3. Содержание дисциплины

3.1. Содержание и тексты лекций

К лекции 1

Что изучает курс

Теории и методологии истории

Теория современной исторической науки уходит своими корнями в глубокую древность. Зародыши идей, образующих современные представления об историзме, можно найти в древнеиндийской, древнекитайской или античной цивилизациях, в трактатах, созданных мировыми религиями. Зарождение теории современной исторической науки можно соотнести с осевым временем, открытым во второй трети ХХ в. немецким психологом и философом К. Ясперсом (18831969). В своих трудах он показал, что в период между VIII и II вв. до новой эры в трех очагах мировой культуры (восточносредиземноморском, индийском и китайском) сложилась система универсальных ценностей, на основе которых стало развиваться самосознание человека и создаваться единая мировая культура. Двигателем процесса ученый назвал самопознание, включая научное познание.

Методология истории формируется на основе складывающегося теоретического знания и соответствует актуализирующимся моделям исторического описания. Она способствует решению тех задач, которые мировая цивилизация ставит перед народами и странами в различные исторические эпохи. До сего дня методология истории основывается на интуитивном постижении и/или рациональном осмыслении социокультурной реальности в ее прошлом и настоящем. Когда общество начинает интересоваться состоянием массового и профессионального исторического сознания, знания о теории и методологии истории обобщаются и приобретают известную самостоятельность.

Курс теории и методологии исторической науки  важнейшая учебная дисциплина, определяющая профессиональную подготовку студентов-историков. В российском университетском образовании этот курс появился во второй трети XIX в. Одно из первых пособий по курсу, «Методологию», написал академик Петербургской Академии наук Н.Г. Устрялов (18051870). С лекций Н.И. Кареева (18301931) в Петербурге и В.О. Ключевского (18411911) в Москве теория и методология истории стали обязательной частью обучения профессиональных историков.

Предмет курса можно определить как изучение логико-гносеологических основ современного исторического знания.

Объект изучения – теоретические модели и методологические принципы современной исторической науки, а также опыт их реализации в исследовательской практике прошлого и настоящего.

Задачи курса – познакомить студентов с основными видами теоретических воззрений на историю, показать многообразие методологических подходов, существующих в современном историческом знании, условия и границы применения наиболее популярных приемов и методов исторического исследования, выработать практические навыки анализа ключевых понятий и методологических компонентов в конкретных исторических текстах.

Цель курса – ввести студентов в творческую лабораторию историка, познакомить их с существующими теоретическими конструктами и методологическими принципами исторических исследований, убедить студентов в чисто практической приложимости теоретико-методологических знаний и навыков, научить их осознанно определять исходные позиции собственной исследовательской практики.

Лекция 2

ОСНОВНЫЕ ЭТАПЫ РАЗВИТИЯ

ТЕОРИИ И МЕТОДОЛОГИИ ИСТОРИИ

В НОВОЕ И НОВЕЙШЕЕ ВРЕМЯ

Приемы и принципы исторического мышления нового и новейшего времени формировались на базе ренессансного историзма и рационализма времен раннего европейского модерна. Основой складывавшейся картины мира стали натурфилософия с ее преклонением перед гармонией природы и естественными законами. Классическая механика в той простоте, которую она обрела в интерпретации английского мыслителя, ученого, философа и государственного деятеля сэра Исаака Ньютона, стала исходной точкой для понимания строения как природы, так и общества. Социологические взгляды осмысливались с позиций натурфилософии и подавались как «социальная физика» (Т. Гоббс, например). Методологические основы исторического знания нового времени рассматривались с точки зрения рационализма и сенсуализма. Общезначимость и распространенность получили принципы рационализма, сформулированные в работах Ф. Бэкона. Вслед за ним большинство ученых признало продвижение от простого к сложному генеральным методом научного познания. Соотношение эмпирического (опытного) и теоретического знания представлялось восходящей иерархией (движением вверх по ступеням познания от простого к сложному, от эмпирического к теоретическому). Ученые считали, что у подножия лестницы познания лежит простейший чувственный опыт (т.е. опыт, полученный при помощи органов чувств). Затем следует простое опытное знание, полученное при помощи наблюдения. Очередная ступень – научный эксперимент. А результаты экспериментальной науки позволяют подняться на самую высокую ступень лестницы познания и осуществить научный синтез. Он ложится в основу теоретико-методологического осмысления действительности и становится фундаментальным (в терминологии XVIII в. генеральным) знанием.

Гносеологическая коллизия на заре нового времени оформлялась противопоставлением представлений о принципиальной несовместимости религиозного и научного знания, самоценности не откровений, а опытного знания, универсальности принципов не только иерархичности, но и системности. По сути дела, вектором развития гносеологической парадигмы нового времени, унаследованной и научным мышлением новейшей эпохи, стало постепенное осознание системной организации природы, общественной жизни и человеческого мышления. Развитие методов исторического поиска шло от описания к моделированию, освоение понятия системности – от простейшей систематизации (упорядочиванию объектов по одному или группе признаков) к осмыслению природы динамических систем и теории хаосов.

В развитии историософии нового и новейшего времени можно выделить несколько этапов. Каждый из них характеризуется напряженными научными поисками и открытиями, принципиальными для формирования и развития определенных форм профессионального и массового исторического сознания.

Внутри каждого этапа выделяются повторяющиеся фазы:

– тяга к интеграции накопленных знаний и поиски новых объектов изучения и новых способов исторического синтеза;

– обращение к опыту естественных или смежных областей знания для расширения методологических возможностей исторического синтеза;

– углубленное изучение конкретной проблематики и накопление новых опытных знаний на базе новых приемов исторического синтеза;

– дезинтеграция исследовательского поля и потеря целостности исторического сознания, не способного осмыслить массу накопленного знания в устоявшейся парадигматике формализованных приемов научного изучения;

– осознание необходимости искать новые приемы и методы обобщения исторического материала и исторического опыта; попытки найти более совершенные приемы методологического синтеза.

Внутри каждой из фаз историческое знание осмысливается через образы «белых пятен» в истории, «мифа» и «точного научного знания», «фундаментального» и «частного» знания, соотношения «теоретических» и «прикладных» дисциплин. Эти образы постоянно меняются. Их применение позволяет ученым создавать понятия (мифа, точности в научном знании, теоретического и прикладного в истории), которые завоевывают себе место в историческом знании.

Представления об общественной значимости исторического знания, о его социальных функциях формируют разные формы исторической идентичности, доступные как профессионалам, так и массовому сознанию.

Остановимся более подробно на каждом из этапов развития историософии нового и новейшего времени.

Первый период – эпоха Возрождения (включая ее поздние периоды, которые французский историк Ф. Бродель связал со становлением менталитета индустриального общества). Ренессансный историзм ввел понятие исторической эпохи и самоценности настоящего, по-новому осмыслил понятие преемственности, отдал приоритет земной истории по сравнению с историей божественной и поставил в центр земной истории человека. Главное завоевание эпохи Возрождения, изменившее историческое сознание позднего средневековья – осознание творческих возможностей человека, приоритет деятельного начала личности.

XVII – первая треть XIХ в. – становление и развитие просветительского историзма. Это время установления интеллектуального приоритета третьего сословия, облегчившего его выход на политическую арену. Просветительский историзм осмыслил развитие общества с позиций принципов натурфилософии, ввел в социогуманитаристику понятие естественного закона, создал «социальную физику», которая с позиций естественного права и общественного договора объясняла рождение государственной власти, разделил представления о социуме и государстве, ввел в научный оборот понятия «цивилизация», «просвещение» и «общественное мнение», с их помощью осмыслил законотворческую деятельность и заложил основы социального конструирования. Социальным конструированием уже в ХХ в. стали называть целенаправленное изменение социальной реальности при помощи просветительской и законотворческой деятельности. В XVII–XVIII вв. просветители ставили проблему конкретнее и уже. Они говорили об изменении общественных нравов путем просвещения и справедливых законов, издаваемых просвещенным монархом или парламентом, понимающим и соблюдающим законы общей пользы. Зато историческое знание осознало себя наукой, стало учиться оперировать понятиями причинности, закономерности и случайности, представлениями об исторических источниках и методах работы с ними. Историки осваивали сравнительно-исторический метод, но история была не столько целью изучения, сколько средством осмысления реальности. Не случайно просветительская философия создала «философскую историю». Ее расцвет пришелся на 1730–1790-е гг., а последней философской системой, использовавшей историю для осмысления и описания картины мира, стала философия Г.В.Ф. Гегеля. Позднее, уже в ХХ в., те же принципы «философской истории» были использованы для придания статуса философской системы частной политэкономической теории К. Маркса.

Вторая треть – конец XIX в. (примерно до середины 1890-х гг.) – эпоха, когда социогуманитаристика попыталась выйти из кризиса просветительской философии при помощи философии утилитаризма и позитивизма. На смену просветительскому историзму пришел позитивистский историзм. Политическая история, господствовавшая в просветительской историографии, уступает ведущие позиции другим отраслям исторических знаний. Из них приоритетными постепенно становятся история хозяйства (она вскоре превращается в экономическую историю и социологию) и история культуры. Последняя достаточно быстро начинает чувствовать себя наукой о человеческом мышлении и реализуется как в специализированных областях исторического знания – источниковедении, историографии и историософии (теории истории), так и самостоятельно. Вектор развития исторического знания определяет культурно-историческая школа. Ее модификации возникают во всех европейских странах, достаточно заметно вовлеченных в процесс модернизации.

Позитивистский историзм попытался осуществить исторический поиск на основе методологии естественнонаучного познания и найти общий (генеральный) общественный закон. Позитивизм создал классификацию научного знания по степени его точности и достоверности. Он отвел психологии (науке о душе) роль связующего звена между естественнонаучным и социогуманитарным циклами человеческих знаний. Тем не менее, уже в 1840-х гг. появилась особая область социогуманитаристики – социология, – наука, которая может изучать развитие общества при помощи естественнонаучного инструментария и получать точное верифицируемое знание о разных формах людских общежитий. Именно ей О. Конт отдал функцию связующего звена между естественнонаучным и гуманитарным циклами в своей классификации наук.

Позитивистский историзм учится оперировать социологическими категориями и признает особый статус психологии в изучении культуры. Закладываются основы культурологи. Методология исторического поиска еще не осознает своей самостоятельности. История ищет свои методы в изучении то общественных структур, то искусства и литературы. Поскольку в науке господствуют атомарные теории, методологические поиски в истории тоже ведутся для выявления «последнего основания», на котором должно держаться историческое равновесие. Рядом с органическими теориями исторического развития появляется все больше частных теорий, объясняющих историю изучаемого объекта через частные законы, присущие лишь ему. Складывается корпус вспомогательных исторических дисциплин, предназначенный для решения частных задач исторического познания. Через регионализацию науки позитивистский историзм учится оперировать понятиями общего и частного закона.

Позитивизм ставит проблему точности и доказательности исторического знания и пытается решить ее через осмысление познавательных возможностей исторического источника. В рамках позитивистского историзма источниковедение получило статус особой области исторических знаний, а герменевтика была признана областью, способной давать более точные знания об истории, чем описательная история (эпистемология). Область изучения законов общественного развития постепенно становится прерогативой социологии.

Все более генерализирующую форму приобретает достаточно частная политэкономическая теория, предложенная немецким ученым и политическим деятелем К. Марксом. В ней до завершающего момента оказались доведенными рационалистические и конструктивистские устремления эпохи Просвещения. История была представлена как естественнонаучная материалистическая область знаний, обладающая способностью выявлять общие и частные исторические законы, а также оперировать ими ради изменения мира. Доведя до крайности идеи целенаправленного изменения мира для построения государства всеобщей справедливости, марксизм вместе с тем стал и первой системной теорией общественного развития, нашедшей применение в конкретных исторических работах.

В 1870–1890-х гг. разгораются споры о сущности исторического познания. В столкновении сторонников естественнонаучной и особой, фактически вненаучной, природы исторического знания проявляются признаки надвигающегося методологического кризиса.

Приближающийся кризис носит системный характер. С одной стороны, он связан с углубляющимися процессами модернизации, которые постепенно меняют лицо европейского континента и все явственнее приобретают черты глобальных изменений, с другой, – отражает потребность изменения картины мира. Необходимость новой картины мира становится заметнее по мере развития познавательных возможностей науки. Понятие системы наука нового времени осваивала на таких объектах, как механизмы и общество (в его государственной, т.е. достаточно упорядоченной, институализированной ипостаси). Наиболее далеко она продвинулась в изучении органических соединений (область органической химии) и описании эволюции видов растений и животных (сфера биологии и зоологии). Но приближалась революция в физике, поставившая под сомнение то, что классическая наука считала основой устойчивости мироздания, – представления о неделимости атома, всеобщности материи, неразрывности и неизменности времени и пространства.

Вторая половина 1890-х гг. – 1970-е гг. – время становления и господства неопозитивистского историзма. Историкам, как и другим социогуманитариям, приходится на практике учиться различать и по-разному описывать механические и органические системы. Открытия в физике ломают привычную картину мира. Социогуманитарии оказываются в изменяющемся мире. На первых порах у них возникает ощущение, что с крушением атомарных теорий исчезла материя, пропала устойчивость и неизменность мира. Удовлетворительно объяснить его неустойчивость ученые не могут. Положение усугубляется социально-политическими потрясениями, самыми серьезными из которых становятся даже не революции (хотя победа Октябрьской революции 1917 г. в России создала новую геополитическую реальность – биполярный мир). Более масштабными гуманитарными катастрофами становятся мировые войны. Они приводят к краху крупнейшие империи (первыми рухнули так называемые континентальные империи: Австро-Венгерская, Российская и Германская), сталкивают мир с глобальной угрозой милитаризма, фашизма, тоталитаризма. С появлением и усовершенствованием оружия массового уничтожения они ставят под вопрос существование жизни на планете. Мировое сообщество вынуждено сделать выбор и отказаться от привычных форм господства великих держав над менее «цивилизованными» народами в пользу мирного сосуществования, добрососедства, демократии и взаимопомощи.

Историки оказываются в такой же растерянности, как и другие социогуманитарии.

Потерпев фиаско в поисках общих исторических закономерностей, социогуманитаристика провела грань между естественнонаучным и социогуманитарным знанием. Историческая наука теряет свою целостность и дробится на умножающееся множество частных дисциплин. Историческое знание растворяется в областях социогуманитаристики, претендующих на бóльшую научность и фундаментальность (в социальной и культурной антропологии, гендерных исследованиях, интеллектуальной истории), оно теряет характер всеобщности и приобретает статус частности, локальности. Поскольку за историей закрепляется функция описания конкретного, в методологии истории вновь завоевывает свои утраченные позиции эпистемология. Вместе с тем умножение числа исторических дисциплин, создание циклов социогуманитарных знаний усиливает потребность в методологическом синтезе. Основой методологического синтеза становится общая теория систем. Она помогает естественнонаучному знанию осознать целостность механизмов, управляющих природой и обществом, соединить учение о материи с теорией информации и создать искусственный интеллект. Историки, особенно советские, с энтузиазмом обращаются к общей теории систем, однако быстро убеждаются, что прямой перенос ее законов на общественные структуры и системы наталкивается на недостаточно устойчивую природу последних.

Сторонники сциентистской истории осмысливают исторические закономерности с позиций естественнонаучной природы исторического знания. Они социологизируют и идеологизируют историю. Сторонники цивилизационного подхода и культурной антропологии вводят понятие деконструктивизма, чтобы подчеркнуть независимость исторического знания от идеологических схем. И те и другие ощущают неполноту получаемых исторических знаний и ищут пути к более продуктивным приемам исторического синтеза.

Роль научного аппарата историки отдают инструментарию, разработанному социологией. Поскольку вне поля зрения усредненных показателей и тенденций остаются сфера частной жизни, интеллектуальный поиск и творчество, историки вынуждены искать методы, способные более полно описать историю повседневности и психологию творчества. Происходит то, что историки науки стали называть «лингвистическим поворотом» в истории и «историческим поворотом» в социологии, психологии и филологии. Рождается эстетика постмодерна. Постмодерн не создает нового типа историзма, в нем подчеркивается энергия бунта и несогласия с просветительскими канонами осмысления мира. Историческое творчество возвращается в сферу литературы и искусства, что дает историкам простор для воображения и облегчает поиски выхода из методологического тупика.

1980-е гг. – начало 2000-х гг. – зарождение «нового историцизма». Парадигматика исторического поиска определяется противопоставлением знания эпохи модерна знаниям эпохи постмодерна. В научный оборот вводится понятие «модерн», которым стали обозначать этап европейской культуры, связанный со становлением, развитием и глобализацией капиталистических отношений. Поскольку в теории модернизации на первый план вышли геополитические, социокультурные и этические последствия индустриализации, развитие общества стало осмысливаться с позиций успеха борьбы за гражданское общество демократического типа и универсальные права человека.

Признав приоритет общедемократических ценностей времен Великой французской буржуазной революции в современном обществе, ученые оказались в трудном положении. Регионализация науки, изменение соотношения научных центров и выравнивание неравномерности развития социогуманитаристики обусловили необходимость «европеизации» социогуманитарных знаний стран третьего мира. С изменением геополитических реалий в число таких стран попали не только бывшие колониальные владения, добившиеся независимости и вошедшие в орбиту глобализации, но и страны бывшего социалистического лагеря, в том числе Казахстан, Китай и Россия. Более того, приток эмигрантов из менее благополучных стран и регионов изменил демографическую и социокультурную ситуацию в развитых европейских странах. Рост конфликтов на межнациональной почве и их глобализация при помощи противопоставления стран с «развитой демократией» «мировому терроризму» и «религиозному фундаментализму» актуализировали потребность в социальном конструировании. Но его параметры, предложенные просветительской философией XVIII в., безнадежно устарели. Попытки их реализации в Африке, на Балканах и в странах бушевского «Востока» привели лишь к усилению социальной конфликтогенности как внутри «реформируемых» стран, так и вокруг них. Таким образом, мир оказался перед необходимостью вновь и в более крупных масштабах решать проблему перехода общества от доиндустриального к постиндустриальному. Происходит попытка создать особую теорию транзитивности, т. е. выявить закономерности перехода обществ от доиндустриальных (традиционных) к индустриальным и постиндустриальным. Теория транзитивности наталкивается на чрезмерную устойчивость стереотипов представлений об идеальном государственном организме как раннебуржуазном «государстве всеобщего благоденствия».

«Новый историцизм» – понятие условное. Пока он осознает себя принципиальным противником стереотипов просветительской философии, но ему требуется самостоятельный механизм, способный преодолеть инерцию массового социогуманитарного сознания, которое веками воспитывалось в преклонении перед ними. Противостояние между сторонниками сциентизма и поклонниками постмодерна осознает себя генеральным внутри современной социогуманитаристики. Сциентисты относятся к истории как к полноценной науке и стараются понять специфику научности исторического знания, использовать опыт исторического изучения для реконструкции некогда существовавшей исторической реальности. Для этого они ищут более совершенные механизмы верификации исторического знания. Постмодернисты сближают историю с литературой, главным в истории считают анализ формы и подчеркивают символическое содержание и наименующую функцию исторического знания, которое способно творить современную реальность так же эффективно, как литературное творчество или СМИ. Найти равнодействующую в этом споре поможет, скорее всего, становление нового понимания историзма, в основе которого будут лежать две теории, организующие современное научное знание: теория динамических систем и информатика.

Лекция 3

СОВРЕМЕННЫЕ МАКРО- И МИКРОИСТОРИИ:

АНТРОПОЛОГИЧЕСКОЕ ИЗМЕРЕНИЕ

КАК ПОИСК ИДЕНТИЧНОСТИ

В отечественной науке можно отметить несколько импульсов, проявивших тягу социогуманитаристики к антропологическому пониманию истории. Первоначально она проявилась в становлении естественнонаучного взгляда на самосознание народа. Наиболее отрефлексированным этот подход к отечественной истории оказался в незавершенном труде А.П. Щапова о самосознании русского народа (1870-е гг.). В сочинениях Н.А. Бердяева и С.Л. Франка 19201940-х гг. антропологический взгляд на отечественную историю эволюционировал в философскую антропологию. Вторым рождением исторической антропологии в России стала деятельность А.Я. Гуревича, с 1970-х гг. позиционировавшего себя как сторонника и последователя французской школы Анналов. С 1980-х гг. семинар А.Я. Гуревича в Институте всеобщей истории РАН и журнал «Одиссей: Человек в истории» стали играть заметную роль в развитии отечественного исторического знания. В конце 1990-х  начале 2000-х гг. историческая антропология заняла в российской социогуманитаристике ведущее место, однако ее положение стало своеобразным. В методологическом отношении историческая антропология в современном историческом знании – скорее интеллектуальное поле для поиска междисциплинарного синтеза, чем отрасль конкретного знания. Но в современном мире у нее есть и еще одна функция: она связана с потребностью научного сообщества в более развитых формах идентичности. Особенно сильно эта потребность ощущается в российском обществе, долго пребывающем в состоянии затяжного кризиса как индивидуальной, так и массовой идентичности.

В последнее время в научной среде, особенно среди ученых, занимающихся методологией истории, все чаще поднимается вопрос о связи отечественной культуры с культурой варварских обществ. Она подчеркивается, как правило, применительно к первым векам русской культуры. Корректная постановка вопроса, тем не менее, заставляет пристальнее смотреть на архаичность наиболее устойчивых структур российского менталитета, в том числе и исторического. Распространенность форм коллективной идентичности, кажущееся отсутствие массового тяготения к индивидуализму в российском обществе как начала, так и конца ХХ в., слабое осознание даже среди интеллектуалов потребности в индивидуализации своего поведения, традиционные для русской культуры проблемы свободы личности и якобы неизбежной необходимости подчинения личностного начала коллективному (частных интересов человека, особенно образованного, «общему благу» как приоритету государственных интересов) заставляют специалистов внимательнее изучать собственный менталитет и рассматривать его не только с точки зрения развития профессиональных навыков, накопления знания об обществе, но и с позиции преодоления очередного кризиса идентичности. Таких кризисов в новейшей истории российской культуры за короткое в историческом масштабе временя (сто с небольшим лет) накопилось более чем достаточно. Одни были продуктами внутреннего развития российского общества, другие ─ общими для европейской или мировой культуры. Потребность в антропологическом измерении собственной истории возникала при любом из кризисов.

В процессе преодоления массовых кризисов идентичности в профессиональной социогуманитарной среде особое место принадлежит исторической антропологии.

Антропология как комплексная наука о человеке стала существенной составляющей европейской социогуманитаристики с рубежа XIX─XX вв. Ее институализация происходила на фоне разочарования гуманитарного знания в атомарных теориях и кризиса механистической картины мира. Известный русский медиевист Л.П. Карсавин в своей книге «Философия истории»¹, напрямую связал кризис исторического менталитета с революцией, происходившей тогда в физике, и с открытием микромира, существующего по своим законам. Гуманитариев начала ХХ в. особенно смущало то, что законы микромира оказались не связанными напрямую с известными законами макромира. Для одних (например, для В.О. Ключевского) это несовпадение стало причиной разочарования в существовании исторических законов как таковых, для других (того же Л.П. Карсавина, например, или для будущих основателей школы Анналов) ─ поводом для поиска новых подходов к изучению роли авторства в источниковедении и историографии.

На рубеже XIX─XX вв. гуманитарное знание стало более четко осознавать специфику своей методологии и исследовательскую сложность своего объекта. Популярность методологических размышлений немецких ученых, особенно Г. Риккерта, как раз и рождалась такими представлениями.

Попытки европейских исследователей от В. Дильтея и Л. Фон Ранке до А.С. Лаппо-Данилевского и С.Л. Франка выйти на психологический аспект социогуманитарного знания также отражали стремление ученых понять сложность и специфику объекта социогуманитарного познания.

Размышления начала ХХ в. существенно расширили методологическую базу исторического знания, особенно представления о природе исторического нарратива, специфике исторических источников и особенностях работы с ними. Эффект оказался неожиданным. Убедившись, что такой элементарный «кирпичик» человеческого общества, как человек, не поддается адекватному изучению традиционными средствами ни естественных, ни социогуманитарных наук, социогуманитарное знание стало бесконечно дробить и упрощать объект изучения, конкретизировать находимое, фактографировать свои наработки. Понятие «Человек» не перестало быть объектом внимания научного сообщества, но как компонент научного познания автоматически приобрело другую функцию. Во всем многообразии своего социокультурного существования оно стало звеном, связывающим все области знания о человеке от биофизики до культурологии. В течение всего ХХ в. антропология помогала мультипредметной социогуманитаристике не разорвать окончательно связи с точностью и верификацией как необходимыми элементами научного знания. Вместе с тем антропология давала и дает необходимый простор для осмысления социогуманитарного знания как единого социокультурного целого. Не случайно антропологический взгляд на предмет исследования начинает привлекать преимущественное внимание ученых самых разных специализаций (не исключая естественных и точных наук) в периоды резких смен научных парадигм. Закономерен и тот факт, что рано или поздно среди энтузиастов антропологического изучения находятся строгие методологи, которые отказывают очередной ипостаси научной антропологии в праве считаться научной дисциплиной или метанаукой и переводят ее из области научной таксономии в сферу ученой мифологии. Так, отечественная социогуманитаристика на рубеже ХХ─XXI вв., как некогда на рубеже предшествующих столетий, вновь увидела в исторической антропологии панацею от чрезмерной социологизации и этнизации гуманитарного знания. Она попыталась заменить историю рядом специальных и вспомогательных научных дисциплин, а когда их количество стало угрожать целостности исторического сознания, стала понимать, что историческая антропология в ее различных воплощениях на почве разных национальных и культурных традиций «скорее явление, чем конкретная наука»². С точки зрения истории научная проблема заключается в самóм увлечении отечественной социогуманитаристики последней трети ХХ ─ начала XXI в. исторической антропологией, поэтому его можно рассмотреть как явление отечественной культуры. Исследовать подобный объект можно через понятие идентичности, а источниками, которые аутентично отражают состояние разных форм идентичности в отечественной культуре указанного времени, могут стать мемуаристика и автобиографическая проза различной жанровой принадлежности. Такая постановка исследовательской проблемы не противоречит и положению исторической антропологии в зарубежной социогуманитаристике. Ведь не случайно ее популярность в научных кругах совпала с появлением в литературном творчестве ХХ в. нового жанра, по сути, той же автобиографической прозы, получившего название non-fiction.

Остановимся на соотношении автобиографической прозы с историческим сознанием.

Исторический менталитет складывался в России нового времени под влиянием идей Просвещения. Отдавая предпочтение идеям немецкого Просвещения, периодически увлекаясь более радикальными теориями французских просветителей, российское осознание истории развивалось при доминировании идей этатизма. В исторических сочинениях присутствовали в основном макрообъекты ─ государство и народ. Даже личность представала перед историками (и профессионалами, и любителями) в качестве макрообъекта ─ великой (позже исторической) личности или персонификации либо государства, либо народа. Личность была для историков, пользуясь терминологией Х. Уайта, скорее метафорой, чем конкретной исторической проблемой. Уже во второй трети XIX в. антропологический подход к российской истории воспринимался на фоне господствующих паттернов исторического сознания как проявление радикального свободомыслия (мысли о российской истории в «Философических письмах» П.Я. Чаадаева, отстаивающего право личности на автономное существование, или в антропологической этике Н.Г. Чернышевского, например). Личность как объект микроистории стала постигаться в мемуарных произведениях.

Навыки антропологического подхода к восприятию личности как объекта исторического исследования вырабатывались медленно и трудно. Еще в 1980-х гг. специалисты по мемуаристике заметили, что развитие мемуарного жанра в России имело вид периодических импульсов. Тот же импульсный принцип увлечения мемуарным творчеством наблюдался в советское и постсоветское время. Сохраняется он и в настоящий момент. Мемуарным произведениям приходится решать сходные задачи. Потребность писать и читать мемуары возникает в те моменты отечественной истории, когда без осмысления роли и места конкретных людей в исторических судьбах страны невозможен выход из острого социокультурного кризиса ни на микро-, ни на макроуровне. И именно микроуровень помогает исследователям избавляться от давления господствующих в отечественном менталитете просветительских стереотипов. Историческая антропология помогает придавать таким стереотипам, овладевшим сознанием профессионалов до полной бессознательности их восприятия, статус искусственно конструируемых научных мифов и требовать их деконструкции.

В России мемуарное творчество превращается в массовый жанр достаточно поздно. При наличии постоянно проявлявшейся потребности в автобиографической прозе с последней трети XVII в., заметным фактом отечественной культуры мемуарные произведения становятся лишь во второй трети XIX в. Мемуарные и автобиографические тексты неоднократно возвращаются к более упрощенным формам. Люди из разных сословий и социальных групп медленно вовлекаются в круг создателей мемуаров. В советское время происходит искусственное расширение круга мемуаристов за счет людей, фактически не принадлежавших к письменной культуре. Клишированность автобиографических нарративов, структурная и функциональная похожесть даже беллетризированных мемуарных текстов ─ особенности мемуарного творчества в России, которые свидетельствуют о недостаточно быстром развитии отрефлексированных и рационализированных форм индивидуальной идентичности в российской культуре нового и новейшего времени. Ничего неожиданного в замедленности становления автобиографического нарратива нет. Ведь мемуарное творчество ─ продукт урбанистической культуры, а города вместе со своей инфраструктурой до сих пор развиваются в России медленно и крайне неравномерно.

В постсоветском обществе градообразовательные процессы лишились такой существенной подпитки, как ускоренное развитие промышленных предприятий. Более заметную роль стали играть посредническая торговля и движение финансовых потоков, что вновь акцентировало в российском обществе необходимость ускоренного разрыва структурных связей феодального, а то и дофеодального характера. Современная политкорректность заменила термин «феодальное общество» на неравнозначное понятие «традиционное общество», но не отменило стадию первоначального накопления, растянувшуюся для России и стран, вовлеченных в орбиту ее геополитических интересов, на несколько веков. Даже достаточно самоочевидная роль высоких технологий в качестве локомотивов урбанистической культуры только начинает осознаваться российским обществом. Потребность же в автобиографической прозе вновь усиливается массовым кризисом идентичности. Острее других в современном обществе его испытывает отечественная интеллигенция.

Обращает на себя внимание тот факт, что в отечественной культуре последних лет ослабевает видимая связь автобиографической прозы с историческим нарративом. Если мемуарные произведения, публикуемые в конце 1980-х ─ 1990-х гг., брали на себя функцию заполнения «белых пятен» отечественной истории, особенно новейшей, то в 2000-х гг. поток автобиографической прозы заметно сократился. Стал меняться и ее характер. Историками оказалась более востребованной биографика, которая существенно профессионализировалась в последние годы³. Мемуарная литература, наоборот, стала более мелкотемной. Ее автобиографичность отошла на задний план, ушла на глубинный уровень. По своей структуре и функциям автобиографический нарратива приблизился к non-fiction. Ее своеобразие заставляет авторов и критиков характеризовать такие произведения как самостоятельный жанр, однако автобиографические мотивы стали преобладать в них даже в тех случаях, когда авторы заявляют «казусность» и сюжетность, напрямую, казалось бы, не связанную с автобиографическим повествованием.

Сюжетность и «казусность» естественны для беллетризированных мемуарных произведений. Обычен для них и формат рассказа (в последней трети XVIII в. и даже в начале века XIX-го распространенной формой мемуарного повествования был исторический анекдот). В современной ситуации показательно другое. Для авторов, особенно из творческой интеллигенции, более значимой становится проблема самовыражения, неважно ─ с самосознанием или без него, ─ чем попытка осознать свое место в мире. Малые прозаические формы оказываются более приемлемыми для современных мемуаристов. Поскольку образ собственного внутреннего мира интересует их больше жизненной правды, то беллетризация автобиографического повествования становится практически неизбежной. Автобиографическое повествование конструирует тот виртуальный мир, которому автор отдает предпочтение.

Бум современной российской беллетризированной автобиографической прозы вызвала публикация такого своеобразного произведения мемуарного жанра, как культовое сочинение В. Катаева «Алмазный мой венец». Проблемы внутреннего кризиса собственной идентичности последователи известного писателя, зачастую не обладающие ни его талантом, ни его опытом, выносят даже не на суд публики. Они добиваются своими публикациями не столько популярности, сколько решения задач устойчивости своей психической организации. Им более важно озвучить свои проблемы, освободить от них собственное сознание, перегретое напряжением затянувшегося социокультурного кризиса. Создается впечатление, что для молодых авторов обращение к автобиографической прозе становится родом психотерапии, лекарством, помогающим им избежать более радикальных осложнений с собственной психикой⁴. В российских условиях, в которых еще не существует развитой системы психоаналитической помощи, non-fiction становится кустарным доморощенным психоанализом, выполняемым в режиме коллективного бессознательного.

Менее напряженно стоит вопрос с обращением к исторической антропологии для социогуманитариев, оставшихся в поле научного взаимодействия. Растущая популярность исторической антропологии в среде российских историков связана с преобладанием подражательного характера российской исследовательской активности последних полутора десятилетий. На уровне осознанной мотивации российские социогуманитарии, историки в том числе, хотят, чтобы их лучше понимали западные коллеги. Вполне понятное желание, в целом благотворно влияющее на состояние отечественного исторического сознания, тем более что зарубежные коллеги обладают другими навыками создания исторических нарративов, другим историческим опытом и менталитетом.

Бездумное подражание зарубежным образцам вызывает настоящую тревогу серьезных ученых. Например, Н. Автономова, рассуждая о российских дискуссиях 1990-х гг., указывает на непрофессионализм многих заимствований. О стремлении российских ученых ввести в текстологический анализ популярные на Западе филологические категории она пишет: «Беда в том, что в российской культурной и интеллектуальной ситуации любой импортный товар приобретает ореол престижности и включается в описание как элемент лоскутного языка без всякой заботы о связности  логической или исторической. Однако невозможно описать свой опыт через категории Лакана или Делеза (к сожалению, сочинения этих и других авторов сплошь и рядом выходят в свет без какого-либо исторического и концептуального комментария), не разобравшись в том, зачем им самим те или иные понятия, откуда они взялись, какие задачи они позволяют решать и могут ли быть перенесены в новый мыслительный и культурный контекст. Конечно, и в лоскутном одеяле можно увидеть новый художественный эффект - цветовой или ритмический. Но работе мысли это не поможет. В противоположность тому, что думают философы, нельзя просто так - “непосредственно” - прочитать те или иные современные западные тексты. Для того чтобы прочитать тех же Лакана или Делеза, нужна самоотверженная (а не самоутверждающаяся) работа, которая будет постоянно напоминать нам о том, что Делез во Франции и в России, Делез в 60-е годы и в 90-е - это разные вещи в разных культурных контекстах»⁵.

О серьезном отставании отечественной методологии пишут и исследователи, рассматривающие так называемый спор «количественников» и «качественников» в отечественной историографии. Они констатируют, что «по методологическому …уровню современный российский позитивизм намного примитивнее европейского» (М. Габович)⁶. Даже социология стала восприниматься отечественной наукой с «поправкой на недовольство марксизмом». Вот как сравнивает отношение к социологии в зарубежной и отечественной науке В. Воронков в его дискуссионной статье 2004 г. «Этот безумный, безумный, безумный количественный мир». Он пишет о том, что «спор о позитивизме» возник в Европе лет 30–40 назад и отразил разочарование в объяснительной силе социальных наук. Разочарование возможностями социологии было столь велико, что ученые заговорили (в который раз!) даже о «смерти» социальных наук. «Ответом на этот вызов стало энергичное развитие тех направлений в социологии, которые отталкивались от критики позитивизма и “естественнонаучного” подхода и двигались по направлению к анализу социальной действительности. Часто эта дискуссия принимала характер спора “количественников” с “качественниками”. Она завершилась… проведением своеобразной демаркационной линии: здесь “наша” социология, а здесь – “ваша” (я, конечно, утрирую, поскольку социальную теорию мы обсуждаем сообща). К сожалению, в России “спора о позитивизме” не случилось. А потому и качественные методы социологического исследования воспринимаются абсолютным большинством социологов как “мягкие” или даже как “ненаучные”, как “журнализм”, а массовые опросы, напротив, по-прежнему не подвергаются сомнению в смысле своей “научности”»⁷.

На фоне этих дебатов увлечение исторической антропологией позволяет исследователям расширять проблемное поле исторических исследований, не особо заботясь о научности и доказательности своих построений. То, что ряд сторонников микроистории относит постановку проблемы «от объекта» к достоинствам микроистории, свидетельствует прежде всего о неотрефлексированности задач исследования.

Вместе с тем российские историки стремятся найти более действенные подходы к изучению микрообъектов ─ местной истории, истории повседневности, истории провинциальной культуры, истории ординарной человеческой личности. При общем снижении образовательного уровня российского социогуманитарного сообщества, заметном исчезновении навыков письменной культуры, да и в силу того, что научное сообщество постсоветской России заметно помолодело, оно еще не испытывает особой тяги к мемуарному творчеству, но находит в исторической антропологии отдушину для реализации личных мотивов, в том числе и связанных с преодолением кризиса личностной идентичности.

Историческая антропология в современной России развивается пока в ущерб историческим исследованиям. Вернее, она принимает на себя функции исторической науки. Так будет примерно до тех пор, пока российская высшая школа не вернет позиции, утраченные за разрушительное постсоветское десятилетие и не обратится вновь к возможностям системного анализа и междисциплинарного синтеза. Это наиболее сильные стороны отечественной социогуманитаристики последней трети ХХ - начала XXI в. Вместе с освоением теории динамических систем, опыта современных психологии, культурологии и семиотики, они позволят отечественной истории успешно совместить изучение макро- и микрообъектов, не оставляя в стороне человеческую личность и не выделяя ее изучение в отдельную область исследовательской практики.

Лекция 4