VII. 2.3.1 а.И. Герцен. Русский народ и социализм.

Письмо к И. Мишле².

…Мы, оставившие Россию только для того, чтобы свободное русское слово раздалось, наконец, в Европе, – мы тут налицо и считаем долгом подать свой голос, когда человек, вооруженный огромным и заслужен­ным авторитетом, утверждает, что «Россия не существует, что русские не люди, что они лишены нравственного смысла»…

Прошлое русского народа темно; его настоящее ужасно, но у него есть права на будущее. Он не верит в свое настоящее положение, он имеет дерзость тем более ожидать от времени, чем менее оно дало ему до сих пор…Самый трудный для русского народа период приближается к концу. Его ожидает страшная борьба; к ней готовятся его враги… Община спасла русский народ от монгольского варварства и от им­перской цивилизации, от выкрашенных по-европейски помещиков и от немецкой бюрократии. Общинная организация, хоть и сильно потрясенная, устояла против вмешательства власти; она благополучно до­жила до развития социализма в Европе…

Русское самодержавие вступает в новый фазис. Выросшее из антинациональной революции [т.е. реформ Петра I], оно исполнило свое назначение; оно осуществило громадную империю, грозное войско, правительственную централизацию. Лишенное действительных корней, лишенное преданий, оно обречено на бездействие; правда, оно возложило было на себя новую задачу – внести в Россию западную цивилизацию, и оно до некоторой степени успевало в этом, пока еще играло роль просвещенного правительства…

Правительство, распавшееся с народом во имя цивилизации, не замедлило отречься от образования во имя самодержавия. Оно отреклось от цивилизации, как скоро сквозь ее стремления стал проглядывать трехцветный призрак либерализма; оно попыталось вернуться к национальности, к народу. Это было невозможно. Народ и пра­вительство не имели ничего общего между собою; первый отвык от последнего, а правительству чудился в глубине масс новый призрак, еще более страшный призрак – красного петуха. Конечно, либерализм был менее опасен, чем новая пугачевщина, но страх и отвращение от либеральных идей стали так сильны, что правительство не могло более примириться с цивилизацией…

Из всего этого вы видите, какое счастие для России, что сельская община не погибла, что личная собственность не раздробила собственности общинной; какое это счастье для русского народа, что он остался вне всех политических движений, вне европейской цивилизации, которая, без сомнения, подкопала бы общину и которая ныне сама дошла в социализме до самоотрицания… Различие между вашими законами и нашими указами заключается только в заглавной формуле. Указы начинаются подавляющей истиною: «Царь соизволил повелеть»; ваши законы начинаются возмутительной ложью – ироническим злоупотреблением имени французского народа и словами «свобода, братство и равенство»…

VII. 2.41. Н.Я. Данилевский. Россия и Европа.

Различия в ходе исторического воспитания. …Народности, национальности суть органы человечества, посред­ством которых заключающаяся в нем идея достигает в пространстве и во времени возможного разнообразия, возможной многосторонности осуществления… Народность составляет поэтому существенную ос­нову государства, самую причину его существования, – и главная цель его и есть именно охранение народности. Из самого определения госу­дарства следует, что государство, не имеющее народной основы, не имеет в себе жизненного начала и вообще не имеет никакой причины существовать. Если, в самом деле, государство есть случайная смесь народностей, то какую национальную честь, какую национальную свободу может оно охранять и защищать, когда честь и свобода их могут быть (и в большинстве случаев не могут не быть) друг другу противоположны? На что идут миллионы, поглощаемые флотами, армиями, финансовым управлением, государственным долгом таких государств? – ни на что, как на оскорбление и лишение народной чести и свободы народностей, втиснутых в его искусственную рамку… Из этого национального значения государства следует, что каждая народность, если получила уже и не утратила еще сознание своего самобытного исторического национального значения, должна составлять государство и что одна Народность должна составлять только одно государство. Эти положения подвержены, по-видимому, многим исключениям, но только по-видимому…

Русский народ перешел через различные формы зависимости, которые должны были сплотить его в единое тело, отучить от личного племенного эгоизма, приучить к подчинению своей воли высшим, общим целям – и цели эти достигнуты; государство основалось на не­зыблемой народной основе; и, однако же, в течение этого тысячелет­него процесса племенной эгоизм не заменился сословным, русский народ, не утратив своих нравственных достоинств, не утратил и веще­ственной основы для дальнейшего своего развития, ибо сохранил вла­дение землею в несравненно большей степени, нежели какой бы то ни было европейский народ. И не только сохранил он это владение, но и обеспечил его себе на долгие веки общинною формою землевладения. Он вполне приготовлен к принятию гражданской свободы взамен пле­менной воли, которой (как всякий исторический народ) он должен был лишиться во время своего государственного роста…

Европейничанье – болезнь русской жизни. …Кроме трех фазисов развития государственности, которые пере­нес русский народ и которые, будучи в сущности легкими, вели к уст­ройству и упрочению Русского государства, не лишив народа ни одного из условий, необходимых для пользования гражданскою свободою как полной заменой племенной воли, Россия должна была вынести еще тя­желую операцию, известную под именем Петровской реформы… Следовательно, самая существенная цель государства (охрана народ­ности от внешних врагов) требовала уже в известной степени техничес­кого образования, – степени, которая с тех пор, особливо со второй четверти XIX века, не переставала возрастать в сильной пропорции… Необходимо было укрепить русскую государственность заимст­вованиями из культурных сокровищ, добытых западной наукой и про­мышленностью, – заимствованиями быстрыми, не терпящими отла­гательства до того времени, когда Россия, следуя медленному естест­венному процессу просвещения, основанному на самородных началах, успела бы сама доработать до необходимых государству практических результатов просвещения. Петр сознал ясно эту необходимость, но (как большая часть великих исторических деятелей) он действовал не по спокойно обдуманному плану, а со страстностью и увлечением… Если Европа внушала Петру страстную любовь, страстное увлече­ние, то к России относился он двояко. Он вместе и любил, и ненавидел ее. Любил он в ней собственно ее силу и мощь, которую не только предчувствовал, но уже сознавал, любил в ней орудие своей воли и своих планов, любил материал для здания, которое намеревался возвести по образу и подобию зародившейся в нем идеи, под влиянием европейского образца; ненавидел же самые начала русской жизни – самую жизнь эту как с ее недостатками, так и с ее достоинствами. Если бы он не не­навидел ее всей страстностью своей души, то обходился бы с нею осторожнее, бережнее, любовнее. Потому в деятельности Петра необходимо строго отличать две стороны: его деятельность государственную, все его военные, флотские, административные, промышленные насаждения, и его деятельность реформативную в тесном смысле этого слова, т.е. изменения в быте, нравах, обычаях и понятиях, которые он старался произвести в русском народе… Как бы то ни было, русская жизнь была насильственно перевернута на иностранный лад. Сначала это удалось только относительно верхних слоев общества, на которые действие правительства сильнее и прямее и которые вообще везде и всегда податливее на разные соблазны. Но мало-помалу это искажение русской жизни стало распространяться и вширь и вглубь, т.е. расходиться от высших классов на занимающие более скромное место в общественной иерархии, и с наружности – проникать в самый строй чувств и мыслей, подвергшихся обезнародовающей реформе. После Петра наступили царствования, в которых правящие государством лица относились к России уже не с двойствен­ным характером ненависти и любви, а с одною лишь ненавистью, с одним презрением, которым так богато одарены немцы ко всему славянскому, в особенности ко всему русскому. После этого тяжелого пе­риода долго еще продолжались, да и до сих пор продолжаются еще колебания между предпочтением то русскому, как при Екатерине Великой, то иностранному, как при Петре III или Павле. Но под влиянием толчка, сообщенного Петром, самое понятие об истинно русском до того исказилось, что даже в счастливые периоды национальной политики (как внешней, так и внутренней) русским считалось нередко такое, что вовсе этого имени не заслуживало… Болезнь эту, вот уже полтора столетия заразившую Россию, все расширяющуюся и укореняющуюся и только в последнее время показавшую некоторые признаки облегчения, приличнее всего, кажется мне, назвать европейничаньем; и коренной вопрос, от решения которого зависит вся будущность, вся судьба не только России, но и всего Славянства, заключается в том, будет ли эта болезнь иметь такой доброкачественный характер, которым отличались и внесение государ­ственности иноплеменниками русским славянам, и татарское данничество, и русская форма феодализма; окажется ли эта болезнь привив­ною, которая, подвергнув организм благодательному перевороту, изле­чится, не оставив за собою вредных неизгладимых следов, подтачива­ющих самую основу народной жизненности… Все формы европейничанья, которыми так богата русская жизнь, могут быть подведены под следующие три разряда: 1. Искажение народного быта и замена форм его формами чуждыми, иностранными; искажение и замена, которые, начавшись с внешности, не могли не проникнуть в самый внутренний строй понятий и жизни высших слоев общества и не проникать все глубже и глубже. 2. Заимствование разных иностранных учреждений и пересадка их на русскую почву с мыслью, что хорошее в одном месте должно быть и везде хорошо. 3. Взгляд как на внутренние, так и на внешние отношения и вопросы русской жизни с иностранной, европейской, точки зрения; рассматри­вание их в европейские очки, так сказать, в стекла, поляризованные под европейским углом наклонения; причем нередко то, что должно было нам казаться окруженным лучами самого блистательного света, явля­ется совершенным мраком и темнотою...

Всеславянский союз есть единственная твердая почва, на которой может расти самобытная славянская культура… Не надо себя обманывать. Враждебность Европы слишком очевидна: она лежит не в случайных комбинациях европейской политики, не в честолюбии того или другого государственного мужа, а в самых основных ее интересах… Будучи чужда Европейскому миру по своему внутреннему складу, будучи, кроме того, слишком сильна и могущественна, чтобы занимать место одного из членов европейской семьи, быть одною из великих европейских держав, Россия не иначе может занять достойное себя и Славянства место в истории, как став главою особой, самостоятельной политической системы государств и служа противовесом Европе во всей ее общности и целости…

Но бороться с соединенной Европой может только соединенное Славянство… Всемирная ли монархия, всемирная ли республика, всемирное ли господство одной системы государств, одного культурно-историчес­кого типа одинаково вредны и опасны для прогрессивного хода истории в единственно справедливом смысле этого слова, ибо опасность заклю­чается не в политическом господстве одного государства, а в культур­ном господстве одного культурно-исторического типа, каково бы ни было его внутреннее политическое устройство… Борьба с Западом – единственное спасительное средство как для излечения наших русских культурных недугов, так и для развития об­щеславянских симпатий, для поглощения ими мелких раздоров между разными славянскими племенами и направлениями. Уже назревший Восточный вопрос делает борьбу эту, помимо чьей бы то ни было воли, неизбежной в более или менее близком будущем… Наше дело может состоять не в исчислении русских армий и флотов, оценке их устройства, вооружения и тому подобного, а только в рассмотрении кроющихся и России элементов силы, как они выказались в явлениях ее истории и в анализе того образа действий, которого она должна держаться для обеспечения себе вероятного успеха.