Вопросы и задания.

1. Общественная обстановка в России в конце 40-х – начале 50-х годов. Цензурно-политический террор и русская журналистика.

2. «Современник» Некрасова и Панаева как наиболее прогрессивный журнал этого периода. Превращение журнала в предреформенное и послереформенное время в орган революционной демократии. Традиции Белинского.

3. Чернышевский и Добролюбов – главные критики «Современника». Соотнесенность политических взглядов с эстетическими. Полемика с либеральными изданиями.

4. Критика «реальная» и «эстетическая»

5. Оценка «Современником» крестьянской реформы 1862 года. Нелегальная прокламация «Барским крестьянам от их доброжелателей поклон»: жанр произведения, его соотнесенность с главной идеей; система аргументов; стилистические особенности.

6. Основные идеи и система аргументации в статье Н.Добролюбова «От Москвы до Лейпцига».

Практическое занятие 11

А.И.Герцен

VII ЛЕТ

Семь лет тому назад вышел первый лист «Колокола» в июле 1857. С тех пор много раз останавливались мы, сверяя свой путь с событиями и спрашивая себя, туда ли .мы идем, так ли идем? Цель наша, наши основные догматы были неизменны; задача наша та же, но способы разрешения ее должны были меняться. Мал ли, велик ли ручей, путь его зависит не от него, а от общих склонов и скатов материка.

Но, приближаясь к семилетью, нас занимал другой вопрос, и именно — следует ли нам вообще продолжать или приостано­виться и переждать пароксизм безумной реакции?

Россия явным образом сорвалась с пути, на который попала в 1855, и несется третий год рядом преступлений и нелепостей — к ряду бедствий, которые переработаются, может быть, но, на­верное, не пройдут ей даром.

Рев, вой, шипенье казенного, свирепого патриотизма заглуша­ет всякое человеческое слово. Образованная Россия оказалась гораздо больше варварской, чем Россия народная. На этом вар­варстве ее стали возможными ужасные дела и ужасные слова: казни в Польше, каторги в России, раненый Сераковский, вздер­нутый на виселицу', Чернышевский, белым днем выставленный у позорного столба, и все прочие неистовства правительства и общества.

Пока продолжается этот «запой» кровью, для чего наша речь? С кем нам говорить, для кого писать, печатать?

Если б не было так больно замолчать, мы замолчали бы... Замолчать — значит отвернуться, позабыть на время,— это свы­ше наших сил. У нас слишком много осталось любви и веры, слишком много накопилось негодования и ненависти, чтоб мол­чать. В душе нет мира и покоя; нет ни безучастья, ни отчаяния, наконец, после которого человек опускает руки и ждет, скоро ли упадет завеса.

Прошлое обязывает, Мы имели довольно голоса и смелости, чтоб начать речь... мы ее продолжали середь рукоплесканий сверху и снизу — надобно иметь дух продолжать ее, пока пьяные отрезвятся. Продолжать для того, чтоб не умолк последний про­тест, чтоб не заглохло угрызение совести, чтоб не было вдвое стыдно потом, чтоб иной раз опять выжечь клеймо позора на уз­ком лбе палачествующего правительства, обнищавшего дворян­ства и шпионствующей журналистики.

Итак, наш звон по-прежнему будет сзывать живых² до тех пор, пока они придут или мы убедимся, что их нет.

Не ждали мы, начиная нашу пропаганду, что придем к тако­му страшному времени, что будем в необходимости так гово­рить, — но разве кто-нибудь ждал?

В 1855 и в 1857 г. перед нами была просыпавшаяся Россия. Камень от ее могилы был отвален и свезен в Петропавловскую крепость³. Новое время сказалось во всём — в правительстве, в литературе, в обществе, в народе. Много было неловкого, неис­креннего, смутного, но все чувствовали, что мы тронулись, что пошли и идем. Немая страна приучалась к слову страна канце­лярской тайны — к гласности, страна крепостного рабства — роптать на ошейник. Правительство делало, как иерусалимские па­ломники, слишком много нагрешившие, три шага вперед и два назад, один все же оставался. Партия дураков, партия стариков была в отчаянии, крепостники прикидывались конституционными либералами...

С половины 1862 г. ветер потянул в другую сторону. На не­полное освобождение крестьян потратились все силы прави­тельства и общества — и заторможенная машина двинулась назад.

Мы спрашиваем всех деятелей, явившихся после смерти Ни­колая, от Константина, Горчакова и Суворова до братьев Милю­тиных ⁴, пусть они скажут, положа руку на сердце, предвидел ли­нз них кто-нибудь кровавую грязь, в которую Россия въехала по ступицу всеми четырьмя колесами благодаря таким кучерам, как Муравьев⁵, и подстегивающим лакеям, как Катков?

Предвидели ли они, что смертная казнь сделается у нас еже­дневным, обыкновенным делом, что военнопленных будут рас­стреливать, что раненых будут вешать, что будут в день казнить по шести человек по приказу какого-нибудь ничтожного гене­рала? *.

Что за тайно напечатанный листок юношеских мечтаний и тео­ретических утопий⁷ будут ссылать на каторжную работу и веч­ное поселение — людей молодых, честных, чистых, без уважения к их таланту, к их непорочному имени?

Что политических сосланных будут хуже содержать, чем при Николае, и что найдутся звери, которые предложат в Акатуевске селюлярную тюрьму?⁸.

Что у нас будут закрывать школы за то, что ученики не хо­тят целовать руку попу?⁹.

Что у нас разовьется литература доносов и она сделается ли­тературой дня, что язык журналистов оподлеет до языка пере­бранивающихся будочников и жандармов, что мы, развертывая газету, переходим в переднюю III отделения и в канцелярию съезжего дома?

Что Муравьев, которым гнушалась вся Россия и сам государь, сделается героем и что его в Москве будут сравнивать с Ермоло вым и Суворовым, а в Петербурге носить на креслах¹⁰, что Кат­ков будет выгонять сенаторов из Английского клуба ^и и серьезно принимать себя за будущего Сперанского?

Нет, этого никто не мог предвидеть. Ужасы, от которых серд­це обливается кровью и занимается дух, делались и при Николае сплошь да рядом. Забитое и трусливое общество молчало, не показывало- участия, лгало на себя сочувствие, но не аплодиро­вало. Своекорыстные исполнители делались холодными палача­ми. Теперь общество рукоплещет, палачи казнят с горячностию, делаются виртуозами, идут далее приказа.

Мы не можем привыкнуть к этой страшной, кровавой, безоб­разной, бесчеловечной, наглой на язык России, к этой литерату­ре фискалов, к этим мясникам в генеральских эполетах, к этим квартальным на университетских кафедрах, к этим робеспьеровским трикотезам ¹² Зимнего дворца, старым, седым, беззубым девкам и бабам, к этим Катковым в юбке и Аскоченским в кри­нолинах, с их просвирками, вынутыми за здравие Михаила Ни­колаевича¹³, безобразными образами, посланными ему в благо­словение,— к этим волчицам без молока, без Ромула и Рема, которые перенесли ревность диких самок в любовь к оте­честву.

• Ненависть, отвращение поселяет к себе эта Россия. От нее горишь тем разлагающим, отравляющим стыдом, который чув­ствует любящий сын, встречая пьяную мать свою, кутящую в публичном доме.

...Зачем, Россия, зачем твоя история, шедшая темными не­счастьями и глухою ночью, должна еще идти водосточными тру­бами? Зачем на другой день после освобождения, когда ты могла миру в первый раз от роду, с радостно поднятой головой, пока­зать, Какое руно сохранила ты, бедная, под розгами помещика, под палкой полиции под царским кнутом, — зачем ты дала себя стащить в эту канаву, в эту помойную яму? Терпи теперь, народ русский, на чужом пиру похмелье, неси на могучих плечах твоих, как богатырь-каторжник в одной сказке*, темными, длинными, гадкими, вонючими, скользкими, ледящимися переходами твоего будущего сына. Ты один выйдешь чист. Лишенный досуга мысли, ты не повинен в ими избранном пути, тебе насильно брили лоб, насильно дали ружье, и ты пошел, бессмысленно слушаясь, уби­вать и грабить с голода. Только ты не кичись этим — на том же основании право и море утопившее корабль, и волк, заевший

" путника...

Ну а вы, не-народ, опора нынешнего порядка дел, отцы отече­ства, интеллигенция, цивилизация, прочные интересы, демокра­тическая шляхта, командиры и учителя... вы ведь не достойны участи каторжника, вы же ничего не несете — вы уж так и оста­вайтесь. С.-петербургский обер-полицмейстер и николаевский ге­нерал-адъютант Кокошкин, ваш Курций, дал вам прекрасный пример... ^н.

Так вот до чего выработались вы в полтора века дрессировки, купленный потом, голодом, холодом целого народа, рубцами на его спине?.. Так этому-то вас научили немцы, академии, корпуса, университеты, лицеи, институты, смольные монастыри, гуверне­ры, гувернанты? Видно, конюшня родительского дома учила крас­норечивее, видно, натура холопа-рабовладетеля не так легко затыкается за пояс французской грамматикой? Поздравляем вас, на вашей улице праздник, только он необыкновенно короток. Вы даже того не сообразили, что шли в комнату, а попали в дру­гую ¹⁵, вы не знаете, кому вы подали руку, вы никогда не были разборчивы, а только надменны. Вы не узнали Емельяна Пугаче­ва, одетого не Петром III для службы народу, а квартальным надзирателем для царской службы... Вы еще не подумали, что значит голштино-аракчеевская, петербургски-царская демокра­тия, скоро почувствуете вы, что значит красная шапка на петров­ской дубинке. Вы погибнете в пропасти, которую роете вместе с будочниками, и на вашей могиле с деревянным крестом (мраморов будет не на что ставить) посмотрят друг другу в лицо — сверху лейб-гвардии император, облеченный всеми властями и всеми своеволиями в мире, снизу закипающий, свирепеющий океан народа, в котором вы пропадете без вести.

Кто кого сглазит?

Мы догадываемся, но не знаем. Вот что касается до вас, то бога ради не подумайте, что нам вас жаль. Помилуйте. Вам пора сойти со сцены, вы свое сделали; сделали вы нехотя, и за то вам нет уважения, сделали вы думая только о себе, и за то нет вам благодарности. Вы были той пустой средой, тем прозрачным проводником, которым свет западной науки осветил нашу тем­ную жизнь,— дело сделано и пойдет без вас. Вы, как воздух, пропуская лучи, не захватили себе света — увидели другие и зна­ют теперь, что у нас есть в хате и чего не достает. Эти другие пойдут работать, а вы прощайте. Только зачем вы так скверна гниете?'

Вместо того, чтобы со слов квартальных демократов и дема­гогов III отделения ругать польское дворянство, вы, милые кре­постники вчерашнего дня, поучились бы у них честной кончине. Какое прошедшее не искупится таким принесением себя на жерт­ву. Их очистительный, примирительный подвиг пойдет из века в века, будя юношу и мужа и заставляя биться всякое благород­ное сердце. Ну, а вас, демократическая аристократия, чем поми­нать, чем вы искупаете вашу чужеядную жизнь, ваше пиявочное существование?.. За что вас пожалеть? За то ли что Иоанн Грозный вас пилил, а вы ему пели псалмы? За то ли, что до Петpa вас из-за государева стола водили постегать за местничество и вы выпоронные приходили доедать курей верченых и пироги пряженые? За то ли, что после Петра вас, снём рубаху, били батожьем, а вы целовали его державную руку, а потом руку ко­нюха Бирона и его немцев, а когда пришел немец, которому сду­ру вас стало жаль и он не велел вас бить, так вы его отравили и задушили в Ропше? ¹⁶. За то ли, что деды ваши при Николае плясали у него на коронации, когда их сыновья шли скованные на каторжную работу? Разве за этих сыновей?

За них, за наших великих путеводителей¹⁷, да, за них многое можно бы отпустить их предкам.

Но что же сказать о их сыновьях?

У них не было их, у них были приемыши, им они и оставили наследство. Они его оставили той среде, с которой подымается и растет на свет Новая Россия, крепко подкованная на трудный путь, закаленная в нужде, горе и унижении, тесно связанная жизнью с народом, образованием с наукой. Ей доставалась одна обида сверху и одно недоверие снизу...Ей достается великое дело развития народного быта из неустроенных элементов его — зре­лой мыслью и чужим опытом. Она должна спасти народ русский от императорского самовластия и от него самого. Ее не тяготит ни родовое имущество, ни родовое воспоминание, в ней мало ка­питалов и вовсе нет привязанности к существующему.. Она стоит свободная от обязательств и исторических пут.

Предшественником ее был плебей Ломоносов, могучий объ­емом и всесторонностью мысли, но явившийся слишком рано. Среда, затертая между народом и аристократией, около века после него билась, выработывалась в черном теле. Она становит­ся во весь рост только в Белинском и идет на наше русское кре­щенье землею на каторгу в лице петрашевцев, Михайлова, Обру­чева, Мартьянова ¹⁸ и пр. Ее расстреливают в Модлине ¹⁹ и раз­брасывают по России в лице бедных студентов, ее, наконец,— эту новую Россию — Россия подлая показывала народу, выстав­ляя Чернышевского на позор.

Среда пестрая, хаотическая, среда брожения и личного выра­батывания, среда алчущая и неудовлетворенная, она состоит из всего на свете — из разночинцев и поповских детей, из дворян-пролетариев, из приходских и сельских священников, из кадет, студентов, учителей, художников; в нее рвутся пехотные офицеры и иной кантонист, писаря, молодые купцы, приказчики... в ней образцы и осколки всего плавающего в России над народным раствором. Вступая при новом брожении в иные химические сое­динения, они всплывают из народа и распускаются в нем. Это почва зародышей, засеянное поле, на удобрение которого пойдут гниющие и разлагающиеся верхи, чтоб и они не остались, как купец Коробейников²⁰, не взнисканными всепрощающей амнис­тией истории и всеперерабатывающим круговоротом жизни.

Удар за ударом бьет эту среду, она побита наголову, но дело не побито, оно меньше побито, чем 14 декабря, плуг пошел даль­ше и глубже. Зерна царского посева не пропадают на каторге, они прорастают толстые тюремные стены и снегом покрытые рудники.

Для этой новой среды хотим мы писать и прибавить наше слово дальних странников — к тому, чему их учит Чернышевский с высоты царского столба, о чем им говорят подземные голоса из царских кладовых, о чем денно и нощно проповедует царская крепость — наша святая обитель, наша печальная Петропавлов­ская Лавра на Неве.

Середь ужасов, нас окружающих, середь боли и унижений нам хочется еще и еще раз повторить им, что мы с ними, что мы живы духом... и не хотим больше ни исправлять неисправимых, ни лечить неизлечимых, а хотим вместе с ними работать над отысканием путей русского развития, над разъяснением русских вопросов.

1 июля 1864.

Статья А. И. Герцена опубликована впервые в «Колоколе» (лист 187 от 15 июля 1864 г., стр. 1533—1535, с подписью: И—р).

События первых пореформенных лет окончательно убедили Герцена в том, что русская либеральная интеллигенция открыто встала на сторону реакции и что союз, который Герцен старался прежде сохранить с ней — ради сплочения всех оппозиционных сил, — теперь невозможен. И Герцен, по его признанию, больше не хотел «исправлять неисправимых», «лечить неизлечимых». Теперь он обращается только к разночинцам — к «новой России», «закаленной в нужде, горе и унижении, тесно связанной жизнью с народом, образованием с наукой», объявляя, что именно для них он будет выпускать- «Колокол» и вместе с ними «работать над отысканием путей русского развития, над разъяснением русских вопросов».

Печатается по изданию: А. И. Герцен. Собр. соч. В 30-ти т. Т. 18. М., Изд-во АН СССР, 1959, стр. 238—244.

* «В газету «Голос» пишут из Иркутска, что там двое ссыльных и три крестьянина, дети каторжных, зарезали целое семейство бурят, а чтобы спря­тать концы в воду, сожгли юрту зарезанных. Злодеев отыскали и схватили. Их судили военным судом по полевому военному положению. Четверо из преступников приговорены к расстрелянию, а пятый сослан в каторжную ра­боту». После Петра I и Бирона ничего подобного не видала Россия. Кровь льется царскими палачами, как вода. Казни, к которым, скрепя сердце, едва осмеливалась прибегать Екатерина II, от которых сдерживался сам Николай, теперь совершаются ежедневно. Смертная казнь введена помимо Свода, каким-то задним крыльцом в уголовное законодательство^в. Какое полевое военное положение во время мира, зачем Сибирь в осадном положении?

¹ Сигизмунд Сераковский (1827—1863) — офицер русской армии, друг Чернышевского; возглавил в 1863 г. восстание в Литве, попал, раненый, в плен и был казнен.

² Девизом «Колокола» были взяты начальные слова-«Песни о колоколе» Шиллера: «Vivos voco»- (Зову живых).

³ Подразумевая под «камнем» Николая I, похороненного в соборе Петро­павловской крепости, Герцен напоминает евангельскую легенду о камне, кото­рый прикрывал гроб Иисуса и в день его воскресения был отвален сошедшим с небес ангелом.

⁴ Константин Николаевич, великий князь (1827—1892) — брат Александра II, в. 1862—1863 гг. наместник Царства Польского, в 1865—1881 гг. председатель Государственного совета. Горчаков А. М. (1798—1883) - дипломат, в 1856—1882 гг. министр иностранных дел. Суворов А. А. (1804—1882)—внук полководца, в 1861—1866 гг. петербургский генерал-гу­бернатор, член Государственного совета. Милютин Д. А. (1816—1912) — военный министр в 1861—1881 гг. Милютин Н. А. (1818—1872)—товарищ, министра внутренних дел, фактический руководитель всех мероприятий по под­готовке крестьянской реформы в 1859—1861 гг., в 1863—1866 гг. статс-секретарь по делам Польши, автор Положения о крестьянской реформе в Польше (1864).

^s Муравьев М. Н. (1796—1866) — ярый крепостник, жестокий усми­ритель польского восстания 1863 г., прозванный «Муравьевым-вешателем».

⁶ По своду законов 1832 г. смертная казнь допускалась только за госу­дарственные преступления. Однако во время польского восстания последние трактовались весьма расширительно и смертная казнь стала массовым явле­нием.

⁷ Прокламация Н. В. Шелгунова и М. Л. Михайлова «К молодому поко­лению» (1861).

⁸ Акатуевская каторжная тюрьма, которая находилась более чем в 600 ки­лометрах от Читы, была тюрьмой с особо жестоким режимом для политических заключенных. Селюлярная — клеточная.

⁹ В заметке, опубликованной в предыдущем 186 листе «Колокола», Герцен писал: «Кёльнская 1азета» («Kolnische Zeitung».— Ред.) говорит, что два выс­ших класса Школы правоведения закрыты за то, что ученики отказались лобызать руку священника, преподающего логику (кажется, не следовало бы по­ручать человеку веры науку 'мысля). Неужели и это правда?»

¹⁰ В «Московских ведомостях» (1864, 3 мая, № 98) подавление Муравь­евым восстания в Польше сравнивалось с победами Суворова и Ермолова. В отчете о встрече в Петербурге прибывшего из Вильно Муравьева сообща­лось, что его в кресле вынесли из вагона на руках («Московские ведомости», 1864, 30 апреля, №95).

¹¹ В статье «Наши прогрессы» Герцен писал: «Рассказывает же один жур­нал, что какой-то сенатор К-н, осмелившийся не одобрить ни мер Муравьева, ни поддержку их развратной прессой, был обруган Катковым и приглашен членами Английского клуба (где происходила эта сцена) оставить клуб!» (А. И. Герцен. Собр. соч. В 30-ти т. Т. 18, стр. 225).

¹² Т р и к о т е з ы (от франц. tricoter — вязать) — женщины из народа, присутствовавшие в судах при разборе дел изменников во время якобинского террора. «Трикотезами Зимнего дворца» Герцен иронически называет придвор­ных дам, ретиво выражавших свои восторги по поводу усмирения Польши.

¹³ Имеется в виду М. Н. М у р а в ь е в. v

¹⁴ Герцен иронически называет-С. А. Кокошкина, о котором ходили слухи, что он утонул, провалившись в помойную яму, именем легендарного римляни­на Марка Курция, который бросился в пропасть, раскрывшуюся в Риме, чтобы спасти город.

¹⁵ Герцен перефразирует слова Софьи из комедии Грибоедова «Горе от ума» (дейст. 1, явл. 4).

¹⁶ Имеется в виду Петр III, освободивший дворян от обязательной госу­дарственной службы. Вскоре после дворцового переворота 1762 г. он был за­душен в Ропше караулившими его гвардейскими офицерами.

¹⁷ Герцен говорит о декабристах.

¹⁸ Мартьянов П. А. (1834—1865)—сын крепостного крестьянина; из Лондона, где он находился по торговым делам, послал в 1862 г. письмо Алек­сандру II, где развивал идеи внесословной народной монархии во главе с зем­ ским царем. За распространение этого письма арестован при возвра­щении в Россию в 1863 г. и осужден на пять лет каторги и по­селение в Сибири.

¹⁹ 16 июня 1862 г. в крепости Модлин были расстреляны члены подполь­ной организации русских офицеров в Польше — И. Н. Арнгольт, П. М. Сливицкий и Ф. Ростовский. .

²⁰ Трифон Коробейников (ум. после 1594 г.) — купец и путеше­ственник, автор книги «Хождение Трифона Коробейникова и како ходил во. Иерусалим и многие святые места видел».