За текстом выстраивались в очередь

Поначалу – явный уход от текста. И это принципиально. Дети работали по памяти, нагло. И мы относились к этому спокойно. И вот тут вспоминается Станиславский, с его репетициями, когда он вроде бы текста не давал, но доводил актеров до того, что они дома самостоятельно его учили.

Вот и наши дети к определенному моменту почувствовали, что текст им необходим. Тогда они стали приходить и его просить. А поскольку у нас было много групп, а текст всего один (и это тоже принципиально), то они “дрались” из-за текста и устраивали за ним очередь, передавая из рук в руки как какую-то драгоценность. А это входило в нашу задачу.

И никто ни разу не пожаловался, что им текста не досталось и поэтому они его не выучили.

Постепенно начали учить песенки, которых в тексте сказки много и которые надо будет распевать во время переходов от одной сценической площадки до другой.

Таким образом, за пять дней в лагере удалось повысить уровень требований. Причем повысить естественным образом, без традиционных режиссерских воплей. Дети смотрели друг на друга, и планка их собственных требований к воплощению своей роли оказывалась все выше и выше.

Мимолетные шедевры

Дети никогда не повторялись, что бы ни играли. И их эскизы нередко получались просто-таки маленькими шедеврами. Ни отнять, ни прибавить – ни секунды, ни громкости, ни движения, ни звука.

Но детские шедевры – мимолетны. Это шедевры непосредственного схватывания действительности. А точно повторять и текст, и мизансцену – это задача уже не детского искусства, а искусства профессионального. Это для них лишнее, для детей.

Профессиональный театр – это сверхзадача, это поиск ответа на вопрос “зачем?”. Зачем мы ставим? У нас в лагере таких разговоров не было. Абсолютно. Но когда они слушали сказку, то ответ витал в воздухе. Они не болтали, не скучали – значит, сказка ложилась на душу. И когда на пятый день прозвучал конец сказки, то они зааплодировали. Это же значит, что у них целостность какая-то сложилась. А целостность связана со сверхзадачей, пониманием, трактовкой, идеей.

Поэтому и разговоров о том, что вот здесь, мол, того нельзя, а здесь – этого, не было. Вот летит ворона. Мы не разбирали, хищница ли она, или же она летит по вполне хорошему делу, зачем она что-то там желтенькое в клюве несет, гадина она или нет. Ни слова про это не было. Никаких бирок. Просто лети достоверно и неси достоверно. До-сто-вер-но!..

Мы как будто воздуха чистого нахлебались

После конца смены мы все, кто связан с театром профессионально, долго не могли в себя прийти: вспоминали и то, и это, и как тот сыграл, и как этот песенку спел... Мы столкнулись с морем, с бурей детского творчества, с их энтузиазмом, с чистыми глазами, с их детской правдой – как будто нахлебались воздуха, озона! Ведь не кривлячные дети-то были! Со всей своей детской достоверностью играли цыпленка, лисенка, ежика... Детского творчества было больше, чем обычного режиссерского.

Мы были в полном удовольствии от детей и готовы были благодарить их всю оставшуюся жизнь.

Первый вывод – дети талантливы чрезвычайно. И, действительно, со всеми детьми, без исключениям, можно заниматься театром.

Второй вывод – надо больше слушать детей. Давать им посильные задачи, и если возникает какая-то проблема (а это бывает во всяком нормальном обучении), то давать детям возможность эту проблему порешать самостоятельно.

И хорошо, если группа разношерстная. Для художественного воспитания выгодно смешение что-то умеющих с ничего не умеющими.

Третий вывод – о детском вкусе. Детям все-таки близок и интересен психологический театр, с его достоверностью и реалистичностью. И если их здесь не путать и не устраивать эстрадную развлекаловку для взрослых, то они пойдут по пути именно реалистичности.

Предложенный здесь читателю опыт внешкольной работы с разновозрастным большим коллективом детей методологически и технологически может быть многократно воспроизведен, если взрослые – руководители, учителя, педагоги, соответствующим образом определят свое место и роль в жизни ребенка.