власть - админи-

стративный централизм - гарантировала определенный

минимальный уровень социальных благ, по крайней мере

тем, кто сохранял верность режиму. Третья причина не-

сомненно заключалась в вездесущности властей, обеспе-

чивавшейся не в последнюю очередь с помощью КГБ,

Штази, Секуритате и, конечно, угрозы со стороны армии

Большого Брата. Были и другие причины. Но главное -

при всем том эта форма власти в конце концов все же не

смогла удержаться. По мере того как выяснялось, что

она вовсе не предлагает некий альтернативный шанс со-

временности, а преграждает дорогу к благам современ-

ных обществ, люди начинали требовать и большего коли-

чества прав, и большего их обеспечения - в конститу-

ции свободы.

Между тем страны свободного мира столкнулись с

собственными трудностями. В некоторых отношениях

они не так уж отличаются от трудностей социализма.

Произведя некую экстраполяцию, следует в первую оче-

редь опасаться энтропии, проистекающей от неверного

сопряжения бюрократии и демократии. Если реальность

рационального управления жизнью будет сочетаться с

иллюзией демократического участия, всякое движение

остановится. В самые мрачные свои минуты Макс Вебер

125

пал жертвой собственной теории необратимости и назвал

бюрократическую <железную клетку> <несокрушимой>.

Разумеется, ее не сокрушить, если не претворить волю и

сопротивление людей в инновацию и стратегические из-

менения. Одной демократии недостаточно, чтобы расше-

велить или контролировать бюрократию. Может быть,

кое-кто преувеличивает склероз, поразивший в первую

очередь европейские страны в 1970-е гг., но все же труд-

но отрицать, что упадок и развал наций отчасти связан с

их неспособностью к преобразованию, к разведыванию

новых путей, к повышению жизненных шансов, как

путем расширения всеобщих прав, так и путем увеличе-

ния разнообразного их обеспечения.

Все это должна дать конституция свободы. Тем не

менее, одной формулы недостаточно; мы видели это,

когда рассматривали комбинации реальной свободы. Хо-

рошо скомбинированные конституции встречаются редко,

так редко, что можно понять столь узкое определение,

данное Джин Киркпатрик свободным обществам. Но по-

нять в данном случае не значит простить. Заявлять о не-

обратимости процессов - признак историцизма, но зара-

нее отчаиваться в выполнимости задачи распространения

конституции свободы - признак безответственности.

Возможно, <построить и сохранить демократические ин-

ституты особенно трудно>, и было бы даже неверно пы-

таться <навязывать обществам, не имеющим необходи-

мой политической культуры, традиции и социальной

структуры, сложную и чуждую им политическую практи-

ку>, но трудно и понять, почему бы стране, достигшей

успеха, не стать <повивальной бабкой мира демокра-

тии>20. Конституция свободы - не привилегия, а обя-

занность.

По счастью, именно так смотрели на это дело великие

демократии. В Великобритании и Соединенных Штатах

послевоенная эпоха началась уже в середине войны.

Группы крупных деятелей задумались о порядке мирного

времени. Международная система, ставшая результатом

этих раздумий, оказалась недолговечной; вскоре она на-

чала рушиться под влиянием разворачивающейся холод-

ной войны и окончательно распалась, когда Соединенные

Штаты в 1970-е и 1980-е гг. утратили к ней интерес. Тем

не менее, сама идея такой системы - важная веха. ООН

как организация, призванная защищать мир и права че-

ловека; Международный валютный фонд и Генеральное

126

соглашение о тарифах и торговле, следящие за соблюде-

нием правил игры между растущими экономиками; Все-

мирная банковская система как инструмент стимулирова-

ния развития - все это не самые плохие отметины на

пути к мировому гражданскому обществу.

Не менее серьезное значение имела после 1945 г. по-

мощь в разработке конституций свободы, и после 1989 г.

она обрела это значение снова. Тут, разумеется, кое-кто

стал жертвой наивного заблуждения: делу свободы не

могут помочь ни вчерашние <перевоспитатели>, ни сегод-

няшние коммивояжеры, торгующие патентованными де-

мократическими лекарствами. Правда и то, что вера в

необратимость модерна вкупе с конституцией свободы

привела к ошибочным суждениям и ошибочным инвести-

циям. Но цинизм близорукого девиза <Кто не со мной,

тот против меня> еще хуже. Только диктатуры использу-

ют такие простые стандарты. Открытые, свободные об-

щества способны помогать другим, уважая в то же время

их самобытность. Такова одна из надежд, вспыхнувших

на нашем небосклоне в конце эры тоталитаризма.