СЕРИЯ «АРХИВ»

РОССИЙСКАЯ АКАДЕМИЯ НАУК

ИНСТИТУТ ВСЕОБЩЕЙ ИСТОРИИ

Холодная война

1945—1963 гг.

Историческая ретроспектива

Сборник статей

Москва

«ОЛМА-ПРЕСС»

2003

ББК 63.3(0)6

Х 734

Исключительное право публикации книги

«Холодная война. 1945—1963 гг. Историческая ретроспектива»

принадлежит издательству «ОЛМА-ПРЕСС».

Выпуск произведения или его части без разрешения издательства считается противоправным и преследуется по закону.

Разработка оформления серии

Петра Волкова

Х 734 Холодная война. 1945—1963 гг. Историческая ретроспектива: Сб. ст. / Рос. акад. наук. Ин-т всеобщей истории / Отв. ред. А. О. Чубарьян, Н. И. Егорова. — М.: ОЛМА-ПРЕСС, 2003. — с.: ил. –– (Архив).

ISBN 5-224-04305-0

Холодная война, как главный феномен международных отношений второй половины ХХ в., ушла в прошлое. Однако в общественном сознании до сих пор сохранились многие стереотипы холодной войны, ее политические последствия продолжают сказываться и в современных условиях. Поэтому интерес к истории холодной войны не только не исчезает, но и приобретает новые импульсы, благодаря рассекречиванию архивных документов по обе стороны бывшего «железного занавеса». В книге на основе новых архивных материалов и с учетом ведущихся научных дискуссий представлена современная интерпретация основных этапов становления и развития конфронтации между западным и советским военно-политическими блоками с середины 1940 до начала 1960-х годов.

Книга рассчитана на историков, политологов и всех читателей, интересующихся историей международных отношений.

ББК 63.3(0)6

ISBN 5-224-04305-0 © Издательство «ОЛМА-ПРЕСС», 2003

Н. И. Егорова

Введение

Обращаясь к характеристике современных тенденций в историографии холодной войны, исследователи широко оперируют таким понятием как написание ее «новой» истории. Применение данного, широко употребляемого в исторической науке термина (вспомним «новую» экономическую, политическую, социальную, интеллектуальную историю) к изучению феномена международных отношений второй половины ХХ в. восходит к началу 1990-х годов. Тогда сама холодная война после «бархатных» революций 1989 г. в Восточной Европе, крушения Берлинской стены, а затем и распада Советского Союза в 1991 г. стала считаться достоянием прошлого. Под влиянием происходивших событий и особенно эйфории в связи с открытием российских и восточноевропейских архивов, возникла настоятельная потребность пересмотреть многие прежние интерпретации генезиса, хода и исхода холодной войны.

Волна «ревизии» коснулась и российской историографии. Долгие годы в ней господствовала трактовка холодной войны как односторонней, идеологической и политической агрессии стран Запада против СССР и «социалистического лагеря», которая постоянно грозила перерасти в военную конфронтацию. Поэтому доступ к ранее закрытым партийным архивам, архивам внешнеполитического ведомства и даже к архивам спецслужб со всей остротой поставил вопрос о необходимости переосмыслить старые подходы к советской внешней политике с учетом открывшихся новых документальных свидетельств. Свою роль в переоценке ценностей сыграл и кризис марксисткой идеологии и методологии истории. В отечественной исторической науке критика формационного подхода сопровождалась широким обращением к цивилизационным и циклическим теориям. В этих условиях российским историкам, по сути, предстояло заново написать историю холодной войны.

Первым академическим опытом такого рода были сборник «Холодная война: Новые подходы, новые документы» и коллективный труд «Советская внешняя политика в годы холодной войны (1945—1985). Новое прочтение»¹. С начала 1990-х годов на полках книжных магазинов стало также появляться значительное количество мемуарной литературы, которая заслуживала внимания профессиональных исследователей холодной войны². В этих книгах, несмотря на всю специфику жанра воспоминаний, так или иначе оправдывающих политическую деятельность их создателей, содержалось немало ценных сведений и критического материала, что также способствовало процессу переоценки устаревших концепций.

Что касается зарубежной историографии холодной войны, прежде всего американской, то в ней не наблюдалось того всплеска «ревизионизма», как это случилось в 1960-е годы, названные критическим десятилетием Америки. Однако международные события рубежа 1990-х годов и открытие архивов по ту сторону «железного занавеса», а также рассекречивание новых документов в архивах стран Запада и других регионов породили мощный импульс к изучению холодной войны как международной истории. Именно в таком широком смысле определялась генеральная стратегия создания новой истории холодной войны. Речь шла о переносе акцентов с противоборства США и СССР на изучение роли третьих стран в происхождении и эскалации холодной войны, причем не только в Европе, но и в Азии, на Ближнем и Среднем Востоке, в Латинской Америке.

Вместе с тем по мере выхода в свет новых работ зарубежных исследователей по различным проблемам послевоенного глобального противоборства западного и восточного военно-политических блоков понятие новой истории холодной войны приобретало дополнительные характеристики, включая пересмотр прежних интерпретаций при одновременном синтезе их наиболее рациональных элементов и перспективных идей. Этот процесс нашел наиболее полное выражение в трудах представителей так называемого «постревизионистского» направления, становление которого началось с середины 1970-х годов под воздействием «ревизионистской» критики ортодоксальных концепций, а также теорий «политических реалистов» и которое постепенно утвердилось в качестве лидирующего в западной историографии холодной войны. Несмотря на то, что его представители подчас имеют большие расхождения между собой относительно причин и проявлений холодной войны, постревизионистов можно объединить по ряду общих признаков. Эти исследователи в целом сходятся во мнении, что каждая из сторон несет свою долю ответственности за развязывание холодной войны. Постревизионистов также сближает тенденция к многофакторному анализу происхождения холодной войны. Они рассматривают как геополитические причины, уделяя особое внимание интересам обеспечения национальной безопасности, так и непримиримые различия в идеологии и природе советской (тоталитаризм) и западной (демократия) внутриполитических систем. Кроме того, они принимают во внимание роль субъективного фактора (личности И. В. Сталина, Ф. Рузвельта, Г. Трумэна, У. Черчилля и др.), который в современной интерпретации сводится к проблеме адекватного и искаженного восприятия действительности и намерений противостоящих сторон их политическими лидерами.

Одним из главных результатов переосмысления постревизионистами прежних подходов к холодной войне является возрождение на новом уровне интереса к роли идеологии. В свое время постревизионисты уделяли слишком большое внимание инструментарию политических реалистов, в частности анализу роли национальных интересов сверхдержав в генезисе холодной войны, их борьбы за сферы влияния. Рассмотрение холодной войны в контексте противоборства идеологий было достаточно скомпрометировано ортодоксальными историками, а также крушением самой соцсистемы. Однако открытия в бывших партийных архивах России и стран Восточной Европы заставили вновь обратиться к более пристальному рассмотрению идеологического фактора. Особую роль в начавшихся дискуссиях сыграла книга одного из ведущих американских специалистов в области изучения холодной войны Дж. Гэддиса «Сейчас мы знаем. Переосмысление истории холодной войны», опубликованная в 1997 г.³, в которой автор уделил преимущественное внимание роли Сталина, советской системе и идеологии в развязывании конфронтации. Оппоненты Гэддиса среди постревизионистов (в их числе такие известные историки, как М. Леффлер, Г. Лундестад, А. Стефансон и др.) усматривают в таком одностороннем подходе элементы неоортодоксальности, а также обвиняют автора в игнорировании идеологического измерения американской внешней политики.

В 1990-е годы в изучении холодной войны западными историкам стало заметнее влияние политологии, в частности конфликтологии, системной теории международных отношений и политической психологии, что не чуждо и отечественной историографии, однако проявляется в гораздо меньшей степени⁴. Вместе с тем между политологами и историками идут дебаты о том, насколько полно последние используют методологические разработки теоретиков международных отношений и наоборот, как сами теоретики ассимилируют новые исторические факты в своих исследованиях⁵.

О заметном продвижении по пути написания новой истории холодной войны с позиций многополярности и преодоления узких биполярных или американоцентристских схем свидетельствует тот факт, что европейские исследователи составили заметную конкуренцию своим заокеанским коллегам, которые всегда занимали лидирующие позиции в историографии темы. Помимо целого ряда индивидуальных монографий о холодной войне, опубликованных европейскими учеными за последние годы, известное английское издательство Ф. Касса основало специальную серию «История холодной войны». Ее главной целью является содействие дальнейшему созданию новой истории холодной войны. В рамках этой серии уже выпущена коллективная монография «Пересматривая холодную войну. Подходы, интерпретация, теория»⁶ и другие исследования. Еще одним проектом, который реализуется через издательство Касса и является совместной инициативой Института всеобщей истории РАН, Лондонской школы экономики и политических наук, при участии ряда известных европейских и американских специалистов по холодной войне, является публикация журнала «История холодной войны»⁷. Первый номер данного издания вышел в конце 2000 г. Годом ранее, в 1999 г., специализированный «Журнал по исследованию холодной войны»⁸ начал выпускаться Гарвардским университетом.

Существенной, хотя и прикладной, частью новой истории холодной войны являются современные формы сотрудничества ученых, а также распространения результатов их исследований. В настоящее время в США и ведущих странах Западной Европы существуют многочисленные центры по изучению России и стран Центральной и Восточной Европы. Наиболее известным является Институт Кеннана при Центре Вудро Вильсона в Вашингтоне. В 1991 г. именно в этом Центре, который считает одним из приоритетов в своей работе подведение исторической базы под политические дебаты в правительственных кругах, было положено начало выделению тематики холодной войны в отдельный долгосрочный проект. Речь идет о хорошо знакомом специалистам Проекте по международной истории холодной войны (Cold War International History Project) Центра Вудро Вильсона. Главной целью проекта является содействие написанию многонациональной истории холодной войны через рассекречивание архивных материалов в бывшем советском блоке (включая Китай, Вьетнам, Северную Корею), частичную их публикацию на страницах специального бюллетеня и проведение серии международных конференций в различных регионах в сотрудничестве с учеными разных стран.

Менее масштабный европейский проект «Восточная и Западная Европа в холодной войне, 1953—1989» объединяет преимущественно западноевропейских исследователей. Его организаторы считают своей основной целью не только изучение новых архивных документов. Большое значение придается исследованию взаимоотношений европейских государств в годы холодной войны и в целом роли Европы в ее происхождении и развитии.

Исследованию военного измерения холодной войны посвящен также новый международный «Проект по параллельной истории НАТО и Организации Варшавского договора», в числе организаторов которого Архив национальной безопасности при Университете Дж. Вашингтона (США) и научные центры по изучению проблем безопасности в Вене и Цюрихе. Одна из главных целей данного проекта—содействие современным проблемам безопасности через изучение опыта союзнических отношений в западном и восточном военно-политическом блоках. Важным результатом деятельности проекта является публикация рассекреченных документов из архивов Чехословакии, Болгарии, Румынии, Венгрии. Благодаря усилиям болгарских участников проекта выпущены два компакт-диска — «Болгария в Варшавском пакте» и «НАТО на Балканах».

Девяностые годы прошлого века были также отмечены появлением многочисленных национальных научных центров и групп по изучению истории холодной войны. В США такие центры существуют при университете в штате Огайо, в Гарвардском университете, Калифорнийском университете (Санта-Барбара) и др. В Италии группа историков из университетов Флоренции, Падуи, Перуджи, Рима и других создала межуниверситетский центр по изучению холодной войны. В Восточной Европе наиболее известны центр в Институте венгерской революции 1956 г. в Будапеште и группа по изучению холодной войны в Болгарии. В 2000 г. болгарские коллеги провели первую международную конференцию «Холодная война на Балканах: история и современность», посвященную региональному измерению холодной войны и ее негативному воздействию на страны Юго-Восточной Европы и Средиземноморья, в частности на судьбу Греции, Кипра, Югославии и др. Центры по истории холодной войны существуют также в Китае (при Университете Восточного Китая в Шанхае, а также при Университете и Институте изучения современного Китае в Пекине).

В 1995 г. в Институте всеобщей истории РАН была создана специальная группа по истории холодной войны, которая в 1999 г. была преобразована в Центр по изучению холодной войны для реализации коллективных и индивидуальных научных проектов, а также, по возможности, координации российских исследований в данной области.

Сотрудничество российских и зарубежных ученых в форме реализации краткосрочных и долгосрочных проектов имело своим результатом не только проведение многочисленных международных конференций и дискуссий по наиболее острым проблемам холодной войны, но и публикацию ряда сборников документов. В числе наиболее крупных из них можно назвать издание совместно с фондом Фельтринелли (Италия) документов трех совещаний Информационного бюро коммунистических и рабочих партий на основе российских фондов архива Коминформа⁹.

На фоне достижений зарубежной историографии вклад отечественных историков в написание новой истории холодной войны выглядит пока еще довольно скромно, хотя в России издано немало книг и статей, касающихся различных аспектов внешнеполитической деятельности Советского Союза в послевоенные годы, а также освещающих многие сюжеты внутриполитической истории СССР и функционирования властного механизма (особенно — в свете критики сталинизма), которые в значительной степени расширяют представление исследователей о том, что же представлял собой феномен холодной войны. Так, понять движущие силы внешней политики Сталина помогают монографии Г. В. Костырченко, Р. Г. Пихои, В. Ф. Зимы, Г. М. Ивановой и других, посвященные жизни советского общества в системе тоталитаризма¹⁰. Данная тематика нашла отражение и в книге Е. Ю. Зубковой об общественном мнении в СССР в первые послевоенные годы¹¹. В монографии А. А. Данилова и А. В. Пыжикова о становлении СССР в качестве сверхдержавы предпринята попытка комплексного анализа таких важных факторов, влиявших на внешнюю политику страны, как военизированная экономика, идеология и партийно-правительственный аппарат тоталитарного государства¹².

Однако, как показывает состояние российской историографии в данной области на рубеже 2000-х годов, отечественным историкам еще предстоит большая работа по созданию специальных исследований по теме холодной войны. В конце 1990-х годов Институтом всеобщей истории было выпущено два сборника статей, охватывающих сталинский период холодной войны¹³. Вышли в свет монографии А. А. Фурсенко и Т. Нафтали, А. В. Торкунова, А. С. Орлова, Ар. А. Улуняна, Ф. И. Новик, посвященные войне в Корее, Кубинскому кризису, холодной войне на Балканах и традиционному, но все еще дискуссионному «германскому вопросу»¹⁴. Следует особо отметить фундаментальный труд авторов Института славяноведения РАН, в котором в показана эволюция и особенности становления режимов советского типа в странах Восточной Европы¹⁵.

Важным сегментом современной российской историографии холодной войны и свидетельством значительного прогресса в ее изучении являются публикации архивных документов в научных журналах «Источник», «Исторический архив», «Новая и новейшая история», «Вопросы истории», «Международная жизнь» и других, а также в многотомных изданиях. В числе последних высокую оценку в России и за рубежом получили вышедшие в конце 1990 — начале 2000-х годов сборники «Восточная Европа в документах российских архивов», «Советский фактор в Восточной Европе», «СССР и германский вопрос», «Советский Союз и венгерский кризис 1956 г.», а также опубликованные фондом «Демократия» в серии «Россия ХХ век. Документы» тома: «Лаврентий Берия. 1953 г.», «Маленков, Молотов, Каганович. 1957 г.», «Георгий Жуков»¹⁶.

Таким образом, на сегодняшний день вполне можно говорить о сложившейся отечественной историографии новой истории холодной войны и ее специфике. Прежде всего, ее отличает более интенсивный интерес к архивному источнику (на фоне некоторого спада такового за рубежом — из-за неоправдавшихся ожиданий сенсационных находок в архивах). Это вполне объяснимо, учитывая тот документальный голодный паек, которым долгие годы приходилось довольствоваться советским историкам.

Еще одной особенностью российской историографии является постановка вопроса о причинах выхода сталинизма за пределы СССР и усиления конфронтации со странами Запада в 1940 — 1950-е годы. Во многом это было вызвано не внешними, а внутренними факторами: милитаризацией народного хозяйства и развитием ВПК, новой волной массовых репрессий с целью укрепления сталинской тоталитарной системы власти. В частности, этот подход был первоначально представлен в сборнике «СССР и холодная война», а затем продолжен коллективом авторов в новом сборнике «Советское общество: Будни холодной войны»¹⁷.

Обращает на себя внимание и такая новая для отечественной историографии тема (ранее засекреченная), как история советского атомного проекта и развития ВПК. В числе опубликованных исторических работ — монография В.Л. Малькова о дипломатической истории начала ядерной эры (с экскурсом в советскую политику по созданию атомной бомбы)¹⁸, работы С.Н. Симонова и И.В. Быстровой о советском ВПК в сталинский период холодной войны¹⁹. В настоящее время также опубликовано несколько томов документов из архивов Министерства атомной промышленности и Академии наук СССР о создании советского ядерного оружия²⁰. Все это способствует дальнейшему развитию данной темы.

Представленный вниманию читателей новый сборник статей, подготовленный Центром по изучению холодной войны Института всеобщей истории, направлен на освещение наиболее спорных вопросов, а также сюжетов, ранее не рассматривавшихся в отечественной историографии, и теоретическое обобщение уже накопленного конкретно-исторического материала. Если говорить о концепции книги в целом, то статьи объединяет общий замысел авторского коллектива: показать холодную войну как процесс, на зарождение и динамику которого влияли не только глубинные идейно-политические факторы, но и целый ряд событий международной и внутриполитической жизни обеих противоборствующих сторон. Выбор хронологических рамок с 1945 г. до начала 1960-х годов обусловлен целью изучения наиболее острого периода конфронтации, а также тем комплексом отечественных документов, которые к настоящему времени рассекречены и могли быть использованы исследователями при подготовке книги. Все статьи (часть их имеет примечания с развернутыми авторскими комментариями) написаны на основе документальных материалов из российских и зарубежных архивов.

Среди тех проблем, которые все еще вызывают жаркие споры между историками, на первом месте продолжают оставаться само определение холодной войны, ее хронология и дилемма приоритетности геополитических или идеологических факторов в качестве причин конфронтации. Данные проблемы наиболее полно представлены в статьях Д. Г. Наджафова и В. О. Печатнова, относящих начало драматического конфликта между бывшими союзниками по антигитлеровской коалиции к 1945—1946 гг. Однако в соответствии с предложенной Наджафовым интерпретацией, истоки холодной войны восходят даже к 1917 г., поскольку ее возникновение связано со структурными противоречиями между двумя различными социально-политическими системами. Причем решающая роль в конфликте принадлежала идеологической несовместимости социалистической и капиталистической систем. Хотя данная концепция далеко не нова и впервые была всесторонне обоснована в начале 1960-х годов Д. Флемингом²¹, а также имеет своих сторонников как среди зарубежных, так и российских исследователей, Наджафов предлагает собственную оригинальную систему доказательств, которая базируется на тщательном изучении документов бывших партийных архивов и тезисе о том, что изучение проблематики холодной войны не может быть оторвано от «исторических причин падения коммунистической власти в СССР». Отличие подхода Наджафова состоит также в том, что он рассматривает Вторую мировую войну как рубеж, за которым последовала следующая, более активная фаза холодной войны, принявшая конкретную форму острого соперничества между СССР и США.

Если Д. Г. Наджафов отдает предпочтение решающему влиянию идеологического фактора в генезисе холодной войны, то В. О. Печатнов примыкает к сторонникам синтеза идеологических и геополитических причин в возникновении послевоенной конфронтации двух сверхдержав. Проанализировав процесс двойной перестройки советско-американских отношений (от «холодного мира» к боевому союзу и затем к холодной войне), автор выделяет среди главных причин враждебных отношений бывших союзников, начиная с 1946 г.: складывание антисоветского консенсуса в США, реидеологизацию американской политики в отношении СССР как антитезы рузвельтовскому курсу на сотрудничество, возврат к тотальному контролю во внутриполитической жизни СССР, геополитические притязания и великодержавность Сталина. В целом Печатнов считает, что все участники «большой тройки» несут ответственность за девальвацию сотрудничества и переход к холодной войне. Доступ автора к документам Архивам Президента РФ и Службы внешней разведки позволил ему ввести в оборот немало новых фактов, касающихся отношения западных союзников к притязаниям СССР на укрепление своих позиций в Средиземноморье, получения опеки над итальянскими колониями и др.

Не менее дискуссионной и даже более мифологизированной является тема становления восточного блока. Основные расхождения в данном вопросе среди российских историков выявляются в различной оценке роли внешнего (политика Москвы) и внутреннего (деятельность национальной партийно-государственной номенклатуры) факторов при возникновении и утверждении режимов советского типа в странах Восточной Европы, а также в толковании народной демократии²². Поэтому представленные в сборнике две статьи Л. Я. Гибианского, в которых автор на основе документальной реконструкции взаимоотношений СССР со странами восточноевропейского региона в период с начала 1940-х годов до 1953 г. стремится доказать, что процессы становления социалистических режимов и советского блока являлись взаимосвязанными, отличаются полемической направленностью. Придавая большое значение тому факту, что советское руководство было обеспокоено будущим Восточной Европы еще задолго до успешного наступления Красной Армии и что после ее вступления на территорию восточноевропейских стран СССР занял определяющие позиции в регионе в отличие от своих союзников по антигитлеровской коалиции, Гибианский тем не менее гибко подходит к выявлению степени советского влияния на создание режимов народной демократии. Новизна авторского подхода состоит в том, что он, исходя из взаимодействия внутренних социально-политических причин и роли Советского Союза, делит страны Восточной Европы на три группы в соответствии с тем, как там осуществлялось создание народной демократии: при советской поддержке, но на собственной основе; при преобладающем советском вмешательстве; при решающем воздействии СССР в сочетании с влиянием национальных общественно-политических сил.

Принцип классификации применен автором и при анализе режимов народной демократии в различных восточноевропейских странах. В зависимости от того, какое положение занимали коммунисты в той или иной стране Восточной Европы в 1945—1947 гг., Гибианский выделяет три типа режима народной демократии. Как подчеркивает автор, существование разных типов народной демократии значительно усложняло процесс формирования советского блока, но до рубежа 1946/47 г. Москва продолжала проводить дифференцированную политику в отношении стран Восточной Европы, т. е. ориентировалась на более короткие или длинные сроки советизации. Автор критически оценивает концепцию, разделяемую рядом других российских историков, что до середины 1947 г. Сталин допускал развитие стран Восточной Европы по «национальному» (т. е. более демократическому) пути к социализму. По мнению Гибианского, формула «несоветского пути» означала «растянутую советизацию» и имела «камуфляжный смысл». Поднимая вопрос о расхождениях российских историков в датировке и оценке существа советско-югославского конфликта, Гибианский опровергает точку зрения, согласно которой этот конфликт возник как часть сталинского плана перехода от политики «национальных путей» к социализму к насаждению единообразия по советскому образцу. С точки зрения автора, конфликт Сталина с Тито был скорее первым расколом в социалистическом лагере. В работе Гибианского читатель найдет и другие критические оценки, а также интересные размышления о методологии исследования темы.

В статье Н. И. Егоровой показана специфика консолидации западного блока, который в совокупности с процессами, происходившими в советской сфере влияния, явился одним из системообразующих факторов формирования биполярности послевоенных международных отношений и эскалации холодной войны. Значительное внимание в статье уделено планам западных держав в отношении интеграции Западной Германии в европейскую систему безопасности и соответствующей реакции советского руководства. В этой связи автор касается дискуссионных вопросов (не разделяя позицию А. М. Филитова) об истинных мотивах посылки советской ноты от 10 марта 1952 г. (так называемая «нота Сталина») правительствам Англии, Франции и США и о степени обеспокоенности советского руководства перспективой ремилитаризации ФРГ и ее вступления в Европейское оборонительное сообщество в начале 1950-х годов. В контексте анализа блоковой политики Запада, создания армии НАТО и расширения стратегических границ Североатлантического альянса Егорова затрагивает важную, но пока еще находящуюся на периферии интересов российских историков (в силу закрытости необходимых архивов) тему военного измерения холодной войны.

Поскольку германский вопрос, как одна из главных причин и движущих сил холодной войны, по-прежнему порождает различные интерпретации, большой интерес представляет статья А. М. Филитова, предлагающего искать ответ на спорные вопросы посредством конкретного анализа отдельных периодов германской проблемы. Обращаясь к послевоенной истории советско-германских отношений с экскурсом в военные годы, автор сосредоточил внимание на ее поворотных моментах, характеризовавшихся сменой идейно-политических установок и дипломатической тактики советских лидеров. Макроистория переплетается в статье с микроисторией: на основе новых документальных свидетельств Филитов пересматривает ряд трактовок современной российской историографии. Так, в частности, он полагает, что осенью—зимой 1946 г. и в январе 1947 г. еще существовали возможности для компромисса бывших союзников по германскому вопросу, которые были упущены. Пересмотру подвергаются и собственные прежние оценки автора, например относительно причин Берлинского кризиса 1948—1949 гг. Критический подход Филитова к утвердившимся оценкам «ноты Сталина» и отношения вождя к «германской угрозе» в 1950-е годы, а также к доминирующей в историографии трактовке корней Берлинского кризиса 1958—1961 гг. во многом основаны на тезисе автора, что холодная война помимо своих межблоковых проявлений была еще и «своеобразной формой регулирования отношений внутри обоих лагерей», т. е. взаимоотношений сверхдержав с их союзниками.

В отличие от А. М. Филитова, который полагает, что, как и первый Берлинский кризис, война в Корее была «тестом» СССР в отношении намерений США развязать большую войну, К. Уэзерсби рассматривает происхождение этого первого «горячего» локального конфликта в годы холодной войны не как исходное намерение испытать Запад на прочность (хотя в итоге он подвергся этой проверке), а с позиций эволюции подхода Сталина к силовому решению корейского вопроса и его просчетов в оценке невмешательства США в гражданскую войну в Корее. Участие в написании данной книги американской исследовательницы, автора многих работ по истории корейской войны и руководителя проекта «Корейская инициатива» в рамках Проекта по международной истории холодной войны, наглядно демонстрирует объединение усилий международного сообщества ученых в создании новой истории холодной войны. Примечательно, что К. Уэзерсби в своем исследовании в значительной мере опирается на документы Архива Президента РФ, которые до сих пор не рассекречены, но копии которых были предоставлены правительству Южной Кореи во время визита туда Б. Н. Ельцина и прежде всего оказались доступными зарубежным историкам. Помимо анализа советско-корейских отношений в 1949—1953 гг. в статье на основе записей бесед Сталина с Мао Цзэдуном и Чжоу Эньлаем уделено внимание сложному характеру советско-китайских отношений в годы войны в Корее, затрагивавших как вопросы военных действий КНР, так и процесс переговоров о мирном урегулировании 1951—1953 гг. Автор предлагает свою версию ответа на спорный вопрос о том, почему Сталин предпочел поддерживать военные действия в Корее в стадии позиционной войны и всячески затягивал переговорный процесс.

Затронутая Н. И. Егоровой и К. Уэзерсби тематика милитаризации холодной войны получает свое продолжение в статьях В. Л. Малькова и Ю. Н. Смирнова, посвященных роли ядерного оружия в происхождении и развитии послевоенной конфронтации. В рамках постановки и решения сверхзадачи показать на примере политики, связанной с созданием атомной бомбы, выработку кодекса взаимосдерживания в условиях неравного военно-технологического противостояния США — СССР и риска ядерной войны В. Л. Мальков сосредоточивает внимание на внутриполитическом аспекте советской атомной дипломатии. Впервые в исследовании феномена «атомной дипломатии» автор придает столь важное значение анализу морально-психологического климата в СССР, который сложился под влиянием атомной монополии США и который позволил Сталину укрепить собственную власть, а также проводить жесткую политику в отношении держав западного «атомного клуба». Как подчеркивает автор, «призрак атомной войны» оказался пригодным для внутреннего и внешнего использования. Мальков также выявляет существование внутренней взаимосвязи между опасением со стороны Кремля «германской угрозы» в первые послевоенные годы и отсутствием атомного паритета между США и СССР. В целом автор подчеркивает важность учета техногенного фактора, т. е. появления и гонки ракетно-ядерных вооружений, в изучении происхождения и поступательного развития холодной войны, при этом обращая внимание на личностные характеристики политических лидеров и их восприятие происходящих событий.

Ю. Н. Смирнов, который как ученый-ядерщик принимал участие в создании водородной бомбы мощностью 50 мегатонн в группе А. Д. Сахарова и написал ряд работ по истории советского атомного проекта, также разделяет мнение относительно определяющего влияния на послевоенное противостояние СССР и США создания и совершенствования ядерного оружия. В своей статье с использованием малоизвестных профессиональным историкам фактов и цифр Смирнов выстраивает убедительную систему доказательств взаимосвязи эскалации холодной войны и гонки ядерных вооружений. В представленной автором хронологии событий данного процесса начало 1960-х годов отмечено в качестве важной точки отсчета. Взрыв 100-мегатонной (в варианте 1/2 мощности) термоядерной бомбы над Новой Землей в октябре 1961 г. и Кубинский кризис в октябрьские дни 1962 г. продемонстрировали миру опасность политической игры сверхдержав на «устрашение», а осознание необходимости контроля за ядерными вооружениями привело к Договору 1963 г. В плане анализа внутриполитической составляющей холодной войны и в продолжение темы, затронутой В. Л. Мальковым, о вкладе самих разработчиков ядерного оружия в «просвещение» политической элиты относительно угрозы выживанию человеческой цивилизации и невозможности выиграть атомную войну, в статье Смирнова содержится интересный материал об атмосфере свободомыслия, которая существовала в «закрытых» советских городах. Автор также приводит факты об отдельных случаях влияния создателей ядерного оружия на процесс принятия решений в области обороны, технической политики и разоружения. Особо рассматривается такой малоизвестный факт как сопричастность физика-теоретика В. Б. Адамского к подписанию московского Договора 1963 г. о запрещении испытания ядерного оружия в трех средах.

В числе сравнительно новых сюжетов для российской историографии холодной войны находится деятельность советской разведки, что связано в первую очередь с трудностями доступа к архивам спецслужб. Тем более отрадно, что данная тематика представлена в сборнике статьями В. В. Познякова и И. А. Аггеевой. В работе Познякова показано, сколь разветвленной разведывательной сетью обладал Советский Союз в первые годы холодной войны и какова была структура функционирования советской разведки. Автор, опираясь на российские архивные документы и рассекреченные материалы американского проекта «Венона», анализирует как внутренние, так и внешние причины кризиса советской разведывательной деятельности во второй половине 1940-х годов, ряд провалов, особенно в США. Позняков заостряет внимание на важных и взаимосвязанных вопросах о том, какого рода информация интересовала сталинское руководство и как недостоверность разведывательной информации отражалась на советских внешнеполитических акциях. В качестве конкретных примеров негативного воздействия просчетов советской разведки на советскую внешнюю политику и недостатков работы Сталина с разведывательной информацией автор приводит эпизоды из истории первого Берлинского кризиса и войны в Корее.

В фокусе статьи Аггеевой находятся советско-канадские отношения, рассмотренные сквозь призму «дела Гузенко» 1945 г., имевшего широкий международный резонанс и внесшего свою лепту в ухудшение взаимоотношений между бывшими союзниками в войне. Автор вводит в оборот новые документы из канадских и российских архивов, позволяющие представить сложную картину выработки позиции Канады в ответ на побег советского шифровальщика и показать, что беспрецедентный случай предания гласности (после длительных консультации канадской стороны с представителями США и Великобритании) деятельности военной разведки преследовал далеко идущие политические цели и был связан с начинавшейся на Западе антисоветской кампанией. В то же время Аггеева поднимает в статье и другую важную проблему современной историографии: о роли третьих стран в становлении холодной войны. В статье показано, как Канада стремилась использовать «дело Гузенко» для своего утверждения в качестве равного участника англо-американского атлантического партнерства.

Тема воздействия третьих стран на динамику холодной войны находит более полное выражение в статье Ар. А. Улуняна, которая посвящена специфике внешней политики Греции и Турции как младших членов НАТО, занимавших важное геостратегическое положение и пытавшихся использовать соперничество сверхдержав в Средиземноморском и Ближневосточном регионах в собственных национальных интересах. В статье достаточно нового материала, касающегося участия этих стран в Североатлантическом блоке, создании Балканского союза и вхождения Турции в Багдадский пакт. Уделяя значительное внимание внутриполитическому измерению холодной войны, Улунян на примере ряда событий внутриполитической и внешнеполитической жизни Греции и Турции, которые характеризовали их становление к концу 1950-х годов в качестве малых региональных держав, выстраивает модель взаимоотношений подобных стран с великими державами в условиях холодной войны.

Изучение холодной войны не может быть оторвано от ее антитезы, каковой являлась политика разрядки. Поэтому в сборнике выделена проблема первой разрядки в послевоенных международных отношениях, важным фактором которой явились дипломатические инициативы нового советского руководства, пришедшего к власти после смерти Сталина в марте 1953 г. Одним из первых значимых шагов главных участников холодной войны в сторону ослабления международной напряженности явились результаты Женевской конференции 1954 г. по Индокитаю. Этот важный эпизод истории холодной войны и разрядки, который только начинает привлекать внимание российских исследователей, всесторонне рассмотрен в статье И. В. Гайдука. Стоит отметить, что автор прослеживает взаимосвязь советских предложений относительно необходимости урегулирования опасной ситуации в Азиатско-Тихоокеанском регионе, где шла война во Вьетнаме, с решением европейских проблем: по возможности повлиять на позицию Франции в отношении создания Европейского оборонительного сообщества с участием Западной Германии. Опираясь на новые документы, которые автору удалось обнаружить в российских архивах и впервые познакомить с ними читателя, Гайдук показывает сложность процесса принятия решения советским руководством о разделе Вьетнама в качестве оптимального выхода из Индокитайского кризиса. В фокусе исследования автора находится активность советской дипломатии во главе с В. М. Молотовым, действовавшей в преддверии и на самой конференции в Женеве в тесном контакте с представителями КНР и ДРВ.

В отличие от Женевской конференции 1954 г. историки гораздо чаще обращаются к итогам встречи на высшем уровне в Женеве в июле 1955 г. как к прообразу разрядки. В статье Н. И. Егоровой данное событие рассматривается в контексте анализа советских предложений середины 1950-х годов о создании системы коллективной безопасности в Европе в противовес Парижским соглашениям 1954 г. и включению ФРГ в НАТО. Реконструкция на базе новых архивных документов основных расхождений между советской формулой обеспечения безопасности в Европе с ее ставкой на сохранение раскола Германии и западного «плана Идена», которые нашли свое проявление на женевской встрече и на совещании министров иностранных дел осенью 1955 г. в Женеве, позволяет лучше понять, почему в середине 1950-х годов не были реализованы потенциальные возможности для компромиссов, равно как и то, почему в это время ослабление международной напряженности не могло стать долговременным процессом.

Середина 1950-х годов была отмечена и другими явлениями, размывавшими жесткую биполярную модель конфронтации. К ним относится начало процесса дестабилизации советского блока. Этот вопрос достаточно подробно освещается в статье А. С. Стыкалина, который, опираясь на большой массив документов, не ограничился ярким описанием эскалации и подавления польского и венгерского кризисов 1956 г., а предпринял попытку комплексного анализа внешнего фактора (воздействия на события в Восточной Европе внутриблоковой политики СССР, западных планов дестабилизации восточноевропейских государств) и внутреннего (нарастания протеста населения Восточной Европы против социально-экономической политики коммунистических властей). Этот подход позволил автору на примере событий в Венгрии выявить причины отката Н. С. Хрущева и других советских лидеров от провозглашенной на ХХ съезде КПСС формулы о многовариантности путей перехода к социализму и в конечном итоге принять решение о военной интервенции. В заключительной части статьи рассматривается влияние кризисов в Польше и Венгрии, а также специфической югославской модели, тенденций к независимости в Румынии и китайско-советских разногласий на усиление центробежных тенденций в советском блоке в 1960-е и последующие годы.

Еще одна принципиально новая характеристика холодной войны, возникшая в 1950-е годы и оказавшая существенное влияние на процесс конфронтации, получает рассмотрение в статье М. Я. Пелипася. В рамках конкретно-исторического исследования Суэцкого кризиса 1956 г., с акцентом на анализе формирования и отстаивания США своих национальных интересов в Ближневосточном регионе, автор поднимает проблему распространения холодной войны на страны «третьего мира». Особенностью авторской трактовки Суэцкого кризиса являются сомнения в обоснованности традиционной оценки его начала с объявления Г. А. Насером 26 июля 1956 г. решения о национализации Суэцкого канала. По мнению Пелипася, корни конфликта лежали в несовершенстве ялтинско-потсдамской международной системы и стремлении развивающихся стран выйти из навязанной им роли объектов, а не субъектов международных отношений. Однако в условиях биполярности законная и справедливая с точки зрения международного права акция Каира рассматривалась даже государственными деятелями развивающихся стран как покушение на стабильность существующего мирового порядка и необоснованное осложнение международной обстановки. Как подчеркивает автор, данная реакция со стороны руководителей формировавшегося Движения неприсоединения, прежде всего Дж. Неру, заставила Насера в его борьбе за лидерство в арабском мире и отстаивание суверенитета Египта сделать ставку на американо-советские противоречия в регионе. В числе глобальных последствий трехсторонней англо-франко-израильской агрессии в ноябре 1956 г. и ее провала в статье выделен и такой факт, как проявление кризисных тенденций в блоке НАТО. Таким образом, Суэцкий кризис, находившийся на периферии основного фронта холодной войны, оказал на западный блок то же дестабилизирующее влияние, которое имели последствия развивавшегося параллельно Венгерского кризиса для восточного блока.

Наиболее опасным кризисом холодной войны, который поставил мир на грань ядерной катастрофы, явился Кубинский кризис. В статье А. А. Фурсенко, продолжающего более детальное исследование советско-американского противостояния в Западном полушарии в тревожные октябрьские дни 1962 г., преимущественное внимание уделено таким конкретным и все еще далеким от окончательных оценок вопросам, как роль разведки в развитии событий, а также принятие Н. С. Хрущевым решения о размещении советского стратегического и тактического ядерного оружия на Кубе. С этой целью автором привлечены новые документы из Архива Президента РФ и Службы внешней разведки, позволяющие внести коррективы в существующие интерпретации. Вместе с тем Фурсенко подчеркивает, что перспективным направлением дальнейшего изучения Кубинского кризиса является его рассмотрение во взаимосвязи с Берлинским кризисом и возведением Берлинской стены, с ситуацией на Дальнем Востоке и другими аспектами международных отношений начала 1960-х годов.

Обзор тематики, концептуальных подходов и оценок в представленном на суд читателей сборнике статей позволяет судить о приоритетных на сегодняшний день направлениях изучения холодной войны в российской историографии и о большом, еще далеко не освоенном историками комплексе проблем, требующих своего исследования.

Авторский коллектив сборника и редколлегия книги выражают надежду, что результаты их труда стимулируют научную мысль в области анализа международных отношений второй половины ХХ в., а также будут способствовать складыванию более объективного представления о недавнем прошлом у молодого поколения, имея в виду и тот факт, что спецкурсы по истории холодной войны включены в программы ряда российских вузов.

¹ Холодная война: Новые подходы, новые документы / Отв. ред. М. М. Наринский. М., 1995; Советская внешняя политика в годы холодной войны (1945—1985). Новое прочтение / Отв. ред. Л. Н. Нежинский. М., 1995.

² Чуев Ф.И. Сто сорок бесед с Молотовым. М., 1991; Он же. Молотов: Полудержавный властелин. М., 1999; Судоплатов П. А. Разведка и Кремль. Записки нежелательного свидетеля. М., 1996; Корниенко Г. М. «Холодная война». Свидетельство ее участника. М., 1995; 2-е изд. 2001; Громыко А. А. Памятное: В 2 т. М., 1988; Добрынин А. Ф. Сугубо доверительно. М., 1997; Трояновский О. А. Через годы и расстояния. М., 1997; Фалин В. М. Без скидок на обстоятельства. Политические воспоминания. М, 1999 и др.

³ Gaddis J. L. We Now Know: Rethinking Cold War History. Oxford, 1997.

⁴ См.: Системная история международных отношений. События и документы 1918—2000: В 4 т. / Отв. ред. А. Д. Богатуров. Т. 1. М., 2000; Современные международные отношения: Учебник / Под ред. А. В. Торкунова. М., 1999.

⁵ Wohlforth William C. A Certain Idea of Science: How International Relations Theory Avoids the New Cold War History // Journal of Cold War Studies. Vol. 1, № 2 (Spring 1999). P. 39—60; Lebow Richard N. Social Science, History, and the Cold War: Pushing the Conceptual Envelope // Reviewing the Cold War: Approaches, Interpretations, Theory / Ed. by Odd Arne Westad. London, 2000. P. 103—125.

⁶ Reviewing the Cold War: Approaches, Interpretations, Theory / Ed. by Odd Arne Westad. London. 2000.

⁷ Cold War History. Vol. 1, № 1 (August, 2000).

⁸ Journal of Cold War Studies.

⁹ Совещания Коминформа, 1947, 1948, 1949. Документы и материалы. М., 1998.

¹⁰ Костырченко Г. В. В плену у красного фараона. Политические преследования евреев в СССР в последнее сталинское десятилетие. М., 1994; Он же. Тайная политика Иосифа Сталина: власть и антисемитизм. М., 2001; Зима В. Ф. Голод в СССР 1946—1947 гг.: Происхождение и последствия. М., 1996; Иванова Г. М. Гулаг в системе тоталитарного государства. М., 1997; Пихоя Р. Г. Советский Союз: История власти. 1945—1991. Новосибирск, 1998; 2-е изд. М., 2000.

¹¹ Зубкова Е. Ю. Послевоенное советское общество. Политика и повседневность. 1945—1953. М., 2000.

¹² Данилов А. А., Пыжиков А. В. Рождение сверхдержавы. СССР в первые послевоенные годы. М., 2001; Они же. Рождение сверхдержавы. 1945—1953 годы. М., 2002.

¹³ Сталин и холодная война / Отв. ред А. О. Чубарьян. М., 1998; Сталинское десятилетие холодной войны / Отв. ред А. О. Чубарьян. М., 1999.

¹⁴ Фурсенко А. А., Нафтали Т. Адская игра. Секретная история Карибского кризиса, 1958—1964. М., 1999; Торкунов А. В. Загадочная война. Корейский конфликт 1950—1953 годов. М., 2000; Орлов А. С. Холодная война. М., 2000; Улунян Ар. А. Балканы: Горячий мир холодной войны. Греция и Турция между Западом и Востоком. 1945—1960 гг. М., 2001; Новик Ф. И. «Оттепель» и инерция холодной войны. (Германская политика СССР в 1953—1955 гг.). М., 2001.

¹⁵ Волокитина Т. В., Мурашко Г. П., Носкова А. Ф., Покивайлова Т. А. Москва и Восточная Европа. Становление режимов советского типа (1949—1953): Очерки истории. М., 2002.

¹⁶ Восточная Европа в документах российских архивов. 1944—1953 гг.: В 2 т. / Отв. ред. Г. П. Мурашко. Т. 1: 1944—1948. Новосибирск, 1997; Т. 2: 1949—1953. Новосибирск, 1998; Советский фактор в Восточной Европе. 1944—1953: Документы: В 2 т. / Отв. ред. Т. В. Волокитина. Т. 1: 1944—1948. М., 1999; Т. 2: 1949—1953. М., 2002; СССР и германский вопрос, 1941—1949: Документы из Архива внешней политики Российской Федерации. Т. 1: 22 июня 1941г. — 8 мая 1945 г. М., 1996; Т. 2: 9 мая 1945 г. — 3 октября 1946 г. М., 2000; Советский Союз и венгерский кризис 1956 г.: Документы. М., 1998; Лаврентий Берия, 1953 г.: Стенограмма июльского пленума ЦК КПСС и другие документы / Под ред. А. Н. Яковлева. М., 1999; Молотов, Маленков, Каганович, 1957 г.: Стенограмма июньского пленума ЦК КПСС и другие документы / Под ред. А. Н. Яковлева. М., 1998; Георгий Жуков: Стенограмма октябрьского (1957 г.) пленума ЦК КПСС и другие документы / Под ред. А. Н. Яковлева. М., 2001.

¹⁷ СССР и холодная война / Под ред. В. С. Лельчука и Е. И. Пивовара. М., 1995; Советское общество: Будни холодной войны. М.; Арзамас, 2000.

¹⁸ Мальков В. Л. «Манхэттенский проект». Разведка и дипломатия. М., 1995.

¹⁹ Симонов С. Н. Военно-промышленный комплекс в СССР в 1920—1950-е годы. М., 1996; Быстрова И. В. Военно-промышленный комплекс в СССР в годы холодной войны. (Вторая половина 40-х—начало 60-х годов). М., 2000.

²⁰ История советского атомного проекта: Документы, воспоминания исследования. Вып. 1. М., 1998; Атомный проект в СССР. Документы и материалы: В 3 т. / Под ред. Л. Д. Рябева. Т.1: 1938—1945: В 2 ч. М., 1998; Т. 2: Атомная бомба, 1945—1954. Кн.1. М.; Саров, 1999.

²¹ Fleming D. The Cold War and Its Origins, 1917—1960: In 2 vols. London, 1961. См. также: Дэвис Д., Трани Ю. Первая холодная война. Наследие Вудро Вильсона в советско-американских отношениях. М., 2002.

²² Волокитина Т. В., Мурашко Г. П., Носкова А.Ф., Покивайлова Т. А. Москва и Восточная Европа. Становление режимов советского типа (1949—1953): Очерки истории. М., 2002. С. 4—5, 16, 29—56.

Раскол послевоенного мира:

формирование биполярности

В. О. Печатнов

От союза — к вражде

(советско-американские отношения в 1945—1946 гг.)

В распаде союза трех великих держав-победительниц, ставшем прологом холодной войны, при всей объективности этого процесса не было автоматизма, как, впрочем, и в его создании. И то и другое потребовало многих целенаправленных усилий и действий (а иногда даже и бездействия) всех участников; обе эти фазы — созидательная и разрушительная — были частью единого двустороннего процесса, имевшего внутреннюю динамику и закономерности, свои симметрии и асимметрии. Хотя формированию и в меньшей степени распаду антигитлеровской коалиции посвящена огромная и фундаментальная литература, эти две фазы исследуются, как правило, порознь, а также вне сравнительной перспективы. Цель данной статьи, во-первых, рассмотреть взлет и падение союза как единый процесс двойной качественной перестройки советско-американских отношений — от «холодного мира» к боевому союзу, а затем к холодной войне. Во-вторых, выявить общие закономерности и специфику протекания данного процесса на примере СССР и США как главных его участников.

Наследие союза

В контексте предыдущей истории отношений между СССР и ведущими западными державами антигитлеровский союз «большой тройки», в сущности, явился аномалией, потребовавшей от обеих сторон коренных изменений в восприятии друг друга, привычных установках и методах работы госаппарата, пропаганде и, конечно, в содержании самой политики и дипломатии. «Перепрограммирование» на сотрудничество со вчерашним противником стало непростым и весьма болезненным процессом, прежде всего для США с их громоздкой системой «сдержек и противовесов», повышенной ролью общественного мнения, независимой прессой и огромной инерционностью ведомственных интересов. Тем не менее и там за какие-нибудь полтора года произошла удивительная метаморфоза в восприятии СССР. Мировая пария, убогая диктатура — колосс на глиняных ногах («вся сила которого состоит в его массе», как презрительно резюмировала военная разведка США в конце мая 1941 г.)¹ превратилась в великую державу — «высокоэффективное и крайне организованное современное государство», по словам популярного еженедельника, выражавшего широко распространившееся к разгару войны мнение².

Главной причиной этой метаморфозы, разумеется, были неопровержимые свидетельства поразительной стойкости СССР в отражении фашистской агрессии. Ослепительные победы Красной Армии со всем тем, что стояло за ними (развитие промышленности и организация военного производства, прочность тыла и морального духа народа), приводили американцев к переосмыслению сложившихся представлений о достижениях и даже самом генезисе советского строя³.

Наряду с этим главным фактором действовал и психологический механизм союзной солидарности, по которому соратник американской демократии в столь великом и правом деле по определению не мог не быть «достойным, смелым и благородным» (самые распространенные эпитеты в отношении СССР в годы войны). Эта почти инстинктивная потребность в «облагораживании» союзника подкреплялась вполне осознанной, продиктованной нуждами коалиционной войны необходимостью щадить самолюбие и считаться с интересами партнера. Соответствующий дружелюбно-уважительный тон задавался самим Белым домом и директивами правительственной пропаганды, ставившими задачу «укреплять отношения между Россией и другими Объединенными нациями»⁴. Но не менее показательными были другие, менее известные примеры подобной предупредительности. Так, в марте 1944 г. руководство госдепартамента замяло планы комитета палаты представителей по расследованию антиамериканской деятельности предать огласке рукопись книги Л. Троцкого о Сталине, поскольку Сталин, по словам госсекретаря Э. Стетиниуса на совещании в госдепе, «наверняка счел бы наше правительство ответственным за это, что могло бы крайне вредно отразиться на наших отношениях». В июне того же года по аналогичным причинам решением госдепа была отложена публикация очередного тома «Документов внешней политики США», посвященного Парижской мирной конференции 1919 г. и содержавшего обсуждение планов антисоветской интервенции со стороны Антанты. «Мы не должны, — пояснил один из руководителей европейского отдела госдепа Дж. Данн — вредить нашим отношениям с Советским Союзом, покуда продолжается война с Германией»⁵. «Покуда продолжается война…» — запомним эту важную оговорку.

Наконец, большой резонанс в США получили известные шаги советского руководства по «национализации» сталинской модели в годы войны — примирение государства с церковью, роспуск Коминтерна, перестройка вселенско-большевистской идеологии и символики в более традиционном национально-патриотическом ключе.

Все это, вместе взятое, приводило к новому взгляду на природу и перспективы советской системы, которая все чаще рассматривалась как «переросшая» свою революционную стадию и постепенно превращающаяся в подобие нормальной великой державы с легитимными национальными интересами и рациональными мотивами поведения⁶. Даже скептики — аналитики Управления стратегических служб — в своих оценках 1943—1944 гг. отмечали «растущую в СССР тенденцию к развитию более нормальных и менее «чрезвычайных» типов институтов по мере усиления и стабилизации режима», подчеркивая «тенденцию к кристаллизации советской нации, для которой социализм будет лишь одной из сторон национальной жизни»⁷.

Сам Ф. Рузвельт как в частном, так и публичном порядке не раз заявлял, что СССР движется от «советского коммунизма… к государственному социализму» по пути «конституционной эволюции»⁸. Для многих в США, особенно людей либеральных взглядов, это движение было встречным: демократизация советского строя и «социализация» капитализма в направлении дальнейшего расширения социальной ответственности и экономической роли государства, начатого реформами «нового курса». Отсюда — первый всплеск концепции конвергенции в 1943—1944 гг., проникшей в американскую научную литературу, публицистику и даже кулуарные разговоры в Белом доме⁹. Подразумеваемое ею ощущение «общности судьбы» было чрезвычайно важным для преодоления системной пропасти между капитализмом и социализмом, способным подвести идеологическую базу под их мирное сосуществование и сотрудничество.

Несомненный отпечаток подобных настроений лежал и на советской политике Рузвельта и его ближайшего окружения (Г. Гопкинс, Г. Уоллес, Дж. Дэвис и др.). Ее отправной точкой служило представление об СССР как проблемной, но отнюдь не имманентно-враждебной США стране, антизападные комплексы которой коренятся в тяжелой истории (а отчасти и в поведении самого Запада) и могут быть постепенно изжиты при условии правильного обращения с ней. Ключевая презумпция эластичности советских мотивов и поведения подкреплялась отмеченным образом СССР как «нормализующейся системы», позитивным опытом военного сотрудничества и оптимизмом самого Рузвельта в отношении своих способностей к «приручению» Сталина, а через него и всей советской системы. Рузвельтовская стратегия «перевоспитания» СССР через его постепенную интеграцию в мировое сообщество («семью народов», по словам президента) предполагала признание законных интересов безопасности Советского Союза и его самого в качестве «полностью признанного и равноправного члена сообщества великих держав» (как писал Рузвельт Черчиллю осенью 1944 г.)¹⁰ При соблюдении этих условий, надеялся Рузвельт и его единомышленники, новообретенные навыки сотрудничества с Западом превратятся в устойчивую привычку и «дитя научится ходить», т. е. жить по правилам западного сообщества¹¹.

При том, что рузвельтовская политика в отношении СССР включала в себя серьезные элементы своекорыстия и подстраховки (оттяжка со вторым фронтом, сохранение в секрете от союзника «Манхэттенского проекта» и др.), главным ее вектором все же была помощь Советскому Союзу в годы войны и надежда на сотрудничество с ним в послевоенном мире.

Эта политика шла вразрез с укоренившимися антикоммунистическими и антисоветскими настроениями в конгрессе, общественном мнении, военном и дипломатическом ведомстве. Для ее проведения президенту потребовалось сконцентрировать принятие основных решений в руках узкого круга своих ближайших помощников (прежде всего Г. Гопкинса и верных ему людей), часто действуя в обход госдепартамента, Пентагона и других государственных ведомств. Многочисленные донесения советских дипломатов и разведчиков из США, неизменно рисовавшие картину борьбы «дружественного нам» меньшинства против большей части госаппарата, (в особенности военных и госдепартамента) имели под собой вполне реальную почву. Дело доходило, как показывают архивные документы, до планов скрытой «чистки» госаппарата от антисоветских элементов, предлагавшихся сторонниками Рузвельта¹².

Меры по укреплению межсоюзного доверия коснулись и такой деликатной сферы, как разведка и контрразведка: президент весьма решительно сдерживал рвение военной («Джи-2») и военно-политической (УСС) разведки в работе на советской территории, а также не давал хода неоднократным сигналам спецслужб об активизации в США шпионажа (в том числе «атомного») в пользу СССР и призывам «принять меры» к пресечению этой деятельности как «несовместимой с союзническими отношениями»¹³.

При всей недвусмысленности линии Белого дома на сотрудничество с СССР традиционный антисоветизм, хотя и вышедший на время из моды, сохранял весьма прочные позиции в стране. В госаппарате его главными источниками были военные и внешнеполитические планировщики, продолжавшие по геополитическим и идеологическим соображениям считать СССР «гипотетическим противником», а союз с ним — сугубо временным явлением, обреченным на распад по окончанию войны¹⁴. По этой логике чрезмерное укрепление потенциального конкурента грозило Соединенным Штатам большими осложнениями в будущем. К этим долгосрочным опасениям примешивались и такие текущие факторы, как острое недовольство американских военных «отсутствием взаимности» со стороны советских властей в обмене информацией и допуске к военным объектам, а также явно недостаточная, на их взгляд, обоснованность советских заявок на поставки по ленд-лизу и отсутствие отчетности об их использовании¹⁵.

Опасения традиционалистов заметно усилились с коренным поворотом в ходе войны на советско-германском фронте. Уже с конца 1942 г. на первый план во внутренних дебатах планировщиков госдепартамента (так называемой «комиссии Ноттера») выходят вопросы о том, как далеко на Запад продвинется Красная Армия в преследовании вермахта, «какую цену» (прежде всего — территориальную) запросит СССР за свою решающую роль в войне и каким образом США смогут ограничить масштаб и интенсивность «советской экспансии» в Европе и Азии¹⁶. А после выхода Красной Армии к западным границам СССР (по сотоянию на 22 июня 1941 года) оживились страхи и подозрения в общественном мнении страны (особенно среди католиков и других выходцев из Восточной Европы), ослабляя доверие к советскому союзнику, как констатировала служба информации госдепартамента¹⁷.

Общей исходной посылкой традиционалистов было убеждение в «неисправимости» сталинского режима, имманентности его агрессивности, исключавшей возможность нормального сосуществования с ним. Наиболее откровенно эта позиция была изложена в личных посланиях Рузвельту летом 1943 г. бывшего посла США в Москве У. Буллита, а затем — в его нашумевших статьях, ставших боевым кличем традиционалистов¹⁸. Хотя Рузвельт отмежевался от Буллита и его рецептов, фронт скрытой оппозиции политике президента продолжал расширяться. К осени 1944 г. к ней присоединились военно-морской министр Дж. Форрестол, посол в Москве А. Гарриман и глава военной миссии США в СССР генерал Дж. Дин, настоятельно рекомендовавшие Белому дому перейти в отношениях с СССР к формуле qui pro quo* и, в частности, использовать ленд-лиз и другие финансовые рычаги США для политического давления на Кремль.

## * Одно вместо другого (лат.).

Рузвельт пресекал подобные попытки, следуя прежним курсом сотрудничества, отказа от прямого вмешательства в сферу влияния СССР и от политики «наказания» Москвы за «неадекватное поведение», что не оставалось секретом от советской стороны. Так, сообщая о закулисной кампании Гарримана и руководства ФЕА (Администрации внешнеэкономической помощи) с целью умерить «советские аппетиты» по ленд-лизу, советская разведка доносила, что «Рузвельт предложил положить конец этой болтовне и указал всем министерствам, что СССР играет в войне главную роль»¹⁹. В сентябре 1944 г. президент, дабы исключить возможное бюрократическое самоуправство, специальным распоряжением запретил всем министерствам и ведомствам «принимать какие-либо односторонние действия в вопросах ленд-лиза» и «немедленно отменить любые отданные или подготовленные инструкции по ленд-лизовским поставкам союзникам на случай капитуляции Германии»²⁰.

Вместе с тем в действиях Рузвельта сохранялись и даже усиливались элементы подстраховки в отношении СССР: секретная американо-английская монополия на разрабатываемое атомное оружие (подтвержденная «гайд-парковским протоколом» 1944 г.), торможение начатого было (по указанию самого же Рузвельта в начале 1944 г.) проекта предоставления Советскому Союзу крупного кредита на послевоенное восстановление²¹. Видимо, не без ведома президента армейская разведка начала в конце 1943 г. большую тайную операцию по дешифровке дипломатической шифропереписки советских загранучреждений в США («проект Венона»). Продолжая надеяться на лучшее в отношениях с СССР, Рузвельт готовился и к худшему.

И все же главной линией его советской политики оставалась стратегия сотрудничества, что подтвердили и итоги Ялтинской конференции. Ее решения очертили те максимальные пределы, на которые США и Великобритания готовы были пойти навстречу советским территориальным и политическим притязаниям в Восточной Европе и на Дальнем Востоке. И это было не просто вынужденное согласие с завышенными запросами «неудобного» союзника. Внутренние оценки госдепартамента и военных в целом признавали обоснованность советских требований в свете исторического опыта и геополитических интересов России. Например, эксперты УСС, отмечая «императивный характер» советских стратегических целей в буферной зоне вдоль западных границ СССР (Прибалтика, Финляндия, Польша, Балканы), констатировали, что «исторические и правовые претензии СССР на юрисдикцию над этими странами не хуже и не лучше большинства подобных претензий»²². Советские запросы на Дальнем Востоке, просчитанные в Вашингтоне задолго до их официального выдвижения, также рассматривались как вполне резонные и умеренные (хотя ряд членов «комиссии Ноттера» и некоторые военные планировщики были против передачи СССР Бесарабии, Курил и Южного Сахалина)²³.

Малоизвестно, что в недрах военно-политических ведомств США в 1943—1944 гг. прорабатывались варианты более далеко идущих уступок советским стратегическим интересам. На ключевом черноморско-средиземноморском направлении США не только поддержали требование СССР о пересмотре конвенции Монтрё, но и обсуждали возможность передачи Советскому Союзу в индивидуальную опеку некоторых итальянских колоний, прежде всего стратегически важных островов в Эгейском море, поскольку «при современных средствах подводной и воздушной войны (как отмечалось в рекомендациях КНШ госсекретарю), выход из Черного моря может быть так же эффективно перекрыт с баз на этих островах, как и с самих проливов»²⁴. Характерно, что рекомендация КНШ рассматривать возможные советские заявки на эти территории наравне с уже сделанными английскими вызвала острую критику со стороны армейских планировщиков, которые усмотрели в этом «отказ в максимальной поддержке испытанному союзнику ради эфемерной дружбы с таким крайне непредсказуемым «соседом», как СССР»²⁵. Что же касается обязательных консультаций с Россией по этим вопросам, то «они, — подчеркивал один из руководителей Оперативного управления штаба армии генерал Г. Линкольн, — интересуют военных только покуда Россия остается нашим военным союзником и Комитету начальников штабов приходится держать ее в «стойле». С окончанием войны эта ситуация изменится»²⁶. Но война еще продолжалась, и КНШ положил возражения планировщиков на полку, откуда они будут вытащены год спустя. Пока же даже в зоне ключевых американских интересов — на Тихом океане — УСС прогнозировало стремление СССР к «равному с США влиянию» в послевоенной Японии, а штаб Маршалла предусматривал возможность участия двух советских дивизий в оккупации Хоккайдо²⁷.

Главной проблемной зоной оставалась Восточная Европа. То, что регион к востоку от линии Триест — Прага — Щецин будет сферой влияния СССР, представлялось очевидным уже к началу 1944 г., и вопрос заключался лишь в формах и степени этого влияния. Хотя Рузвельт в частном порядке признавал и бессилие США воспрепятствовать там советскому контролю, и даже собственное равнодушие к тому, будут эти страны «коммунизированы или нет»²⁸, ни по внутриполитическим (голоса избирателей — выходцев из Восточной Европы), ни по стратегическим соображениям (угроза превращения региона в часть монолитного советского блока) США не могли себе позволить согласиться на открытую советизацию восточноевропейских стран. Да и сама советская политика в регионе к концу войны выглядела еще слишком неоднозначной: ранние симптомы жесткой линии в Румынии и Польше соседствовали с чехословацкой и финской моделями, вполне укладывавшимися в американские представления о легитимных сферах влияния в духе доктрины Монро. Поэтому Рузвельт, отвергая рецепты как жестко-конфронтационного, так и «полюбовного» раздела Европы на сферы влияния²⁹, видел свою задачу в том, чтобы попытаться направить советскую политику в регионе в русло «добрососедства», втянув Сталина и здесь в игру по правилам с соблюдением демократических приличий. Известный ялтинский дуализм (перекройка польских границ в пользу СССР на фоне Декларации об освобожденной Европе) хорошо отражал этот двойственный характер рузвельтовского подхода: «открытая» сфера влияния СССР превращалась в единственно приемлемый компромисс между советскими потребностями безопасности и западными интересами.

При этом в Вашингтоне рассчитывали, что основными факторами удержания советской экспансии в приемлемых для США рамках будет большая (прежде всего — экономическая) заинтересованность СССР в сохранении сотрудничества с США после войны и готовность самих США к такому сотрудничеству в сферах экономики и безопасности. Для большинства политических и военно-разведывательных прогнозов, разрабатывавшихся в госаппарате США с конца 1943 по начало 1945 г., были типичны два отправных момента: констатация неустоявшегося, двойственного характера советской политики (сочетающей новые элементы сотрудничества со старой тенденцией к односторонним, враждебным действиям) и вывод о том, что окончательный выбор СССР будет во многом зависеть от действий самих США. Типичным примером может служить мнение директора советского отдела УСС Дж. Робинсона, высказанное своему шефу У. Лэнгеру в начале 1944 г.: Советский Союз, писал он, вряд ли отказался от распространения советской модели на соседние страны, но «есть весьма неплохие шансы на то, что советское правительство не станет этим заниматься, если американо-англо-советское сотрудничество утвердится еще до того, как вдоль советских границ возникнут революционные ситуации, и если западные союзники предложат Советскому Союзу впечатляющие гарантии безопасности и материальной помощи в (послевоенном) восстановлении»³⁰. Иными словами, ключевая презумпция рузвельтовского подхода (об эластичности советского поведения и мотивов) все еще оставалась в силе.

Поэтому, несмотря на постъялтинские трения по польскому вопросу и «бернскому инциденту», президент до последних дней своей жизни продолжал выдерживать линию на сотрудничество, отвергая советы Гарримана и Дина использовать рычаг военно-экономической помощи для предотвращения «большевизации Европы»³¹. Военное командование, связанное советским участием в завершающей стадии войны в Европе и Японии, еще следовало за президентом³². Однако будущее этой линии выглядело все более проблематичным, поскольку оно зависело от действия трех весьма подвижных переменных — сохранения лидерства Рузвельта и базы его политической поддержки в стране, продолжения войны (с ее цементирующим эффектом общей угрозы и взаимной заинтересованности), а также соответствующего «подыгрыша» этой политике со стороны Советского Союза.

* * *

Для Советского Союза переход к сотрудничеству с Западом был также непростым и многослойным процессом. Правда, в условиях тотального политического контроля и личной диктатуры подобные резкие повороты в политике институционально проходили гораздо легче, чем в плюралистических США, — достаточно было сменить «программу» в голове Сталина и его ближайшего окружения. В то же время политико-идеологическая жесткость сталинского режима порождала дополнительные проблемы как в процессе мирного сосуществования с Западом, так и в его последствиях для самого режима.

В еще большей степени, чем США, советская сторона сталкивалась с императивом идеологического оправдания союза с вчерашним классовым врагом. Попросту говоря, нужно было ответить на вопрос, который (как сигнализировала партийная служба информации) сбивал с толку многих советских людей: «Почему нам помогают Англия и Америка, ведь они же капиталисты?»³³ Доктринально это противоречие снималось проведением качественного различия между буржуазной демократией и фашизмом, а стратегически — реанимацией установки на создание широкой межклассовой коалиции всех антифашистских сил. В политико-пропагандистском плане это вело к определенной деидеологизации межгосударственных отношений и самой пропаганды, которой теперь вменялось подчеркивать общность интересов и ценностей всех «демократических государств», «не раздувать разногласия и противоречия внутри антигитлеровской коалиции»³⁴. Одновременно приходилось мириться и с растущим присутствием западной пропаганды на еще недавно полностью закрытой для нее советской территории, несмотря на протесты Главлита и «неподходящие для нас оценки», содержавшиеся в этой пропаганде (как признавали даже противники ее запрета из НКИД)³⁵.

Но дело не ограничивалось чисто пропагандистской перелицовкой былого «образа врага». Возросшие контакты, атмосфера союзной солидарности, новое живительное ощущение равноправной причастности к западной цивилизации после долгих лет изоляции и комплекса неполноценности, наконец, расширение пределов официально дозволенного — все это вело к появлению новых взглядов на бывшего противника и перспективы сосуществования с ним. Главным рассадником подобного «ревизионизма» стала академическая и литературно-художественная среда. По отчетам Агитпропа только за 1943 г. в центральных издательствах было изъято или не допущено к печати 432 книги и брошюры, в основном за «преклонение перед общественным строем, наукой и культурой капиталистических стран» (включая подготовленные в Госполитиздате научные монографии, сами названия которых уже говорили о многом: «Великобритания и США — великие демократические державы» Бокшицкого, «Великобритания — наш союзник» Лемина, «США — великая демократическая держава» Лана)³⁶. В том же году серьезной кадровой чистке и изъятию уже опубликованных номеров подвергся журнал «Интернациональная литература» за «идеализацию общественного строя и условий жизни в Англии и США»³⁷. Даже авторам чисто научно-технических статей и монографий вменялась в вину «вредная тенденция» — «смазывать различие двух систем»³⁸.

Прозападные, демократические настроения распространялись и в более широких общественных кругах интеллигенции, духовенства и даже крестьянства, в том числе и под влиянием уже отмеченных тенденций к «нормализации» сталинской системы в годы войны. Материалы многочисленных проверок и данных об общественных настроениях, поступавшие в ЦК ВКП(б), не оставляют сомнений в том, что ослабление идеологической дисциплины и контроля в условиях союза с западными странами превратилось в серьезную проблему для партийного руководства³⁹. Среди партийно-пропагандистского актива накапливалось недовольство «запущенностью работы на различных участках идеологического фронта», усиливались жалобы на забвение того, что «война с фашизмом есть классовая борьба», на то, что приходится «слишком нянчиться с союзниками», «притушевывать классовую борьбу» и т. п.⁴⁰ Собирался компромат на независимых авторов, подготавливались оргмеры против неортодоксальных «толстых» журналов. Но, если не считать цензурных рогаток, до больших кампаний по завинчиванию гаек дело, как правило, не доходило — сказывалось и воздействие межсоюзных отношений и поглощенность властей критическими вопросами ведения войны.

Идейная бдительность и охранительство не были монополией одной лишь номенклатуры. Для многих рядовых коммунистов союз с классовым врагом в сочетании с роспуском Коминтерна и возрождением религии расшатывали привычные ориентиры и стереотипы, порождая опасения «капитуляции перед капиталистическими странами», «отказа от мировой революции» и реставрации капиталистических порядков в СССР под давлением западных союзников⁴¹.

В свою очередь неортодоксальные настроения затронули и видных советских дипломатов, работавших на западном направлении. М. М. Литвинов, И. М. Майский и А. А. Громыко в своих прогнозах развития ситуации в конце войны и после нее исходили из продолжения сотрудничества «большой тройки» как основы послевоенного урегулирования⁴². Предвидя расхождения западных и советских интересов в вопросах политического устройства Восточной Европы, обращения с Германией и в Китае, они тем не менее считали сохранение союзнических отношений не только вполне возможным, но и желательным для защиты советских интересов. Такой подход, навеянный опытом военного сотрудничества, предполагал новый взгляд на англо-американский капитализм как убежденного противника фашизма и партнера по поддержанию мира. Даже осторожный Громыко предсказывал в 1944 г., что США будут «заинтересованы в сохранении международного мира» и будут «способствовать установлению буржуазно-демократических политических режимов в Западной Европе, и прежде всего в Германии», а Майский даже ратовал за совместные действия «большой тройки» по насаждению демократии в освобожденных от фашизма странах⁴³. Хотя до конвергенционистских построений в официозном советском мышлении дело, как правило, не доходило, новый взгляд на «реформированный» капитализм «рузвельтовского типа» как более жизнеспособную и миролюбивую систему начинал проникать даже в авторитетные научные публикации⁴⁴.

При всем том опыт военного сотрудничества для советского руководства отнюдь не был однозначно позитивным. Вялая материальная поддержка со стороны союзников в критический для СССР начальный период войны воспринималась в Москве как следствие «политических мотивов», «нерешительности и прямого шантажа», а также лицемерия англосаксов, которые «щедро дают обещания и бесцеремонно нарушают свои обязательства» (из донесений Л. Берии и А. Микояна Сталину о ходе союзных поставок по ленд-лизу в 1942—1943 гг.)⁴⁵. Затяжка с открытием второго фронта подтверждала худшие подозрения в отношении подлинных намерений западных союзников, которые даже «западник» Литвинов характеризовал как стремление «к максимальному истощению и изнашиванию сил Советского Союза для уменьшения его роли при разрешении послевоенных проблем»⁴⁶. То, что пальма первенства в этой стратегии принадлежала англичанам, не меняло сути дела, ибо Рузвельт, как подчеркивали советские дипломаты в своих донесениях, позволял Черчиллю «вести себя на буксире»⁴⁷. Между тем пагубные последствия подобной политики для сохранения доверия со стороны Советского Союза вполне отчетливо сознавались искушенными американскими аналитиками. Ставка на то, «чтобы германская и русская собаки пожирали друг друга, — откровенно писал американский дипломат в Москве и Чунцине Дж. Дэвис осенью 1943 г., — вряд ли может породить что-то иное, кроме решимости русских преследовать исключительно свои собственные интересы»⁴⁸. Подозрительности и эгоизму учило Кремль и англо-американское утаивание разработки атомного оружия, о которой там знали уже с 1942 г. Активизация советской разведдеятельности в США в годы войны была не только симптомом, но и стимулом этой подозрительности, давая ей богатый фактический материал.

Поэтому «ревизионизм» в отношении Запада вряд ли всерьез затронул Сталина, Молотова и таких твердокаменных замов последнего, как Вышинский, Лозовский или Деканозов. Военный опыт сотрудничества с Западом не изменил в корне их большевистско-циничного взгляда на союзников как корыстных, коварных и лицемерных⁴⁹, а на сам союз — как временное соглашение с «одной фракцией буржуазии», на смену которому может прийти соглашение с «другой» (по словам Сталина, сказанным Г. Димитрову)⁵⁰.

Но тот же циничный прагматизм подталкивал Сталина и его окружение к сохранению заинтересованности в продолжении сотрудничества с Западом, по крайней мере, на ближайшую послевоенную перспективу. Во-первых, союз представлялся реальным способом предотвращения новой германской и японской угрозы. Несмотря на сомнения Кремля в способности англосаксов к совместному контролю над Германией и Японией (на которые Вашингтон и Лондон «отвечали взаимностью»), антифашистский потенциал антигитлеровской коалиции еще не представлялся исчерпанным и проецировался на послевоенный период.

Во-вторых, союз предоставлял институциональные рамки для легитимации новых советских границ и обширной зоны влияния за их пределами. Большая часть новых границ была де-факто или де-юре признана еще в годы войны, признание остальных представлялось советской дипломатии делом предрешенным (считалось, что Рузвельт «примирится с неизбежным и признает границы, соответствующие нашим стремлениям»)⁵¹. Но еще предстояло заключать мирные договоры с сателлитами Германии, добиваться весомой роли в оккупации Японии, отстаивать «дружественные правительства» в соседних государствах и, хотя в Москве знали, что здесь грядет упорный торг, особенно по Польше, согласованный «дележ» сфер влияния был гораздо предпочтительней конфронтационно-силового⁵². Тем более что в СССР с учетом уроков войны разрабатывались и более далеко идущие геополитические заявки на европейском и черноморско-средиземноморском направлениях. «Максимальная зона безопасности» СССР, по проектам комиссии Литвинова, должна была включать в себя не только всех западных соседей СССР, но и Швецию с Норвегией, а также Турцию. Кроме того, намечалось сохранение советского присутствия на севере Ирана, интернационализация Кильского канала и получение под индивидуальную опеку бывших итальянских колоний (прежде всего — Додеканезских островов и Триполитании)⁵³.

Большая часть этих притязаний шла за счет английских интересов и питалась расчетами на ослабление Британской империи и поддержку США: чтобы «сбить Англию с ее позиций, — писал Литвинов Сталину и Молотову, — нам несомненно потребуется сильная поддержка со стороны США»⁵⁴. Отсюда — еще одна инструментальная полезность союза для СССР: только оставаясь в рамках «большой тройки», можно было рассчитывать продолжить игру на англо-американских противоречиях, выдерживая при этом «генеральную линию нашей внешней политики» (по словам Лозовского) — «не дать сложиться блоку Великобритании и США против Советского Союза»⁵⁵.

Кроме того, сотрудничество США было необходимо для получения экономической и финансовой помощи, в которой так остро нуждалось разрушенное войной хозяйство страны. Еще на встрече с главой Управления военного производства Д. Нельсоном в октябре 1943 г. Сталин обозначил масштабные потребности СССР в закупках американского промышленного оборудования после войны за счет долгосрочного кредита⁵⁶. В Москве крайне внимательно, с привлечением всех разведресурсов, отслеживали развитие американских планов о большом послевоенном кредите Советскому Союзу, а уже в конце 1944 г. ГКО принял специальное постановление «О кредитном соглашении с США», на основе которого американской стороне в январе 1945 г. было сделано официальное предложение⁵⁷.

Наконец, нельзя сбрасывать со счетов и психологический фактор — признание Советского Союза в качестве новой великой державы, а самого Сталина — полноправным членом «большой тройки», вершащей судьбы послевоенного мира. Этот ставший привычным для Сталина формат соответствовал и его великодержавному самовосприятию, и накопленному умению в обращении с Рузвельтом и Черчиллем.

Короче говоря, у советского руководства были основания надеяться на то, что ему удастся совместить консолидацию геополитических «трофеев» войны с сохранением сотрудничества с Западом, по крайней мере, на ключевой период послевоенного урегулирования, до новых крупных сдвигов в соотношении сил в пользу СССР, которые могли принести дальнейшее усиление советской мощи — с одной стороны, и ослабление капитализма под влиянием новых кризисных потрясений — с другой. При этом дуализме советских стратегических установок приоритетность первой задачи (прежде всего — в Восточной Европе) над второй была очевидной даже для американских аналитиков. «Для советского руководства, — подчеркивали эксперты УСС весной 1945 г., — просоветская ориентация внешней политики соседних государств важнее, чем успех или провал общего международного сотрудничества после войны... Ради взаимной вежливости с Америкой и Великобританией Москва готова изменить форму своих требований в Восточной Европе, но не их суть»⁵⁸. Это писалось по следам Ялты, где уступки Сталина по Польше и демократической программе для Европы как раз и обозначили ту максимальную цену, которую он был готов заплатить ради сохранения «взаимной вежливости» с союзниками.

И все же это не означает, что Кремль с самого начала сделал тайную ставку на полную советизацию региона, используя соглашения с союзниками в качестве дымовой завесы. Степень политического контроля и принуждения, необходимая для обеспечения просоветской ориентации восточноевропейских стран, была еще неясной и ее предстояло установить опытным путем. Двусторонние договоры СССР 1943—1945 гг. c рядом европейских стран и документы планировщиков НКИД предполагали скорее традиционную сферу влияния, а не создание монолитного советского блока, что позволяло Литвинову и его коллегам надеяться, что такое доминирование СССР окажется для Запада приемлемым⁵⁹.

Подведем итоги. Слабеющая Англия, (с которой можно будет сговориться о разделе сфер влияния), мощная, но удаленная от Европы и СССР Америка, глубокий антагонизм англо-американских интересов, сохранение «рузвельтовской тенденции» в политике США, благодарно-податливая Восточная Европа — таковы были основные презумпции (и необходимые условия реализации) советского подхода к отношениям с Западом к концу войны. В Кремле были готовы добиваться своих главных целей совместно с союзниками, если возможно, и вопреки им, в одиночку — если необходимо. Но окончательный выбор зависел не только от Кремля.

Расходящиеся пути

Неожиданная смерть Ф. Рузвельта 12 апреля 1945 г. спутала карты как в Вашингтоне, так и в Москве. В доверительной беседе с Дж. Дэвисом 23 апреля Молотов назвал ее «непоправимой потерей», подчеркнув, что, проживи Рузвельт дольше, «многие мировые проблемы были бы урегулированы…»⁶⁰ Для Сталина, при всем его недоверии к президенту, ФДР был самым удобным и надежным западным партнером, гарантом сохранения «рузвельтовской тенденции» в политике США. Будучи хорошо информированным о нарастании внутренней оппозиции политике Рузвельта, Сталин теперь имел все основания опасаться усиления антисоветизма в Вашингтоне. Не слишком обнадеживала и личность преемника ФДР, известного советскому руководству в основном по памятному призыву не мешать взаимному истреблению русских и немцев. Однако в Москве не спешили с выводами. Первые внутренние оценки нового президента экспертами НКИД были выдержаны в духе осторожного оптимизма, характеризуя Трумэна как способного в основном продолжать внешнеполитическую линию Рузвельта⁶¹.

В Вашингтоне же смена политических ветров ощутилась в первые же дни. Уход Рузвельта открыл шлюзы копившегося давления в пользу ужесточения советской политики. Малоопытный и прямолинейный Трумэн, чуждый виртуозной рузвельтовской стратегии «приручения», быстро дал понять, что предпочитает более откровенный и жесткий тон в отношении СССР и будет больше полагаться на мнение своих военных и дипломатических советников. Сторонники ужесточения незамедлительно воспользовались новой обстановкой. Уже 17—23 апреля КНШ пересмотрел свое решение двухнедельной давности, согласившись с рекомендациями генерала Дж. Дина о выходе из совместных проектов и зарезервировав за собой право на ответные меры в случае советской неуступчивости⁶².

В те же дни руководство УСС повторной и более широкой рассылкой распространило среди военно-дипломатической верхушки страны проигнорированный Рузвельтом доклад «Проблемы и цели политики Соединенных Штатов», подводивший развернутую концептуальную базу под новую жесткую стратегию. В ее основе лежало представление об СССР как о новом, по завершении разгрома Германии и Японии, «евразийском гегемоне», способном в силу сохраняющихся у него «экспансионистских устремлений» «стать для США самой зловещей угрозой из всех известных до сих пор». И хотя авторы еще оставляли небольшой знак вопроса над советскими намерениями, США, утверждали они, «никак не могут ждать, пока русская политика полностью себя обнаружит» с принятием мер по предотвращению этой пусть даже пока еще потенциальной угрозы, ибо «подавляющим императивом ситуации является будущий (курсив мой. — В. П.) военный потенциал России и та огромная угроза, которую она будет представлять Соединенным Штатам, если преуспеет в объединении ресурсов Европы и Азии под своим контролем». В качестве основных средств этого «профилактического сдерживания» предлагалось создание американо-западноевропейского блока в Европе, исключение советского влияния в Японии и недопущение его распространения на всю Германию и Китай⁶³. Примерно в том же духе был выдержан и меморандум «О послевоенной безопасности», подготовленный в марте группой государственных консультантов под руководством принстонского профессора Э. Эрла⁶⁴. Ключевые посылки этих документов вскоре лягут в основу всего военно-стратегического планирования США.

Наконец, 22 апреля состоялось известное совещание в Белом доме, на котором поспешивший в Вашингтон Гарриман с Форрестолом и Леги использовали ту же аргументацию для подготовки президента к предстоящей беседе с Молотовым. И хотя участники совещания не проявили полного единодушия, преобладающее мнение (по дневниковой записи Леги) свелось к тому, что «настало время занять сильную позицию в отношении Советов и что не будет большого вреда для наших военных планов даже если Россия замедлит или вовсе прекратит свои военные усилия в Европе и Азии»⁶⁵.

Обещание президента «проявить твердость» на следующий день полностью подтвердилось. Пусть знаменитый «прямой в челюсть» советскому министру и был несколько преувеличен самим Трумэном, Молотов действительно подвергся холодному душу, прежде всего — по польскому вопросу. Советской стороне недвусмысленно дали понять, что времена изменились. Американская пропаганда получила указание, подчеркивая преемственность политики Рузвельта и Трумэна, «не замалчивать трудностей в отношениях между союзниками»⁶⁶. В напряженной обстановке началась и учредительная конференция ООН в Сан-Франциско: открытая перепалка по процедурным вопросам сопровождалась враждебными брифингами американской делегации и разрастанием кулуарных слухов о грядущем конфликте (и даже войне) между союзниками.

Окончание войны в Европе дало новый импульс демонстрации жесткости. Откровеннее всего возможности новой ситуации оценил британский разведывательный комитет в своем докладе совместному штабному комитету США и Великобритании. «С окончанием войны в Европе отпала необходимость предоставления России военной помощи… наше положение в торге с русскими сразу же улучшилось и нам нет больше нужды любой ценой сохранять примирительный тон». Отныне, делался вывод, СССР больше зависит от Запада (прежде всего — финансово-экономически), чем Запад от него, что открывает новые возможности для более жесткого торга⁶⁷.

Уже 9 мая на встрече у госсекретаря в Сан-Франциско было решено: 1) усилить давление на Кремль по польскому вопросу; 2) отдать приоритет экономической помощи Западной Европе за счет сокращения поставок по ленд-лизу в СССР⁶⁸. На следующий день состоялось ключевое межведомственное совещание в госдепартаменте по вопросу дальнейшей судьбы советского ленд-лиза. Как докладывал своему начальнику его участник от штаба армии генерал Линкольн, «в ходе обсуждения присутствовавшие представители госдепартамента дали понять, что рассматривают использование ленд-лиза как политического оружия в связи с нашими трудностями с русскими по Центральной Европе»⁶⁹. Параллельно в госдепартаменте стали обсуждаться варианты увязки с восточноевропейскими проблемами и другого важного для СССР вопроса — о предоставлении послевоенного кредита⁷⁰. По итогам совещания от 10 мая президенту Трумэну был направлен проект директивы о «немедленном прекращении» запланированных поставок Советскому Союзу (кроме предназначенных для войны с Японией) и перенацеливании освобождающихся ресурсов тоннажа и товаров на нужды Западной Европы⁷¹. В тот же день Трумэн одобрил директиву и уже на следующее утро не только была прекращена погрузка стоявших в портах судов, но и повернуты вспять два американских судна, находившихся далеко в открытом море. 12 мая советскому послу была вручена сухая нота, в которой в общих словах говорилось о «немедленном видоизменении отгрузок поставок».

Вскоре госдепартамент открестился от злополучной фразы «о немедленном прекращении» (списав ее на ошибку неведомого чиновника), а суда продолжили свой путь, но было уже поздно. Хотя посольство в Вашингтоне детально информировало Москву о неразберихе вокруг этого решения⁷², в Кремле однозначно интерпретировали его как продуманный акт политического давления и демонстративный разрыв с рузвельтовским запретом на политизацию ленд-лиза. Официальным ответом американцам стала предельно лаконичная нота от 16 мая, а внутренним наказом советским дипломатам — суровое молотовское указание больше «не клянчить» и «не высовываться вперед со своими жалкими протестами. Если США хотят прекратить поставки, тем хуже для них»⁷³.

Эта смесь бравады с искренним возмущением как нельзя лучше передает подлинное настроение кремлевских вождей, оскорбленных в час своего победного триумфа не столько сутью в общем-то ожидавшегося американского решения, сколько его бесцеремонной стилистикой. Три недели спустя, уже после компромиссного урегулирования вопроса о дальнейших поставках, Сталин в разговоре с Гопкинсом опять вернется к этому эпизоду, многозначительно предупредив о тщетности попыток разговаривать с СССР языком ультиматумов.

Выговорами американцам дело не ограничилось. Прекращение ленд-лиза было доведено до всего советского руководства в специальной ориентировке, которая, как свидетельствуют ветераны советской разведки, квалифицировала этот акт Вашингтона как серьезный симптом нового жесткого курса в отношении СССР⁷⁴.

В те же майские дни госдепартамент под влиянием Дж. Грю и Гарримана затеял подготовку ревизии ялтинских соглашений по Дальнему Востоку. Растущее убеждение, что советский вклад в разгром Японии не так уж необходим, подогревало усилившееся со смертью Рузвельта и окончанием войны в Европе стремление переиграть ялтинские договоренности в пользу США. Ставился даже вопрос о том, стоит ли президенту Трумэну брать на себя обязательства, данные по этому вопросу Рузвельтом. Конкретно речь шла о сокращении согласованных советских приобретений (в т. ч. по аренде Порт-Артура) и требовании дополнительных политических уступок от СССР по Маньчжурии, Северному Китаю и использованию Курильских островов военной авиацией США⁷⁵. Однако реакция военных на этот запрос госдепартамента от 12 мая была в целом прохладной: Стимсон подчеркнул, что вступление СССР в войну с Японией по-прежнему «будет иметь глубокие военные последствия», а США все равно не в силах воспрепятствовать занятию данных территорий Красной Армией (за исключением Курильских островов, где это повлекло бы за собой удлинение сроков войны с Японией и неприемлемые «потери американских жизней»). Военный министр также подтвердил, что советское участие в оккупации Японии было бы оправданным с военной точки зрения, но является предметом политического решения⁷⁶. В результате «задний ход» по Ялте не удался, хотя его рецидивы еще дадут себя знать в будущем.

Вообще май—июнь 1945 г. стали периодом, пожалуй, самых напряженных дебатов по советской политике в общественно-политических кругах США. В борьбе «за душу Трумэна» сталкивались два противоположных подхода. Сторонники рузвельтовской линии (Г. Уоллес, Дж. Дэвис, О. Кокс, Г. Кларк и др.), встревоженные первыми серьезными признаками похолодания, били тревогу, призывая к срочным мерам для пресечения дрейфа советско-американских отношений в сторону враждебности. Продолжая разделять ключевые посылки рузвельтовского подхода (советско-американское сотрудничество как основа послевоенного мира, легитимность интересов безопасности СССР, эластичность советских мотивов), они предупреждали об опасности ужесточения американской политики, которое грозит привести к «ощетинившейся России» и расколу Европы на два враждебных блока. Вместо этого предлагалось снять советские опасения за счет заключения военно-политических договоров о демилитаризации Германии и Японии, интернационализации Рура, учета советских запросов по черноморским проливам, безотлагательного предоставления крупных кредитов на восстановление экономики СССР⁷⁷.

«Ястребы», со своей стороны, исходили из противоположных презумпций и ратовали за сдерживание «советской экспансии» путем создания противовесов ей в Европе и Азии как единственного способа избежать новой большой войны, а в случае необходимости — победить в ней. «Грядущая война с Советской Россией — предрешенное дело», — писал, например, первый заместитель госсекретаря Дж. Грю в записке от 19 мая, распространить которую в кругах госдепартамента ему с трудом отсоветовали Гарриман и Болен (опасаясь, что более чем вероятная утечка этой информации будет расценена как «планирование войны с Советским Союзом»)⁷⁸. Масло в огонь подобных настроений подливала тенденциозная информация от захваченных в плен немецких генералов и дипломатов, командования Армии Крайовой и других врагов СССР, подзуживавших американцев к «неизбежному столкновению» с «советской тиранией»⁷⁹.

Антагонистов в этих внутренних дебатах объединяло ощущение критичности переходной ситуации и необходимости резкой смены курса. Однако время однозначных решений еще не пришло. Сохранялась зависимость от советского фактора в разгроме Японии, в общественном мнении и влиятельных СМИ еще были сильны настроения в пользу сотрудничества с СССР⁸⁰, оставалась неясность как в стратегических аппетитах самих США, так и в отношении советской политики.

Поэтому за первым похолоданием последовала серия примирительных шагов со стороны США. Последняя миссия Гопкинса в Москву проложила дорогу к признанию Западом Временного польского правительства (что было расценено в Москве и просоветских кругах Польши как «победа по всей линии»)⁸¹. В ходе июньской переписки А. Громыко со Стеттиниусом США согласились поддержать заявку СССР на мандатное управление одной из бывших итальянских колоний⁸². В июне после колебаний Белый дом все-таки не последовал призывам Черчилля оставить американские войска в отведенной для СССР оккупационной зоне в Германии в качестве «козырной карты» на предстоявших переговорах. Хотя у сэра Уинстона нашлись сторонники в администрации⁸³, энергичное вмешательство Гопкинса и отрицательное мнение госдепартамента предотвратили взрывоопасную ситуацию⁸⁴. Весьма положительной была и предварительная американская реакция на советские предложения по десятимиллиардному уровню репараций с Германии в пользу СССР и интернационализации Рурской области. «Намерения у них неплохие», — подытожил для руководства И. Майский впечатления от первой встречи с представителями США в межсоюзной репарационной комиссии⁸⁵.

Однако опытные советские дипломаты хорошо понимали, что податливость союзников долго не продлится и предлагали форсировать переговоры по мирному урегулированию. Союзники, докладывал Сталину и Молотову М. Литвинов, «заинтересованы в том, чтобы мы вступили в войну с Японией… Именно поэтому они будут более расположены к уступчивости, чем после победоносного завершения ими войны на востоке…»⁸⁶

В этом смысле Потсдамская конференция «большой тройки» представляла оптимальную возможность для закрепления и дальнейшего продвижения советских интересов. Накануне и в ходе конференции их растущий размах обозначился весьма выразительно. В дополнение к Восточной Европе и Дальнему Востоку речь шла о новых требованиях к Турции (совместный контроль над Проливами, включая советские военные базы в их районе плюс территориальные претензии на Карс и Адаган), индивидуальной опеке над одной из бывших колоний Италии в Средиземноморье, создании советских военных баз на территории Норвегии (на Шпицбергене и о-ве Медвежий) и Дании (о-в Борнхольм). Обозначилось также усиление активности СССР на севере Ирана, направленной на его превращение в зону советского влияния. Хотя некоторые из этих запросов имели характер зондажа, в целом этот список, имевший под собой весомое стратегическое обоснование, представлялся советскому руководству вполне законной «долей», причитавшейся союзнику, внесшему наибольший вклад в победу над общим врагом⁸⁷.

Однако в то время, как советские геополитические аппетиты росли, терпимость к ним западных партнеров быстро сокращалась. Процесс межведомственного согласования позиций США к Потсдаму еще сопровождался внутренними разногласиями, но на сей раз «ялтинцы» оказались уже в явном меньшинстве. В военном командовании, по сути, лишь генерал С. Эмбик из Объединенного комитета стратегического анализа продолжал отстаивать прежнюю линию в отношении СССР. Советские запросы по Проливам и Кильскому каналу, доказывал он, отражают легитимные интересы безопасности русских, отказывать в которых у США нет ни военных сил в этих районах, ни «морального основания», поскольку сами они требуют баз в Атлантике и на Тихом океане и сохраняют контроль над жизненно важными для себя морскими путями. Подобный отказ, заключал он, лишь создаст угрозу для союза трех держав и всего мирового порядка⁸⁸.

Для критиков Эмбика опасность дальнейших уступок виделась в поощрении «экспансионистских тенденций» СССР, создании опасных прецедентов интернационализации для зон влияния США и Англии (Суэц, Панамский канал). Доводы об отсутствии в советских запросах непосредственной угрозы американским интересам парировались констатацией общности стратегических интересов США и Британской империи, а тезис о невозможности США помешать силовому решению этих проблем Советским Союзом отводился сомнениями в том, что СССР решится встать на путь открытого разрыва с Западом и нового напряжения своих военно-экономических ресурсов. Наконец, довод о «моральной непоследовательности» «снимался» характерной посылкой о качественных различиях между США и СССР как в методах достижения стратегических целей, так и, самое главное, — в мотивах и репутации обеих сторон: «История показывает, что мы не являемся агрессивными экспансионистами, тогда как Россия пока находится под подозрением…»⁸⁹

Но даже те, кто еще не убирал знак вопроса над советскими намерениями, считали, что безопаснее подстраховаться на случай возможного «развала отношений между великими державами» и не усиливать позиции потенциального конкурента⁹⁰. Непримиримее всего были настроены армейские разведка и планировщики, по долгу службы ориентированные на поиск новых угроз и врагов. Для них уже не было сомнений в том, что советской политикой движут не законные интересы безопасности, а стремление к неограниченной экспансии и что, следовательно, разрозненные геополитические «заходы» СССР в различных регионах мира есть составляющие единого плана борьбы «за мировое господство», которому пора поставить заслон. «Мы достигли предела в санкционировании советской экспансии», — гласил вывод «Джи-2» о советских намерениях⁹¹.

Подробный анализ этих пределов содержался в подготовленном к Потсдаму докладе оперативного управления штаба сухопутных сил о «Позиции США в отношении советских намерений экспансии». Эта экспансия характеризовалась в нем как глобально-неограниченная по своим целям и «оппортунистическая» по своим методам, график которой во многом зависит от «географической близости того или иного района к границам СССР и степени зрелости плода». Районом «наибольшей стратегической угрозы» считалась Турция, поскольку выход СССР на Карское плато и Проливы будет означать начало «двойного охвата Малой Азии» с перспективой распространения советского контроля на Эгейское море и восточное Средиземноморье.

Следующим этапом советской экспансии в Европе считалась дестабилизация ситуации на западе континента с целью укрепления там просоветских сил. Не исключалась и возможность применения военной силы, особенно по мере сокращения военного присутствия США на континенте: если в настоящее время, считали планировщики, США в случае конфликта могут удержать свои позиции по нынешней линии раздела, то через несколько месяцев им придется отойти к Центральной Франции и странам Бенилюкса, а через год с небольшим (когда по планам демобилизации у США в Европе останется всего 8 дивизий) вообще убраться с континента. В свете подобного расклада сил ключевое значение приобретала Великобритания, которая, как говорилось в докладе, является «европейской душой» «кучки сравнительно маломощных стран (Западной Европы. — В. П.), возможно, еще готовых сражаться с нами против России». «Безусловно, что без ее участия, как, видимо, и без нашего, нельзя ожидать сопротивления России со стороны этих стран». Отсюда делался вывод о необходимости всемерной поддержки интересов Британской империи в Турции, Средиземноморье и других районах.

Не более утешительно выглядели возможности военного отпора «советской экспансии» в Иране и Континентальной Азии, где СССР, как считалось, может легко захватить Монголию, Маньчжурию и Корею, а также победить в борьбе за влияние в Китае. После этого, прогнозировали авторы доклада, СССР посягнет и на стратегическую вотчину США — Западное полушарие. Для пресечения этих глобальных планов рекомендовалось оказывать решительное политическое противодействие советским притязаниям в Турции и Иране, распространению советского военного присутствия на Тайвань, Японские острова и к югу от реки Янцзы в Китае. Наконец, США должны были «противодействовать, если необходимо — с использованием военной силы, любой дальнейшей экспансии России на западноевропейском направлении»⁹². Хотя авторы доклада пока воздерживались от более далеко идущих выводов, из подобного анализа они напрашивались сами собой — необходимо сохранение и наращивание американских и союзных с ними сил по всем ключевым направлениям «советской экспансии». В этом смысле данный сугубо рабочий документ интересен как, пожалуй, самый ранний набросок будущей стратегии сдерживания.

Через ту же призму «советской угрозы» начинали рассматриваться и другие проблемы, включая японскую и германскую. Так, в докладе УСС о стратегических целях США на Дальнем Востоке намечалось решение проблемы создания там нового противовеса СССР на замену Японии: «Если мы будем поддерживать наше превосходство в воздухе и на море примерно на нынешнем уровне и сохраним оккупацию японских островов, мы можем стать таким же, если не более эффективным, заслоном русской экспансии на севере Китая, каким на протяжении полувека были японцы»⁹³. Рекомендации планировщиков КНШ к Потсдаму предусматривали продолжение «торга» по вопросу западной границы Польши (ввиду вероятности ее просоветской ориентации) и отклонение советского предложения по интернационализации Рура, которая, как подчеркивали авторы, «неизбежно и в нежелательной степени допустит Россию к участию в западноевропейских делах»⁹⁴. Явное охлаждение к идее совместного контроля над Руром — «арсеналом будущих войн» со стороны верхушки госдепартамента отмечал в своих потсдамских дневниках и Дж. Дэвис. Общий настрой американской делегации, по его словам, определялся не желанием найти справедливое общее урегулирование, а стремлением «объегорить» партнера или послать его к черту…»⁹⁵

Неудивительно, что при таком настрое и заготовленных позициях англосаксы в Потсдаме сумели отбить ключевые советские требования по Руру и уровню репараций с Германии, заявки на стратегические форпосты в Проливах, Средиземноморье и др. районах. В то же время советской дипломатии удалось отстоять свои основные предложения по оккупационному режиму для Германии, новым границам Польши, а также ведущей роли СССР в подготовке мирных договоров с европейскими сателлитами Германии (кроме Италии). Одновременно были отвергнуты попытки союзников установить международный контроль за выборами в Румынии, Болгарии и Венгрии. Это решение, сообщал Молотов в циркуляре для наркомата, «развязывает нам руки в дипломатическом признании Румынии, Болгарии, Венгрии и Финляндии» (в разговоре с Г. Димитровым нарком был еще откровенней, назвав потсдамские решения «признанием Балкан как советской сферы влияния»)⁹⁶. Устраивало Москву и решение о сохранении за «большой тройкой» главной роли в согласовании мирных договоров. Таким образом, общий баланс уступок представлялся в Москве «вполне удовлетворительным», тем более что торг по остальным советским требованиям должен был быть продолжен в рамках СМИД.

Любопытно, что историческое сообщение из Аламагордо об успешном испытании первой американской атомной бомбы 16 июля, немало воодушевившее, по свидетельству очевидцев, Трумэна и Бирнса⁹⁷, не сразу прибавило им жесткой напористости в переговорах. Напротив, основные договоренности на конференции (как отмечал в том же циркуляре и Молотов) были достигнуты на ее заключительной стадии. Однако уже через несколько дней ситуация круто изменилась.

Хиросима нанесла серьезный удар сразу по нескольким опорам советской стратегии. Прежде всего, было подорвано привычное представление о США как далекой стране, неспособной представлять прямую военную угрозу Советскому Союзу. Во-вторых, обретение американцами монополии на новое сверхоружие нарушало сложившееся «соотношение сил» (о чем Сталин говорил на встрече с учеными-атомщиками в Кремле вскоре после Хиросимы). В-третьих, рушились расчеты на получение равной (или хотя бы сопоставимой) с американской доли в оккупации Японии, о которой Сталин рассуждал еще два месяца назад в беседе с Гопкинсом. Хотя страхи Сталина и надежды Трумэна на то, что Япония сдастся еще до наступления советских войск (и что американцы могут сказать — «мы вам ничего не должны»)⁹⁸ оправдались не полностью, стремительная капитуляция Японии после Хиросимы и Нагасаки сводила советский вклад в победу и основанные на нем притязания к минимуму. Под угрозой могли оказаться даже ялтинские приобретения в регионе.

Границы этого минимума быстро обретали весьма жесткие очертания. Американские планы зональной оккупации Японии были пересмотрены, а полномочия генерала Маккартура — усилены. Уже 11 августа на встрече с Молотовым Гарриман резко отвел попытку наркома получить право голоса в вопросе назначения союзного главнокомандующего в Японии (даже в скупой советской записи беседы говорится о «раздраженном тоне», с которым посол заявил, что «Советский Союз не может предъявлять таких претензий после всего лишь двух дней войны с Японией»)⁹⁹. В тот же день Трумэн отдал распоряжение сразу же после капитуляции Японии оккупировать порт Дальний «если к тому времени он еще не будет захвачен силами советского правительства»¹⁰⁰. (по Ялтинским соглашениям СССР, как известно, имел преимущественные права в Дальнем и его захват американцами был бы нарушением этих договоренностей). Однако когда передовой отряд морской пехоты США подошел к Дальнему, там уже были советские войска, что вынудило американцев ретироваться¹⁰¹.

Еще через неделю Трумэн в своем послании не только наотрез отказал Сталину в предполагавшемся участии в оккупации Хоккайдо, но и в весьма категоричной форме запросил права базирования американских ВВС на Курилах. Трумэновский заход по Курилам вряд ли был просто неожиданной импровизацией. В Пентагоне, как уже отмечалось, давно нацеливались на них как кратчайший воздушный коридор от Алеутских островов в Восточную Азию и подбивали политиков на подобную попытку¹⁰². Для Сталина же, с учетом его подозрительности, двойной демарш Трумэна не мог не иметь серьезнейшей подоплеки: мало того, что наглые янки хотят закрыть для СССР дверь в Японию, они решили еще и влезть в зону советского контроля, завоеванную в Ялте, или, по крайней мере, испытать этот контроль на прочность. Поэтому, проглотив горькую пилюлю по Хоккайдо, Сталин отплатил Трумэну той же монетой по Курилам. Непреклонно ледяной тон сталинского ответа заставил Белый дом отступить, поскольку в последовавшем внутреннем разбирательстве даже пентагоновцы скрепя сердце признали правомочность советского отказа¹⁰³. Плоды Ялты на Дальнем Востоке удалось отстоять (в том числе — и закрепив их в советско-китайском договоре от 14 августа 1945 г.), но дверь в Японию для СССР продолжала закрываться.

В дни обмена по Курилам Кремль получил еще один очень тревожный сигнал — отказ западных союзников признать просоветские правительства в Румынии и Болгарии до тех пор, пока в них не войдут представители прозападных оппозиционных партий. Одновременно англо-американцы активизировали скрытую поддержку оппозиционных сил в этих странах и так уже всерьез препятствовавших советскому доминированию. Особенно напористо действовали американские спецслужбы в Румынии¹⁰⁴. Представители СССР в этих странах начали сигнализировать об «англо-американском наступлении», а в Болгарии даже члены правительства стали поговаривать об отсрочке выборов до введения межсоюзного контроля за их проведением¹⁰⁵.

Попытка западных союзников оспорить советский контроль в решающей и казавшейся уже обеспеченной зоне влияния СССР вкупе с происходившим на Дальнем Востоке в глазах советского руководства могла означать только одно — ободренные новым (атомным) козырем в своих руках, англосаксы перешли в наступление, пытаясь ревизовать ялтинско-потсдамские договоренности в своих целях. Разговоры союзников о «защите демократии» в Восточной Европе и на Балканах, безусловно, воспринимались в Москве как лицемерное прикрытие попыток возродить антисоветский «санитарный кордон» (коль скоро даже сами американцы между собой не воспринимали всерьез демократические потенции восточноевропейских стран)¹⁰⁶.

Сталинский ответ на «атомную дипломатию» союзников был по-своему вполне логичен: стремительное наращивание советской атомной программы (Постановление ГКО от 20 августа о создании Специального комитета во главе с Берия) и встречная жесткость на переговорах с целью девальвировать атомное преимущество США. Сталин, вспоминал А. Громыко слова вождя, был уверен, что американцы используют свою атомную монополию, чтобы «заставить нас принять свои планы по проблемам Европы и остального мира. Но этому не бывать». В этом наступательном ключе и подготавливались советские позиции на предстоящей первой сессии СМИД в Лондоне. Американцы, в свою очередь, также готовились к наступлению: «с бомбой и долларом в кармане, — записал в своем дневнике Г. Стимсон, — Бирнс не предвидел больших трудностей в достижении согласия остальных министров по мирным договорам на условиях Соединенных Штатов»¹⁰⁷.

Главными задачами Сталина на сессии было закрепить советский контроль на Балканах и попытаться навязать американцам контрольный механизм в Японии по типу германского. «…По всем данным, махинации союзников (в Румынии) будут разбиты», — сообщал он Молотову в Лондон после встречи с делегацией П. Гроза, наказывая своему заму «держаться крепко» и не делать «никаких уступок союзникам насчет Румынии». Главным аргументом было обвинение союзников в поддержке «антисоветских элементов» в Румынии, «что несовместимо с нашими союзническими отношениями»¹⁰⁸. Молотов дополнил этот довод параллелями с американской зоной влияния в Мексике, но Бирнс продолжал упорно настаивать на «независимости балканских стран» от Москвы. И доводы Сталина и реакция Молотова («при Рузвельте было иначе», а «теперь мы, что же, стали не нужны»)¹⁰⁹ говорят об искреннем возмущении обоих нарушением неписаного правила поведения союзников времен Рузвельта — невмешательства в сферы влияния друг друга.

Еще большим было возмущение Сталина безапелляционным отводом англосаксами советского предложения по контрольному механизму для Японии: «Я считаю верхом наглости англичан и американцев, считающих себя нашими союзниками, то, что они не захотели заслушать нас, как следует, по вопросу о Контрольном совете в Японии, — телеграфировал он Молотову. — Один из союзников — СССР заявляет, что он недоволен положением в Японии, а люди, называющие себя нашими союзниками, отказываются обсудить наше заявление. Это говорит о том, что у них отсутствует элементарное чувство уважения к своему союзнику»¹¹⁰. Чувствуется, что Сталин был действительно оскорблен не только сутью, но и формой ответа американцев, отбросивших былую вежливость и видимость союзного равноправия.

Столь же жесткое сопротивление встретил и советский заход по Триполитании, получение которой в опеку предусматривалось инструкциями Политбюро. Не помогли и неоднократные напоминания об обещании поддержки в этом вопросе, что создавало общее впечатление «отката» американцев от ялтинско-потсдамских договоренностей сразу по нескольким направлениям. Это впечатление еще больше укрепилось, когда западные союзники «при попустительстве» Молотова (как потом скажет Сталин) в обход потсдамского решения добились участия представителей Франции и Китая в обсуждении всех мирных договоров. Сталинский выговор Молотову с требованием вернуться к потсдамской формуле участия «только вовлеченных стран» поставили конференцию на грань срыва.

Не менее тревожным сигналом для Сталина стало и неожиданное предложение Бирнса заключить договор о разоружении и демилитаризации Германии, которое по замыслу госсекретаря должно было стать испытанием для советских опасений возрождения германской угрозы. Молотов в отчете о беседе высказался в поддержку этой инициативы. Сталин же со свойственной ему проницательной подозрительностью сразу же разглядел в этой преимущественно пропагандистской затее четырехзвенный стратегический замысел. «Первое, отвлечь наше внимание от Дальнего Востока, где Америка видит себя как завтрашний друг Японии… — разъяснял он Молотову в очередной депеше, — второе — получить от СССР формальное согласие на то, чтобы США играли в делах Европы такую же роль, как СССР, с тем, чтобы потом в блоке с Англией взять в свои руки судьбу Европы; третье — обесценить пакты о союзе, которые уже заключены СССР с европейскими государствами; четвертое — сделать беспредметными всякие будущие пакты СССР о союзе с Румынией, Финляндией и т. д.»¹¹¹ Вместе с тем, учитывая, что «нам трудно отказаться от антигерманского пакта с Америкой», Сталин предложил увязать его с подписанием аналогичного пакта в отношении Японии.

В реакции вождя на зондаж американцев прослеживалось сразу несколько расчетов и опасений. Прежде всего — ослабление надежды на уход США из Европы и явное нежелание делить с дядей Сэмом роль гаранта европейской безопасности. Во-вторых, подспудная боязнь связать себе руки в Германии договорным обязательством вывести оттуда советские войска по завершению демилитаризации и тем самым лишиться главного геополитического козыря СССР на континенте — военного присутствия в сердце Европы. В третьих — стремление сохранить Германию в качестве жупела для пристегивания восточноевропейских стран к советской «орбите» безопасности. Наконец, — попытка использовать увязку двух пактов для того, чтобы влезть в японские дела вместе с американцами.

В любом случае заход Бирнса по Германии только подтверждал худшие опасения Сталина насчет новой постхиросимской линии союзников. Отплачивая им той же монетой, Сталин предпочел срыв Лондонской конференции любым уступкам, способным, как ему представлялось, лишь разжечь аппетиты англосаксов. Первая послевоенная атака Запада была отбита и в этом в Кремле видели главный итог лондонской встречи, которая (как сообщал Молотов в НКИД) «окончилась провалом попытки определенных англо-американских кругов развернуть первое после войны дипломатическое наступление на внешнеполитические завоевания Советского Союза, достигнутые в ходе войны»¹¹².

Примерно такой же смысл вкладывали в происшедшее и англосаксы: Советскому Союзу преподан первый настоящий урок жесткости, после которого ему придется умерить свои аппетиты¹¹³.

Окончание войны с Японией устранило последнюю серьезную зависимость США от советского союзника, что не замедлило сказаться на ходе мысли и поведении Пентагона. Военное командование, панически напуганное перспективой «саморазрушения» вооруженных сил после разгрома Японии (прежде всего — ВВС и сухопутных сил)¹¹⁴, видело в сохранении глобальных позиций и военной мощи США единственный способ избежать повторения стратегических провалов Первой и Второй мировых войн. СССР с его огромными военными ресурсами и чуждой идеологией представлялся идеальным функциональным эквивалентом фашистской угрозы, дающим как нельзя более подходящее и единственно возможное оправдание дальнейшего наращивания американской военной мощи¹¹⁵. Не минуло и двух недель после капитуляции Японии, как планировщики КНШ принялись за разработку новой «Стратегической концепции и плана использования вооруженных сил США», исходившей из того, что «единственной ведущей державой, с которой США могут войти в конфликт, неразрешимый в рамках ООН, является СССР»¹¹⁶. Выдвинутая в этом документе «Стратегическая концепция разгрома России» стала быстро обретать очертания конкретных военных планов: уже в сентябре 1945 г. был разработан первый из таких планов, предусматривавший стратегические бомбардировки 20 крупнейших советских городов с использованием атомного оружия¹¹⁷. К тому времени последние сторонники договоренности с СССР типа генерала Эмбика присоединились к антисоветскому консенсусу¹¹⁸.

Быстро менялось к худшему и отношение американского общественного мнения к СССР. Окончание войны в сочетании с жесткой советской политикой в Восточной Европе, массовыми реквизициями и эксцессами поведения военнослужащих Красной Армии в Германии и других оккупированных территориях быстро стирали в массовом сознании образ «славного союзника», воскрешая западный стереотип «варварского нашествия с Востока». Активную роль в этом играла печать союзников, освободившаяся с концом войны от сдерживающего влияния цензуры в освещении советской политики¹¹⁹ и не замечавшая аналогичных явлений на своей стороне. Слухи о жестокости и грабительстве русских, отмечал в своем потсдамском дневнике Дж. Дэвис, «старательно распространяются и отравляют всю атмосферу. Французы тащат все подряд из своей зоны, включая кухонные печи. Наши солдаты и даже некоторые члены делегации (США на Потсдамской конференции. — В. П.) «освобождают» ценные вещи в этом районе. Но критика направлена только на русских…»¹²⁰ Советская сторона, в свою очередь, не проводя различия между частными СМИ и государственной пропагандой, усматривала в этой критике целенаправленную «кампанию союзников по дискредитации Красной Армии» и приступила к «отпору» путем сбора и распространения «компромата» на поведение союзников¹²¹.

К концу 1945 г. и официальная пропаганда США на СССР стала смещаться в сторону более наступательно-критического «разоблачения» политики Кремля и открытой апологетики американского образа жизни. Призывая к развертыванию русскоязычного радиовещания на территорию СССР (в ответ на «антиамериканское» радиовещание на США), посольство США в Москве заверяло госдепартамент в том, что «наш народ будет менее восприимчив к клевете, чем русские — к правде»¹²². Предложения посольства легли в основу подготовки «русского канала» на «Голосе Америки». Так пропагандистское сотрудничество времен войны сменялось растущим соперничеством. Спецслужбы США, освободившись от ограничений рузвельтовских времен, резко активизировали работу против советской агентуры. С осени в Белый дом начала поступать регулярная информация от ФБР, свидетельствовавшая о серьезности советского проникновения в атомные и другие секреты США¹²³.

Дипломатия США перестраивалась в духе соперничества несколько медленнее, чем военное командование. Еще в конце сентября при опросе руководителей государственных ведомств относительно целесообразности сохранения полной секретности производства атомного оружия заместитель госсекретаря Д. Ачесон присоединился к ученым-атомщикам (Э. Ферми, Л. Сцилларду, В. Бушу), предлагавшим сотрудничество с СССР в этом вопросе. «Никакое прочное взаимопонимание, основанное на твердости, откровенности и признании коренных интересов друг друга, — писал он президенту, — на мой взгляд будет невозможно при англо-американской политике исключения России из атомных разработок»¹²⁴. Разброс мнений по советской политике сохранялся на «Фогги боттом» вплоть до конца 1945 г. Срыв лондонской встречи стимулировал поиск альтернативных идей среди аналитиков госдепартамента, озабоченных дрейфом союзнических отношений к новой враждебности. В стремлении развязать восточноевропейский узел заведующий отделом Южной Европы К. Хьюстон в своем меморандуме от 24 октября предложил публично признать советскую сферу влияния в Восточной Европе, отказавшись от поддержки любых групп в этом регионе «направленных против Советского Союза»¹²⁵. Более сдержанный вариант, предложенный Бирнсу Боленом, предусматривал те же действия США в обмен на советские гарантии сохранить эту сферу влияния открытой. (Болен также прозорливо предупреждал об опасности создания в умах советских лидеров представления о тщательно «продуманном дипломатическом наступлении на советские интересы, отражающем коренной поворот в американской политике»)¹²⁶. Признавая, что для «советского ума» трудно провести различие «между дружественным и марионеточным правительством», Болен все же еще не терял надежды на «перевоспитание» советского руководства в этом вопросе под воздействием «последовательной, твердой и терпеливой» политики США¹²⁷. Отголосок этих рекомендаций был слышен в выступлении Бирнса 31 октября перед журналистами в Нью-Йорке, с помощью которого госсекретарь пытался подтолкнуть СССР к политике в духе «добрососедства» в Восточной Европе за счет признания законных интересов СССР в этом регионе¹²⁸.

Последней и наиболее концептуальной попыткой найти альтернативу жесткому антисоветизму в недрах госдепартамента можно считать меморандум Болена — Робинсона от 10 декабря 1945 г. «Возможности и намерения Советского Союза в зависимости от американской политики». Этот документ достаточно подробно изучен в американской и отечественной историографии¹²⁹, поэтому подчеркнем лишь ключевые моменты, относящиеся к нашему изложению.

Авторы документа исходили из посылки о достигнутом «решающем военном превосходстве» США над СССР (прежде всего в атомном оружии и средствах его доставки), которое должно было продлиться еще «несколько лет» («период № 1»), в течение которых США могут не слишком беспокоиться о советских намерениях и имеют повышенную свободу маневра. Однако вслед за этим неминуемо должен был последовать «период № 2», когда СССР достигнет «сравнимого потенциала», а его намерения станут «критически важными для США». Поэтому главная проблема, поставленная авторами, заключалась в том, как разумнее распорядиться этим преходящим периодом превосходства, чтобы минимизировать опасности последующего периода — сочетание «сравнимого потенциала» СССР с враждебными намерениями. Исходя из того, что политика США в течение «периода №1» окажет большое воздействие на обе эти переменные (особенно — на дальнейшие советские намерения), Болен и Робинсон предлагали избрать в отношении СССР «умеренный, рассчитанно-успокоительный курс вместо максимального сосредоточения мощи против Советского Союза». Такой «курс А» («долгосрочная стабилизация американо-советских отношений») предусматривал предоставление советской стороне данных, необходимых для производства атомного оружия (или, по крайней мере, — для мирного использования атомной энергии), признание советской сферы влияния в Восточной Европе, «совместные усилия по созданию в Германии, Японии и Китае стабильных буферных режимов, приемлемых для обеих сторон», а также активную поддержку Соединенными Штатами «экономических и политических реформ» в Европе и Азии в целях предотвращения там «революционных ситуаций».

Подобная политика, считали авторы, не будет представлять чрезмерного риска для США с учетом их явного превосходства и возможности ее обратимости в случае, если Кремль однозначно станет на путь «экспансии, облегчаемой революциями». И напротив, «курс Б» (ставка на приумножение силового превосходства) грозит стать «самосбывающимся пророчеством», способным «затвердить советские намерения в этой (агрессивной) форме», что в сочетании с достижением СССР силового паритета со временем создаст для США «чрезвычайно опасную ситуацию»¹³⁰.

Нетрудно заметить перекличку основных презумпций этого документа (об эластичности советских намерений, о влиянии США на политику Москвы, законности советских интересов безопасности) с рузвельтовским подходом, проекция которого на послевоенный период порождала серьезную альтернативу надвигавшейся холодной войне. Однако подобные идеи уже не делали погоды в госдепартаменте. Меморандум Болена — Робинсона остался невостребованным¹³¹, хотя некоторые шаги в духе «умеренности» еще будут сделаны Бирнсом в Москве.

В Советском Союзе между тем тоже продолжался пересмотр политики в отношении западных союзников, имевший, правда, дополнительные причины и протекавший в несколько иных формах. Пожалуй, главным отличием советского разворота к холодной войне была повышенная роль внутренних факторов. Хотя победоносная народная война и укрепила легитимность сталинской системы, окончание войны ставило перед ней ряд новых проблем. Помимо уже отмеченных сдвигов в общественных настроениях и государственной политике за годы войны заметно укрепилась самостоятельность нового поколения руководящих военных и хозяйственных кадров, резко расширился состав ВКП(б), превратившейся в многомиллионную организацию, возросли роль и авторитет научно-технической и творческой интеллигенции, были созданы конституционные предпосылки большей самостоятельности союзных республик. Продолжить движение к дальнейшей нормализации и плюрализации советской системы, идя навстречу народной тяге к спокойной мирной жизни после долгих лет огромных лишений и крайнего напряжения сил, или вернуться к привычной системе тотального контроля и принудительной мобилизации — таков был, видимо, главный стратегический выбор Сталина и его окружения.

Впрочем, для Сталина ответ на этот вопрос был фактически предрешен. Дальнейшие эксперименты с уже отработанным режимом личной власти вряд ли входили в его планы, тем более что окончание войны породило и ряд более непосредственных угроз стабильности этого режима. Брожение в армии, где «декабристские» настроения части боевого офицерства, его фронда в отношении «представителей органов» сочетались с буйным разгулом солдатской массы на оккупированных территориях и внутри страны; послевоенная волна преступности, охватившая крупные города СССР; наконец, признаки дисубординации в среде «возомнившего о себе» за годы войны ближайшего сталинского окружения¹³² — все это на фоне серьезнейших экономических трудностей послевоенного периода не могло не создавать в уме Сталина тревожной картины «разболтанной страны», которую было необходимо «подморозить» (используя одно из любимых выражений В. Леонтьева). Тем более что предстояло мобилизовать народ на новые гигантские усилия и лишения, связанные с послевоенным восстановлением и наращиванием военно-промышленного потенциала страны. «Враждебное окружение» с его императивами сплочения, жертв и дисциплины было правдоподобным (учитывая все более жесткое поведение Запада), привычным и универсальным решением целого комплекса проблем.

Уже летом — осенью 1945 г. происходит постепенное изменение тона советской пропаганды, руководители которой на служебных совещаниях призывают пропагандистский актив вновь «обострить идеологическую борьбу»¹³³: советским людям опять начинают напоминать о «капиталистическом окружении», «реакционных тенденциях» в политике Запада и необходимости борьбы с ними. Более идеологизированной и напористой становится и внешняя пропаганда, особенно после принятия сентябрьского постановления ЦК «Об усилении советской пропаганды за рубежом». Эти сдвиги быстро фиксировались американскими дипломатами в СССР, сообщавшими о «возвращении к довоенному стилю пропаганды»¹³⁴. В ноябре Сталин, находясь в отпуске на юге, делает резкий выговор Молотову за ослабление цензуры материалов иностранных корреспондентов в Москве и публикацию речи Черчилля с дифирамбами в адрес советского народа и «великого Сталина». Он использует последний эпизод для того, чтобы вскрыть «лицемерие Черчилля» и предупредить соратников по Политбюро о необходимости «вести борьбу против угодничества и низкопоклонства перед иностранными фигурами». В начале декабря для вящей назидательности Сталин организует унизительную процедуру обвинения и покаяния Молотова перед «тройкой» Политбюро в «либерализме» и «уступчивости» по отношению к «англо-американцам»¹³⁵. В «ошибках» Молотова со времени лондонской сессии СМИД действительно просматривалась если не «уступчивость», то инерция привычного союзного сотрудничества, тогда как Сталин уже начинал настраивать соратников и страну на более жесткое соперничество с Западом. «Попутно» решалась и задача укрепления его личной власти над ближайшим окружением, которое теперь прекрасно понимало, что отныне лучше «переборщить» в сторону жесткости и ксенофобии, чем пиетета в отношении «союзников».

Вместе с тем в конкретных внешнеполитических шагах Кремля еще не было линейной одномерности. Сталин не оставлял попыток шире внедриться в японские дела, жестко пресекая линию «четверки» Политбюро на признание главенствующей роли там США. Однако он проявлял большую осторожность в Китае, опасаясь конфликта с наращивавшими свое военное присутствие американцами. В ноябре Сталин приказывает отозвать «наших людей» из Янаня, «поддерживать хорошие отношения» с гоминьдановцами в Маньчжурии и «отгонять» «так называемые коммунистические отряды» от городов региона, «имея в виду, что эти отряды хотят втянуть нас в конфликт с США, чего нельзя допускать»¹³⁶. Весной за этим последовал, как известно, вывод советских войск из Маньчжурии вопреки всем прогнозам американских военных. По договоренности с США советские войска к началу декабря были выведены и из Чехословакии. В конце октября Сталин даже прерывает свой отдых для приема посла Гарримана, рассчитывая, что тот привезет новые уступки по Японии и другим проблемам. Уступок Гарриман не привез, но торг по этим вопросам был продолжен.

Одним из рефренов той встречи, в ответ на жесткий тон Белого дома, стало сталинское предупреждение о том, что «СССР не подходит для этой роли» (сателлита Америки. — В. П.)¹³⁷. Акцентировка Сталиным проблемы равенства в советско-американских отношениях была не просто тактическим ходом. Судя по всему, Сталин и его соратники действительно воспринимали весь постхиросимский курс США как результат «головокружения от успехов» со стороны самонадеянных янки, взявших командный тон в отношении главного союзника. В начале декабря Сталин получил примечательную запись беседы И. М. Майского с Гарриманом (которая так понравилась Молотову, что тот дослал ее вождю и «тройке» Политбюро). В ней Майский, парируя сетования американца на «ухудшение атмосферы» и «нехватку доверия» в отношениях между союзниками, возразил: «…советским людям кажется, что как раз американцы в последнее время несколько зазнались и не дают себе труда даже сознавать этого. Здесь кроется одна из трудностей нынешнего положения. Здесь кроется и одна из причин лондонской неудачи. Если американцы поймут и почувствуют, что все мы живем на одной и той же маленькой планете, что эта планета с каждым годом становится все меньше, а соприкасаемость народов все больше, что поэтому США в целях поддержания мирового порядка следует в отношениях с другими странами больше признавать принципы равноправия со всеми вытекающими отсюда последствиями, то мне думается, что с психологическим фактором на предстоящей конференции все будет в порядке». Гарриман, согласно записи беседы, согласился с тем, что «элементы зазнайства» у американцев в последнее время действительно имелись, но пробовал доказать, что в данном случае речь может идти лишь об отдельных лицах или группах в США. Он, однако, признал, что с настроениями «зазнайства» необходимо вести борьбу и что такие настроения не должны быть допущены за столом конференции»¹³⁸.

Сталин и Молотов подчеркнули пассажи о «зазнайстве» и «равноправии», а особенно о «чистосердечном признании» Гарримана¹³⁹. Оно, с одной стороны, авторитетно подтверждало опасения Москвы, а с другой — давало некоторую надежду на «отрезвление» зарвавшихся заокеанских партнеров при условии твердого и спокойного их «осаживания». Именно к такой политике «выдержки и стойкости» и призвал Сталин своих коллег по Политбюро накануне московского совещания трех министров иностранных дел¹⁴⁰.

К тому времени появился ряд признаков эффективности линии Сталина на блокирование политико-дипломатического наступления союзников после Потсдама. Бирнс, несмотря на рекомендации Форин Оффис и своих дипломатов «дать русским повариться в собственном соку»¹⁴¹, пошел на возврат к ялтинско-потсдамскому формату «большой тройки», предложив созвать конференцию трех министров в Москве (причем без предварительного согласования этой инициативы с англичанами, что вдвойне порадовало Москву). Кроме того, после успешных выборов укрепились позиции просоветских режимов в Болгарии и Югославии, что усиливало надежды Кремля на решение «балканской проблемы». Все это расценивалось Сталиным, как победа «советской линии», создавшая предпосылки для успеха московского совещания.

Оно действительно ознаменовалось серией компромиссных решений. Советской дипломатии удалось добиться согласия союзников признать правительства Румынии и Болгарии в обмен на включение в их состав минимального числа представителей «лояльной» оппозиции. «Решения по Болгарии и Румынии, — информировал Молотов руководство НКИД, — укрепляют положение дружественных Советскому Союзу демократических правительств, а вместе с тем, благодаря небольшим уступкам, дают возможность Англии и США в скором времени признать румынское и болгарское правительства»¹⁴². В Кремле хорошо понимали, что московские решения если и не прекратят, то резко сузят возможность западного вмешательства в Юго-Восточной Европе. «Конечно, за кулисами англичане и американцы будут продолжать свою поддержку оппозиции, — говорил чуть позже Молотов в беседе с болгарскими коммунистами, — но они не смогут больше это делать открыто»¹⁴³.

Гораздо более скромными были советские успехи по Японии, но и там американцы вместо прежнего лобового сопротивления согласились на создание Дальневосточной комиссии и Союзного совета с участием СССР, что давало советской стороне небольшое влияние на оккупационную политику и надежду на его расширение в будущем. Взаимные уступки привели к соглашениям о составе участников будущей мирной конференции и создании Комиссии ООН по атомной энергии.

В целом итоги встречи в Кремле рассматривали не только как успех в решении ряда конкретных проблем, но и чуть ли не возврат к союзному сотрудничеству времен войны. «Нам удалось, — подытоживал Молотов в циркуляре по Наркомату, — достигнуть решений по ряду важных европейских и дальневосточных вопросов и поддержать развитие сотрудничества трех стран, сложившегося во время войны»¹⁴⁴. В сходных выражениях было выдержано и послание Сталина Трумэну от 23 декабря¹⁴⁵.

Однако добиться большего взаимопонимания и ясности в отношении намерений друг друга участникам встречи не удалось. Несмотря на рекомендации отдельных советников обеих сторон «раскрыть карты», с тем чтобы обозначить и попытаться согласовать сферы своих геополитических интересов, и несмотря на то, что обоюдные призывы в том же духе прозвучали и за столом переговоров¹⁴⁶, обе стороны в основном продолжали действовать втемную, предпочитая сохранять свободу рук и ставить друг друга перед свершившимися фактами, что, естественно, не укрепляло взаимного доверия. «США, — признавал А. Гарриман в служебном меморандуме, написанном во время московской встречи, — планируют и осуществляют определенные меры по обеспечению своей безопасности, которые они не раскрывают Советскому правительству, кроме отдельных случаев, когда имеются обращения к третьим странам (как, например, Исландии) или сообщения в печати... Советское правительство, со своей стороны, также не информирует Соединенные Штаты о своих планах в области безопасности, кроме как в самом общем виде или в связи с конкретными шагами, которые оно предпринимает или собирается предпринять»¹⁴⁷.

На встрече Сталин, правда, попытался завести разговор с Бевиным о «справедливом» разделе сфер влияния между тремя великими державами, вновь возвращаясь к вопросу об итальянских колониях. Советская делегация в Лондоне, сказал Сталин (согласно английской записи беседы от 24 декабря), «была несколько обижена отношением английского и американского правительств, которые как будто боятся согласиться на советскую опеку над Триполитанией. Но если бы об этом договорились, то Великобритания ничего не потеряла бы, поскольку она владеет множеством баз по всему свету, которых у нее даже больше, чем у США. Почему же нельзя учесть и интересы Советского правительства?… У Великобритании есть Индия, владения в Индийском океане и целая сфера интересов; у США есть Япония и Китай, а у Советского Союза ничего нет». «Советская сфера, — возразил Бевин, — протянулась от Любека до Порт-Артура»¹⁴⁸. На том разговор о сферах влияния и закончился, хотя в параллельных контактах с американцами Бевин подробно обсуждал ситуацию во всех стратегически важных районах (Турции, Греции, Иране и т. д.), где СССР, по его словам, «терся о британскую империю»¹⁴⁹.

Тем не менее советское руководство, судя по всему, действительно сочло, что московское совещание расчистило путь к приемлемым решениям основных проблем межсоюзных отношений. На прощальной беседе с А. Гарриманом 23 января 1946 г. Сталин выразил уверенность в том, что «по Японии, видимо, дела пойдут на лад» (ибо «советское и американское правительства нашли общий язык в японских делах»), отметил урегулированность румынской и болгарской проблем, заинтересованно расспрашивал Гарримана о видах на предоставление кредитов Советскому Союзу¹⁵⁰.

В Кремле еще, видимо, не знали о том холодном приеме, который был оказан в Вашингтоне вернувшемуся из Москвы Бирнсу: его уступки (особенно по японским и атомным делам) были сочтены чрезмерными и отдающими «умиротворением», а Трумэн в письменном выговоре госсекретарю заявил, что ему «надоело нянчиться с Советами»¹⁵¹. Хотя трумэновская «выволочка» Бирнсу по форме выгодно отличалась от унизительного «избиения» Молотова Сталиным месяц назад, по сути, оба жеста означали примерно одно и то же — лидеры настраивали свое окружение на более жесткий курс в отношении вчерашнего союзника. Но если теперь в Кремле были несколько успокоены результатами успешного (как казалось) «осаживания» «зазнавшихся» американцев, то в Белом доме, напротив, жаждали реванша.

Масла в огонь подлила известная речь Сталина от 9 февраля, в которой тот, развивая линию, намеченную им еще по осени прошлого года в переписке с соратниками, призвал к новой мобилизации сил для очередного экономического рывка и воскресил ортодоксальную идеологическую установку о капитализме как источнике войн. В кругах администрации эта речь была с пристрастием воспринята как отказ от союза с Западом и призыв вернуться к идеологической вражде и революционной экспансии предшествовавшего периода¹⁵². Знаменитая «длинная телеграмма» Дж. Кеннана (написанная по горячим следам сталинской речи) подвела развернутую аналитическую базу под новый (а точнее — подновленный) взгляд на «источники советского поведения». Неотразимая привлекательность кеннановского анализа для «вашингтонского сообщества» заключалась не только в том, что он давал авторитетное обоснование и ориентиры уже пробивавшему себе дорогу курсу в отношении СССР, но и в том, что он снимал с США всякую моральную ответственность за прогрессирующий развал союза и обострение всей международной обстановки, целиком перекладывая ее на СССР. В концептуальном плане выводы Кеннана довершали формулирование антитезы рузвельтовскому подходу к СССР: имманентная агрессивность советской системы (вместо рационального поведения великой державы), «неисправимость» советского поведения (вместо эластичности мотивов СССР) и как следствие — ставка на «слом» или «размягчение» этой системы под действием превосходящей силы (вместо ее постепенной интеграции в мировое сообщество). В этом смысле «длинная телеграмма» означала не менее явно выраженную реидеологизацию политики США в отношении СССР, чем сталинская речь в Большом театре — в отношении советской политики. Обе стороны двигались в одном и том же направлении отрицания легитимности друг друга и признания непримиримой враждебности двух систем.

Среди хора одобрений в адрес творения Кеннана (разосланного в сотни адресов в столице и зарубежных миссиях США) еще звучали и отдельные голоса несогласных. Так, глава военной администрации США в Германии генерал Л. Клей воспринял «длинную телеграмму» (по сообщению в госдепартамент политического советника США в этой стране Р. Мэрфи) как «крайний алармизм» и результат происков англичан, пытающихся, в частности, переложить вину за осложнение работы союзного механизма в Германии с себя на советскую сторону, тогда как советские представители в Германии, по словам Клея, «скрупулезно соблюдают основные принципы Потсдамских соглашений» и сохраняют дружественное отношение к своим американским коллегам¹⁵³.

Но в целом постулаты «длинной телеграммы» стремительно становились новой ортодоксией в официальном Вашингтоне¹⁵⁴. Ужесточалась и публичная риторика госсекретаря Бирнса, исправлявшего свои московские «ошибки». Но, пожалуй, самым важным следующим рубежом в отношениях внутри «большой тройки» стали фултонская речь Черчилля и «иранский кризис». В сложной пропагандистско-дипломатической игре трех лидеров вокруг фултонской речи основная задача Трумэна сводилась к тому, чтобы не солидаризируясь полностью с призывами Черчилля, но и не противореча ему, послать Сталину сигнал-предупреждение о возможных последствиях дальнейшего советского продвижения в Иране и других стратегически важных районах, а заодно — прощупать общественную реакцию в США на ужесточение политики в отношении СССР¹⁵⁵.

Для Сталина же фултонский демарш представил не только угрозу, но и новую возможность. Тревожные симптомы ужесточения политики англосаксов накапливались уже с конца февраля: «длинная телеграмма» Кеннана (перехваченная, по свидетельству советских разведчиков, в Вашингтоне сразу по нескольким каналам)¹⁵⁶, жесткая речь Бирнса от 28 февраля, первое использование Совета Безопасности ООН англо-американцами для изоляции СССР по иранскому вопросу. На этом фоне фултонская речь с ее призывом к сплочению англоязычного мира перед лицом новой тоталитарной угрозы всерьез возрождала кошмарный призрак англо-американской коалиции против СССР, которая еще недавно казалась в Москве маловероятной. Соединение же американской военно-экономической мощи с глобальной стратегической инфраструктурой Британской империи не сулило для СССР ничего хорошего (недаром и Сталин и Молотов при чтении перевода речи Черчилля особо подчеркнули именно эти ее пассажи).

В то же время Фултон дал Сталину возможность использовать знаковую фигуру старого антисоветчика Черчилля для напоминания советскому народу об империалистической угрозе и необходимости бдительности и нового напряжения сил для отпора ей. Отсюда — срежиссированная Сталиным широкая пропагандистская кампания вокруг фултонской речи, перебросившая своего рода мостик от ее «камерной» репетиции внутри Политбюро в ноябре 1945 г. к полномасштабной «ждановщине» августа 1946 г. Прологом последней стало апрельское совещание в ЦК ВКП(б) по идеологическим вопросам, на котором Жданов высказал указание вождя заняться «лечением недостатков на идеологическом фронте» (прежде всего — в работе «толстых» журналов) и бороться против вредного тезиса о том, «что людям после войны надо дать отдохнуть и т. д.»¹⁵⁷ Но, несмотря на реидеологизацию своей пропаганды, Сталин не оставлял попыток предотвратить дальнейшее англо-американское сближение на антисоветской основе, пытаясь убедить американцев по дипломатическим каналам не таскать антисоветские каштаны из огня для англичан¹⁵⁸. Однако его собственные шаги по продолжению грубого нажима на Иран и Турцию лишь подталкивали союзников к совместным ответным действиям. 13 марта ОКНШ в ответ на запрос госдепартамента о последствиях удовлетворения советских требований по Турции делал однозначный и нарочито алармистский вывод: «Поражение или дезинтеграция Британской империи устранит в Евразии последний оплот сопротивления между Соединенными Штатами и советской экспансией. После этого военный потенциал США и их возможных союзников по общей идеологии может оказаться меньшим, чем потенциал расширившегося Советского Союза»¹⁵⁹. Последовавшее в конце марта советское решение о выводе войск из Ирана не меняло этой принципиальной позиции союзников, ибо советское отступление целиком приписывалось «твердости Запада», которую следовало проявлять и впредь.

В апреле того же года госдепартамент предпринял последнюю робкую попытку нащупать компромиссное решение по советским запросам относительно Проливов и Средиземноморья. Советник госдепартамента Б. Коэн по поручению Бирнса прозондировал в Пентагоне возможность предоставления Советскому Союзу права опеки над Триполитанией в обмен на двадцатилетний мораторий на следующие запросы СССР в этом регионе. Посетовав между собой на «наивность» дипломатов, военные ответили категорическим отказом: такой шаг, утверждал ОКНШ, не только создает угрозу коммуникациям Британской империи и «окружения» Италии и Греции, но и в случае войны с СССР воспрепятствует действиям союзников в воздухе и на море¹⁶⁰. Кроме того, вскоре Белый дом распорядился в кратчайшие сроки усилить разведработу на советском направлении по всем линиям¹⁶¹. И хотя деятели администрации в контактах с советской стороной еще говорили о сохраняющемся для СССР выборе между сотрудничеством и «разграничением Запада и Востока», между собой они уже не видели реальной альтернативы углубляющемуся расколу. Посол У. Смит в майской депеше Бирнсу из Москвы предсказывал: «…мы постепенно оказываемся (если уже не оказались) в положении, когда реальность обстановки заставит нас рассматривать Европу как не единое целое, а нечто разделенное на две части: восточную, где мы можем надеяться только смягчить советскую политику, и западную, которая еще не подпала под пяту Советов и где еще есть возможность для нас с англичанами взрастить и защитить здоровые общества, обладающие иммунитетом от тоталитарного вируса»¹⁶².

То же ощущение раскола Европы и мира в целом на две враждебные системы крепло и в Москве, сменяя былые надежды на сохранение сотрудничества великих держав. К лету 1946 г. там уже были приняты ключевые решения, определившие национальные приоритеты на годы вперед — пятилетка восстановления народного хозяйства, огромные военно-технические программы в области ПВО и ракетной техники наряду с форсированным продолжением атомного проекта. Причем все это предстояло осуществить, опираясь только на собственные силы и ресурсы: союзники продолжали блокировать расширение репараций с Германии, и хотя переговоры с США о кредите еще продолжались, американцы выдвигали на них все более неприемлемые политические условия. После напряженной внутрибюрократической борьбы Советское правительство отказалось от участия в Бреттон-Вудской системе, опасаясь зависимости от Запада и увеличения прозрачности своей экономики¹⁶³. В результате экономические стимулы к сотрудничеству с Западом резко ослабевали, давая больший простор накапливавшейся политико-идеологической враждебности.

Во внутренних советских оценках США быстро сменяли Великобританию (а до того — Германию) в роли главного противника СССР, взявшегося за возрождение старых врагов России — Германии и Японии, окружающего СССР военными базами и угрожающего атомным оружием. Стандартным объяснением этого поворота в американской политике стал тезис об «изменении соотношения сил» в США, где «рузвельтовская тенденция» уступила место «тенденции усиления реакционного курса», которая наметилась в США «особенно после прошлогоднего совещания трех министров» (из отчета Молотова о работе Парижской мирной конференции)¹⁶⁴.

Новые документы из российских архивов дают много других свидетельств подобных настроений, во многом перекликавшихся с американскими представлениями об СССР — те же убежденность в имманентной враждебности и агрессивности другой стороны, склонность к «худшим вариантам» в оценке намерений противника и возможных последствий его действий, твердое стремление укрепиться на завоеванных позициях, готовясь к следующему витку конфронтации. Основное отличие советского восприятия состояло, пожалуй, в подспудном ощущении собственной слабости, особенно по части экономического и пропагандистского соперничества с Западом¹⁶⁵.

Публично, несмотря на явное усиление антизападной пропаганды после Фултона, советское руководство еще говорило о «борьбе двух тенденций» в мировой политике, об «англо-американской реакции», не связывая ее напрямую с деятельностью правительств США и Великобритании. Сталин лично следил за сохранением этой линии, вычеркивая из проектов речей своих соратников все упоминания об «англо-американском блоке» как о свершившемся факте¹⁶⁶. Однако за кулисами, во внутренних оценках и переписке уже прочно утвердилась психология холодной войны с ее центральной посылкой о непримиримой враждебности между «западным блоком» и просоветской группой, «доказавшей морально-политическое превосходство СССР перед его противниками», как сообщал Молотов с Парижской мирной конференции¹⁶⁷.

При еще продолжающемся соблюдении внешних приличий подлинный настрой в недавно союзных столицах не был секретом для другой стороны, что лишь усиливало взаимные подозрения. Советская разведка, несмотря на начавшиеся в 1946 г. провалы, еще регулярно снабжала Кремль совершенно секретными материалами о военно-политическом планировании США. Англосаксы получали подобные сведения об СССР от своей разведки и обширной сети информаторов в Восточной Европе. Так, например, во время Парижской мирной конференции Э. Бевин поделился с Дж. Бирнсом сообщением «надежного источника» о беседе Молотова с делегацией польских коммунистов в мае 1946 г., в которой советский министр говорил о невозможности мира «пока существуют две диаметрально противоположные социально-экономические системы», о том, что хотя «в настоящее время англосаксы обладают военным, техническим и экономическим преимуществом, время работает на Россию» и она «не примет мира ценой предлагаемой ей капитуляции»¹⁶⁸.

Самое же авторитетное подтверждение возобладавшего в Москве настроя пришло в Вашингтон в конце июня прямо из «логова» врага. То было известное впоследствии интервью М. Литвинова корреспонденту Си-би-эс Р. Хоттелету, содержание которого было срочно передано шифротелеграммой в Вашингтон (а оттуда — в Париж Бирнсу), где держалось в глубоком секрете до самой смерти Литвинова как сообщение «чрезвычайной государственной важности». Полуопальный старейшина советской дипломатии дал волю своему глубочайшему разочарованию в связи с развалом союза великих держав. «В конце войны и сразу после нее, — сказал Литвинов, — у меня была надежда на международное сотрудничество, но в результате неверных решений из двух возможных путей был выбран наихудший». «Корень беды, — подытожил он, — возобладавшая здесь идеологическая концепция о неизбежности конфликта между коммунистическим и капиталистическим миром»¹⁶⁹.

Хотя тяжкий упрек Литвинова был адресован прежде всего Москве, развал союза «большой тройки» был общим делом всех его основных участников. Союз государств, принадлежавших к противоположным социальным системам, был вызван к жизни чрезвычайными обстоятельствами войны с общим смертельным врагом и сохранял внутреннюю непрочность. С устранением этой сплачивавшей угрозы подспудные противоречия и системные различия стали выходить на передний план, тем более что стратегические запросы к концу войны заметно выросли у обеих сторон, особенно в США, где произошла подлинная революция глобализации американских интересов безопасности. Этот обоюдный рост аппетитов подстегивался как уроками самой войны, так и новыми возможностями, созданными образовавшимся в ее итоге вакуумом силы. Согласование этих сталкивавшихся интересов в виде, скажем, полюбовного раздела сфер влияния, само по себе было крайне непростым делом, требовавшим определенного взаимного доверия и сопоставимости подходов обеих сторон. При отсутствии того и другого реальные разногласия усиливались столкновением советской и американской идеологий миропорядка, взаимными страхами и подозрениями. В итоге уже к весне—лету 1946 г. обе стороны фактически пришли к выбору в пользу своих главных стратегических приоритетов, пожертвовав второстепенным — сохранением сотрудничества, которое стало несовместимым с реальным развитием событий.

¹ Цит. по: Stoler M. The Soviet Union in US World War II Strategic Planning, 1941—1945. A Paper for the 6^th International Simposium on Allied Relations during World War II, Middleburg, the Netherlands, June 12—14, 1995. P. 2.

² Schubert P. How Did the Russians Do it? // Look Magazine. 1944. March 21. P. 36.

³ «Ленин и Сталин, — говорилось, например, в «Брошюре о России» (наставлении для личного состава вооруженных сил США, выпущенном военным министерством в разгар войны), — спасли молодое советское государство и постепенно создали условия для политического, экономического и военного развития сегодняшней России…Важнейшим результатом и лучшим оправданием пятилетних планов промышленного развития стало то, что СССР в итоге заполучил средства самообороны, обеспечившие поражение гитлеризма» («Russia Booklet». — National Archive (далее — NA), Record Group (далее — RG), 334, Box 26).

⁴ Propaganda for Russia. Joint Psychological Warfare Committee. — NA, RG 218, General File 1942—1945, CCS 385, USSR (3-20-42).

⁵ Policy Committee Minutes, March 10, June 19, 1944. — NA, RG 59, Records of H. Notter, 1939—1945. Records relating to Miscellaneous Policy Committees, 1940—1945, Box 138. (Этот том был опубликован лишь в 1946 г. — через три года после предыдущего.)

⁶ Подробнее об этой эволюции восприятия СССР в годы войны см.: Mark E. October or Thermidor? Interpretations of Stalinism and the Perception of Soviet Foreign Policy in the United States, 1927—1947 // The American Historical Review. 1989. Vol. 94. № 4 (October). P. 945—951.

⁷ Survey of Domestic Political Developments in 1943. — NA, RG 59, Decimal File (далее — DF), 861. 00/12045.

⁸ Gaddis J. The United States and the Origins of the Cold War, 1943—1947. N. Y., 1972. P. 41; Saturday Evening Post. 1943. April 10. P. 21.

⁹ См.: Dunn D. Caught Between Stalin and Roosevelt: America’s Ambassadors to Moscow. Lexington, 1998. P. 5; Willkie W. One World. N. Y., 1943; Sorokin P. Russia and the United States. N. Y., 1944.

¹⁰ W. Kimball (ed.). Churchill & Roosevelt. The Complete Correspondence. Vol. 3. L. 1984. P. 339.

¹¹ Подробнее об этой стратегии Рузвельта см.: Gaddis J. The Strategies of Containment. N. Y., 1982. P. 9—13; Kimball W. The Juggler: Franklin Roosevelt As Wartime Statesman. Princeton, 1991. Ch. 5.

¹² См.: Memorandum for the Secretaries of State, War and Navy (n. d.). — F. D. Roosevelt Library (далее — FDRL), O. Cox Papers, Book 5 (Aid to Russia).

¹³ A. Berle, Jr. to S. Welles, April 19, 1943. — NA, RG 59, DF 861. 20211/4-1943; A. Berle, Jr. To the Secretary, November 11, 1943. — Op. cit., 861. 20211/209; Позняков В. Тайная война Иосифа Сталина. Советские разведслужбы в Соединенных Штатах накануне и в начале холодной войны // Сталин и холодная война / Отв. ред. А. О. Чубарьян. М., 1998. С. 149—150.

¹⁴ См., напр.: Minutes T-9, June 6, 1942. — NA, RG 59, H. Notter Records, Box 59 (Committee on Territorial Problems). Подробнее о роли армейских планировщиков в этом процессе см.: Stoler M. Allies and Adversaries. The Joint Chiefs of Staff, The Grand Alliance, and U. S. Strategy in World War II. Chapel Hill, 2000. P. 182—186.

¹⁵ Этими претензиями американских военных пестрят их мемуары (Standley W., Ageton A. Admiral Ambassador to Russia. Chicago, 1955; Deane J. The Strange Alliance. The Story of our War Efforts and Wartime Cooperation with Russia. N. Y., 1947).

¹⁶ Policy Committee Minutes, October 9, 1942. — NA, RG 59, H. Notter Records, Box 59.

¹⁷ Public Attitudes toward Russia, January 15 — February 15, 1944 (Office of Public Information, Department of State). — NA, RG 59, DF 711. 00/2-1544.

¹⁸ W. Bullit to F. Roosevelt, May 12, 1943. — FDRL, PSF, Department of the Navy; Мальков В. Л. Франклин Рузвельт. Проблемы внутренней политики и дипломатии. М., 1988. С. 264.

¹⁹ Фитин — Деканозову, 14 марта 1944 г. // Архив Службы внешней разведки РФ.

²⁰ F. Roosevelt to King, September 9, 1944. — Library of Congress (далее — LC), W. Leahy Papers, Box 15 (Lend-lease).

²¹ C. Hull. Memorandum for the President, February 7, 1944. — FDRL, President Secretary File (далее — PSF), (Russia); G. Herring, Jr. Aid to Russia 1941—1946. Strategy, Diplomacy, and The Origins of the Cold War. N. Y. — L-n, 1973. P. 169—171.

²² Political Orientation and Morale of the USSR (Febr 23, 1943). (R&A Report N 523). — NA, RG 226, M 1221.

²³ Committee on Territorial Problems, July 16, 1943. — NA, RG 59, H. Notter Records, Box 59.

²⁴ W. Leahy to the Secretary of State, 16 May, 1944. — NA, RG 218, W. Leahy Records, Box 17.

²⁵ JCS 838/1 Disposition of Italian Overseas Territories (Memo, Caraway to Chief, Strategy and Planning Group, May 13, 1944). — NA, RG 165, ADC 092 Italy.

²⁶ Memorandum for General Handy, 15 May, 1944. — Ibid.

²⁷ Operational Arrangements to Be Made with USSR in Event They Decide to Come Into the War Against Japan. — NA, RG 165, Item 12a (Executive 5).

²⁸ Messer R. The End of an Alliance. James Byrnes, Roosevelt, Truman and the Origins of the Cold War. Chapel Hill, 1982. P. 42; Notes on the conversations with the President. — LC, W. A. Harriman Papers, Chronological File, Cont. 175.

²⁹ В наиболее последовательном виде эти рецепты высказывались соответственно Дж. Кеннаном и Дж. Дэвисом (см. Печатнов В. М-р «Х» в 1945 г. Неизвестное письмо Дж. Кеннана // Проблемы всемирной истории: Сб. ст. в честь А. А. Фурсенко. СПб., 2000. С. 378—382).

³⁰ G. Robinson to W. Langer, February 21, 1944. — NA, RG 226, «Donovan microfilm», reel 87; см. также: «Will the Soviet Union Be Willing to Participate in a Joint Military Government of Germany?» R&A Report by USSR division, 22 September 1943. — NA, RG 226, Records of the OSS Washington Director’s Office, roll 102.

³¹ Daily Summary of Developments, April 5, 1945. — NA, RG 59, General Records of the Office of the Executive Secretariat, Box 1.

³² JCS 1301/2, «Arrangements with the Soviets», April 5, 1945. — NA, RG 218, CCS 092 (7-27-44).

³³ Казьмин — Г. Александрову, 8 июля 1944 г. // Российский государственный архив социально-политической истории (далее — РГАСПИ), ф. 17, оп. 125, д. 235, л. 71.

³⁴ План мероприятий по улучшению пропагандистской и агитационной работы партийных организаций (т. Александров — т. Щербакову, 31. 3. 1944). — РГАСПИ, ф. 17, оп. 125, д. 221, л. 42.

³⁵ Н. Садчиков — Г. Александрову; А. Арутюнян — А. Вышинскому, 9. 11. 1943 // РГАСПИ, ф. 17, оп. 125, д.185, л. 63—65, 72—75.

³⁶ О контроле за выходящей литературой (Г. Александров, П. Федосеев — Щербакову, 5. 5. 1944) // РГАСПИ, ф. 17, оп. 125, д. 271, л. 31—34.

³⁷ Г. Александров, А. Пузин — секретарям ЦК Андрееву А. А., Маленкову Г. М., Щербакову А. С., 15 февраля 1943 // РГАСПИ, ф. 17, оп. 125, д. 198, л. 30—35.

³⁸ Г. Александров — А. Щербакову, 29. 7. 1944 // Там же, д. 271, л. 149—150.

³⁹ Докладная записка об идеологических ошибках в изданиях Академии наук (Н. Садчиков — т. Щербакову, 17. 6. 44) // РГАСПИ, ф. 17, оп. 125, д. 271, л. 124—147, 148—150; Александров — Маленкову, 2. 8. 44 // Там же, д. 235, л. 84.

⁴⁰ Секретарю ЦК и МГК т. Щербакову А. С. О некоторых фактах нездоровых явлений и вывихов в области идеологии 21. 2. 44 // Там же, д. 212, л. 173—182; Р. Райт — Щербакову // Там же, д. 219, л. 153; ЦК ВКП(б), тов. Александрову, 31. 8. 45 (от Полянского) // Там же, д. 313, л. 171—183.

⁴¹ О политических настроениях в связи с последними постановлениями Исполкома Коминтерна (информационное письмо). — тт. Александрову Г. А., Йовчуку М. Т., 26. 5. 1943 // РГАСПИ, ф. 17, оп. 125, д. 181, л. 2—6.

⁴² Поробнее см.: Pechatnov V. The Big Three after WWII. New Documents on Soviet Thinking about post-war Relations with USA and Great Britain // Cold War International History Project: Working Paper. № 13, Washington, 1995.

⁴³ Pechatnov V. The Big Three after WWII. P. 4.

⁴⁴ См. Варга Е. Изменения в экономике капитализма в итоге второй мировой войны. М., 1946.

⁴⁵ Архив Президента РФ (далее — АП РФ), ф. 3, оп. 63, д. 318, л. 93; там же, д. 217, л. 177; там же, д. 220, л. 16.

⁴⁶ Архив внешней политики РФ (далее — АВП РФ), ф. 06, оп. 5, п. 28, д. 327, л. 7.

⁴⁷ Там же.

⁴⁸ Davies J. Policy Conflicts among the United Nations. September 17, 1943. (in: J. Magruder to F. Roberts, 15 Dec. 1943). — NA, RG 165, ABC 092 (15 Dec 43).

⁴⁹ Это хорошо понимали и сами американские представители. «Россия, — писал, например, своему руководству ген. Ведемейер, — не доверяет нам и, реально говоря, прекрасно понимает, что наш внезапный дружественный интерес является сугубо эгоистическим» (Military Policy Toward Russia. Memorandum for General Handy, December 12, 1942. — LC, H. Arnold Papers, Military Subject File, Box 201).

⁵⁰ Dimitrov G. Diaries. Sofia, 1997. P. 464.

⁵¹ Литвинов М. О взаимоотношениях с США, 10. 1. 45 // АВП РФ, ф. 6, оп. 7, п. 7, д. 173, л. 47. Отвергая предложения своих коллег об использовании вопроса о границах 1941 г. в качестве козыря на переговорах в Ялте, Ч. Болен писал им в январе 1945 г.: «Мы ясно сознавали, что СССР достигнет этих границ и, что еще важнее, Советское правительство знает, что мы не собираемся оказывать ему сопротивления в этом вопросе». (Ch. Bohlen to J. Hickerson, January 9, 1945. — LC, Ch. Bohlen Papers, General Correspondence, Box 3).

⁵² Примечательно то глубокое удовлетворение, которое испытывал Сталин, заполучив от союзников ялтинские уступки по Дальнему Востоку (см. Громыко А. А. Памятное. Кн. 1. М., 1988. С. 189).

⁵³ К вопросу о блоках и сферах влияния. 11января 1945 // АВП РФ, ф. 06, оп. 7, п. 17, д. 174, л. 58—61; К вопросу о получении подопечных территорий 22 июня 1945 // Там же, д. 173, л. 59—60.

⁵⁴ Дополнительные соображения по вопросу о подопечных территориях (28 июня 1945) // Там же, л. 64.

⁵⁵ Протокол заседания комиссии Литвинова от 28. 4. 44 // АВП РФ, ф. 07, оп. 2, п. 8, д. 4, л. 51.

⁵⁶ Memorandum for the President from Donald Nelson, November 6, 1943. — FDRL, PSF, Diplomatic Correspondence, Russia, Box 49.

⁵⁷ В. Меркулов — тт. Сталину И. В., Молотову В. М., Берия Л. П. 11 февраля 1944 г. // Архив СВР РФ; О кредитном соглашении с США (Молотов, Микоян, Берия, Маленков, Вознесенский — тов. Сталину) // АП РФ, ф. 3, оп. 66, д. 295, л. 197—200.

⁵⁸ Soviet Aims with Respect to Poland. R&A Report N 2522 (24 March 1945). — NA, RG 226, M 1221. P. 2—3.

⁵⁹ Подробнее см.: Pechatnov V. The Big Three after WWII. P. 17—18.

⁶⁰ Misgivings from Molotov (Journal April 23, 1945). — LC, J. Davies Papers, Chronological File (далее — CF), Cont. 16.

⁶¹ Гарри Трумэн. Президент США. 13 апреля 1945 // АВП РФ, ф. 07, оп. 10, п. 34, д. 455, л. 11.

⁶² JCS 1313/2 (Revision of Policy with Relation to Russia), 23 April 1945. — NA, RG 218, Geographical File 42—45, CCS 092 USSR (30-27-45) Sec. 1.

⁶³ Problems and Objectives of the United States Policy. 2 April 1945. — NA, RG 334, Subject File (OSS folder). Полный перевод этого документа см.: Печатнов В. США: скрытые дебаты по «русскому вопросу» // Новая и новейшая история. 1997. № 1.

⁶⁴ Stoler M. Allies and Adversaries. P. 227—229.

⁶⁵ W. Leahy Diaries (April 23, 1945). — LC, W. Leahy Papers, Reel 4.

⁶⁶ Department of State to American Legation, Bern (OWI Directive), April 18, 1945. — NA, RG 59, DF, 761. 00/4 — 1845.

⁶⁷ Relations with the Russians. Memorandum by the Representatives of the British Chiefs of Staff. 6 June 1945. — NA, RG 218, Geographical File 1942-1945, CCS 092 USSR (3-27-45), Sec 1.

⁶⁸ Memo of Conversation, May 9, 1945. — NA, RG 59, Records of Ch. Bohlen, Memoranda of Conversations in San Francisco, April—May 1945.

⁶⁹ Memorandum for the Chief of Staff, 11 May 1945. — NA, RG 165, ABC 400. 3295 Russia (19 April 1942), Sec 1.

⁷⁰ Memorandum for Mr. Secretary, April 19, 1945. — NA, RG 59, Records of Ch. Bohlen, Memoranda of Conversations in San Francisco, April—May 1945.

⁷¹ Grew J., Crowley L. Memorandum for the President, May 11, 1945. — Ibidem.

⁷² См.: Советско-американские отношения во время Великой Отечественной войны 1941—1945. М., 1984. Т. 2. С. 388—391.

⁷³ АП РФ, ф. 3, оп. 66, д. 296, л. 13.

⁷⁴ Запись беседы автора с ген. С. А. Кондрашовым от 25 апреля 1999 г.

⁷⁵ Memorandum for the Secretary of War, May 12, 1945. — W. Harriman Papers, Chronological File (далее — CF), Cont. 179 (May 10—14, 1945).

⁷⁶ Secretary of War to the Acting Secretary of State, May 14, 1945. — Ibidem.

⁷⁷ Подробнее см.: Печатнов В. США: скрытые дебаты по «русскому вопросу». С. 114—118.

⁷⁸ Ch. Bohlen to J. Grew, August 12, 1947. — NA, RG 59, Records of Ch. Bohlen, General Correspondence, Box 1.

⁷⁹ R. Murphy to F. Matthews, April 24, 1945. — NA, RG 59, DF, 740. 011/4 — 2445.

⁸⁰ McLeish to Grew, May 26, 1945. — там же, DF 761. 61/5-2645.

⁸¹ Запись беседы с послом Польской республики Модзелевским (из дневника А. Н. Абрамова) 7 июня 1945 г. // АВП РФ, ф. 07, оп. 10, п. 21, д. 304, л. 57.

⁸² Foreign Relations of the United States (далее — FRUS). The Conference of Berlin, 1945. Washington, 1960. Vol. II. P. 633—634.

⁸³ Grew (Acting) to American Embassy, Moscow, May 9, 1945. — NA, RG 59, DF, 761. 61/5 — 945.

⁸⁴ Hopkins to President, 8 June, 1945. — NA, RG 218, W. Leahy Records, Box 15. «Такой шаг, — предупреждал госдепартамент, — будет расценен русскими “как разрыв официального соглашения, а ответные советские действия будет трудно предвидеть”» (Memo for Admiral Leahy, n. d. — Ibid). Любопытно, что незадолго до этого Сталин пресек как «неверную и вредную» аналогичную рекомендацию своих дипломатов в отношении советских войск, продвинувшихся в глубь западной оккупационной зоны в Австрии (Фалин В. Второй фронт. Антигитлеровская коалиция: конфликт интересов. М., 2000. C. 565—566). Таким образом, обе стороны удержались от соблазна воспользоваться военной ситуацией для пересмотра достигнутых договоренностей.

⁸⁵ Запись беседы с Поули и Люблиным 12. 6. 45 (из дневника И. М. Майского) // АВП РФ, ф. 06, оп. 29, п. 166, д. 4, л. 36—39.

⁸⁶ Литвинов — Молотову, 3 июля 1945 г. — АВП РФ, ф. 06, оп. 7, д. 175 (т. 3), л. 2.

⁸⁷ По оценкам комиссии Майского этот вклад составлял 75% всех военных усилий союзников (Майский — Молотову, 4. 2. 45 // АВП РФ, ф. 06, оп. 7а, п. 59, д. 38, л. 80).

⁸⁸ Memorandum for General Handy, 4 July 1945; US Policy Concerning Dardanelles and Kiel Canal (JCS 1481/1). — NA, RG 165, Exec 17, Item 21A.

⁸⁹ US Policy Concerning Dardanelles and Kiel Canal (Report by Vice-Admiral R. Wilson, 16 July 1945. — NA, RG 165, Exec. 17, Item 21A; Comments on JCS 1481/1 (Memorandum for General Lincoln, 16 July 1945/ — NA, RG 165, ABC 093 Kiel Sec 1-A (6 July 45).

⁹⁰ JCS 1443/2 Report by Joint Staff Planners (22 July 45). — NA, RG 165, ABC 386 (Spitsbergen) (14 July 45); Stimson to Secretary of State (n. d.). — NA, RG 165, ABC 093 Kiel, Sec 1-A (6 July 1945).

⁹¹ The Importance of the Spitsbergen Archipelago and Bear Island. G-2 Intelligence Brief, 16 July 1945. — NA, RG 386, Spitsbergen (14 July 45); Soviet Intentions (6 July 1945). — NA, RG 165, ABC 092 USSR (15 Nov. 44).

⁹² U. S. Position with Regard to General Soviet Intentions for Expansion (6 July 1945). — NA, RG 165, Exec. File 5, Item 21a.

⁹³ American Aims and Interests in the Far East. 5 July 1945. — NA, RG 226, R & A Reports, Reel 103.

⁹⁴ Dismemberment of Germany (JSSC). — NA, RG 165, ABC 387 Germany (18 Dec 43), Sec 4-b.

⁹⁵ Diary-Journal July 16, 14, 1945. — LC, J. Davies Papers, CF, Cont. 18.

⁹⁶ АП РФ, ф. 3, оп. 66, д. 231, л. 161; Dimitrov G. Diaries. P. 492.

⁹⁷ Diary July 28, 29, 1945. — LC, J. Davies Papers, CF, Cont. 19.

⁹⁸ См.: Khrushchev Remembers. The Glasnost Tapes. Boston; London, 1990. P. 81: Mark E. «Today Has Been A Historical One»: Harry S. Truman’s Diary of the Potsdam Conference // Diplomatic History. 1980. Summer. P. 322.

⁹⁹ Прием посла Великобритании Керра и посла США Гарримана 11 августа 1945 г. (из дневника Молотова) // АВП РФ, ф. 06, оп. 7, п. 43, д. 678, л. 41.

¹⁰⁰ Memo for Admiral King and General Marshall, August 11, 1945. — NA, RG 218, W. Leahy Records, Box 9.

¹⁰¹ Cummings B. (ed.). Child of Conflict: The Korean-American Relationship. Seattle, 1983. P. 86—91.

¹⁰² В частности, планировалось, что Гопкинс прозондирует эту возможность во время своей последней поездки в Москву (L. Hull. Air Base Rights in Kurile islands (Memorandum for the Assistant Secretary of War), 24 August 1945. — NA, RG 165, ABC 336 Russia (22 Aug 43), Sec. 3.

¹⁰³ Air Base Rights in Kurile Islands (Memorandum for the Assistant Secretary of War, 24 August 1945). — NA, RG 165, ABC 336 Russia (22 Aug 43) Sec 3.

¹⁰⁴ См.: Mark E. OSS in Rumania, 1944—1945: An Intelligence Operation of the Early Cold War // Intelligence and National Security. 1994. April.

¹⁰⁵ См.: Печатнов В. Стрельба холостыми: советская пропаганда на Запад в начале холодной войны (1945—1947) // Сталин и холодная война… С. 173—174; Dimitrov G. Diaries. P. 494—495.

¹⁰⁶ См., напр., потсдамский дневник Трумэна (Mark E. «Today Has Been A Historical One»... P. 324—325).

¹⁰⁷ Цит. по: Ward P. The Threat of Peace. James F. Byrnes and the Council of Foreign Ministers, 1945—1946. The Kent State University Press, 1979. P. 22.

¹⁰⁸ «Союзники нажимают на тебя для того, чтобы сломить у тебя волю…». Переписка Сталина с Молотовым и другими членами Политбюро по внешнеполитическим вопросам в сентябре—декабре1945 г. // Источник. 1999. № 2. С. 72.

¹⁰⁹ Bullock A. Ernst Bevin. Foreign Secretary. N. Y., 1985. P. 132.

¹¹⁰ Переписка Сталина с Молотовым… C. 76.

¹¹¹ Переписка Сталина с Молотовым… C. 74—75.

¹¹² Цит. по: Beyond the Cold War: New Dimensions in International Relations / Ed. by G. Lundestad and O. Westad. Oslo. 1993. P. 32.

¹¹³ Byrnes J. Speaking Frankly. N. Y., 1947. P. 105.

¹¹⁴ Military Position of the United States in the light of Russian Policy (Report by the JSSC, 9 October, 1945). — NA, RG 165, ABC 384 United Nations (14 Jul 44), Sec 1-C; Gen. F. Anderson to A. Harriman, October 12, 1945. — LC, W. Harriman Papers, CF, Cont. 182.

¹¹⁵ Подробнее об этой эволюции военно-стратегического мышления США см.: Leffler M. A Preponderance of Power. National Security, Truman Administration, and the Cold War. Stanford, 1992. P. 111—114.

¹¹⁶ Strategic Concept and Plan for the Employment of the United States Armed Forces. 27 August 1945. — NA, RG 165, ABC 092 (18 July 1945) Sec 1-A.

¹¹⁷ Батюк В., Евстафьев Д. Первые заморозки. Советско-американские отношения в 1945—1950 гг. М., 1995. С. 106—107.

¹¹⁸ См.: Stoler M. Allies and Adversaries. P. 262—263.

¹¹⁹ Директивы для американской пропаганды военных лет, как правило, призывали «рассеивать распространяемые немцами страхи перед «красным террором», угрожающим охватить Европу в случае поражения нацизма» (Political Orientation and Morale of the USSR, Febr. 23, 1943. OSS R&A Report. — NA, RG 226, M 1221).

¹²⁰ Diary, July 29, 1945. — LC, J. Davies Papers, CF, Cont. 19.

¹²¹ О кампании союзников по дискредитации Красной Армии (Лозовский — Молотову и Маленкову, 5 октября 1945 г.) // РГАСПИ, ф. 17, оп. 125, д. 136, л. 82.

¹²² FRUS, 1946, VI (Washington, 1969). P. 678.

¹²³ См.: E. Hoover to H. Vaughan, November 15, 1945. — Harry S. Truman Library (далее — HSTL), President’s Office File, Subject File, FBI.

¹²⁴ Memorandum requested by the President, September 25, 1945. — HSTL, President’s Secretary File, Subject File, Atomic Bomb — Cabinet.

¹²⁵ Huston C. Suggested Extension of American Policy in Eastern Europe, October 24, 1945. — NA, RG 59, DF 711. 61/10 — 2445. Подробнее см.: Messer R. Paths Not Taken: The US Department of State and Alternatives to Containment, 1945—1946 // Diplomatic History. 1977. Fall. P. 301—303.

¹²⁶ Ch. Bohlen. Memorandum for Mr. Secretary, October 12, 1945. — NA, RG 59, Ch. Bohlen Records, General Correspondence, Box 3.

¹²⁷ Memorandum for the Secretary, October 18, 1945. — Op. cit., Box 4.

¹²⁸ Подробнее см.: Mark E. Charles E. Bohlen and the Acceptable Limits of Soviet Hegemony in Eastern Europe: A Memorandum of 18 October 1945 // Diplomatic History. Spring. 1977.

¹²⁹ См.: Messer R. Op. cit. P. 304—319; Мальков В. Л. «Манхэттенский проект»: разведка и дипломатия. М., 1995. С. 166—168.

¹³⁰ The Capabilities and Intentions of the Soviet Union as Affected by American Policy. — NA, RG 59, DF 711. 61/12 — 1045. P. 1, 2, 14—17, 18.

¹³¹ Последние соображения авторов документа циркулировали в госдепартаменте до начала февраля 1946 г. (см.: M. Hamilton to Mr. Mathews, February 14, 1946. — NA, RG 59, DF, 711. 61/2 — 1446).

¹³² См.: Переписка Сталина с Молотовым… С. 79—84; A. Harriman to SecState, November 15, 1945 (Discontent in the Soviet Union). — FRUS. 1945. V. P. 916—917 (и неопубликованное приложение к этой депеше — NA, RG 59, DF, 861. 00 /11 — 1545). Большой фактический материал о беспорядках в армии и преступности в стране содержится в «Особых папках» Сталина (ГАРФ, ф. 9401, оп. 2).

¹³³ Стенограмма совещания у т. Лозовского от 22 мая 1945 г. // ГАРФ, ф. 8581, д. 149, л. 31.

¹³⁴ G. Kennan to SecState, September 15, 1945. — NA, RG 59, DF, 761. 61/9 — 1545.

¹³⁵ Подробнее см.: Chubariyan A., Pechatnov V. Molotov the Liberal: Stalin’s 1945 Criticism of his Deputy // Cold War History. 2000. August. P. 129—140.

¹³⁶ РГАСПИ, ф. 558, оп. 11, д. 98, л. 81; АП РФ, ф. 45, оп. 1, д. 98, л. 144.

¹³⁷ АВП РФ, ф. 7, оп. 10в, п. 46, д. 1, л. 23.

¹³⁸ Разговор с Гарриманом 12 декабря 1945 г. (из дневника Майского) // АВП РФ, ф. 06, оп. 7, п. 5, д. 51, л. 69—70.

¹³⁹ Там же; АП РФ, ф. 3, оп. 63, д. 234, л. 45.

¹⁴⁰ Подробнее см. : Переписка Сталина с Молотовым… С. 84—85.

¹⁴¹ FRUS, 1946, II, p. 559; G. Kennan to Berlin and Vienna, October 6, 1945. — LC, W. Harriman Papers, CF, Cont. 183.

¹⁴² АП РФ, ф. 3, оп. 63, д. 233, л. 224—229.

¹⁴³ Восточная Европа в документах российских архивов 1944—1953. Т. 1 М., 1997. С. 359.

¹⁴⁴ АП РФ, ф. 3, оп. 63, д. 233, л. 229.

¹⁴⁵ Переписка Председателя Совета Министров СССР с президентами США и премьер-министрами Великобритании во время Великой Отечественной войны 1941—1945 гг. М., 1986. T. 2. С. 300—301.

¹⁴⁶ США и политика вмешательства (Литвинов — Молотову, 7 декабря 1945) // АВП РФ, ф. 06, оп. 7, п. 17, д. 175, л. 160; Memorandum of conversation between Molotov, Vyshinsky, Bevin and Kerr, December 18, 1945. — LC, W. Harriman Papers, CF, Cont. 185.

¹⁴⁷ Certain Factors Underlying Our Relations with the Soviet Union. December 20, 1945. — LC, W. Harriman Papers, CF, Cont. 185.

¹⁴⁸ FRUS. 1945. II. P. 775—776.

¹⁴⁹ Memorandum of conversation between Bevin, Byrnes and Cadogan, December 17, 1945. — LC, W. Harriman Papers, CF, Cont. 185.

¹⁵⁰ АП РФ, ф. 45, оп. 1, д. 378, л. 89—97.

¹⁵¹ H. Truman to J. Byrnes, January 5, 1946. — HSTL, PSF, SF, Longhand Personal Memos, 1946; W. Leahy Diary, 26-28 December, 1945. — LC, W. Leahy Papers. Тонкий анализ этого эпизода см. в: Messer R. The End of an Alliance. P. 161—165.

¹⁵² См.: DeSantis H. The Diplomacy of Silence. The American Foreign Service, The Soviet Union, and the Cold War, 1933—1947. Chicago; L., 1980. P. 172—173.

¹⁵³ R. Murphy to H. Matthews, April 3, 1946. — NA, RG 59, DF, 861. 00/4-346.

¹⁵⁴ «Отныне, — сообщал своим коллегам по госдепартаменту Ч. Болен в середине марта, — нет больше необходимости в дальнейшем анализе мотивов или причин нынешней советской политики». (H. DeSantis. Op. cit. P. 178).

¹⁵⁵ Подробнее см.: Фултонская речь Черчилля // Источник. 1998. № 1.

¹⁵⁶ Запись беседы с ген. С. А. Кондрашовым от 25 апреля 1999 г.

¹⁵⁷ Стенограмма совещания в ЦК ВКП(б) по пропаганде под председательством т. Жданова 18 апреля 1946 г. // РГАСПИ, ф. 77, оп. 1, д. 976, л. 88—89.

¹⁵⁸ АП РФ, ф. 45, оп. 1, д. 382, л. 45.

¹⁵⁹ W. Leahy to J. Byrnes, 13 March 1946. — NA, RG 218, W. Leahy Records, Box 18. Контрпродуктивность грубо-силовой тактики Сталина в отношении Ирана и Турции сознавалась и в самом НКИД. Так, М. Литвинов, препровождая руководству запись своей беседы с новым послом США в Москве У. Смитом, с явным намеком выделил в ней следующий пассаж: «Посол, как военный, вполне понимает, что нам нужны дружественные правительства в соседних странах, что нам нужна нефть и что мы имеем не меньшее право на иранскую нефть, чем Англия и США. Можно однако одобрять наши цели, но осуждать наши методы. Мы могли бы получить иранскую нефть, не прибегая к таким сильным средствам, как нарушение договора, вмешательство во внутренние дела и т. п.». (АВП РФ, ф. 06, оп. 8, д. 31, л. 13.) Даже Молотов, судя по его воспоминаниям, пытался возражать Сталину по Турции (Чуев Ф. Сто сорок бесед с Молотовым. М., 1991. С. 147—148).

¹⁶⁰ Memorandum for the Record, General Lincoln, 16 April 1946. — NA, RG 165, ABC 334. 8 Iran (30 Oct 43); Memorandum for General Hull, 19 April 1946. — Ibid.

¹⁶¹ Central Intelligence Group Directive N 9, 9 May 1946. — NA, RG 218, W. Leahy Records, Box 21.

¹⁶² B. Smith to SecState, May 31, 1946. — NA, RG 59, DF 761. 00/ 5-3146.

¹⁶³ Батюк В., Евстафьев Д. Указ. соч. С. 101—103.

¹⁶⁴ «На этом мы сломаем их антисоветское упорство…» (Из переписки Сталина с Молотовым по внешнеполитическим делам в 1946 г.) // Источник. 1999. № 3. С. 98.

¹⁶⁵ Подробнее см.: Сталинское десятилетие холодной войны / Отв. ред. А. О. Чубарьян. М., 1999. С. 110—111, 118—119.

¹⁶⁶ Жданов — тов. Сталину, 4 ноября 1946 г. // АП РФ, ф. 45, оп. 1, д. 732, л. 74—84.

¹⁶⁷ «На этом мы сломаем их антисоветское упорство…» С. 98.

¹⁶⁸ Bevin to Byrnes (Personal and Private Top Secret), 23 August 1946. — NA, RG 59, DF 761. 00/8 — 2346.

¹⁶⁹ FRUS, 1946, VI (Washington, 1969), pp. 763 — 765; Memo for the Secretary of State, 24 June 1946. — NA, RG 59, DF 761. 61/6 — 2146.