Вопросы и задания.

1. Журнал «Русское слово». Д.И.Писарев – идейный вдохновитель журнала, его ведущий критик и публицист.

2. Мировоззрение Писарева: политические и эстетические взгляды. Позиция в полемике.

3. Статья Писарева «О брошюре Шедо-Феротти»

А) повод для написания;

Б) особенности жанра;

В) система аргументации основных идей;

Г) стилистические особенности статьи;

4. Литературно-публицистическое мастерство Д.И.Писарева.

Практическое занятие 13

В.С.Курочкин

ТЕОРИЯ ПОЛЕМИКИ

(Из приватных уроков Дмитрия Ефимова; сообщено Борисом Фаддеевым) ¹

• Что ж это будет? — спрашивают меня мои знакомые, лю­ди чинов небольших, ума и состояния ограниченного (между моими знакомыми очень мало людей в больших чинах и с об­ширными умами и состояниями).^ К чему это поведет? Ведь эдак скоро будут оглашать каждый наш шаг, скоро будет сту­пить нельзя без того, чтобы кто-нибудь, в какой-нибудь газете не напечатал, что вы ступили не так, что вы всегда не так ступаете, что вы не уважаете закона, что вас следует сначала предать суду общественного мнения,— это бы еще ничего,— а потом отдать под суд гражданский или уголовный, смотря по обстоятельствам. К чему это приведет? Что нам делать, как нам отвечать, если вдруг что-нибудь да про нас напишут — в добрый час сказать, от слова не станется,— что нам делать, посоветуйте нам?

• Отвечать,— всегда отвечаю я своим добрым знакомым, ласково улыбаясь.

• Как отвечать? Это нам дело совершенно незнакомое. Это ведь не то, что написать отношение, предписание или рапорт, тут и орфографию нужно знать и слог нужно иметь...

• Это все пустяки!— продолжаю я успокаивать своих зна­комых.

— Как пустяки! Нужно все написать умеючи, так, чтобы вид­но было, что мы правы; а другой напишет про нас такое, что и оправдаться нельзя; что мы скажем в свое оправдание, когда указывают на грешки, которые действительно во­дятся за нами?"

• Один бог без греха,— отвечаю я с невозмутимою кро­тостью.

• Да ведь надо же отвечать? что же мы будем отвечать, когда сами кругом виноваты?

• Отвечаете же на вопросные пункты на следствиях; отпи­сываетесь же по разным интересующим вас делишкам?

• Ах, боже мой! Это совершенно другое дело. Тут есть свое­го рода сноровки, установленные формы, самое изложение во всех случаях однообразно.

• То же самое и в делах гласности, господа. Вы напрасно ее так пугаетесь. Не так страшен черт, как его малюют. И тут есть свои установленные формы, и тут однообразие в изложе­нии, и тут своего рода сноровки.

• Объяснитесь, мы вас не понимаем.

• Господа, очень просто. Как вы начинаете ваши рапорты к начальству? Непременно с деепричастия: «будучи командиро­ван вашим пр<евосходитель>ством...», «имея крайнюю надоб­ность в деньгах...» или: «во исполнение предписания вашего пр-ства»; «следствие рапорта такого-то уездного суда»; непре­менно: будучи, имея, вследствие, во исполнение? Не так ли?

• Ну да это мы знаем; а тут совершенно...

• Тут совершенно то же самое. Запомните, как «Отче наш», или как дважды два четыре, или как «во исполнение предписа­ния вашего пр-ства», следующую составленную мною для ваше­го руководства формулу:

«Гласность есть орудие обоюдоострое. Выслушивая обвиняю­щего, надобно выслушать и обвиняемого. Тогда и только тогда, гласности дано будет полное применение».

Или вот — формула несколько мудренее:

.«Нельзя не порадоваться развитию в нашем отечестве глас­ности. Каждый благонамеренный член общества встречает с пол­ным сочувствием даже против него направленные статьи, если авторами этих статей руководило желание общего блага».

Или вот: самая простая формула; запоминается очень легко, так как в начале стоит деепричастие:

«Уважая благонамеренную гласность, не могу оставить без внимания статью такого-то».

Только запомните это, господа,— любую из этих трех фор­мул, и дело ваше выиграно.

• Но ведь это только вступление; затем нужно изложить сущность дела, нужно оправдаться.

• Это делается очень просто. Смотря по тому, какую из трех формул вы предпочли, вы можете разнообразить самое объяснение. Прежде всего примите себе за правило как можно менее говорить о самой сущности дела. Не надо этой сущности Дела совсем! Надо, чтобы была хорошая статья. За хорошую статью иногда даже деньги платят. Впрочем, это, господа, к вам не относится — вы в гонорарии не нуждаетесь.

• Бог с ним, с гонорарием! Только бы оправдаться.

• Ясное дело. Вы, как умные люди (я всегда называю своих знакомых умными), сами не пожалеете денег для восстановле­ния вашей чести. Что ж делать, когда в наш практический век самые отвлеченные понятия продаются и покупаются, как акции, возвышаясь и понижаясь в цене.

Опять-таки, дело не в этом. Как только вы написали одну из вышеприведенных формул, громогласно произнесите по сове­ту практического мудреца г-на Ефима Дыммана: «Иван Ивано­вич (или как вас зовут), .прошу не затрудняться!²» и с этими словами бросайтесь на арену публичности. Я уже сказал, что объяснения можно разнообразить как угодно. По моей теории, объяснения, в общих основаниях, разделить можно на три отде­ла, а именно:

1. объяснение философское,

2. объяснение обличительное и

3. объяснение юмористическое.

Каждый из этих трех родов дробится на множество мел­ких подразделений. Для вящего вразумления вашего, господа, я вам все объясню примерами.

a) Философское объяснение (виды: диалектическое, мораль­ное, социальное и пр.). X. обвинил вас в присвоении казенной или частной собственности, в превышении власти, в неуважении к закону, к общественному мнению — в чем угодно. После всту­пительной формулы пишите длинный трактат о разных предме­тах, чем длиннее, тем лучше.

Вот краткая программа для подобных трактатов:

Польза гласности. — Что такое общество? — Обязанности гражданина. — Об акционерных обществах вообще. — Нечто о красотах природы.— Кредит как основа всякого предприятия.— Незрелость общественного мнения в Австрии. — Уважение к за­кону в Англии.— Исправляй, не наказывая!— Мысли о сокра­щении переписки.— Американские женщины. — Голландские сельди и фленсбургские устрицы.— Воспоминания о золотом веке.— Заключение (польза гласности, похвальное слово обли­чителю, польза гласности).

Если вы хоть немного знакомы с риторикой, вы легко напи­шете подобный трактат.

Философское объяснение имеет два преимущества перед об­личительным и юмористическим:

1) обличает в авторе нравственного, хорошо знающего при­личия человека и глубокого мыслителя и 2) может быть до такой степени длинно, что никто, кроме редактора газеты, цензора и корректора, но дочитает его.

Во всяком случае — цель достигнута, и ваша добродетель торжествует.

b) Объяснение обличительное. Это объяснение несколько труднее, потому что требует некоторой изобретательности и не­которого общественного значения. Сухость, резкость, точность, форменность, отчетливость — необходимые свойства подобного объяснения. В чем бы вас ни обвинили — в воровстве или в наси­лии,— из шестисот шестидесяти шести пунктов обвинения отве­чайте только на два, на три, не более, давая этим знать, что вы и совсем бы могли не отвечать, если б не были так благородны и деликатны, отвечайте с достоинством и с легким оттенком пре­ зрения к обличителю. Вслед за этим, обернув обоюдоострое ору­дие гласности, поразите обличителя в сердце, так чтобы он не встал. Если X. обличил вас в воровстве-мошенничестве, обличите его в воровстве-краже, в краже со взломом. Если Y. сказал, что вы не уважаете общественного мнения, скажите, что общественное мнение не уважает Игрека, намекните, что Y. пьет мертвую, бьет _жену, и если у него теща есть, помяните и тещу. Выставьте ваше­го оппонента в самом темном свете, чтобы тем светлее обрисо­валась ваша личность, напишите, что у вас благородное сердце, что вы не бьете кухарку, прибавляете извозчикам сверх таксы, даете на чай писарям...

Этот род объяснений имеет то преимущество перед объясне­ниями философским и юмористическим, что обличает в авторе человека с сердцем нежным, хотя уже закаленным в борьбе с не­правдою, человека, у которого движения сердца находятся в по­стоянной борьбе с указаниями рассудка и долга.

Третий род объяснений — с) объяснение юмористическое — развивать долго не стану. В чем бы вас ни обвинили, хотя бы в самоубийстве, напишите после обычной формулы, что у г-на обличителя нос с прыщами — и баста! Силою примирительного смеха немедленно оправдаетесь.

Видите, господа, как все это легко, просто и заманчиво. Два-три подобных объяснения, и вы составите себе авторскую славу. Вдруг поутру проснетесь и почувствуете, что у вас на голове лавровый венок. Как это будет приятно!

• Да... да...— отвечают мне мои добрые знакомые в умиле­нии,— только, нет... все-таки трудно с непривычки; нужно ведь все это написать.

• Боже мой! С вами не сговоришь. В какое мы время живем, вспомните, в какое мы время живем? Нынче ведь всякий будоч­ник умеет писать. Впрочем, знаете что? Если уже вас так страшат печатные буквы, если уж не хотите писать сами — есть и на это средства. Попросите кого-нибудь из ваших знакомых. Свет не без добрых людей. •

• Да, но что это будет стоить?

• Самые пустяки. Рублей пятьдесят, сто — определить на­верное не могу, потому что до сих пор ничего подобного не слу­чалось. Со временем я обдумаю этот предмет...

• Сделайте одолжение.

• И составлю приблизительно таксу.

• Вот, вот, вот! Это будет превосходно!

• Назову ее: такса извозчикам гласности.

• Как хотите, назовите; крайне обяжете.

Мои добрые знакомые расстались со мною в неописанном восторге. Я уже начал было обдумывать таксу, как вдруг неко­торые из них вернулись и с непритворным отчаянием закричали:

• А что, если на наши объяснения будут нам отвечать?

• Отвечайте опять, только измените форму: вместо обличи­тельного объяснения напишите юмористическое или как там при­дется.

• А если докажут, что наши объяснения ложные, если распишут так, что и отвертеться нельзя, что тогда? Вы об этом и не подумали?

— Думал, господа, думал и об этом. И этой беде пособить можно; придет время — потолкуем.

Дм. Ефимов

Приложение к статье «Теория полемики»

Форма печатных ответов на обличительные статьи, составленная Дмитрием Ефимовым

Гласность есть орудие обоюдоострое. Выслушивая обвиняющего, надобно выслушать и обвиняемого. Тогда, и только тогда, гласности дано будет полное применение. Г-н « — » в статье своей « — » (краткое изложение двух из шести­сот шестидесяти шести пунктов обличительной статьи).

Выходя на суд' общественного мнения вместе'с г-м « —»,' так неблагонамерен­ но очернившим меня, долгом гражданина считаю прямо и откровенно объяс­нить, как было дело (объяснение философское, обличительное или юмористи­ческое)-

. , Гласность есть орудие обоюдоострое.

Статейку эту доставил нам Борис Фаддеев, с просьбою немед­ленно ее напечатать. Исполняя его желание, считаем необходи­мым оговориться, что мы нисколько не разделяем его взглядов. Классификация ответных объяснений кажется нам шуткою, не более. Между тем истинная гласность делает у нас значительные успехи. Псковский полицеймейстер г-н Валериан Гемпель напе­чатал в «Санктпетербургских ведомостях» ответ на статью г-на Павла Якушкина ³, которую мы так опрометчиво приняли за вымышленный рассказ⁴. Главное общество российских железных дорог, долго молчавшее, ответило разом на все статьи, направ­ленные против действий этого общества. Не перепечатываем статьи г-на Гемпеля и даже не делаем из нее выписок, так как все это дело оказывается для нашего журнала слишком серьез­ным⁵. Но статейку Главного общества железных дорог⁶ перепе­чатываем с удовольствием, так как между читателями на­шими Находится немало акционеров этого общества. Вот эта статейка:

«С некоторого времени в с.-петербургских журналах и газетах появляются статьи, имеющие целию распространить в публике неверные понятия о достоин­стве составляемых инженерами Главного общества проектов линий железных дорог и искусственных на них сооружений.

Как проекты эти, прежде приведения их в исполнение, утверждаются в установленном порядке правительством, то Управление общества, не считая уместным входить в журнальную полемику с сочинителями статей, внушенных скорее личным недоброжелательством, чем искренним усердием к пользе об­щей, предлагает гг. акционерам, которые пожелали бы убедиться в ложности; распространяемых этими статьями сведений, принять труд пожаловать в Глав­ный секретариат общества, где они могут узнать самые факты из подлинных документов, к сему делу относящихся.

Дела Главного секретариата, помещающегося в доме общества, на Боль­шой Итальянской, рядом с Пассажем, № 7-й, будут открыты гг. акционерам для подобных справок ежедневно," кроме воскресных и праздничных дней, с двенадцати до двух часов пополудни, по 10-е декабря сего года».

Впервые статья была напечатана в журнале «Искра» (1859, № 44).

Поэт-сатирик, переводчик Беранже В. С. Курочкин издавал в 1859— 1873 гг. (до 1865 г. совместно с художником-карикатуристом Н. А. Степано­вым) иллюстрированный сатирический журнал революционно-демократического направления «Искра». «Роль «Искры», — писал М. Горький, — была огромна. «Колокол» Герцена был журналом, перед которым трепетали верхние слои общества столиц. «Искра» распространялась -в нижних слоях и по провинции. «Искра» в первом же году издания поняла, что дело не в мелоч­ных обличениях взяточничества и т. д., а в общих условиях социального быта России, и её сотрудники поставили себе целью «демократизацию прогрессив­ных идей», как выразился Н. Курочкин...» (М. Горький. История русской литературы. М., 1939, стр. 216).

- Василий Степанович Курочкин (1831—1875) был не только талантливым руководителем журнала, но и одним из наиболее действенных его сотрудни­ков. В стихах и прозе обличал он общественные пороки, затрагивая самые зло­бодневные вопросы.

В фельетоне «Теория полемики» Курочкин осмеивает «благонамеренную гласность», не представлявшую никакой опасности для «обличаемых».

Печатается по изданию: Василий Курочкин. Стихотворения, статьи, фельетоны. М., 1957, стр. 520—527.

'Дмитрий Ефимов, Борис Фаддев — вымышленные имена. Са­тирическая маска «Борис Фадеев» — соединение имен реакционных журналис­тов, агентов тайной полиции Бориса Федорова и Фаддея Булгарина. Этим же псевдонимом Курочкин подписал свой фельетон «Педагогическое нововведе­ние» («Искра», 1859, № 25). Возможно, что для образования псевдонима «Дмитрий Ефимов» Курочкин использовал имя Ефима Дыммана (см. прим. 2).

² Дымман Е. А. — генерал, сотрудник «Ведомостей С.-Петербургской городской полиции», который в своей книге «Наука жизни, или Как молодому человеку жить на свете» (1859) советовал достигать житейских благ с помощью «молчалинских» методов. Курочкин приводит один из дыммановских _% «советов».

³ Писатель-этнограф П. И. Я к у ш к и н, который изучал крестьянский быт, трижды был арестован в Псковской губернии как подозрительное лицо. Об этом он сообщил в статье «Проницательность и. усердие губернской по­лиции» («Русская беседа», 1859, № 5), на которую ответил псковский полицмей­стер Гемпель («С.-Петербургские ведомости», 1859, № 259).

⁴ См. анонимную статью «Фантазия в искусстве» («Искра», 1859, № 40).

⁵ Курочкин иронизирует над либеральной журналистикой, которая расце­нивала появление статьи Якушкина и ответа на нее Гемпеля как наступление истинной свободы слова. Так, «Русский вестник» заявлял по этому поводу: «Наконец-то мы дождались настоящей, не алгебраической гласности!»

⁶ Главное общество российских железных дорог, основанное в 1857 г. при ближайшем участии иностранных банкиров, получило от русского правитель­ства концессию на постройку четырех железных дорог. Спустя два года группа акционеров обвинила совет общества, возглавляемый французским инженером Ш. Э. Колиньоном, в многочисленных злоупотреблениях и потребовала отче­та в расходовании денежных средств. Несмотря на то, что ревизионная комис­сия отвергла все счета, предъявленные советом общества, они были утверж­ дены при содействии влиятельных лиц, связанных с царским дворе*!

М.Е.Салтыков-Щедрин

НЕСКОЛЬКО ПОЛЕМИЧЕСКИХ ПРЕДПОЛОЖЕНИЙ

Из письма в редакцию

Журнальная полемика — вещь не только хорошая, но и очень полезная. Это все равно, что в обыкновенной жизни болтовня. Кажется, все слышишь вещи пустые и малополезные; кажется, что слуховой орган болезненно поражается чем-то вроде переливанья из пустого в порожнее — ан, нет: смотришь, что-то как будто рисуется вследствие этой болтовни, что-то как будто обо­значается и уясняется, словно некоторый нравственный образ мелькает. Это мелькает образ самого болтуна, образ правдивый и неподкрашенный, это обозначается нравственная его суть. Искусный наблюдатель может извлечь из этого обстоятельства не малую для себя приятность и даже не без пользы для публики. Посредством болтовни можно восстановить физиономию не толь­ко известного лица, но даже целого города, целого общества. Прочитайте, например, в «Современнике» «Письма об Осташко­ве» К По-видимому, там нет ни таблиц, наполненных цифрами, ни особенных поползновений на статистику; по-видимому, там одна болтовня. Люди закусывают, пьют ужаснейшую мадеру, несут великий вздор о старинных монетах и жетонах; однако, за всей этой непроходимой ахинеей, читателю в очию сказывается живая жизнь целого города с его официальною приглаженностью и вну­треннюю неумытостью с его официальным благосостоянием и внутреннею нищетою и придавленностью... Журнальная Поле­мика другим путем достигает тех же результатов: она рисует нравственный образ журнала. Покуда «Русский вестник»² воз­держивался от полемики, кто мог подумать, что почтенный жур­нал этот издается отчасти под наитием Ивана Яковлевича Корейши³, отчасти же под влиянием благодарных воспоминаний о Ф. В. Булгарине? Решительно никто. Все полагали, напротив, что журнал этот издается обществом милых людей, которые же­лают приятно провести время. Но вот, в прошлом году, он пу­стился в полемику; он начал писать письма к каким-то прежде бывшим подругам, с которыми он был дружен в то время ⁴, когда они еще были институтками, и читатель, к крайнему своему огор­чению, вдруг прозрел. «Да, это он! сказал читатель, это он, это Фаддей Венедиктович, с некоторым лишь прибавлением Павла Ивановича Мельникова!⁵»

Следовательно, журнальная полемика и неизбежна, и полез­на. Если не в том смысле она полезна, что прибавляет какие-либо новые знания в сокровищницу отечественного просвещения, то, по крайней мере, в том, что вызывает наружу тот внутренний визг, который до поры до времени сохраняется в редакторской груди в скрытом состоянии.

Нынешний год принес русскому читающему люду много новых газет⁶, да и старые-то газеты почти все до одной переменили хозяев. Все эти органы печатного русского слова, малые и боль­шие, хорошенькие и гаденькие, сразу так и ринулись на полеми­ческую арену. Быть может, это и не совсем для них полезно, быть может, это отнимет у них и те немногие копейки, которые они получили бы, если б вели себя скромно, но, с точки зрения обще­го движения русской мысли, это хорошо, потому что отрезвитель­но. Пускай же выбалтывают себе сразу все визги, какие у кого припасены.

Разумеется, самая ожесточенная полемика, самые наизаботливейше выхоленные визги всегда были, есть и будут направле­ны против «Современника». Это ничего; это даже очень хорошо, потому что означает, что «Современник» обращает на себя внимание и что в нем есть действительно нечто, что следует заподозреть, разорить, истребить и уничтожить, с тем, чтобы, по выполнении этого, воспользоваться богатым наследством. Но разумеется также, что и «Современник» не должен оставаться равнодушным к полемическому визгу, что он обязывается опре­делить оттенок каждого визга, уловить сродство, существующее между визгами, по-видимому, противоположными, показать, на­пример, что Н. Ф. Павлов⁷ есть хладный С. С. Громека⁸, а С. С. Громека, в свою очередь, есть взволнованный Н. Ф. Пав­лов, что М. М. Достоевский⁹ есть не что иное, как проживающий инкогнито Петр Иванович Бобчинский, которого роль должна бы собственно в том заключаться, чтоб «петушком-петушком» за кем-нибудь подпрыгивать, но который, вследствие знаком­ства своего с Хлестаковым, возмнил, что может быть са­мостоятельным и иметь право на знакомство с мини­страми.

Не решаюсь советовать вам, мм. гг., но думаю, что «Совре­менник» не может пренебрегать полемикой даже в таком случае, если б она исходила и из таких мест, которые, по всей справед­ливости, пользуются названием литературных помойных ям. По­ставив себе задачею сколь возможно полное и подробное выяс­нение общественных добродетелей и недугов, стремлений и коле­баний, «Современник» не может же не признать, что журнальная полемика есть такой же драгоценный факт для физиологии рус­ского общества, как, например, избиение некоторых мировых посредников ¹⁰, идущее рядом с заявлениями о развитии в росси­янах чувств законности и гражданственности. Все это на пользу;' из всего этого будущий историк нашего тревожно-болтливо-пус­топорожнего времени может, впоследствии, устроить изрядный винегрет.

Но, решаясь не уклоняться от полемических турниров, «Совре­менник» ни в каком случае не должен забывать, что он обязы­вается иметь при этом свою особую тактику. Известно, что поле­мика, кроме обнаружения истинного характера известного жур­нального визга, имеет еще свойство знакомить с этим визгом публику и даже заинтересовывать ее. Читатель усматривает, например, из привычного своего журнала, что в другом подобном же издании доказывается, якобы помещики очень довольны упразднением крепостного права. Читатель, разумеется, сначала не верит глазам своим, но мало-помалу, особливо этак в после­обеденные сумерки, когда желудок бывает отягощен яствами, а душа делается способной к воспринятию мягких впечатлений, он начинает раздумываться. «А что, если и в самом деле поме­щики рады упразднению крепостного права?» думает он:— «а постой-ка я посмотрю, что это за чудаки такие, которые взялись перещеголять самое «Не любо не слушай, а лгать не мешай!» И, принявши однажды такую решимость, читатель посылает в редакцию заинтересовавшего его журнала от 3 до 15 рублей. И, таким образом, полемика, вместо того, чтоб ослабить дейст­вие журнала, самым невинным образом посылает ему пятнадца­тирублевое подкрепление.

Разумеется, этого не должно быть. Полемизаторы никак не должны забывать, что некоторые журналисты только из-за того и хлопочут, чтобы приобрести эти пятнадцать рублей, из того только и надседаются, чтоб их как-нибудь в кровь избили или так обругали, чтобы перья врозь посыпались. «Ты меня только по­бей! умиленно вопиют они, а уж там я и сам как-нибудь •с публикой справлюсь!» Главное, скандал сочинить и приобрести, во что бы то ни стало, известность.

Есть, например, в Петербурге газетка, которая между прочим сбирается между строками в других газетах и журналах читать и вместе с тем предупреждает, что она не остановится даже ж перед доносом ". Газетка эта самая плохая; имеет она всего .девяносто подписчиков. Разумеется, что ей хочется, чтобы хоть кто-нибудь об ней побеседовал. Во-первых, это послужит ей вместо объявления, а во-вторых, от радости у ней стеснится в зобу дыхание, и она, пожалуй, с таким самозабвением вопьется в своего благодетеля, что после никакими средствами ее и не оттащить. И выйдет тут потеха: ты ей слово, а она пятьсот, ты ей: цыц, шавка! а она: ан лаю! ан лаю! ан лаю!.. Каково в публи­ку-то показаться с таким провожатым!

Но каким же образом так устроить, чтобы, не прекращая дей­ствия полемики, устранить только выгодные последствия ее для вредных и ненужных публике журналов?

По моему мнению, это довольно легко. Для достижения тако­го благоприятного результата, следует только окрестить вредные и ненужные журналы какими-нибудь псевдонимами, да потом и начать уже изобличать их со всею безопасностью! Публика от этого ни мало не потеряет, ибо ее, в сущности, может интересо­вать только то, имеются ли в обращении какие-либо поганые мысли и какие именно, а совсем не то, из какой именно помойной ямы эти мысли выходят. Напротив того, редакция ненужной газеты, очевидно, обманется в своих соображениях. Она навер­ное рассчитывала получить лишние три рубля, чтоб искупить на них некоторое количество литературной сулемы ^,2 — и не полу­чит их, потому что публика даже не будет знать об ее существо­вании. Смотришь, ан газета поскрипела месяц, другой, да и скон­чалась, подобно «Атенею» ¹³, истощив все свои два двугривенных в борьбе с равнодушием публики!

Объясню это примером той же смрадной газетки, о которой я уже говорил выше. Пусть она так и будет называться «Смрад­ным листком» ^и. Основные убеждения «Смрадного листка» вер­тятся около следующей темы: «быть обскурантом в настоящее время очень трудно, потому что обскурант, за свои действия, получает не столько поощрения, сколько различные нравствен­ные подзатыльники. Посему, человек, решающийся быть обску­рантом, тем самым заявляет свету, что могут существовать люди, которые доводят личную храбрость даже до презрения к подза­тыльникам». Исходя из этого убеждения, «Смрадный листок» начинает доказывать: а) что истинно храбрый человек не должен уклоняться от доноса; б) что истинный обскурант обязывается не быть чуждым и клеветы и в) что означенный герой имеет право читать между строками и простирать свое нахальство до того, чтобы совать смрадный свой нос в самое светилище мысли писателя.

Таковы убеждения и таков образ действия «Смрадного лист­ка». «Современник» должен прежде всего обратить на это внима­ние, как на факт, представляющий достаточно характеристиче­ский образчик так называемых «поганых» мыслей, чтобы не бес­полезно было познакомить с ним читателя. Затем «Современник» может даже не входить в обсуждение этого факта; он просто против одного положения отмечает: гнусно, против другого — глупо, против третьего — даже и не довольно подло, против чет­вертого -— да кто ж тебя туда пустит? — и более ничего. На настоящего названия «Смрадного листка» он не должен ни в жизнь открывать, хотя бы «Смрадный листок» сам себя сразу узнал и даже истощился в доказательствах, что он «Смрадный листок», именно и есть тот «Смрадный листок», об котором говорится в «Современнике». На все эти настояния «Современ­ник» может, во-первых, отвечать ему: «помилуй, любезный! Ка­кой же ты «Смрадный листок»! Ты совсем не «Смрадный», ты «Пакостный листок» — и больше ничего!» Если же «Современ­ник» не захочет отказаться от того, что «Смрадный листок», о котором в нем говорилось, есть именно тот самый, который так горячо хлопочет о восстановлении своей тождественности, тогда он может отвечать: «ну да! успокойся! ты тот самый «Смрадный листок» и есть!»

И затем, пускай «Смрадный листок» волнуется или не вол­нуется, читает между строк или не читает — до этого ни публике, ни «Современнику» нет никакого дела. Главная цель достигнута: публика не знает настоящего «Смрадного листка», а следова­тельно не имеет поползновения и подписываться на него. А если и найдется такой чудак, который вышлет в почтамт 3 руб. с тем, чтоб его познакомили с «Смрадным листком», то почтамт эти деньги возвратит с уведомлением, что никакого «Смрадного листка» не издается. Нет, да вы представьте себе трагическое положение редакторов «Смрадного листка»! Они знают, что каждый день приходят новые и новые требования на их газету, что публика жаждет литературной сулемы, которою они предпо­лагали обкормить всю читающую Россию, что все эти трехруб­левые бумажки, которые благодатным дождем сыплются в почтамт, несомненно принадлежат им... и не могут доказать этого! Они уже решаются примириться с своей участью, они уже согла­шаются откровенно принять для своей газеты наименование «Смрадного листка», которое подарил ей «Современник», как вдруг имя «Смрадного листка» исчезает с страниц «Современни­ка», а вместо оного заявляется о существовании какого-то «Па­костного листка»!

Смею уверить вас, мм. гг., что необходимым последствием подобной полемики для «Смрадного листка» будет вернейшая его смерть. Быть может, он попросит прощения, быть может, он обещается исправиться — ну, тогда еще можно открыть читате­лям, что «Смрадный листок» не настоящее имя, а псевдоним такой-то газеты. Но и то в таком случае дозволяется делать эту уступку, если «Смрадный листок» даст положительное обяза­тельство сравняться в либерализме, по крайней мере, с М. М. До­стоевским.

Итак, пускай же отныне в «Современнике» под собственными своими именами будут являться только те названия журналов и газет которые, вследствие недостатка полемической тактики, уже упоминались в нем (что делать! прошлого не воро­тишь!). Прочие же газеты и журналы пускай будут скрывать­ся под псевдонимами до тех пор, покуда добрыми нравами и хо­рошим поведением не заслужат открытия настоящих их имен.

Такого же рода полемический прием можно с успехом упо­треблять относительно некоторых публицистов. Так, например, я уверен, что Виктор Ипатьич Аскоченский не приобрел бы и сотой доли своей известности, если б «Искра» называла его не Аскоченским, а только «скромным автором полногрудой Лурлеи» ¹⁵.

На нашем месте, я именно так и поступал бы относительно темных публицистов, стремящихся, во что бы то ни стало, сде­латься известными. Исключение на сей раз сделаю для г. Юхма­нова ¹⁶ (кто такой этот Юхманов? разве есть писатель Юхма­нов?), но и то только на сей раз, но и то только для того, что мне нужен пример для объяснения моей мысли. Известно, что этот публицист ужасно заботится о том, что об нем думают и какое значение придает публика его воробьиной деятельности. Я соб­ственно ничего об г. Юхманове не знаю, а потому ничего об его воробьиной деятельности и не думаю. Но знаю, что если б я толь­ко имел счастье состоять хоть чем-нибудь в редакции «Сов­ременника», то, не желая, чтоб имя г. Юхманова пользовалось известностью, стал бы называть его то Аскоченским, то Павло­вым, то Громекою, то Анною Дараган ¹⁷. Ибо это решительно одно и тоже. И поверьте, что вы скоро сами убедились бы в неотразимости такой тактики; я даже не далек от мысли, что г. Юхманов в самом непродолжительном времени принес бы в ваш журнал статью, в которой стал бы горько оплакивать свои прежние заблуждения, беспощадно осмеивать свои прежние надежды и обещался бы, в течение одного месяца, вырасти в меру г. Косицы ¹⁸.

Итак, вот какие благотворные последствия может повлечь за собой хорошо понятая и удачно выполненная полемическая так­тика. Она имеет в виду не только ограждение материальных инте­ресов публики от излишней траты денег на покупку ненужных книг и журналов, но и нравственную экспиацию множества субъектов, бессознательно и, быть может, безвинно погрязающих среди разъедающих миазмов литературной сулемы! В этом есть что-то подвижническое. Читатель думает, что я забавляюсь, а я совсем не забавляюсь, а исхищаю из ада погибающую душу! Читатель думает, что я кого-то гоню, кого-то преследую, а я со­всем не гоню и не преследую, а, напротив того, подманиваю: поди, дескать, сюда! Мой подвиг скромен и даже не. благодарен,. но это подвиг — в том не может быть никакого сомнения.

Да не подумает, впрочем, читатель, что описанный мною полемический прием, служащий к вразумлению заблуждающих­ся, есть единственный в этом роде. Нет, тут целая система, пред­ставляющая столь же великое разнообразие форм, сколько вели­кое разнообразие представляет и сама человеческая изобре­тательность. И все они имеют в виду одну великую цель — секвестр ¹⁹ человеческих заблуждений в тесных границах того душного и темного места, в котором они зародились. И все они, кроме этого, имеют в виду и еще одну великую цель: восста­новление, посредством временного тюремного заключения, без­винно попранного нравственного достоинства человека...-

Дабы показать читателю, как велика может быть сила поле­мических приемов, опишу, для примера еще один из многих.

Известно, что в русских газетах и журналах нередко поме­щаются статьи самого нелепого свойства, с единственною целью действовать на публику посредством скандала. К числу таких гнусно-нелепого свойства статей могут быть отнесены, например, прошлогодние летние походы некоторых органов русской лите­ратуры против нигилистов, по поводу происходивших в Петер­бурге пожаров; к числу такого же рода статей относятся все руководящие занятия г. Аскоченского, а также некоторые кани­кулярные упражнения «Русского вестника». Что статьи эти нелепы — в том нет никакого сомнения, что статьи эти забавны— в том тоже сомневаться нельзя; но главное и драгоценнейшее их качество заключается в том, что они кратки. Эта краткость позволяет перепечатывать их.

Если принять в соображение, что весь интерес подобных ста­тей заключается только в том, что они производят скандал, что они и вкривь и вкось толкуют о предметах, которые почему-либо-живо интересуют публику, то ясно будет, что если отнять у них этот интерес скандала, если устроить так, чтобы публика всем этим скандалом могла насладиться в одном общем фокусе, не развлекая своего внимания между множеством журналов и газет, то пристрастие публики к этим изданиям охладится немедленно. В самом деле, какая надобность публике выписывать, например, какой-нибудь «Смрадный листок» для того, чтобы прочесть в нем в течение года одну веселую статью о нигилистах-поджига­телях, когда она будет уверена, что все перлы «Смрадного лист­ка» можно прочесть, например, в особом, нарочно для того отве­денном отделе «Современника»? Решительно, надобности ника­кой нет.

А потому, представляется возможным и еще один очень удачный полемический прием, который изображает собой нечто тоже очень похожее на тюремное заключение. Прием этот заклю­чается в следующем: собирать всевозможные литературные курьезы, имеющие в объеме не более печатного листа, и изда­вать их при журнале в виде особой хрестоматии. Никаких заме­чаний на эти курьезы делать не надо, потому что тут дело ясно говорит само за себя; следовательно, умственного труда почти нет никакого, а материальные выгоды несомненны. Издание по­добной хрестоматии соединяет в себе все условия дешевизны, ибо влечет за собой издержки только за набор и бумагу; чита­тель, за самую умеренную цену, даже просто в виде подарка или премии, приобретает чтение веселое и необременительное и при­том разом получает все самое замечательное, что он должен был бы разыскивать по разным журналам и с пожертвованием нема­ловажных издержек. Сверх того, связь, существующая между раличными терминами одного и того же направления, обнару­живается наглядно, и стало быть, устраняется всякая возмож­ность обвинить в проведении каких-либо злостных параллелей... одним словом, и дешево, и мило, и — главное — полезно. Ибо, помимо забавной хрестоматии, хороший журнал дает еще чита­телю значительный запас хорошего и здорового чтения, которого одного уже достаточно, чтобы уничтожить действие, производи­мое вредными и нелепыми статьями. Читатель прочитывает и то и другое, и так как он предполагается одаренным здравым смыс­лом, то и выбор его не может подлежать никакому сомнению. Статьи знаменитых псевдонимов сначала будут производить в нем веселый хохот, но мало-помалу, наконец, опротивеют. Тогда можно будет прекратить и издание хрестоматии.

Все эти предположения я делаю, мм. гг., вовсе не из одного удовольствия делать предположения более или менее забавные. Нет, я твердо убежден, что если бы «Современник» с будущего месяца приступил к изданию предлагаемой мною хрестоматии, то знаменитые псевдонимы тотчас же и значительно понизили бы тон свой. Скажу более: я уверен, что они даже теперь, под влия­нием одной моей слабой угрозы, сделаются скромнее, и что Смрадный листок», с следующего же номера, почувствует в себе отвращение к постыдному и безвыгодному ремеслу чтения между строками...

Впервые статья была напечатана в журнале «Современник» (1863, № 3,. отд. II, стр. 1—10, без подписи).

Жестокие правительственные репрессии (приостановка в июне 1862 г. журналов «Современник» и «Русское слово», аресты Чернышевского, Писа­рева, усиление цензурных гонений) поставили существорание передовой рус­ской журналистики в чрезвычайно тяжелые условия. Вместе с тем официаль­ные власти всячески поощряли создание множества охранительных органов, _т основной задачей которых была травля прогрессивных изданий.

Ряды официозной прессы' пополнила и еженедельная газета «Русский лис­ток» (1862—1870), которая с № 32 за 1863 г. стала выходить под названием¹ «Весть». Ведущими сотрудниками, а позднее редакторами-издателями этой га­зеты были журналисты реакционного лагеря В. Д. Скарятин и Н. Н. Юматов.. «Русский листок» открыто причислял себя к «охранительным либералам». По­этому «Современник» вскоре после своего возобновления — в феврале 1863 г.— выступил против «Русского листка». Статья М. Е. Салтыкова-Щедрина «Не­сколько полемических предположений» изобличала «поганые мысли» и «по­стыдное ремесло» этой «смрадной газетки».

Печатается по изданию: Н. Щедрин (М. Е. Салтыков). Поли. собр. соч. Т. 5. М.. 1937. стр. 223—230.

¹ «Письма об Осташкове» — очерки В. А. Слепцова, которые были напечатаны в «Современнике» (1862, № 5; 1863, № 1—2, 6).

² «Русский вестник» — журнал, издававшийся М. Н. Катковым с 1856 г. Вначале придерживался умеренно-либерального направления, в 60-е- годы резко повернул вправо.

³ Корейша И. Я (ок. 1781—1861)—московский юродивый и прорица­тель: жил в сумасшедшем доме, куда к нему приходили многочисленные по­читатели

⁴ По всей вероятности, имеются в виду статьи «Русского вестника»: «К ка­кой принадлежим мы партии» (1862, № 2) и «Несколько слов по поводу од­ного иронического слова» (1862, № 3). Последняя статья — полемика с Н. А. Мельгуновым, сотрудником официозной газеты «Наше время».

⁶ Мельников. П. И. (псевдоним — Андрей Печерский; 1818— 1883)—писатель и этнограф, чиновник министерства внутренних дел.

⁶ С 1863 г стали выходить газеты: «Голос», «Очерки», «Иллюстрирован­ная газета», «Якорь», «Мирское слово», «Народная газета» и др

⁷ Павлов Н. Ф. (1805—1864) —беллетрист, публицист и критик. В шес­тидесятые годы примкнул к реакционным кругам, издавал в 1860—1863 гг. субсидируемую правительством газету «Наше время».

⁸ Гром ек а С. С. (1823—1877)—умеренно-либеральный публицист, со­трудник «Отечественных записок», «Русского вестника», «С.—Петербургских ведомостей» и др В 1857—1859 гг. в «Русском вестнике» появилось несколько его статей, обличавших полицию

⁹ Достоевский М. М. (1820—1864)—беллетрист, переводчик и жур­налист. Издавал при ближайшем участии своего брата Ф. М. Достоевского журналы «Время» (1861 — 1863) и «Эпоха» (1864—1865).

¹⁰ Положение 19 февраля 1861 г. установило должность мировых посред­ников, в обязанность которых входило проведение реформы в жизнь и урегу­лирование отношений между помещиками и крестьянами. В печати сообщались случаи кулачной расправы помещиков-крепостников с мирными посредни­ками.

¹¹ В статье «Печатные доносы», опубликованной в № 4 «Русского листка» за 1863 г., говорилось: «Мы не пойдем доносить на вас в полицию, но всякий раз (знайте это!), когда вы станете проводить идею, которую мы считаем нелепою, ждите печатного отпора! Ждите стойкого отпора во всяком случае, даже если мы будем знать наверное и заранее, что вследствие наших слов журнал ваш будет запрещен, ибо мы не можем, во имя каких бы то ни было соображений отказаться от борьбы».

¹² Сулема — сильно ядовитый белый порошок хлорной ртути. • 13 «А т е н е й» — ежемесячный либеральный журнал, выходивший в Мос­кве в 1858—1859 гг. под ред. Е. Ф. Корша. В 1859 г. вышло всего два номера, после чего издание журнала прекратилось.

¹⁴ Данные Щедриным «Русскому листку» сатирические названия—«Смрад­ный листок» и «Пакостный листок» — были заменены в журнальном тексте на «Убогий листок» и «Плохой листок».

¹⁵ Аскоченский В. И. (1813—1879)—публицист и беллетрист, в 1858—1877 гг. издавал журнал «Домашняя беседа», который из-за своего дикого обскурантизма стал всеобщим посмешищем. Аскоченский был автором стихотворения «Лурлеин утес», написанного на тему баллады немецкого поэ­та-романтика начала XIX в. К- Брентано. о Лорелее — легендарной водяной нимфе Рейна, которая завлекала своим пением рыбаков и матросов к опасным рифам и скалам.

В стихотворении Аскоченского имелись такие строки:

В сладострастьи тайно млея,

Слаще девственных сирен

Полногрудая Лурлея. Пела

песенку свою.

Это старое, опубликованное еще в 1846 г. стихотворение вспомнили в «Искре», и «полногрудая Лурлея» вызвала новый град насмешек над Аско­ченский. ■ . •

¹⁶ В гранках статьи была указана подлинная фамилия публициста «Рус­ского листка» — Юхматов. В журнальной публикации она была заменена псев­донимом «Юхманов», с переработкой всей фразы.

¹⁷ Д а р а г а н А. М. (1806—1877)—составительница руководств по дет­скому образованию, пользовалась популярностью ее азбука «Елка».

¹⁸ Н. К о с и ц а — псевдоним Н. Н. Страхова (1828—1896) — критика, философа и публициста, деятельного сотрудника журналов «Время» и «Эпоха».

¹⁹ Секвестр (от лат. sequestrum) — временная конфискация. Здесь: изоляция.

Вопросы и задания.

1. Особенности сатирической журналистики 60-х – 70-х годов 19 века. Журнал «Искра». Его структура и место среди демократических изданий.

2. Статья В.Курочкина «Теория полемики»: особенности жанра; способы освещения проблем гласности; стилистические особенности статьи; актуальность публикации в настоящее время.

3. Общественно-политическое направление журнала «Отечественные записки» (1868-1884г.г.) Некрасова и Салтыкова-Щедрина.

4. Сатирическая публицистика Салтыкова-Щедрина: тематика, проблематика, форма.

5. Статья Салтыкова-Щедрина «Несколько мыслей о полемике».

Русская журналистика в пореформенную эпоху

(60-е – 70-е г.г. 19 века)

Несмотря на то, что реформа 1861 года была проведена, крепостное право отменено, но результатами ее большинство россиян удовлетворено не было. Демократическая пресса очень активно выступала против власти. И власть наносит адекватные удары: ужесточает цензуру ( Временные правила о печати 1865 и 1882 г.г.), преследует инакомыслящих.

Одним из самых важных результатов реформы стала дальнейшая и очень быстрая капитализация страны. Все это, естественно, находило свое отражение в журналистике. Интеллигенция пыталась найти выходы из тупика и общую, объединяющую нацию идею. Такой идеей, по мнению Ф.М.Достоевского, могла стать теория «почвенничества», заключавшаяся в единении интеллигенции и народа (почвы) для взаимного духовного обогащения. Трибуной для этой теории становятся журналы братьев Достоевских «Время» и «Эпоха» (1861-1865г.г.).

В конце 60-х – 70-е г.г. 19 века самым демократическим становится журнал Некрасова и Салтыкова-Щедрина «Отечественные записки». Именно здесь была напечатана лучшая гражданская лирика и сатирическая публицистика авторов издания, которое продолжало лучшие критические традиции Белинского, Добролюбова и Чернышевского. Но после смерти Некрасова и отстранения Салтыкова-Щедрина к управлению в журнале приходят народники (Н.Михайловский и др.), чья идеология будет ведущей в этот период. Журнал был связан с революционным подпольем. В 1884 году «Отечественные записки» были закрыты.

Практическое занятие 14

Ф.М.Достоевский

[ОБЪЯВЛЕНИЕ О ПОДПИСКЕ НА ЖУРНАЛ «ВРЕМЯ» НА 1861 ГОД]

С января 1861 года будет издаваться

«ВРЕМ Я»

журнал литературный и политический ежемесячно,

Пкнигами от 25 до 30 листов большого формата

режде чем мы приступим к объяснению, почему именно мы считаем нужным основать новый публич­ный орган в нашей литературе, скажем несколько слов о том, как мы понимаем наше время и именно насто­ящий момент нашей общественной жизни. Это послужит и к уяснению духа и направления нашего журнала.

Мы живем в эпоху в высшей степени замечательную и критическую. Не станем исключительно указывать, для доказательства нашего мнения, на те новые идеи и по­требности русского общества, так единодушно заявленные всею мыслящею его частью в последние годы. Не станем указывать и на великий крестьянский вопрос, начавший­ся в наше время... Все это только явления и признаки того огромного переворота, которому предстоит совер­шиться мирно и согласно во всем нашем отечестве, хотя он и равносилен, по значению своему, всем важнейшим со­бытиям нашей истории и даже самой реформе Петра. Этот переворот есть слитие образованности и ее представите­лей с началом народным и приобщение всего великого русского народа ко всем элементам нашей текущей жиз­ни — народа, отшатнувшегося от Петровской реформы еще 170 лет назад и с тех пор разъединенного с сословием образованным, жившего отдельно, своей собственной, осо­бенной и самостоятельной жизнью.

Мы упомянули о явлениях и признаках. Бесспорно, важнейший из них есть вопрос об улучшении крестьян- / ского быта. Теперь уже не тысячи, а многие миллионы рус­ских войдут в русскую жизнь, внесут в нее свои свежие непочатые силы и скажут свое новое слово. Не вражда сословий, победителей и побеждённых, как везде в Евро­пе, должна лечь в основание развития будущих начал нашей жизни. Мы не Европа, и у нас не будет и не должно быть победителей и побежденных.

Реформа Петра Великого и без того нам слишком дорого стоила: она разъединила нас с народом. G самого начала народ от нее отказался. Формы жизни, оставленные ему преобразованием, не согласовались ни с его ду­хом, ни с его стремлением, были ему не по мерке, не впору. Он называл их немецкими, последователей великого ца­ря—иностранцами. Уже одно нравственное распадение народа с его высшим сословием, с его вожатаями и пред­водителями показывает, какою дорогою ценою досталась нам тогдашняя новая жизнь. Но, разойдясь с реформой, народ не пал духом. Он неоднократно заявлял свою са­мостоятельность, заявлял ее с чрезвычайными, судорож­ными усилиями, потому что был один и ему было трудно. Он шел в темноте, но энергически держался своей особой дороги. Он вдумывался в себя и в свое положение, пробовал создать себе воззрение, свою философию, распадался на таинственные уродливые секты, искал для своей жизни новых исходов, новых форм. Невозможно было более от­шатнуться от старого берега, невозможно было смелее жечь свои корабли, как это сделал наш народ при выходе на эти новые дороги, которые он сам себе с таким мучением отыскивал. А между тем его называли хранителем старых допетровских форм, тупого старообрядства.

Конечно, идеи народа, оставшегося без вожатаев на одни свои силы, были иногда чудовищны, попытки новых форм жизни безобразны. Но в них было общее начало, один дух, вера в себя незыблемая, сила непочатая. После реформы был между ним и нами, сословием образованным, один только случай соединения — двенадцатый год, и мы видели, как народ заявил себя. Мы поняли тогда, что он такое. Беда в том, что нас-то он не знает и не понимает.

Но теперь разъединение оканчивается. Петровская ре­форма, продолжавшаяся вплоть до нашего времени, дошла наконец до последних своих пределов. Дальше нельзя идти, да и некуда: нет дороги; она вся пройдена. Все последовав­шие за Петром узнали Европу, примкнули к европей­ской жизни и не сделались европейцами. Когда-то мы сами укоряли себя за неспособность к европеизму. Теперь мы думаем иначе. Мы знаем; теперь, что мы и не можем быть европейцами, что мы не в состоянии втиснуть себя в одну из западных форм жизни, выжитых и выработан­ных Европою из собственных своих национальных начал, нам чуждых и противоположных,— точно так, как мы не могли бы носить чужое платье, сшитое не по нашей мер­ке. Мы убедились наконец, что мы тоже отдельная нацио­нальность, в высшей степени самобытная, и что наша за­дача — создать себе новую форму, пашу собственную, род­ную, взятую из почвы нашей, взятую из народного духа и из народных начал. Но на родную почву мы возвратились не побежденными. Мы не отказываемся от нашего про­шедшего: мы сознаем и разумность его. Мы сознаем, что реформа раздвинула наш кругозор, что через нее мы ос­мыслили будущее значение наше в великой семье всех народов.

Мы знаем, что не оградимся уже теперь китайскими стенами от человечества. Мы предугадываем, и предуга­дываем с благоговением, что характер нашей будущей деятельности должен быть в высшей степени общечело­веческий,' что русская идея, может быть, будет синтезом всех тех идей, которые с таким упорством, с таким му­жеством развивает Европа в отдельных своих националь­ностях; что, может быть, все враждебное в этих идеях най­дет свое примирение и дальнейшее развитие в русской народности. Недаром же мы говорили на всех языках, по­нимали все цивилизации, сочувствовали интересам каждо­го европейского народа, понимали смысл и разумность яв- . лений, совершенно нам чуждых. Недаром заявили мы та- кую силу в самоосуждении, удивлявшем всех иностранцев. Они упрекали нас за это, называли нас безличными, людь­ми без отечества, не замечая, что способность отрешиться на время от почвы, чтоб трезвее и беспристрастнее взгля­нуть па себя, есть уже сама по себе признак величайшей особенности; способность же примирительного взгляда на чужое есть высочайший и благороднейший дар природы, который дается очень немногим национальностям. Иностранцы еще и не починали наших бесконечных сил...Но теперь, кажется, и мы вступаем в новую жизнь.

И вот перед этим-то вступлением в новую жизнь при­мирение последователей реформы Петра с народным на­чалом стало необходимостью. Мы говорим здесь не о сла­вянофилах и не о западниках. К их домашним раздорам наше время совершенно равнодушно. Мы говорим о при­мирении цивилизации с народным началом. Мы чувствуем, что обе стороны должны наконец понять друг друга, долж­ны разъяснить все недоумения, которых накопилось между ними такое невероятное множество, и потом согласно и стройно общими силами двинуться в новый широкий и славный путь. Соединение во что бы то ни стало, несмотря ни на какие пожертвования, и возможно скорейшее,— вот наша передовая мысль, вот девиз наш.

Но где же точка соприкосновения с народом? Как сде­лан, первый шаг к сближению с ним — вот вопрос, вот забота, которая должна быть разделяема всеми, кому доро­го русское имя, всеми, кто любит народ и дорожит его счастием. А счастие его — счастие наше. Разумеется, что первый шаг к достижению всякого согласия есть грамот­ность и образование. Народ никогда не поймет нас, если не будет к тому предварительно приготовлен. Другого нет пути, и мы знаем, что, высказывая это, мы не говорим ничего нового. Но пока за образованным сословием остается еще первый шаг, оно должно воспользоваться своим положением И воспользоваться усиленно. Распростране­ние образования усиленное, скорейшее и во что бы то ни стало — вот главная задача нашего времени, первый шаг [ко всякой деятельности.

Мы высказали только главную передовую мысль на­шего журнала, намекнули па характер, на дух его буду­щей деятельности. Но мы имеем и другую причину,— побудившую нас основать новый независимый литератур­ный орган. Мы давно уже заметили, что в нашей журна­листике, и последние годы, развилась какая-то особенная добровольная зависимость, подначальность литературным авторитетам, Разумеется, мы не обвиняем нашу журна­листику в корысти, в продажности. У нас нет, как почти везде в европейских литературах, журналов и газет, тор­гующих за деньги своими убеждениями, меняющих свою подлую службу и своих господ на других единственно из-за того, что другие дают больше денег. Но заметим, однако же, что можно продавать свои убеждения и не за деньги. Можно продать себя, например, от излишнего врожденного подобострастия или из-за страха прослыть глупцом за несогласие с литературными авторитетами. Золотая посредственность иногда даже бескорыстно тре­пещет перед мнениями, установленными столпами лите­ратуры, особенно если эти мнения смело, дерзко, нахально высказаны. Иногда только эта нахальность и дерзость до­ставляет знание столпа и авторитета писателю неглупому, умеющему воспользоваться обстоятельствами, а вместе с тем доставляет столпу чрезвычайное, хотя и временное влияние па массу. Посредственность, с своей стороны, почти всегда бывает крайне пуглива, несмотря на видимую заносчивость, и охотно подчиняется. Пугливость же по­рождает литературное рабство, а в литературе не должно быть рабства. Из жажды литературной власти, литератур­ного превосходства, литературного чина иной, даже старый и почтенный литератор, способен иногда решиться на та­кую неожиданную, на такую странную деятельность, что она поневоле составляет соблазн и изумление современни­ков и непременно перейдет в потомство в числе скандалез­ных анекдотов о русской литературе в половине девятна­дцатого столетия. И такие происшествия случаются все чаще и чаще, и такие люди имеют влияние продолжитель­ное, а журналистика молчит и не смеет до них дотрагивать­ся. Есть в литературе нашей до сих пор несколько устано­вившихся идей и мнений, не имеющих ни малейшей са­мостоятельности, но существующих в виде несомненных истин, единственно потому, что когда-то так определили литературные предводители. Критика пошлеет и мельчает. В иных изданиях совершенно обходят иных писателей, боясь проговориться о них. Спорят для верха в споре, а не для истины. Грошовый скептицизм, вредный своим влиянием на большинство, с успехом прикрывает бездар­ность и употребляется в дело для привлечения подписчи­ков. Строгое слово искреннего глубокого убеждения слы­шится все реже и реже. Наконец, спекулятивный дух, рас­пространяющийся в литературе, обращает иные периоди­ческие издания в дело преимущественно коммерческое, литература же и польза ее отодвигаются на задний план, а иногда о ней и не мыслится.

Мы решились основать журнал, вполне независимый от литературных авторитетов,— несмотря па наше уваже­ние к ним — с полным и самым смелым обличением всех литературных странностей нашего времени. Обличение это мы предпринимаем из глубочайшего уважения к русской литературе. Наш журнал не будет иметь никаких нелите­ратурных антипатий и пристрастий. Мы даже готовы бу­дем признаваться в собственных своих ошибках и прома­хах, и признаваться печатно, и не считаем себя смешными за то, что хвалимся этим (хотя бы и заранее). Мы не укло­нимся и от полемики. Мы не побоимся иногда немного и «пораздразнить» литературных гусей¹; гусиный крик иног­да полезен: он предвещает погоду, хотя и не всегда спаса­ет Капитолий². Особенное внимание мы обратим на отдел критики. Не только всякая замечательная книга, но и всякая замечательная литературная статья, появившаяся в других журналах, будет непременно разобрана в нашем журнале. Критика не должна же уничтожиться из-за того только, что книги стали печататься не отдельно, как преж­де, а в журналах. Оставляя в стороне всякие личности", об­ходя молчанием неё посредственное, если оно не вредно, «Время» будет следить за всеми сколько-нибудь важными явлениями литературы, останавливать внимание на рез­ко кидающихся фактах, как положительных, так и отрица­тельных, и без всякой уклончивости обличать бездар­ность, злонамеренность, ложные увлечения, неуместную гордость и литературный аристократизм — где бы они ни являлись. Явления жизни, ходячие мнения, установившие­ся принципы, сделавшиеся от общего и слишком частого употребления кстати и некстати какими-то опошлившими-ся, странными и досадными афоризмами, точно так же подлежит критике, как и вновь вышедшая книга или жур­нальная статья. Журнал наш поставляет себе неизменным правилом говорить прямо свое мнение о всяком литератур­ном и честном труде. Громкое имя, подписанное под ним, обязывает суд быть только строже к нему, и журнал наш никогда низойдет до общепринятой теперь уловки - наговорить известному писателю десять напыщенных комп­лиментов, чтобы иметь право сделать ему одно не совсем лестное для него замечание. Похвала всегда целомудрен­на; одна лесть пахнет лакейской, Не имея места в простом объявлении входить во все подробности нашего издания, скажем только, что программа наша, утвержденная прави­тельством, чрезвычайно разнообразна. Вот она:

Программа

I. Отдел литературный. Повести, романы, рассказы, мемуары, стихи и т. д.

П. Критика и библиографические заметки как о рус­ских книгах, так и об иностранныx. Сюда же относятся разборы новых пьес, поставленных на наши сцены.

3. Статьи ученого содержания. Вопросы экономиче­ские, финансовые, философские, имеющие современный интерес. Изложение самое популярное, доступное и для читателей, но занимающихся специально этими пред­метами.

4. Внутренние новости. Распоряжения правительства, события в отечестве, письма из губерний и проч.

.V. Политическое обозрение. Полное ежемесячное обозрение политической жизни государств. Известия послед­ней почты, политические слухи, письма иностранных кор­респондентов.

VI. Смесь, а) Небольшие рассказы, письма из-за гра­ницы и из наших губерний и проч. Ь) Фельетон, с) Статьи юмористического содержания.

Из этого перечня видно, что всё, что может интересо­вать современного читателя, входит в нашу программу. Из статей юмористического содержания мы сделаем осо­бый отдел в конце каждой книжки.

Мы не выставляем имен писателей, принимающих участие в нашем издании. Этот способ привлечения внима­ния публики оказался в последнее время совершенно не­состоятельным. Мы видели не одно издание, дававшее громкие имена только в своем объявлении. Хотя и мы в нашем могли бы выставить не одно известное в нашей ли­тературе имя, но нарочно удерживаемся от этого, потому что, при всем уважении к нашим литературным знамени­тостям, сознаем, что не они составляют силу журнала.

«Время» будет выходить каждый месяц, в первых чис­лах, книгами от 25 до 30 листов большого формата, в объ­еме наших больших ежемесячных журналов.

[ОБЪЯВЛЕНИЕ О ПОДПИСКЕ НА ЖУРНАЛ «ВРЕМЯ» НА 1863 ГОД]

С«Время» журнал литературный и политический, издаваемый М. Достоевским

будущим годом начнется третий год издания нашего журнала. Направление наше остается то же самое. Мы знаем, что некоторые из недоброжелателей на­ших стараются затемнить нашу мысль в глазах публики, стараются не понять ее. Недоброжелателей у нас много, да и не могло быть иначе. Мы нажили их сразу, вдруг. Мы выступили на дорогу слишком удачно, чтоб не воз­будить иных враждебных толков. Это очень попятно. Мы, конечно, на это не жалуемся: иной журнал, иная книга иногда по нескольку лет не только не возбуждают ника­ких толков, но даже не обращают на себя никакого вни­мания на литературе, ни в публике. С нами случилось иначе, и мы этим даже довольны. Но крайней мере, мы возбудили толки, споры, Это ведь более лестно, чем встретить всеобщее невнимание,

Конечно, мы оставляем в стороне пустые и ничтож­ные толки рутинных крикунов, не понимающих дела и неспособных понять его. Они с чужого голоса бросаются на добычу; их натравливают те, у которых они в услуже­нии и которые за них думают. Это — рутина. В рутине никогда не было ни одной своей мысли. С ними и толко­вать не стоит. Но в нашей литературе есть теоретики и есть доктринеры, и они постоянно нападали на нас. Эти действуют сознательно. И они понимают нас, и мы их понимаем. С ними мы спорили и будем спорить. Но объ­яснимся, почему они на нас нападали.

С первого появления нашего журнала теоретики по­чувствовали, что мы с ними во многом разнимся. Что хотя мы и согласны с ними в том, в чем всякий в на­стоящее время должен быть убежден окончательно (мы разумеем прогресс), но в развитии, в идеалах и в точках отправления и опоры общей мысли мы с ними не могли согласиться. Они, администраторы и кабинетные изуча-тели западных воззрений, тотчас же поняли про себя то, что мы говорили о почве, и с яростью напали на нас, обвиняя нас в фразерстве, говоря, что почва — пустое слово, которого мы сами не понимаем и которое мы изо­брели для эффекта. А между тем они нас совершенно по­нимали, и об этом свидетельствовала самая ярость их нападений. На пустое слово, на рутинную гонку за эф­фектом не нападают с таким ожесточением. Повторяем: было много изданий и с претензией на новую мысль и с погоней за эффектом, которые по нескольку лет издава­лись, но не удостоивались даже малейшего внимания тео­ретиков. А на нас они обрушились со всею яростью.

Они очень хорошо знали, что призывы к почве, к сое­динению с народным началом не пустые звуки, не пус­тые слова, изобретенные спекуляцией для эффекта. Эти слова были для них напомипаньем и упреком, что сами они строят не на земле, а на воздухе. Мы с жаром вос­ставали на теоретиков, не признающих не только того, что в народности почти всё заключается, но даже и са­мой народности. Они хотят единственно начал общечело­веческих и верят, что народности в дальнейшем развитии стираются, как старые монеты, что всё сливается в одну форму, в один общий тип, который, впрочем, они сами никогда не в силах определить. Это — западничество в самом крайнем своем развитии и без малейших уступок. В своей ярости они преследовали не только грязные и уродливые стороны национальностей, стороны, и без то­го необходимо долженствующие со временем уступить правильному развитию, по даже выставляли в уродливом виде и такие особенности народа нашего, которые именно составляют залоги его будущего самостоятельного разви­тия; которые составляют его надежду и самостоятельную, вековечную силу. В своем отвращении от грязи и урод­ства они, за грязью и уродством, многое проглядели и мно­гое не заметили. Конечно, желая искренно добра, они были слишком строги. Они с любовью самоосуждения и обличения искали одного только «темного царства» и не видали светлых и свежих сторон. Нехотя они иногда поч­ти совпадали с клеветниками народа нашего, с белоруч­ками, смотревшими на него свысока; они, сами того не зная, осуждали наш народ на бессилие и не верили в его самостоятельность. Мы, разумеется, отличали их от тех гадливых белоручек, о которых сейчас упомянули. Мы понимали и умели ценить и любовь, и великодушные чув­ства этих искренних друзей народа, мы уважали и будем уважать их искреннюю и честную деятельность, несмотря па то, что мы не во всем согласны с ними. Но эти чувства не заставят нас скрывать и наших убеждений. Молчание было бы пристрастием; к тому же мы не мол­чали и прежде. Теоретики не только по понимали наро­да, углубясь в свою книжную мудрость, по даже прези­рали его и, разумеется, без худого намерения и, так ска­зать, нечаянно. Мы положительно уверены, что самые умные из них думают, что при случае стоит только де­сять минут поговорить с пародом и он всё поймет; тогда как парод, может быть, и слушать-то их не станет, об чем бы они пи говорили ему. В правдивость, в искренность нашего сочувствия не верит народ до сих пор и даже удивляется, зачем мы не за себя стоим, а за его инте­ресы, и какая нам до него надобность. Ведь мы до сих нор для него птичьим языком говорим. Но теоретики на это упорно не хотят смотреть, и кто знает, может быть, не только рассуждения, но даже самые факты не могли бы их убедить в том, что они одни, па воздухе, в совершен­ном одиночестве и без всякой опоры па почву; что всё это не то, совершенно не то.

Что касается до наших доктринеров, то они, конечно, не отвергают народности, но зато смотрят на нее свысо­ка. В том-то и дело, что весь спор состоит в том, как нужно понимать народ и народность. Они понимают еще слишком по-старому; они верят в разные общественные слои и осадки. Доктринеры хотят учить парод, согласны писать для него народные книжки (до сих пор, впрочем, по умели написать ни одной) и не понимают .главнейшей аксиомы, что только тогда народ станет читать их книж­ки, когда они сами станут народом, от всего сердца и ра­зума, а не по-маскарадному, то есть когда народные интересы станут совершенно нашими, а наши его интере­сами. По подобное возвращение па почву для них и не­мыслимо. Недаром же они так много говорят о своих па­уках, профессорствах, достоинствах и чуть ли не об чинах своих. Самые милостивые из них соглашаются разве только на то, чтоб возвысить парод до себя, обучив его всем паукам и тем образовав его. Они не понимают на­шего выражения «соединение с народным началом», и нападают на нас за него, как будто это какая-то таинственная формула, под которой заключается какой-то та­инственный смысл. «Да и что нового в народности?— говорят нам¹ они.— Это тысячу раз говорилось и прежде, говорилось даже в недавние давнопрошедшие времена. В чем тут новая мысль, в чем особенность?»

Повторяем: все дело в понимании слова «народность». В наших словах о соединении не было никакого таинст­венного смысла. Надо было понимать буквально, именно буквально, и мы до сих пор убеждены, что мы ясно вы­разились. Мы прямо говорили и теперь говорим, что нрав­ственно надо соединиться с народом вполне и как можно крепче; что надо совершенно слиться с ним и .нравствен­но стать с ним как одна единица. Вот что мы говорили и до сих пор говорим. Такого полного соединения, ко­нечно, теоретики и доктринеры ее могли понимать. Не могли понимать и те, которые уже полтораста лет поне­воле привыкли себя считать за особое общество. Мы со­гласны, что совершенно понять это довольно трудно. Из книг иногда труднее полян, то, что понимается часто са­мо собой на фактах и в действительной жизни. Но, впро­чем, нечего пускаться в слишком подробные объяснения. За нашу идею мы не боимся. Никогда и быть того не могло, чтоб справедливая мысль не была наконец поня­та. За нас жизнь и действительность. И боже! какие нам иногда делали возражения: боялись за пауку, за цивили­зацию!.. «Куда денется наука?— кричат они.— И неуже­ли нам всем воротиться назад, надеть зипуны и куда-нибудь приписаться?» На это мы отвечаем и теперь, что за науку опасаться нечего. Она — вечная и высшая сила, всем присущая и всем необходимая. Она — воздух, кото­рым мы дышим. Она никогда не исчезнет и везде найдет себе место. Что же касается до зипунов, то, может быть, их и не будет, когда мы настоящим образом поймем, что такое народ и народность. Может быть, оттого-то именно, что мы искренно, а не па шутку воротимся к пароду, и начнут исчезать у пего зипуны. Разумеется, это замеча­ние мы делаем для робких и белоручек, им в утешение. Мы же уважаем зипун. Это честная одёжа, и гнушаться ею нечего.

Мы признаемся: нам труднее издавать журнал, чем кому-нибудь. Мы вносим новую мысль о полнейшей народной нравственной самостоятельности, мы отстаиваем Русь, наш корень, наши начала. Мы должны говорить патетически, уверять и доказывать. Мы должны выказать идеал наш и выказать в полной ясности. Обличите­лям легче нашего. Им стоит только обличать, напа­дать и свистать, чтоб быть всеми понятыми, часто не да­вая отчета, во имя чего они обличают, нападают и сви­щут. Боже пас сохрани, чтоб мы теперь свысока говорили об обличителях. Честное, великодушное, смелое обличе­ние мы всегда уважаем, а если обличение основано на глубокой, живой идее, то, конечно, оно нелегко достает­ся. Мы сами обличители; ссылаемся на журнал наш за всё это время. Мы хотим только сказать, что обличителю легче найти сочувствие. Даже разномыслящие и не со­всем согласные с обличителем готовы примкнуть к нему ради обличения. Разумеется, мы вместе с нашими обли­чителями, и дельными и дешевыми, отвергаем и гнилость иных наносных осадков и исконной грязи. Мы рвемся к обновлению уж, конечно, не меньше их. Но мы не хо­тим вместе с грязью и выбросить золота; а жизнь и опыт убедили нас, что оно есть в земле нашей, свое, самород­ное, что залегает оно в естественных, родовых основа­ниях русского характера и обычая, что спасенье в почве и народе. Этот парод недаром отстоял свою самостоя­тельность. Над ним глумятся иные дешевые критики; го­ворят, что он ничего не сделал, ни к чему не пришел. Вольно ж не видать. Это-то мы и хотим указать, что он сделал. Это укажут и последствия, разовьет и наука; мы верим и это. Уж одно го, что он отстоял себя в течение многих веков, что па его месте другой парод, после таких испытаний, которые тысячу раз посылало ему провиде­ние, может быть, давно стал бы чем-нибудь вроде каких-нибудь чукчей. Пусть на нем много грязи. Но в его взглядах на жизнь, в иных его родовых обычаях, в иных уже сложившихся основаниях общества и общины есть столько смысла, столько надежды в будущем, что запад­ные идеалы не могут к нам подойти беззаветно. Не по­дойдут и потому, что не нашим племенем, не нашей ис­торией они выжиты, что другие обстоятельства были при созданьи их и что право народности есть сильнее всех нрав, которые могут быть у пародов и общества. Это ак­сиома слишком известная. Неужели повторять ее? Не­ужели повторять и то, что считающие народ несостоя­тельным, готовые только обличать его за его грязь и уродство, считающие его неспособным к самостоятельно­сти, уже тем самым про себя презирают его? В сущно­сти, один только наш журнал признает вполне народную самостоятельность нашу даже и в том виде, в котором: она теперь находится. Мы идем прямо от нее, от этой народности, как от самостоятельной точки опоры, прямо, какая она ни есть теперь — невзрачная, дикая, двести лет прожившая в угрюмом одиночестве. Но мы верим, что в ней-то и заключаются все способы ее развития. Мы не ходили в древнюю Москву за идеалами; мы не говорили, что всё надо переломить сперва по-немецки и только тогда считать нашу народность за способный ма­териал для будущего вековечного здания. Мы прямо шли от того, что есть, и только желаем: этому что есть наи­большей свободы развития. При свободе развития мы ве­рим в русскую будущность; мы верим в самостоятель­ную возможность ее.

И кто знает, пожалуй, нас назовут обскурантами, не понимая, что мы, может быть, несравненно дальше и глубже идем, чем они, обличители наши, доказывая, что в иных естественных началах характера и обычаев зем­ли русской несравненно более здравых и жизненных за­логов к прогрессу и обновлению, чем в мечтаниях самых горячих обновителей Запада, уже осудивших свою циви­лизацию и ищущих из нее исхода. Возьмем хоть один из многих примеров. Там, на Западе, за крайний и са­мый недостижимый идеал благополучия считается то, что у нас уже давно есть па деле, в действительности, но только в естественном, а не в развитом, не в правиль­но организованном состоянии. У нас существует, напри­мер, так, что, кроме ограниченного числа мещан и бедных чиновников, никто не должен бы родиться бедным. Вся­кая душа, чуть выйдет из чрева матери, ужо приписана к. земле, уже ей отрезан клочок земли в общем владении, и с голоду она умереть не должна бы. Если же у нас, несмотря на то, столько бедных, так ведь это единствен­но потому, что эти народные начала до сих пор оставались в единственном, в неразвитом состоянии, даже не удо­стаивались внимания передовых людей наших. Но с 19 февраля уже началась новая жизнь. Мы. жадно встре­чаем ее.

Мы долго сидели в бездействии, как будто заколдо­ванные страшной силой. А между тем в нашем обществе начала сильно проявляться жажда жить. Через это-то са­мое желание жить общество и дойдет до настоящего пути, до сознания, что без соединения с народом оно одно ничего не сделает. Но только чтоб без скачков и без опасных salto-mortale совершился этот выход на насто­ящую дорогу. Мы первые желаем этого. Оттого-то мы желаем благовременного соединения с народом. Но во всяком случае лучше прогресс и жизнь, чем застой и ту­пой беспробудный сон, от которого всё коченеет и всё парализуется. В нашем обществе уже есть энтузиазм, есть святая, драгоценная сила, которая жаждет приме­нения и исхода. И потому дай бог, чтоб этой силе был дан какой-нибудь законный, нормальный исход. Разуме­ется, свобода, данная этому выходу, хотя бы в свободном слове, сама себя регуляризировала бы, сама себя судила бы и законно, нормально направила. Мы искренно ждем и желаем того.

Нам кажется, что с нынешнего года паша прогрессив­ная жизнь, наш прогрессизм (если можно так выразить­ся) должен принять другие формы и даже в иных слу­чаях и другие начала. Необходимость народного элемен­та в жизни становится очевидной и ощутительной. Ина­че не будет основания, не будет поддержки пи для чего, ни для каких благих начинаний. Это слишком очевидно, и на деле в этом согласны: и прогрессисты и консерва­торы.

Мы уважаем всякое благородное начинание; в наше время, когда всё запуталось и когда повсеместно возни­кает спор об основаниях и принципах, мы стараемся смот­реть как можно шире п беспристрастнее, не впадая в без­различность, потому что имеем свои собственные убеж­дения, за которые горячо стоим. Но вместе с тем и всем сердцем сочувствуем всему, что искренно и честно.

Но мы ненавидим пустых, безмозглых крикунов, позо­рящих всё, до чего они ни дотронутся, марающих иную чистую, честную идею уже одним тем, что они в пей уча­ствуют; свистунов, свистящих из хлеба и только для то­го, чтоб свистать; выезжающих верхом на чужой, укра­денной фразе, как верхом на палочке, и подхлестываю­щих себя маленьким кнутиком рутинного либерализма. Убеждения этих господ им ничего не стоят. Не страда­нием достаются им убеждения. Они их тотчас же и про­дадут за что купили. Они всегда со стороны тех, кто сильнее. Тут одни слова, слова и слова, а нам довольно слов; пора уж и синицу в руки.

Мы не боимся авторитетов и презираем лакейство в литературе; а этого лакейства у пас еще много, особенно в последнее время, когда всё в литературе поднялось и замутилось. Скажем еще одно слово: мы надеемся, ч го публика в эти два года убедилась в беспристрастии на­шего журнала. Мы особенно этим гордимся. Мы хвалим хорошее и во враждебных нам изданиях и никогда из кумовства не похвалили худого у друзей наших. Увы! неужели такую простую вещь приходится в наше время ставить себе в заслугу?..

Мы стоим за литературу, мы стоит и за искусство. Мы верим в их самостоятельную и необходимую силу. Толь­ко самый крайний теоретизм и, с другой стороны, саман пошлая бездарность могут отрицать эту силу. Но бездар­ность, рутина отрицают с чужого голоса. Им с руки неве­жество. Не за искусство для искусства мы стоим. В этом отношении мы достаточно высказались. Да и беллетристи­ческие произведения, помещенные нами, достаточно это доказывают.

Мы не станет говорить здесь о тех улучшениях, какие намерены сделать в будущем году. Читатели сами их заметят.¹

ОБ ИЗДАНИИ ЕЖЕМЕСЯЧНОГО ЖУРНАЛА «ЭПОХА», ЛИТЕРАТУРНОГО И ПОЛИТИЧЕСКОГО, ИЗДАВАЕМОГО СЕМЕЙСТВОМ М. М. ДОСТОЕВСКОГО

И

здание «Эпохи», журнала литературного и полити­ческого, будет продолжаться в будущем 1865 году семейством покойного Михаила Михайловича Дос­тоевского.. «Эпоха» будет выходить по-прежнему раз в ме­сяц, в прежней программе, в объеме наших ежемесячных журналов, то есть от 30 до 35 листов большого формата в каждой книге.

Собственники журнала принимают в издании его не­посредственное участие.

Все прежние всегдашние сотрудники покойного ре­дактора и почти все те писатели, которые помещали свои произведения в изданиях М. Достоевского (г-да Порецкий, Аверкиев, Страхов, М. Владиславлев, Ахптарумов, А. А. Головачев, Долгомостьев, Островский, Плещеев, Полонский, Милюков, Ф. Достоевский, Бабиков, Фатеев, Майков, Тургенев и многие другие), по-прежнему будут помещать своп труды в «Эпохе».

Из них А. Н. Островский¹ положительно обещал нам в будущем году свою комедию. И. С. Тургенев² уведомил нас, что первая написанная им повесть будет помещена в нашем журнале. Ф. М. Достоевский: кроме постоян­ного, непосредственного своего участия в «Эпохе», по­местит в ней в будущем году свой роман. Журнал по­стоянно расширяет круг своих сотрудников.

Направление журнала неуклонно остается прежнее. Разработка и изучение наших общественных и земских явлений в направлении русском, национальном по-преж­нему будут составлять главную цель нашего издания. Мы по-прежнему убеждены, что не будет в нашем об­ществе никакого прогресса, прежде чем мы не станем сами настоящими русскими. Признак же настоящего рус ского теперь — это знать то, что именно теперь надо не бранить у нас на Руси. Но хулить, не осуждать, а лю­бить уметь — вот что надо теперь наиболее настоящему, русскому. Потому что кто способен любить и не оши­бается в том, что именно ему надо любить на Руси,— тот уж знает, что и хулить ему надо; знает безошибочно, и чего пожелать, что осудить, о чем сетовать, и чего до­могаться ему надо; и полезное слово умеет он лучше if понятнее всякого другого сказать — полезнее всякого присяжного обличителя. Многое научились мы бранить в пашем отечестве, и иногда, надо отдать справедливость, довольно остроумно и как будто даже и метко бранились. Чаще же всего городили ужаснейший вздор, за который покраснеют за нас грядущие поколения. Но за­то мы до сих пор не научились и, почти сплошь, не зна­ем того, что именно должно не бранить на Руси. За это и нас никто не похвалит. В самом деле, в чем мы наи­более все ошибаемся и в чем все до ярости несогласны друг с другом:? В том, что именно у нас есть хорошего. Если б нам только удалось согласиться в этом пункте, мы б тотчас же согласились и в том, что у нас есть не­хорошего. Неумелость эта — опасный и червивый при­знак для общества. Вот отчего нас (то есть общество) до сих пор и не понимает парод. Народ и мы — любим розно; вот в чем наш главный пункт разделения. Непо­нятно и смешно другим стало наше выражение: «почва». Почва вообще есть то, за что все держатся и на чем все держатся и на чем все укрепляются. Ну а держатся только того, что любят. А что мы любим и умеем лю­бить теперь в России искренно, непосредственно, всем существом нашим? Что нам в ней теперь дорого? Разве не за стыд, не за ретроградство считают у нас до сих пор идею о том, что мы — сами по себе, что мы своеоб­разны, своеисторичны? Разве не за принцип пауки счи­тают у лас, что национальность, в смысле высшего пре­успеяния, есть нечто вроде болезни, от которой избавит пас всестирающая цивилизация?

По нашему убеждению, как бы ни была плодотворна сама по себе чья-нибудь захожая к ном идея, по она лишь тогда только могла бы у нас оправдаться, утвер­диться и принести нам действительную пользу, когда бы сама национальная жизнь паша, безо всяких внуше­ний и рекомендаций извне, сама собой выжила эту идею, естественно и практически, вследствие практически сознанной всеми ее необходимости и потребности. Ни одна в мире национальность, ни одно сколько-нибудь прочное государственное общество еще никогда не составлялись доселе по предварительно рекомендованной и заимст­вованной откуда-нибудь извне программе. Всё живое со­ставлялось само собой и жило в самом деле, заправду. Все лучшие идеи и постановления Запада были выжиты у него самостоятельно, рядом веков, вследствие органи­ческой, непосредственной и постепенной необходимости. Те, которые начинали в Англии парламент, уж, конечно, не знали, во что он обратится впоследствии. Отчего же обличители наши отказывают нам в собственной, свое­образной жизни in смеются над выражениями нашими: «органическая, почвенная, самостоятельная жизнь»? Но, смеясь, свысока, они то и дело ошибаются сами и пута­ются в современных явлениях нашей национальной жиз­ни, не зная, как и определить их: органическими или на­носимыми, хорошими или дурными, здоровыми или чер­вивыми? Они до того теряют точность в определениях, что даже начинают бояться определений и все чаще и чаще спасаются в отвлеченность. Все более и более на­рушается в заболевшем обществе нашем понятие о зле и добро, о вредном и полезном. Кто из нас, по совести, знает теперь, что зло и что добро? Всё обратилось в спор­ный пункт, и всякий толкует и учит по-своему. Говоря это, мы не выставляем, разумеется, себя безошибочными и всезнающими; напротив, мы, так же как и все, можем городить вздор, совершенно искренно и добросовестно. Мы, не попрекая, говорили сейчас: мы, сокрушаясь, гово­рили. По нам все-таки кажется, что наша точка зрения дает возможность вернее и безошибочнее разузнать и точнее распределить то, что кругом нас происходит _;(мы не журнал наш хвалим теперь, мы точку зрения хвалим). На такой точке зрения мы уже не можем, на­пример, оставаться в недоумении перед недавними фак­тами нашей национальной жизни, не зная, как отне­стись к ним, то есть и за общечеловеческие наши убеж­дения боясь, и неотразимый факт проглядеть боясь,— сбиваясь и путаясь и на всякий случай наблюдая бла­горазумное виляние туда и сюда.

Ни одна земля от своей собственной жизни не отка­жется и скорее захочет жить туго, но все-таки жить, чем жить по чужому и совсем не жить. Мудрецы и рефор­маторы являлись в народах тоже органически и имели успех не иначе как только когда состояли в органиче­ской связи с своим народом. Говорят, в то время, когда шло у нас дело об улучшении быта наших крестьян, один французский префект заявил и свой проект из Франции. По его мнению выходило, что ничего нет лег­че, как дело освобождения; что стоит только издать указ, состоящий в том, что все имеющие родиться в рус­ской земле, с такого-то года и с такого-то числа, родят­ся свободными. Et c'esl tout...* И удобно и гуманно. Над этим французом у нас смеялись — совершенно напрасно, по-нашему. Во-первых, он, разумеется, решил по-своему, по духу и идеалу своей нации, и не мог быть в своем решении не французом. По убеждению же француза, человек без земли, пролетарий — все-таки может счи­таться свободным человеком. Но русскому, основному, самородному понятию, не может быть русского человека без общего права на землю. Западная паука и жизнь до­росли только до личного права на собственность, след­ственно, чем же был француз виноват? Чем же он виноват, когда мы сами наше братское, широкое понятие о праве на землю за низшую степень экономического развития по западной пауке считаем? А во-вторых, чем выше этого француза наши собственные журнальные мыслители и теоретики?— Всякая здоровая и земская сила верит в себя и в свою правду, и это есть самый пер­вый признак здоровья народного. Эта народная вера в себя и в собственные силы — вовсе по застой, а, на­против, залог жизненности и энергии жизни и отнюдь но исключает прогресса и преуспеяния. Без этой веры в се­бя не устоял бы, например, в продолжение веков бело­русский парод и не спас бы себя никогда.— Народ, как бы ни был он груб, не станет упорствовать в дряни, если только сам сознает, что это дрянь, и будет иметь возмож­ность изменять ее по своему собственному распоряжению и усмотрению. От науки тоже никогда, народ сам собой не отказывается. Напротив, если кто искренно чтит нау­ку, так это народ. Но туг опять то же условие: надо не­пременно, чтоб народ сам, путем совершенно самостоя­тельного жизненного процесса дошел до этого почитания. Тогда он сам к вам придет и попросит себя научить. Иначе и науку он не примет от вас и от дряни своей никогда не откажется. Народ же выживает свои выводы практически, на примерах. А чтобы иметь собствен­ный, неоспоримый пример, надо жить самостоятельно, надо натолкнуться на этот пример настоящей практиче­ской жизнию. Итак, что же выходит? Выходит, что не надо посягать па самостоятельность жизни националь­ной, а, напротив, всеми силами расширять эту жизнь и как можно более стоять за ее самобытность и ориги­нальность. Наш русский прогресс не иначе может опре­делиться и хоть чем-нибудь заявить себя как только по мере развития национальной жизни нашей и пропорцио­нально расширению круга ее самостоятельной деятель­ности как в экономическом, так и в духовном отноше­нии,— пропорционально постепенности освобождения ее от вековой ее в себе замкнутости. Повторяем, вот к чему прежде всего надо стремиться и чему надо способство­вать. До тех пор будет у нас на виду одно только сме­шение языков в нашем образованном обществе и чрезвычайное духовное его бессилие. Мы видим, как исчезает наше современное поколение, само собою, вяло и бес­следно, заявляя себя странными и невероятными для потомства признаниями своих «лишних людей». Разу­меется, мы говорим только об избранных из «лишних» людей (потому что и между «лишними» людьми есть из­бранные); бездарность же и до сих пор в себя верит и, досадно, не замечает, как уступает она дорогу новым, неведомым здоровым русским силам, вызываемым нако­нец к жизни в настоящее царствование. И слава богу! Конечно, все мы, в пашей литературе, все, кроме весьма немногих, вообще говори — любим Россию, жела­ем ей преуспеяния и все ищем для нее того, что получ­ше. Одного только жаль: все мы желаем и ищем каж­дый по-своему и расползлись в разных «направлениях», как раки из кулька. Почти все у нас ссорятся и перессо­рились. Правда, ничего более нам не оставалось и делать в качестве уединенных людей и покамест никому нена­добных и никем не прошенных. Но все-таки если прояв­лялись где признаки самостоятельной жизни в нашем об­ществе (то есть собственно в образованном обществе), то уж, конечно, наиболее в литературе. Вот почему мы, не­смотря на смешение языков и понятий и па всеобщие ссоры, все-таки смотрим на нашу литературу с уважением, как на явление жизненное и в своем роде — совер­шенно органическое. Осуждая других в ссорах и распрях, мы не думаем исключить и себя; мы тоже не избежали своей участи; не извиняемся и не оправдываемся; скажем одно: мы всегда дорожили не верхом в споре, а истиной. Конечно, и ловкие спекуляции на убеждения уже водят­ся в нашей литературе; по, в сущности, даже и тут — бо­лее явлений смешных, чем серьезных; более комических историй, раздраженных самолюбий и напрашивающихся в карикатуру претензий, чем истинно грустных и позор­ных фактов. Мы обещаемся внимательно следить за хо­дом и развитием нашей литературы и обращать внима­ние па все, по нашему мнению, значительное и выдаю­щееся. Мы не будем избегать и споров и серьезной полемики и готовы даже преследовать то, что считаем вредным нашему общественному сознанию; но личной полемики³ мы положительно хотим избегать, хотя и не утверждаем, что до сих пор не были сами в ней, хотя бы и невзначай, виноваты. Мерзит это нам, и не понимаем мы, как можно позорить бранью и сознательной клеветой людей (на что решаются некоторые) за то только, что те не согласны с нами в мыслях.— Хвалить дурное и оправ­дывать его из-за принципа мы не можем и не хотим. Издавать журнал, так чтобы все отделы его пристрастно составлять из одних подходящих фактов; видеть в дан­ном явлении только то, что нам хочется видеть, а все прочее игнорировать и умышленно устранять; называть это «направлением» и думать, что это и правильно и бес­пристрастно и честно,— мы тоже не можем. Не так ра­зумеем мы направление. Мы не боимся исследования, свету и ходячих авторитетов. Мы всегда готовы похва­лить хорошее даже у самых яростных наших противни­ков. Мы всегда тоже готовы искренно сознаться в том в чем мы ошибались, тотчас же, как вам это докажут...⁴

* И это всё (фр-).

Вопросы и задания.

1. Журналы братьев Достоевских «Время» и «Эпоха». Позиция Ф.М.Достоевского по вопросам общественного развития и текущей литературы. Полемика с другими изданиями.

2. Теория «почвенничества».

3. Особенности публицистики Достоевского. Объявление об издании журналов «Время» за 1861 и 1863 г.г. и «Эпоха» за 1864 г. как программа изданий и выражение политико-литературных взглядов писателя.

4. Роль А.Григорьева в критическом отделе журнала «Время».«Органическая» критика.

Практическое занятие 15

Н.Михайловский

ЛИСИЙ ХВОСТ И ВОЛЧИЙ РОТ

1. К ХАРАКТЕРИСТИКЕ ЛОРИС-МЕЛИКОВА

Говорят, что к фигурам Минина и Пожарского на известном московском монументе' будет в скором времени прибавлена статуя графа Лорис-Меликова. Говорят, что благодарная Рос­сия изобразит графа в генерал-адьютантском мундире, но с волчьим ртом спереди и лисьим хвостом сзади, в отличие от про­чих генерал-адьютантов, отечества не спасавших. Мы ничего не имеем против такого увековечения памяти графа. Мы даже гото­вы принять посильное участие в национальной подписке на со­оружение статуи. Но так как подписка еще не объявлена, то ограничимся пока духовной лептой, сообщением данных, свиде­тельствующих, что граф достоин памятника.

Велико было ликование наших легальных собратов по га­зетному делу при назначении графа субалтерн-императором². Все знают цену подобных ликований. Как ни жестоко относятся к нам наши собраты, но мы всегда готовы войти в их положение и признать, что им, вынужденным кланяться «собаке дворника, чтоб ласкова была»³, нельзя было не ликовать при назначении диктатора, кто бы он нибыл. На этот раз, однако, ликование бы­ло довольно понятно. Графу предшествовала смутная репутация умного и либерального человека, и сам он, с первого же дня сво­его диктаторства стал мягко и любезно пошевеливать лисьим хвостом. Прокламация к жителям столицы, призыв представите­лей города в комиссию, интимные беседы с журналистами, прави­тельственное сообщение о пересмотре дел административно-ссыльных,— такова казовая сторона первого периода диктату­ры графа Лорис-Меликова. Каждый из этих взмахов лисьего хвоста приветствовался не только сам по себе, но и как задаток какого-то огромного подарка, который благородный граф сдела­ет благодарной России. Чьи-то услужливые языки и перья мус­сировали⁴ каждое из этих событий, удесятеряли их фактическое и принципиальное значение, — Россия была накануне золотого века. Независимо от газетных восторгов, нам приходи­лось слышать, как старые седые практики выражали полную уверенность в том, что петербургские думцы станут постоянными членами верховной комиссии, что в нее войдут представители других городов, земств, сословий. Мы слышали фантастические рассказы о тысячах, чуть ли даже не десятках тысяч ссыльных, возвращенных семье, отечеству, науке. Мы слышали серьезные уверения, что III Отд<еление> собст<венной> его величества канцелярии уничтожается. Открытая реакция, нагло-жестокая и безумно-кровожадная, опечалилась. Она опустила бы голову еще ниже, если бы граф с первого шага не показал, что у него есть не только лисий хвост, а также волчий рот. Мы разумеем казнь Млодецкого⁵.

Наиболее выдающийся факт второго периода диктатуры гра­фа Лорис-Меликова есть низвержение графа Толстого⁶. Отстав­ка этого министра народного помрачения есть действительная заслуга диктатора. Но радуясь этой несомненно всероссийской радости, а также таким, пока еще сомнительным радостям, как назначение Сабурова, Абазы, Маркова, Буше⁷, надо помнить, что все это только изменения в составе населения бюрократичес­кого Ноева ковчега. Новый министр, новые товарищи министра, новый начальник главного управления по делам печати еще не успели определиться. Но положим, что в ковчеге русской бюро­кратии, как и в библейском Ноевом ковчеге, чистых животных по семи пар, а нечистых только по две. Мы готовы этому радо­ваться вместе с легальной журналистикой и со всем русским обществом. Приятно видеть, что попечительное правительство дает нам хороших начальников взамен дурных. Но взмахи лись­его хвоста не это обещали, не паллиативы в виде хорошего на­чальства. А из-за них забыты все обещания первого периода диктатуры.

Типический азиатский дипломат, граф умеет товар лицом показать. С треском и громом явилась прокламация к жителям столицы, а за кулисами обещанное в ней обращение к содейст­вию общества свелось к нулю. Кимвалы и тимпаны возвестили приглашение представителей города Петербурга в верховную комиссию, а на деле они не были там ни одного раза. Отставке Дрентельна⁸ был придан характер сокращения деятельности, если не уничтожения III Отделения, а на деле оно продолжает свою гнусную деятельность в усиленных размерах.

Того требуют азиатская натура и азиатские привычки графа. Еще будучи начальником Терской области, он занимался на­саждением шпионства, то же продолжал делать в Харькове, то же делает в Петербурге. Мы имеем довольно достоверные све­дения, что, кроме обыкновенных агентов III Отделения, шпион­ством, под видом прислушивания к общественному мнению, занимаются и некоторые русские литераторы, даже довольно видные, и попы, посещающие Дом предварительного заключе­ния. Еще больший гром, чем отставка шефа жандармов, произ­вело правительственное сообщение о пересмотре дел админист­ративно-ссыльных. Мы знаем, что князь Имеретинский⁹ объезжал некоторые тюрьмы и бегло расспрашивал содержавшихся там в ожидании отправки на место административной ссылки. Но если этот объезд и даст какие-нибудь результаты, то до сих пор их не видно, а видно совсем другое. Видно, что как раз в момент пра­вительственного сообщения из Петербурга происходили усилен­ные высылки на место родины, в Сибирь, в захолустье европей­ской России *.

Правительственное сообщение мотивировало, между прочим, пересмотр желанием дать некоторым молодым людям, оторван­ным от науки, возможность кончить образование. А нам извест­ны такие, например, случаи: в июне месяце студент IV курса М<едико>-х<ирургической> Академии Неуймен, обязанный два года назад подпискою о невыезде, обратился в III Отделение с запросом, может ли он уехать на каникулы. Запрос заставил вспомнить о нем, и студент был немедленно выслан администра­тивным порядком. Нам известны и другие подобные случаи.

Все это лисий хвост, где же волчий рот?

Лисий хвост многие охотно простят графу, даже, может быть, похвалят за него. Скажут — ловкий человек. Но азиатский дип­ломат не только ловкий человек, он жестокий человек. Сам увлекаясь процессом надувательства, граф в этом увлечении не остановится ни перед чем.

Наши легальные собраты берут иногда из «Народной воли» отдельные клочки, как матерьял для довольно плохих острот. Но они никогда ничего не заимствуют, напр., хотя бы из нашей хрони­ки арестов. Тем более не посмеют они перепечатать нижеследую­щих фактов, за достоверность которых мы ручаемся. Но мы усердно просим иностранные газеты обратить на них внимание. "Если нам, как людям гонимым и пристрастным, не поверят, то пусть поручат своим петербургским корреспондентам навести точные и подробные справки. Пусть Европа узнает, что такое либеральный азиат, так ловко умеющий муссировать грошевую подачку, вроде, напр., помилования Ванчакова, Судейкина и Чу-гуевца ¹⁰, осужденных всего на два месяца¹ к заключению в сми­рительном доме без ограничения прав. Об этом знаке милосер­дия и либерализма протрубили и русские и иностранные газеты. Пусть же Россия и Европа заглянут за кулисы!

Вот эпизоды из харьковского генерал-губернаторства графа.

За участие в побеге Фомина" Ефремов был приговорен к смертной казни¹¹. На самом деле он ничего не знал о побеге, а был только знаком с некоторыми участниками. На суде это впол­не выяснилось. Главною уликою против него признавалось будто бы им написанное письмо, в котором обсуждались различные планы побега. На самом деле письмо это было написано И. Ивичевичем. Последний собственноручно сообщил об этом графу Лорис-Меликову, указывая на тождество своего почерка с почер­ком преступного письма. Несмотря на все это, суд вынес Ефре­мову смертный приговор. Затем к Ефремову являлся прокурор и говорил такие гнусные речи: «Мы знаем, что вы не причастны, но власть не должна быть компрометирована безнаказанностью преступления; виновные скрылись, вы ответите». Он обещал, од­нако, от имени графа помилование, если Ефремов подаст проше­ние. Тот отказался. Прокурор вновь пришел и уже просил приго­воренного к смерти подать прошение: «снимите, говорит он, тяжесть с совести, ручаюсь за помилование». Совесть!.. Ефремов не соглашался. Прокурор обратился к его товарищам, чтобы те его уговорили. Товарищи стали уговаривать не губить себя (а товарищи тоже безвинно попали) и, наконец, чтобы облегчить ему путь, подали все за себя прошение о смягчении участи. Ефремов был сломан... «Если бы я знал, какую жизнь мне при­дется вести, я бы не подал прошения: такая жизнь не стоит уни­жения», — пишет он уже с каторги. — «Но тогда я не имел доста­точно сил. Мучусь этим до сих пор. Я не ждал приговора к смер­ти и был совершенно убит. Я ничего не делал, не имел даже ясных убеждений. Смерть меня так пугала, что я даже опасался, что не выдержу на эшафоте и малодушным поведением скомпро­метирую партию». Подал прошение и попал на 20 лет на катор­гу... Затем граф Лорис-Меликов поместил сестру Ефремова в учебное заведение. Услужливые языки распускают слух, что он лично за нее платил, но это не верно; она воспитывается на казенный счет, хотя и по ходатайству графа.

Нужны ли комментарии к этим оригинальным всполохам ази­атской совести? Нужно ли доказывать, что заботы о воспитании сестры человека, заведомо невинно погубленного, это все равно что та свечка, которую анекдотический разбойник ставит Нико­лаю Чудотворцу после убийства? Хорош суд, осуждающий на смерть невинного человека, хорош прокурор, умоляющий снять с его совести тяжесть, но лучше всех граф, истинный виновник это­го возмутительного эпизода.

В Петербурге история Ефремова повторилась на Сабурове. Все помнят, что суд по делу Адриана Михайлова, Веймара, Са­бурова и других ¹², назначенному к слушанию в конце апреля, был отложен на неделю. Все помнят также, что приговор Сабу­рова к смертной казни вовсе не вытекал из данных, выяснившихся на суде. Вот объяснение этих фактов. Граф почему-то уверил­ся, что Сабуров есть убийца Мезенцова ¹³. Незадолго перед судом диктатор явился к Сабурову и долго вилял перед ним своим мяг­ким лисьим хвостом, всячески убеждая его открыть свое насто­ящее имя. Граф обещал помилование, обещал сохранить тайну имени, говорил о своем великодушии, оцененном даже в Европе. А когда Сабуров остался непоколебим, граф оставил лисий хвост в покое и разинул волчий рот. Он объявил Сабурову напрямик, что он будет повешен. На другой день к Сабурову явился Черевин ¹⁴, подтверждая и просьбу, и угрозу принципала ¹⁵. В конце разговора он дал Сабурову неделю на размышление, вследствие чего суд и был отложен на неделю. Так как Сабуров за неделю не одумался, то финалом гнусной комедии суда был смертный приговор, чудовищный в юридическом смысле, но вполне соответ­ствующий азиатской совести диктатора.

Таков граф Лорис-Меликов, спаситель отечества, восстано­витель правды, насадитель свободы! Для этого азиата, в котором наивные люди хотят видеть европейца, нет унижения: он спустит­ся до роли палача, шпиона, политического шулера, он растопчет суд, правду, жизнь, но сделает это так, что наивные люди увидят только мягкие движения пушистого хвоста...

Каков поп, таков и приход. Многие верят, что с воцарением графа Лорис-Меликова деятельность тайной и явной полиции приняла более мягкие формы. В действительности, при графе про­исходят иногда вещи, до сих пор не слыханные и не виданные. Недавно, осужденные по делу Михайлова и других, Малиновская, Коленкина, Ольга Натансон и Витаньева подверглись в Доме предварительного заключения варварской и совершенно бесцель­ной пытке: их свидетельствовали для осмотра особых примет. Обыкновенно эту операцию над женщинами производят женщи­ны же. Но тут целая свора самцов, состоящая из членов Врачебной управы и жандармов, набросилась на несчастных женщин. Нача­лось с Натансон, которая незадолго перед тем сама просила подвергнуть ее медицинскому осмотру, в виду ее болезненного состояния. Поэтому она сперва не протестовала, но когда она поняла, в чем дело, началась возмутительная сцена насилия, повторившаяся потом над Малиновской, Коленкиной и Витанье-вой. В результате Малиновская покушалась на самоубийство,- о чем было напечатано в газетах, разумеется, с умолчанием о при­чинах. Теперь она психически больна и отвезена в больницу. Остальные находятся в состоянии сильного нервного расстрой­ства.

Наши легальные собраты, вам не нравятся наши теории! Нравятся ли вам сообщенные нами факты? Нравится ли вам вол­чья пасть графа Лорис-Меликова, или вы еще не разочаровались в его лисьем хвосте?

* По сведениям «Голоса» от 4-го июня, в восточную Сибирь проследова­ло 64 человека политических ссыльных, из которых 23 административных. По нашим сведениям, в Москве на 14 июля была собрана новая партия в 83 че­ловека политических ссыльных, из которых административных свыше 30 че­ловек