Вопросы и задания.

1. В.Г.Белинский – центральная общественно-литературная фигура эпохи: мировоззрение, эстетический кодекс.

2. Журнал «Отечественные записки» А.Краевского; роль Белинского в формировании «лица» издания.

3. Полемика вокруг книги Н.В.гоголя «Выбранные места из переписки с друзьями».

4. Письмо Белинского к Гоголю.

А) особенности жанра и композиции произведения;

Б) основная идея письма;

В) система аргументации;

Г) стилистические особенности;

5. Значение и роль Белинского в развитии русской критики и журналистики.

Практическое занятие 10

Н.Г.Чернышевский

БАРСКИМ КРЕСТЬЯНАМ ОТ ИХ ДОБРОЖЕЛАТЕЛЕЙ ПОКЛОН

Ждали вы, что даст вам царь волю, вот вам и вышла от царя воля.

Хороша ли воля, какую дал вам царь, сами вы теперь знаете.

Много тут рассказывать нечего. На два года остается все по-прежнему: и барщина остается, и помещику власть над вами остается, как была '. А где барщины не было, а был оброк, там оброк остается, либо какой прежде был, либо еще больше преж­него станет. Это на два года, говорит царь. В два года, говорит царь, землю перепишут да отмежуют. Как не в два года! Пять лет, либо десять лет проволочат это дело. А там что? Да почитай, что- то же самое еще на семь лет; только та разница и будет, что такие разные управления устроят, куда, вишь ты, можно жало­ваться будет на помещика, если притеснять будет. Знаете вы са­ми, каково это слово «жалуйся на барина». Оно жаловаться-то и прежде было можно, да много ли толку было от жалоб? Толь­ко жалобщиков же оберут, да разорят, да еще пересекут, а иных, которые смелость имели, еще и в солдаты забреют, либо в Сибирь да в арестантские роты сошлют. Только и проку было от жалоб. Известно дело: коза с волком тягалась, один хвост остался. Так оно было, так оно и будет, покуда волки останутся,— зна­чит— помещики да чиновники останутся. А как уладить дело, чтобы волков-то не осталось, это дальше все рассказано будет. А теперь покуда не об этом речь, какие новые порядки надо вам завести; покуда об том речь идет, какой порядок вам от царя дан,— что значит, не больно-то хороши для вас нонешние поряд­ки, а что порядки, какие по царскому' манифесту да по указам заводятся, все те же самые прежние порядки. Только в словах и выходит разница, что названья переменяются. Прежде крепост­ными, либо барскими вас звали, а ноне срочно-обязанными вас звать велят; а на деле перемены либо мало, либо вовсе нет². Эки слова-то выдуманы! Срочно-обязанные, — вишь ты глупость какая! Какой им черт это в ум-то вложил такие слова! А по-на­шему надо сказать: вольный человек, да и все тут. Да чтобы не названием одним, а самым делом был вольный человек. А как бывает в исправду вольный человек и каким манером вольными людьми можно вам стать, об этом обо всем дальше на­писано будет. А теперь покуда о царском указе речь, хорош ли он.

Так вот оно как: два года ждите, царь говорит, покуда земля отмежуется, а на деле земля-то межеваться будет пять, либо и все десять лет; а потом еще семь лет живите в прежней кабале, а по правде-то оно выйдет опять не семь лет, а разве что семнад­цать, либо двадцать, потому что все, как сами видите, в прово­лочку идет. Так, значит, живите вы по-старому в кабале у поме­щика все эти годы, два года, да семь лет, значит — девять лет, как там в указе написано, а с проволочками-то взаправду выйдет двадцать лет, либо тридцать лет, либо к больше. Во все эти годы оставайся мужик в неволе, уйти никуда не моги: значит, не стал еще вольный человек, а все остается срочно-обязанный, значит — все тот же крепостной. Не скоро же воли вы дождетесь,— малые мальчики до бород аль и до седых волос дожить успеют, покуда воля-то придет по тем порядкам, какие царь заводит.

Ну, а покуда она придет, что с вашей землей будет? А вот что с нею будет. Когда отмежевывать станут, обрезывать ее ве­лено против того, что у вас прежде было, в иных селах четвер­тую долю отрежут из прежнего, в иных третью, а в иных и целую половину, а то и больше, как придется где. Это еще без плу­товства от помещиков да без потачки им от межевщиков по са­мому царскому указу. А без потачки помещикам межевщики де­лать не станут, ведь им за то помещики станут деньги давать; оно и выйдет, что оставят вам земли меньше, чем наполови­ну против прежней: где было на тягло по две десятины в поле, оставят меньше одной десятины. И за одну десятину, либо мень­ше, мужик справляй барщину почти что такую же, как прежде за две десятины, либо оброк плати почти что такой же, как прежде за две десятины.

Ну, а как мужику обойтись половиной земли? Значит, дол­жен будет прийти к барину просить: дай, дескать, землицы по­больше, больно мало мне под хлеб по царскому указу оставили. А помещик скажет: мне за нее прибавочную барщину справляй, либо прибавочный оброк давай. Да и заломит с мужика сколько хочет.. А мужику уйти от него нельзя, а прокормиться с одной земли, какая оставлена ему по отмежевке, тоже нельзя. Ну, мужик на все и будет согласен, чего барин потребует. Вот оно и выйдет, что нагрузит на пего барин барщину больше нонешней, либо оброк тяжеле нонешнего.

Да за одну ли пашню надбавка будет? Нет, ты барину и за луга подавай, ведь сенокос-то, почитай что, весь отнимут у мужи­ка по царскому указу. И за лес барин с мужика возьмет, ведь лес-то, почитай что, во всех селах отнимут; сказано в указе, что лес барское добро, а мужик и валежнику подобрать не смей, коли барину за то не заплатит. Где в речке или в озере рыбу ло­вили, и за то барин станет брать. Да за все, что ты ни коснись, за все станет с мужика барин либо к барщине, либо к оброку над­бавки требовать. Все до последней нитки будет барин брать с мужика. Просто сказать, всех в нищие поворотят помещики по царскому указу.

Да еще не все. А усадьбы-то переносить? Ведь от барина зависит. Велит перенести, — не на год, а на десять лет разоренья сделает. С речки на колодцы пересадит, на гнилую воду, да на вшивую, с доброй земли на солончак, либо на песок, либо на бо­лото,— вот тебе и огороды, вот тебе и конопляники, вот тебе и выгон добрый, все поминай как звали. Сколько тут перемрет народу, на болотах-то, да на гнилой-то воде! А больше того ребя­тишек жаль: их лета слабые, как мухи будут на дрянной-то зем­ле, да на дрянной-то воде мереть. Эх, горькое оно дело! А гро­бы-то родительские — от них-то каково отлучаться?

Тошно мужику придется, коли барин по царскому указу ве­лит на новые места переселяться. А коли не переселил барин мужиков, так они, значит, уж в чистой, как есть, в кабале у него; на все у него одно такое словцо есть, что в ноги ему упадет му­жик да завопит: «батюшка, отец родной, чего хочешь, требуй, все выполню, весь твой раб!». А словцо это у барина таково: «Коли не хочешь такую барщину справлять, либо такой оброк платить, как я хочу, переноси усадьбу». Ну, и сделаешь все по этому словечку.

А то вот что еще скажет: ты на меня работал этот день, да его в счет не ставлю: плохо ты работал; завтра приходи отраба­тывать. Ну, и придешь. На это тоже власть барину дана по ука­зу царскому.

Это все о том говорится, как мужикам будет жить, покуда их срочно-обязанными звать будут, значит, девять лет, как в бума­ге обещано, а на деле больше будет, лет до двадцати, либо до тридцати.

Ну, так; а потом-то что будет, когда, значит, мужику, разре­шено будет отходить от помещика? Оно, пожалуй, что и толко­вать-то об этом нечего, потому что долго еще ждать этого по царскому указу. А коли любопытство у вас есть, так и об этом дальнем времени рассудить можно.

Когда срочно-обязанное время покончится, волен ты будешь' отходить от помещика. Оно так в указе обещано. Только в нем вот что еще прибавлено: а коли ты уйдешь, так земля твоя оста­нется за помещиком, А помещик и сам, коли захочет, может тебя прогнать с нее. Потому, вишь ты, что земля, которая тебе была отмежевана, все же не твоя была, а барская, а тебе барин толь­ко разрешение давал ее пахать, либо сено с нее косить; покуда ты срочно-обязанным назывался, он тебя с нее прогнать не мог; а когда перестал ты срочно-обязанным называться, он тебя с нее прогнать может. В указе не так сказано напрямки, что может прогнать, да на то выходит. Там сказано: мужик уйти может, когда срочно-обязанное время кончится. Вот вы и разберите, что выходит. Барину-то у мужиков землю отнять хочется; вот он бу­дет теснить их да жать, да сожмет так, что уйдут, а землю ему оставят,— оно, попросту сказать, и значит, что барин у мужиков землю отнять может, а мужиков прогнать.

Это об том времени, когда срочно-обязанными вас называть перестанут. А покуда называют, барину нельзя мужиков про­гнать всех с одного разу, а можно только по отдельности прого­нять: ноне Ивана, завтра Сидора, послезавтра Карпа, поочеред­но; оно, впрочем, на то же выходит.

А мужику куда идти, когда у него хозяйство пропало? В Мо­скву, что ли, али в Питер, али на фабрику? Там уже все полно, больше народу не требуется, поместить некуда. Значит, похо­дишь, походишь по свету, по большим-то городам да по фабри­кам, да все туда же в деревню назад вернешься. Это спервона­чала пробу мужики станут делать. А на первых-то глядя, как они нигде себе хлеба не нашли, другие потом и пробовать не будут, а прямо так в том околотке и будут оставаться, где прежде жи­ли. А мужику в деревне без хозяйства да без земли, что делать, куда деваться, кроме того в батраки наняться. Ну, и наймешься. Сладко ли оно батраком-то жить? Ноне, сами знаете, не больно вкусно; а тогда и гораздо похуже будет, чем ноне живут батра­ки. А почему будет хуже, явное дело. Как всех-то погонят с зем­ли-то, так везде будут сотни да тысячи народу шататься да просить помещиков, чтобы в батраки их взяли. Значит, уж по­мещичья воля будет, какое житье им определить, они торговать­ся не могут, как ноне батрак с хозяином торгуется: они куску хлеба рады будут, а то у самого-то в животе-то пусто, да и семья-то приюта не имеет. Есть такие поганые земли, где уж и давно заведен этот порядок; вот вы послушайте, как там мужики жи­вут. У нас ноне избы плохи, а там и таких нет: в землянках живут да в хлевах; а то в сараях больших, в одном сарае семей десяток набито, все равно как там табун скота какого. Да и хлеба чисто­го не едят, а дрянь всякую, как у нас в голодные годы, а у них вечно так. У нас, в русском царстве, есть такая поганая земля, где города Рига и Ревель, да Митава стоят, а народ там тоже христианский, и вера у него тоже хорошая; да не по вере эта земля поганая, а по тому, как в ней народ живет: коли хорошо мужику жить в какой земле, то и добрая земля; а коли дурно, то и поганая.

Та к вот оно к чему по царскому-то манифесту да по указам дело поведено: не к воле, а к тому оно идет, чтобы в вечную ка­балу вас помещики взяли, да еще в такую кабалу, которая го­раздо и гораздо хуже нонешней.

А не знал царь, что ли, какое дело он делает? Да сами вы посудите, мудрено ли это разобрать? Значит, знал. Ну, и рассуж­дайте, чего надеяться вам на него. Оболгал он вас, обольстил он вас. Не дождетесь вы от него воли, какой вам надобно. А по­чему не дождетесь от него, тоже рассудить можно.

Сам-то он кто такой, коли не тот же помещик? Удельные-то крестьяне чьи же? Ведь они его крестьяне крепостные. Дай вас-то в крепостные помещикам все цари же отдали, иных давно, так что вам уж и не памятно; а других не больно давно, так что деды помнят, прабабка нонешнего царя Екатерина отдала в кре­постные из вольных. А есть еще такие неразумные, что матуш­кою Екатерину величают. Хороша матушка, детей в кабалу от­дала.

Вы у помещика крепостные, а помещики у царя слуги, он над ними помещик. Значит, что он, что они — все одно. А сами знаете, собака собаку не ест. Ну, царь и держит барскую сто­рону. А что манифест да указы выпустил, будто волю вам даст, так он только для обольщения сделал. А почему сделал, вот по­чему. У французов да у англичан крепостного народа нет, вот они ему глаза и кололи, что у тебя, говорят, народ в кабале. Ему и стыдно было перед ними. Вот он им пыль-то в глаза и под­пустил: для похвальбы это сделано, для обману сделано.

Волю, слышь, дал он вам! Да разве такая в исправду-то во­ля бывает! Хотите знать, так вот какая.

Вот у французов есть воля, у них нет разницы: сам ли чело­век землю пашет, других ли нанимает свою землю пахать; мно­го у него земли — значит, богат он; мало — так беден; а разницы по званию нет никакой, все одно как богатый помещик, либо бед­ный помещик,— все одно помещик. Надо всеми одно начальство, суд для всех один и наказание всем одно.

Вот у англичан есть воля, а воля у них та, что рекрутства у них нет: кто хочет идти на военную службу, все равно, как у нас помещики тоже юнкерами или офицерами служат, коли хотят. А кто не хочет, тому и принуждения нет. А солдатская служба у них выгодная, жалованье солдату большое дается; значит, доб­рой волей идут служить, сколько требуется людей. А то и вот еще в чем воля и у французов и у англичан: подушной подати нет. Вам это, может, и в ум не приходило, что без рекрутчины да. без подушной подати может царство стоять. А у них стоит. Вот, значит, умные люди, коли так устроить себе умели.

А то вот еще в чем у них воля. Пачпортов нет; каждый ступай, куда хочет, живи, где хочет, ни от кого разрешенья на то ему не надо.

А вот еще в чем у них воля: суд праведный. Чтобы судья день­ги с кого брал, у них это и не слыхано. Они и верить не могут, когда слышат, что у нас судьи деньги берут. Да у них такой судья одного дня не просидел бы на месте, в ту же минуту в ост­рог его запрятали бы.

А то вот еще в чем у них воля: никто над тобою ни в чем не властен, окроме мира. Миром все у них правится. У нас исправ­ник, либо становой, либо какой писарь, а у них ничего этого нет, а заместо всего староста, который без миру ничего поделать не может и во всем должен миру ответ давать. А мир над старо­стою во всем властен, а кроме мира никто над старостою не властен, и ни к кому староста страха не имеет, а к миру страх имеет. Полковник ли, генерал ли, у них все одно: перед старо­стою шапку ломит и во всем старосту слушаться должон; а коли чуть в чем провинился генерал, али кто бы там ни был, перед старостою, али ослушался старосты, староста его, полковника-то аль генерала-то в острог сажает,— у них перед старостою все равно: хоть ты простой мужик, хоть ты помещик, хоть ты генерал будь, все одно староста над. тобой начальствует, а над старо­стою весь мир начальствует, а над миром никто начальствовать не может, потому что мир значит народ, а народ у них всему го­лова: как народ повелит, так всему и быть. У них и царь над на­родом не властен, а народ над царем властен. Потому что у них царь значит для всего народа староста, а народ-то значит, над этим старостою, над царем-то, начальствует. Хорош царь, послушествует народу, так и жалованье ему от народа выдается, а чуть что царь стал супротив народа делать, ну так и скажут ему: ты, царь, над нами уж не будь царем, ты нам неугоден, мы тебя сменяем, иди ты с богом, куда сам знаешь, от нас подальше; а не пойдешь, так мы тебя в острог посадим да судить станем тебя за твое ослушание. Ну, царь и пойдет от них, куда сам зна­ет, потому что ослушаться народа не может. А как провожать его от себя станут, они ему на дорогу еще деньжонок дадут, из жа­лости. Христа ради там складчину ему сделают промеж себя по грошу аль по копейке с души, чтобы в чужой-то земле с голоду не умер. Добрый народ, только и строгой же: потачки царю не любят давать. А на место его другого царя выберут, коли захо­тят, а, не захотят, так и не выбирают, коли охоты нет. Ну, тогда уж просто там на срок староста народный выбирается, на год ли там, на два ли, на четыре ли года, как народ ему срок пола­гает. Так заведено у народа, который швейцарцами зовется, и у другого народа, который американцами зовется. А французы и англичане царей у себя пока держат. И надобно так сказать, когда народный староста не по наследству бывает, а на срок вы­бирается, и царем не зовется, а просто зовется народным старостою, а по-ихнему, по-иностранному, президентом, тогда народу лучше бывает жить, и народ богаче бывает. А то и при царе тоже можно хорошо жить, как англичане и французы живут, только, значит, с тем, чтобы царь во всем народу послушанье оказывал и без народу ничего сделать не смел, и чтобы народ за ним строго смотрел, и чуть что дурное от царя увидит, сменял бы народ его, царя-то, и вон из своей земли выпроваживал, как у англичан да у французов делается.

Так вот она какая в исправду-то воля бывает на свете: чтобы народ всему голова был, а всякое начальство миру покорствова­ло, и чтобы суд был праведный, и ровный всем был бы суд, и бес­чинствовать над мужиком никто не смел, и чтобы пачпортов не •было и подушного оклада не было, и чтобы рекрутчины не было. Вот это воля, так воля и есть. А коли того нет, значит, и воли нет, а все одно обольщение в словах.

А как же нам, русским людям, в неправду вольными людьми стать? Можно это дело обработать; и не то, чтобы очень трудно было; надо только единодушие иметь между собою мужикам, да сноровку иметь, да силой запастись.

Вот вы, барские крестьяне, значит, одна половина русских мужиков. А другая половина — государственные да удельные крестьяне. Им тоже воли-то нет. Вот вы с ними и соглашайтесь, и растолкуйте им, какая им воля следует, как выше прописано. Чтобы рекрутчины, да подушной, да пачпортов не было, да ок­ружных там, да всей этой чиновной дряни над ними не было, а чтобы тоже мир был всему голова. И от нас, ваших доброжела­телей, поклон им скажите: как вам, так и им одного добра мы хотим.

Государственным и удельным крестьянам от их доброжелателей поклон.

А вот тоже солдат — ведь он опять из мужиков, тоже ваш брат. А на солдате все держится, все нонешние порядки. А сол­дату какая прибыль за нонешние порядки стоять? Что, ему житье, что ли, больно сладкое? Али жалованье хорошее? Про­клятое нонче у нас житье солдатам. Да и лоб-то им забрили по принужденью, и каждому из них вольную отставку получить бы хотелось. Вот вы им и скажите всю правду, как об них написа­но. Когда воля мужикам будет, каждому солдату тоже воля объявится: служи солдатом, кто хочет, а кто не хочет, отставку чистую получай. А у солдата денег нет, чтобы домой итти да хо­зяйством или каким мастерством обзавестись, так ему при от­ставке будут на то деньги выданы: сто рублей серебром каждо­му. А кто волей захочет в солдатах* остаться, тому будет в год жалованья 50 рублей серебром. А и принужденья никакого нет, хочешь — оставайся, хочешь — в отставку иди. Вы так им и ска­жите солдатам: вы, братья солдатушки, за нас стойте, когда мы себе волю добывать будем, тому что и вам воля будет: вольная отставка каждому, кто в отставку пожелает, да сто рублей се­ребром награды за то, что своим братьям мужикам волю добыть помогал. Значит, и вам и себе добро сделает. И поклон им от нас скажите:

Солдатам русским от их доброжелателей поклон. А еще вот кому от нас поклонитесь: офицерам добрым, пото­му что есть и такие офицеры, и немало таких офицеров. Так что­бы солдаты таких офицеров высматривали, которые надежны, что за народ стоять будут, таких офицеров пусть солдаты слушаются, как волю добыть³.

А еще вот о чем, братцы, солдат просите, чтобы они вас учили, как в военном деле порядок держать. Муштровки большой вам не надо, чтобы там в ногу идти по-солдатски да носок вытяги­вать,— без этого обойтись можно; а тому надо учиться вам, что­бы плечом к плечу плотнее держаться, да команды слушаться, да пустого страха не бояться, а мужество иметь во всяком деле да рассудок спокойный, значит, хладнокровие. И то вам надо уз­нать, что покуда вперед прешь да плотно держишься, да команды слушаешься,— тут мало вреда терпишь; только тогда и опас­ность большая бывает, когда дрогнешь да мяться начнешь, да еще коли побежишь назад,— ну, тут уж плохо дело. А покуда ' вперед идешь, мало тебе пушка вреда делает. Ведь из сотни-то ядер разве одно в человека попадет, а другие все мимо летят. И о пулях то же надо сказать. Тут грому много, а вреда мало. А кроме того, ружьями запасайтесь кто может, да всяким ору­жием.

Так вот оно какое дело: надо мужикам всем промеж себя согласье иметь, чтобы заодно быть, когда пора будет. А покуда пора не пришла, надо силу беречь, себя напрасно в беду не вво­дить, значит - спокойствие сохранять и виду никакого не пока­зывать. Пословица говорится, что один в поле не воин. Что толку-то, ежели в одном селе булгу поднять, когда в других селах готовности еще нет? Это значит только дело портить да себя гу­бить. А когда все готовы будут, значит, везде поддержка подго­товлена, ну тогда и дело начинай. А до той поры рукам воли не давай, смиренный вид имей, а сам промеж своим братом мужи­ком толкуй да подговаривай его, чтобы дело в настоящем виде понимал. А когда промеж вами единодушие будет, в ту пору и назначение выйдет, что пора, дескать, всем дружно начинать. Мы уж увидим, когда пора будет, и объявление сделаем. Ведь у нас по всем местам свои люди есть, отовсюду нам вести при­ходят, как народ да что народ. Вот мы и знаем, что покудова еще нет приготовленности. А когда приготовленность будет, нам тоже видно будет. Ну, тогда и пришлем такое объявление, что пора, люди русские, доброе дело начинать, и что во всех местах в одну пору начнется доброе дело, потому что везде тогда народ готов будет, и единодушие в нем есть, и одно место от другого не отстанет. Тогда и легко будет волю добыть. А до той поры готовься к делу, а сам виду не показывай, что к делу подготовка у тебя идет.

А это наше письмецо промеж себя читайте да друг дружке раздавайте. А кроме своего брата-мужика да солдата, ото всех его прячьте, потому что для мужиков да для солдат наше пись­мецо писано, а к другому ни к кому оно не писано, значит, окроме вас, крестьян да солдат, никому и знать об нем не следует.

Оставайтесь здоровы, да вести от нас ждите. Вы себя бере­гите до поры до времени, а уж от нас вы без наставления не ос­танетесь, когда пора будет.

Печатано письмецо это в славном городе Христиании, в слав­ном царстве Шведском, потому что в русском царстве царь прав­ду печатать не велит. А мы все люди русские и промеж вас нахо­димся, только до поры до времени не открываемся, потому что на доброе дело себя бережем, как и вас просим, чтобы вы себя берегли. А когда пора будет за доброе дело приниматься, тогда откроемся.

Впервые прокламация была опубликована в статье М. К- Лемке «Дело Н. Г. Чернышевского» («Былое», 1906, № 4, стр. 179—187).

Крестьянская реформа 1861 г., проведенная царем и помещиками, не ре­шила насущных вопросов русской жизни, но способствовала еще большему ограблению народа. Поэтому так называемое «освобождение» вызвало массо­вые волнения крестьян, которых, по словам В. И. Ленина, правительству «„очень часто" приходилось с помощью военной силы и с пролитием крови заставлять принять «Положение», обдирающее их, как липку» (Поли. собр. соч., т. 5,.стр. 29). Все это обостряло революционную ситуацию в России и делало вполне возможным всеобщее крестьянское восстание.

Нелегальные прокламации, написанные революционно-демократическими публицистами и распространявшиеся в народе, разоблачали грабительский характер реформы и призывали к крестьянской революции.

Одним из самых ярких и последовательных программных документов ре­волюционной демократии была прокламация Н. Г. Чернышевского «Барским крестьянам от их доброжелателей поклон», написанная в 1861 г. Она была передана для напечатания в одну из нелегальных московских типографий, но в свет не вышла, так как о ней донес провокатор Вс. Костомаров.

(Печатается по изданию: «Книга. Исследования и материалы». Сб. 14. М., 1967, стр. 229—235.)

¹ «Положение» 19 февраля 1861 г. обязывало крестьян в течение двух лет после личного освобождения нести повинности и работать на помещиков так, как они работали до реформы. В царском манифесте это мотивировалось не­ обходимостью сделать «надлежащие приготовления к открытию нового по­ рядка».

² «Временно-обязанными» крестьяне оставались до. полной уплаты выкуп­ных платежей за землю. Но так как помещики могли не предоставлять кресть­янам землю в полную собственность, то временно-обязанное состояние цели­ ком зависело от произвола господ и было юридически отменено лишь в конце 1883 г.

³ В это время в царской армии было немало прогрессивно настроенных офицеров; некоторые из них состояли членами тайных обществ «Великорусе», «Земля и воля», входили в организацию русских офицеров, поддерживавших польское восстание 1863 г.

Н.А.Добролюбов

ОТ МОСКВЫ ДО ЛЕЙПЦИГА

И. Бабста (из «Атенея»). Москва, 1859

Две великие партии существуют издавна между русскими уче­ными по вопросу об отношениях России к другим народам Евро­пы. Одна партия выражает свое убеждение на этот счет форму­лою: «Россия цветет, а Запад гниет»; а когда ее представители приходят в некоторый пафос, то начинают петь про Россию ту самую песню, которую, по свидетельству г. Милюкова, в недавно-изданных им заметках о Константинополе (стр. 130) ', оборван­ный мальчишка в константинопольской кофейной пел про Тур­цию,— а именно:

Нет края на свете лучше нашей Турции, нет народа умнее османлисов!' Им аллах дал все сокровища мудрости, бросив другим племенам только кру­пицы разумения, чтоб они не вовсе остались верблюдами и могли служить правоверным.

Нет города под луною, достойного быть предместьем нашего многоминаретного Стамбула *, да хранит его пророк. Нет в нем счета дворцам и киоскам, дорогим камням и лунолицым красавицам. Если бы Черное море наполнилось, вместо воды чернилами, то и его недостало бы описать, как сильна и богата Турция, сколько в ней войска и денег и как все народы завидуют ее сокро­вищам, могуществу и славе.

Г-н Милюков заверяет, что его проводник из греков перевед­ши ему эту песнь, нагнулся к нему и шепнул в pendant ** к ней: «Собаки! Настоящие собаки!..» (стр. 131).

Но дело не о собаках...

В противоположность первой великой партии, сейчас охарак­теризованной нами, другая партия должна бы говорить: «Нет, Россия гниет, а Запад цветет». Но столь крайней и дерзкой фор­мулы до сих пор в русской литература еще не появлялось и, ко­нечно, не появится, ибо никто из нас не лишен патриотизма. Пар­тия, противная туркоподобной партии, останавливается на поло­жениях, гораздо более умеренных и основательных. Она говорит: «Каждый народ проходит известный путь исторического разви­тия; Запад вступил на этот путь раньше, мы позже; нам остает­ся еще пройти многое, что Западом уже пройдено, и в этом шест­вии, умудренные чужим опытом, мы" должны остеречься от тех падений, которым подверглись народы, шедшие впереди нас».

К этой второй из двух великих партий принадлежит и г. Бабст, как удостоверяют нас, между прочим, его .путевые письма, о ко­торых мы намерены теперь говорить. Нужно отдать справедли­вость г. Бабсту: он является в своих письмах очень ловким адво­катом того дела, за которое взялся. На каждом шагу он умеет напомнить нам, как нас опередила Европа; в каждом немецком городке умеет найти какое-нибудь полезное или приятное учреж­дение, которого у нас еще нет и долго не может быть; по каждо­му из главнейших наших вопросов он представляет такие сооб­ражения и параллели, из которых ясно, что если уж Запад гниет, то и наше процветание придется назвать плесенью3...

<...> И при этом почтенный профессор не сомневается, что Европа все будет идти вперед, и теперь даже лучше — твёрже и прямее,— чем прежде. В прежнем своем шествии она, по мне­нию почтенного профессора, делала много ошибок, состоявших именно в том, что верила в возможность совершить что-нибудь вдруг, разом; теперь она поняла, что этого нельзя, что прогресс идет медленным шагом и что, следовательно, все нужно изменять и совершенствовать исподволь, понемножку... На этом медленном пути у Европы есть теперь надежные путеводители: гласность, общественное мнение, развитие в народах образованности — и; общей и специальной. С этим она уже неудержимо пойдет впе ред, и никакие катастрофы впредь не увлекут ее. Теперь даже и гениальные люди и сильные личности не нужны Европе: без них все может устроиться и идти отлично, благодаря дружному содействию общества, умеющего избирать достойных и честных деятелей для каждого дела. Вот подлинные слова г. Бабста (стр. 17):

Гениальные государственные люди редки: они являются в тяжкие пере­ходные минуты народной жизни; в них выражает народ свои задушевные стремления, свои потребности, свое неукротимое требование порешить со ста­рым, дабы выйти на новую дорогу и продолжать жизнь свою по пути прогрес­са; но такие переходные эпохи наступают для народа веками, и, сильно сда­ется нам, задачи их и значение в истории чуть ли не прошли безвозвратно. Запас сведений и знаний в европейском человечестве стал гораздо богаче, гражданские права расширились, сознание прав усилилось, и, наконец, доверие к насильственным переворотам, вследствие горьких опытов, угасает. Потреб­ности государственные и общественные принимаются всеми близко к ^сердцу, гласность допускает всеобщий народный контроль, уважение к общественному мнению в образованном правительстве воздерживает его от произвольных распоряжений, и оно же заставляет невольно выбирать в государственные дея­тели людей, пользующихся известностью людей, специально знакомых с частью государственного управления, в челе которой их ставят, а не первого прохо­димца; широко же разлитое в народе образование, и общее и специальное, дает возможность выбора достойнейшего. В Европе прошло или проходит по крайней мере то время, когда еще думали, что хороший кавалерист может быть и отличным правителем, плохой шеф полиции, или попросту полицмей­стер,— директором важного специального училища. Такие явления возможны •были прежде, когда государственная жизнь была проще и не так сложна, когда хороший полководец мог быть действительно хорошим администратором ⁴.

<...> Во всем этом мы совершенно согласны с г. Бабстом. Желания его мы разделяем, не разделяем только его надежд,— ни относительно Европы, ни относительно нашей будущей непо­грешимости 5. Мы очень желаем, чтобы Европа без всяких жертв и потрясений шла теперь неуклонно и быстро к самому иде­альному совершенству; но — мы не смеем надеяться, чтобы это совершилось так легко и весело. Мы еще более желаем, чтобы Россия достигла хоть того, что теперь есть хорошего в Запад­ной Европе, и при этом убереглись от всех ее заблуждений, от­вергла все, что было вредного и губительного в европейской истории; но мы не смеем утверждать, что это так именно и бу­дет...6 Нам кажется, что совершенно логического, правильного, прямолинейного движения не может совершать ни один народ при том направлении истории человечества, с которым она яв­ляется перед нами с тех пор, как мы ее только знаем... Ошибки, уклонения, перерывы необходимы. Уклонения эти обусловлива­ются тем, что история делается и всегда делалась — не мысли­телями и всеми людьми сообща, а некоторою лишь частью об­щества, далеко не удовлетворявшею требованиям "высшей спра­ведливости и разумности7. От того-то всегда и у всех народов прогресс имел характер частный, а не всеобщий. Делались улуч­шения в пользу то одной, то другой части общества; но часто эти улучшения отражались весьма невыгодно на состоянии не­скольких других частей. Эти, в свою очередь искали улучшений для себя, и опять на счет кого-нибудь другого. Расширяясь ма­ло-помалу, круг, захваченный благодеяниями прогресса, задел наконец в Западной Европе и окраину народа—тех мещан, ко­торых, по мнению г. Бабста, так не любят наши широкие н.атуры. Но что же мы видим? Лишь только мещане почуяли на себе благодать прогресса, они постарались прибрать ее к рукам и не пускать дальше в народ. И до сих пор массе рабочего сословия во всех странах Европы приходится поплачиваться, например, за прогрессы фабричного производства, столь приятные для ме­щан. Стало быть, теперь вся история только в том, что актеры переменились, а пьеса разыгрывается все та же. Прежде город­ские общины боролись с феодалами, стараясь получить свою долю в благах, которые человечество, в своем прогрессивном движении, завоевывает у природы. Города отчасти успели в этом стремлении; но только отчасти, потому что в правах, им наконец уступленных, только очень ничтожная доля взята была действительно от феодалов; значительную же часть этих прав приобрели мещане от народа, который и без того уже был очень скуден. Й вышло то, что прежде феодалы налегали на мещан и на поселян; теперь же мещане освободились и сами стали на­легать на поселян, не избавив их и от феодалов. И вышло, что ра­бочий народ остался под двумя гнетами: и старого феодализма, еще живущего в разных формах и под разными именами во всей Западной Европе, и мещанского сословия, захватившего в свои руки всю промышленную область. И теперь в рабочих классах накипает новое неудовольствие, глухо готовится новая борьба, в которой могут повториться все явления прежней... Спасут ли Европу от этой борьбы гласность, образованность и прочие бла­га, восхваляемые г. Бабстом,— за это едва ли кто может пору­читься. Г-н Бабст так смело выражает свои надежды потому, что пред взорами его проходят всё люди среднего сословия, бо­лее или менее устроенные в своем быте; о роли народных масс в будущей истории Западной Европы почтенный профессор ду­мает очень мало. Он полагает, кажется, что для них достаточно будет отрицательных уступок, уже ассигнованных им в мнении высших классов, то есть если их не будут бить, грабить, морить с голоду и т. п. Но такое мнение, во-первых, не вполне согласу­ется с желаниями западного пролетария, а во-вторых, и само по себе довольно наивно. Как будто можно для фабричных работ­ников считать прочными и существенными те уступки, какие им делаются хозяевами и вообще — капиталистами, лордами, ба­ронами и т. д.!.. Милостыней не устраивается быт человека; тем, что дано из милости, не определяются ни гражданские права, ни материальное положение. Если капиталисты и лорды и сделают уступку работникам и фермерам, так или такую, которая им са­мим ничего не стоит, или такую, которая им даже выгодна... Но как скоро от прав работника и фермера страдают выгоды этих почтенных господ,— все права ставятся ни во что и будут ста­виться до тех пор, пока сила и власть общественная будет в их руках... И пролетарий понимает свое положение гораздо лучше, нежели многие прекраснодушные ученые, надеющиеся на вели­кодушие старших братьев в отношении к меньшим... Пройдет еще несколько времени, и меньшие братья поймут его еще луч­ше. Горький опыт научает понимать многие практические истины, как бы ни был человек идеален <...>.

А что ни гласность, ни образованность, ни общественное мне­ние в Западной Европе не гарантируют спокойствие и доволь­ство пролетария,— на это нам ненужно выискивать доказательств: они есть в самой книге г. Бабста. И мы даже удивляем­ся, что он так мало придает значения фактам, которые сам же указывает. Может быть, он придает им частный и временный характер, смотрит на них как на случайности, долженствующие исчезнуть от дальнейших успехов просвещения в европейских капиталистах, чиновниках и оптиматах9? Но тут уж надо бы привести на помощь историю, которую призывает несколько раз сам г. Бабст. Она покажет, что с развитием просвещения в экс­плуатирующих классах только форма эксплуатации меняется и делается более ловкою и утонченною; но сущность все-таки ос­тается та же, пока остается по-прежнему возможность эксплуа­тации. А факты, свидетельствующие о необеспеченности прав рабочих классов в Западной Европе и найденные нами у г. Бабста, именно и выходят из принципа эксплуатации, служащего там основанием почти всех общественных отношений. Но при­ведем некоторые из этих фактов.

В Бреславле г. Бабст узнал о беспокойстве между рабочими одной фабрики, требовавшими возвышения заработной платы, и о прекращении беспокойства военного силою. Вот как он об этом рассказывает и рассуждает (стр. 37—38):

Вечером, провожая меня наверх в мою комнату, толстый Генрих сообщал мне, что где-то около Бреславля было беспокойство между рабочими. «Haben sie was vora Arbeiterkrawall gehort, Herr Proffessor?» — «Nein» *'.— «Es sind... Ciirassiere dahin gegangen, haben auseinandergejagt». (Послали туда кирасир, и они разогнали работников). Дело в том, что на некоторых заводах хозяева Понизили задельную плату, работники отказались ходить на работу; конечно, начали собираться, толковать между собой. Это .показалось бунтом, послали кирасир, и бедных рабочих заставили разойтись и воротиться к хозяевам на прежних условиях. Начни работники действительно бунтовать, позволь они себе насилие, бесчинства — тогда для охранения общественного спокойствия и благочиния правительство самого свободного государства в мире не только вмешивается, но и полное на это имеет право; а какое же дело правительству до того, что работники не хотят работать за низкую плату' Употребляет ля когда-нибудь полиция меры для вынуждения у фабрикантов возвышения за­работной платы? Такие случаи чрезвычайно как редки; а потому не следует притеснять рабочих, иначе все проповеди о благах свободной промышленности останутся пустыми и лишенными всякого смысла фразами. Кто смеет меня принудить работать, когда я не сошелся в цене? «Да зачем же они соединя­ются в общества? Это грозит общественной безопасности!» Так велите фабри­кантам прибавить жалованье. Нет, это говорят, будет противно здравым на­чалам политической экономии, — и на этом основании стачка капиталистов допускается, к ним являются даже на помощь королевско-прусские кирасиры, а такое кирасирское решение экономических вопросов, должно сознаться, очень вредно. Оно только доказывает, что в современном нам европейском об­ществе не выдохлась еще старая феодальная закваска и старые привыч­ки смотрят на рабочего как на человека подначального и служащего. Подоб­ные примеры полицейского вмешательства в дела рабочих и фабрикантов, к сожалению, не редки, и мы можем утешаться только тем, что лучшие пуб­личные органы не перестают громко и энергически восставать против всякого произвольного вмешательства в отношения между хозяевами и рабочими, ка­питалом и трудом. Такой произвол всегда наносит глубокие раны промышлен­ности, и если не навсегда, то по крайней мере надолго оставляет горечь и озлобление между двумя сторонами, а последствия этого бывают всегда бо­лее или менее опасны для общественного спокойствия.

Рассуждения г. Бабста очень основательны; но рабочий вов­се не считает утешительным, что за него пишут в газетах почтен­ные люди. Он на это смотрит точно так же, как (приведем срав­нение— о ужас! — из «Свистка»!) глупый ванька смотрел на господина, который ему обещал опубликовать юнкера, скрывше­гося чрез сквозной двор и не заплатившего извозчику денег ¹⁰..

Да и мы можем обратить г. Бабсту его фразу совершенно в про­тивном смысле. «Лучшие публичные органы не перестают гром­ко и энергически восставать против всякого произвольного вме­шательства в отношении между хозяевами и рабочими, капита­лом и трудом; и несмотря на то, произвол этот продолжается и по-прежнему наносит глубокие раны промышленности. Не пе­чально ли это? Не говорит ли это нам о бессилии лучших орга­нов и пр., когда дело касается личных интересов сословий?». Г-н Бабст может нам ответить, что до сих пор они были бессиль­ны, но наконец получат же силу и достигнут цели. Но когда же это будет? Да еще и будет ли? Призовите .на помощь историю: где и когда существенные улучшения народного быта делались просто вследствие убеждения умных людей, не вынужденные практическими требованиями народа?¹¹ •

<...> Порукою за будущее служит для г. Бабста общест­венное мнение. В доказательство великой силы его в Германии он приводит следующий факт. «Посмотрите,— говорит он,— ка­кое великое значение имеет здесь общественное мнение: весной 1857 года вышел проект нового ремесленного устава (о кото­ром говорили мы выше), а в июне того же года собрались ремес­ленники в Хемнице и Росвейне, протестовали против стеснения промышленности, и правительство не решилось предложить ус­тава на обсуждение палаты». Какое, в самом деле, сильное до­казательство!.. Ну, а «кирасирское разрешение промышленных вопросов» — одобряется общественным мнением? А все стеснения цехов находят себе в общественном мнении защиту?.. Да и после протеста ремесленников что же сделали,— сняли снеснения, расширили свободу промыслов? Ничего не бывало! Отчего же это общественное мнение, заставившее оставить проект но­вого устава, не заставило в то же время сделать и некоторые об­легчения для мелкой промышленности? Не оттого ли, что здесь общественное мнение (как угодно выражаться г. Бабсту) приняло для своего выражения форму не совсем обычную? Не от­того ли, хемницкие и росвейнские сходбища были — не прос­то отголоском общественного мнения, а криком боли притесняемых бедняков, решившихся наконец крикнуть, хотя это им и запрещено?..

Но, разумеется, и эта уступка была сделана только потому, что новые стеснения, предложенные новым уставом, были, собственно, никому не нужны. Иначе общественное мнение могло бы быть сдержано «кирасирскими возражениями». И кто бы по­мешал в Хемнице произвести в 1857 году то, что в 1859 году про­изводили кирасиры около Бреславля, или что в 1849 году прус­ские солдаты делали в Дрездене? ¹² Ведь самому же г. Бабсту рассказывал старый чех, как тогда, «упоенные победой и озлоб­ленные сопротивлением, солдаты кидались в дома и выбрасыва­ли с третьего этажа обезоруженных неприятелей — женщин и детей, как они прокалывали пленных и сбрасывали их с моста в Эльбу» (стр. 88).

<...> А до какой степени велика уже теперь сила образова­ния в сравнении с силою грубого произвола, об этом очень красно­речиво может свидетельствовать г. Бабсту история немецких уни­верситетов, которую он так хорошо излагает в своем четвертом письме. Университетам ли, уж кажется, не быть опорами обра­зования? Ведь это учреждение вековое, высшее, свободное, уко­ренившееся в народной жизни, особенно в Германии. И что же оказалось? Университеты ограничены, стеснены, подвергнуты преследованиям, в которых, по словам г. Бабста, каждое немец­кое правительство как будто хотело перещеголять друг друга... И все это прошло так, как будто бы все было в порядке вещей. А между тем как бесцеремонно поступали с бедняжками!

<...> Нет, нельзя и думать, чтобы отныне в Западной Европе все недостатки и злоупотребления могли уничтожаться и все бла­гие стремления осуществляться одною силою того общественного мнения, какое там возможно ныне по тамошней общественной организации. Так, называемое общественное мнение в Европе далеко не есть в самом деле общественное убеждение всей на­ции, а есть обыкновенно (за исключением весьма редких случа­ев) мнение известной части общества, известного сословия или даже кружка, иногда довольно многочисленного, но всегда более или менее своекорыстного. Оттого-то оно и имеет так мало зна­чения: с одной стороны, оно и не принимает слишком близко к сердцу те действия, даже самые произвольные и несправедли­вые, которые касаются низших классов народа, еще бесправных и безгласных; а с другой стороны, и сам произвол не слишком смущается неблагоприятным мнением тех, которые сами пита­ют наклонность к эксплуатации массы народной и, следователь­но, имеют свой интерес в ее бесправности и безгласности. Если рассмотреть дело ближе, то и окажется, что между грубым про­изволом и просвещенным капиталом, несмотря на их видимый разлад, существует тайный, невыговоренный союз, вследствие которого они и делают друг другу разные деликатные и трога­тельные уступки, и щадят друг друга, и прощают мелкие оскорб­ления, имея в виду одно: общими силами противостоять рабо­чим классам, чтобы те не вздумали потребовать своих прав... Самая борьба городов с феодализмом была горяча и решитель­на только до тех пор, пока не начала обозначаться пред тою и другою стороною разница между буржуазией и работником. Как только это различие было понято, обе враждующие стороны стали сдерживать свои порывы и даже делать попытки к сближению, как бы ввиду нового общего врага. Это повтори­лось во всех переворотах, постигших Западную Европу, и, без сомнения, это обстоятельство было очень благоприятно для ос­татков феодализма, как для партии уже ослабевшей. Но для мещан эта робость, ₍сдержанность и уступчивость была вовсе невыгодна: вместо того чтобы окончательно победить слабевшую партию и истребить самый принцип, ее поддерживавший, они дали ей усилиться из малодушного опасения, что придется поде­литься своими правами с остальною массою народа. Вследствие таких своекорыстных ошибок остатки феодализма и принципы его — произвол, насилие и грабеж — до сих пор еще не совсем искоренены в Западной Европе и часто высказываются то здесь, то там в самых разнообразных, даже цивилизованных формах...

Вообще, с изменением форм общественной жизни старые принципы тоже принимают другие, бесконечно различные фор­мы, и многие этим обманываются. Но сущность дела остается всегда та же, и вот почему необходимо, для уничтожения зла, начинать не с верхушки и побочных частей, а с основания. <...>

<...> Желание помочь делу как-нибудь и хоть сколько-ни­будь, замазать трещину хоть на короткое время, остановиться на полдороге к цели, удовольствоваться полумерой, в надежде, что потом авось это сделается само собой, по неминуемым законам прогресса, — такое направление деятельности вовсе не есть исключительное свойство русского человека, как полагают неко­торые патриоты. Так поступали деятели всех народов Европы, и от этой невыдержанности происходила, разумеется, большая часть их неудач. В этом смысле мы признаем, что народы За­падной Европы постоянно впадали в ужасную ошибку. И тем более мы удивляемся, каким образом могут некоторые ученые люди защищать благодетельность паллиативных мер ¹³ для буду­щего прогресса Западной Европы и отвергать реформы общие и решительные, как гибельные для ее благоденствия. По некото­рым предметам грешит в этом отношении и г. Бабст, хотя нужно признаться, что у него в иных случаях выражаются требования довольно широкие. Говоря о предоставлении гражданских прав евреям и требуя для них решительной полноправности, а не част­ных льгот, он приводит следующее сравнение. «Если вы хотите помочь разумному и деловому человеку в его предприятии,— неужели вы найдете более полезным отпускать ему деньги по грошам, чем вручить ему весь капитал, чтобы он был в состоя­нии приняться разом за производство» (стр. 11). Это сравнение очень умно; но его следует относить не к одним евреям: оно так же хорошо приходится и ко всем общественным преобразовани­ям, необходимым для Западной Европы... Тратиться по мелочи там решительно не для чего; нужно непременно пустить в оборот весь капитал, сколько его найдется.

<...>Да, счастье наше, что мы позднее других народов всту­пили на поприще исторической жизни. Присматриваясь к ходу развития народов Западной Европы и представляя себе то, до чего она теперь дошла, мы можем питать себя лестною надеж­дою, что наш путь будет лучше. Что и мы должны пройти тем же путем, — это несомненно и даже нисколько не прискорбно для нас. Об этом говорит и г. Бабст: «Неужели обидно нам, когда мы должны прийти к убеждению, что, оставаясь вполне самостоя­тельными, мы все-таки проходим и проходили те же эпохи исто­рического развития, как и остальные народы Европы? Не будь этого мы были бы какими-то выродками человечества» (стр. 103). Что и мы на пути своего будущего развития не совершенно избег­нем ошибок и уклонений, — в этом тоже сомневаться нечего. Но ­все-таки наш путь облегчен, все-таки наше гражданское разви­тие может несколько скорее перейти те фазисы, которые так мед­ленно переходило оно в Западной Европе. А главное — мы можем и должны идти решительнее и тверже, потому что уже вооруже­ны опытом и знанием... Только нужно, чтобы это знание было действительным знанием, а не самообольщением, вроде наивных восторгов нашей безыменной гласностью и обличительной лите­ратурой... Обольщаться своими успехами и приписывать себе излишнее значение всегда вредно уже и потому, что от этого является некоторый позыв почить на лаврах, умиленно улыба­ясь... Наклонность к этому всегда замечается у новичков в деле и у людей, от природы одаренных несколько маниловским скла­дом-- характера; они всегда готовы сказать: «Довольно! пора отдохнуть». Но, к счастью, у нас есть такие энергические деятели, как г. Бабст, которые своими призывами и указаниями на то, что делается у других, пробуждают и нас от дремотной лени... Радуясь этому прекрасному явлению, мы решились своим сла­бым голосом аккомпанировать мощной речи г. Бабста, с кротким намерением заметить только — что и того, что сделано у других, все еще слишком мало.

Впервые статья была напечатана в журнале «Современник» (1859, № 11, отд. III, стр. 65—84).

Поводом для написания статьи был выход в свет сочинения профессора Московского университета буржуазного экономиста И. К. Бабста «От Москвы до Лейпцига», написанного в форме путевых заметок и опубликованного в журнале «Атеней» за 1859 г. Н. А. Добролюбов полемизирует с либерально-западническими воззрениями Бабста и противопоставляет им революционно-демократические взгляды на цели и пути общественно-политических преобразований в России. В отличие от Бабста, он не идеализирует буржу­азный строй Западной Европы и на примерах из его сочинения показы­вает истинную сущность отношений между рабочими и буржуазией, считая борьбу между ними неизбежной. Добролюбов убедительно доказывает, что «ни гласность, ни образованность, ни общественное мнение», которыми так восхищался Бабст в Западной Европе, «не гарантирует спокойствие и доволь­ство пролетария» и служат только интересам власть имущих, что «пока оста­ется по-прежнему возможность эксплуатации», «только форма эксплуатации меняется и делается более ловкою и утонченною». Насколько это было воз­можно в подцензурных условиях, Добролюбов стремился довести до читате­лей мысль, что социальный вопрос и на Западе, и в России может разрешить только народная революция.

(Печатается в сокращении по изданию: Н. А. Добролюбов. Собр. соч. В 9-и т. Т. 5 М.— Л., 1962, стр. 452—471).

* Слышали ли вы что-нибудь про волнения рабочих, господин профес­сор?— Нет. {нем.). — Ред

¹ Милюков А. П. (1817—1897)—историк литературы. Добролюбов ци­тирует его книгу «Афины и Константинополь» (Спб., i859).

² Сорок — группа церквей одного района, составляющая староство, или благочиние

³ Вместо слов «ясно, что если уж Запад гниет, то и наше процветание придется назвать плесенью» в «Современнике» по цензурным условиям было напечатано: «можно извлечь и для нас полезные применения». Все последую­щие сокращения и изменения в журнальном тексте были сделаны по требова­нию цензуры.

4 Двух последних фраз цитаты в «Современнике» не было.

⁵ В «Современнике» иное окончание фразы: «его надежд относительно Европы».

⁶ Этой фразы в «Современнике» не было.

⁷ В этой фразе вместо слов «история делается и всегда делалась» в «Со­временнике» было «история всегда делалась»; вместо слов «далеко не удов­летворявшею» — «не всегда удовлетворявшею».

⁸ Вместо слов «во всех странах Европы» в «Современнике» было «в не­которых странах Европы».

' Оптиматы — в Древнем Риме политическая группировка рабовла­дельческой аристократии, которая выражала интересы крупных землевладель­цев и опиралась на сенат. Оптиматам противостояли популяры, имевшие под­держку -в народном собрании. Добролюбов называет оптиматами западноев­ропейских землевладельцев.

¹⁰ Добролюбов намекает на сюжет своего стихотворения «Безрассудные •слезы», опубликованного в № 2 «Свистка» («Современник», 1859, № 4) под псевдонимом «Конрад Лилиеншвагер» и высмеивающего дозволенную «глас­ность». «Ваньками» называли извозчиков.

¹¹ Текста от слов «где и когда существенные улучшения» до слов «прак­тическими требованиями народа?» в «Современнике» не было.

¹² Имеется в виду жестокое подавление прусскими войсками восстания в Дрездене в мае 1849 г.

¹³ Мер, не обеспечивающих полного, коренного решения поставленной за­дачи, полумер (от франц. palliation — временное облегчение).