Новое детство, новая зрелость, новая старость: глобальные изменения жизненного цикла

 

На аллегорических картинах и офортах, изображающих стадии жизни человека, - от беспомощного младенца до беспомощного старца и, порой, неприглядного скелета, - можно наблюдать от трех до двенадцати значимых фигур. Нередко эти фигуры стоят на лестницах (отсюда часто используемое название «лестница жизни») – восходящие ступени ведут к расцвету зрелости, нисходящие – к смерти. «Три возраста человека» часто ставили в аллегорическую связь с утром, днем и вечером, «четыре возраста человека»  - с временами года, семь – с планетами, двенадцать – с делениями на циферблате часов и месяцами года; существовали и другие варианты, менее очевидные. Изображения «возрастов человека» до позднего Средневековья, а нередко и гораздо позже, непременно подчеркивали атрибутику и роли каждого из поименованных «возрастов». Эти изображения демонстрировали, насколько точным нам хотелось бы видеть соответствие между определенной биологической фазой жизни человека и его поведением, обликом, социальными функциями. Иногда даже сами названия этих формальных периодов жизни подразумевали не так соответствие той или иной стройной аллегории, как социальные роли. Например, у Шекспира в пьесе «Как вам угодно» за «сосуном» и «мальчуганом» следуют «любовник», «солдат» и «судья», и лишь последние два возраста, - такие же, в понимании современников Шекспира, малозначительные, как и первые два, - снова соотносятся с физическим состоянием: «старик» и человек, переживающий «возврат в младенчество»^[11].

 

К середине двадцатого века лексикон сменился, попытки тем или иным образом разбить цикл развития человека на четко описанные стадии стали касаться не так социальных ролей, как психоэмоционального развития. Самыми влиятельными шкалами такого рода можно, по видимости, считать пять стадий психосексуального развития, сформулированных Зигмундом Фрейдом^[12], и восемь стадий психосоциального развития, предложенных Эриком Эриксоном^[13]. Эриксон сделал крайне значимую поправку к шкале Фрейда: то, что отец психоанализа назвал в 1905-м году «генитальной фазой», длящейся от полового созревания и до конца жизни, Эриксон пятьдесят с лишним лет спустя заменил ограниченным периодом «отрочества» (adolescence), добавив к шкале три дополнительных фазы зрелости. Не вдаваясь чрезмерно в теорию, созданную Эриксоном, укажем две связанных с ней интересных особенности. Первая – Эриксон создал свою шкалу в 1958 году, - ровно тогда, когда возникли понятия «тинейджер» и «бэби-бумер», - словом, когда реальность поставила перед исследователями задачу описать принципиально новые модели взросления. Вторая особенность – в 1995 году, то есть еще почти сорок лет спустя, вдова Эриксона, психолог Джоан Моат Серсон, добавила к «шкале Эриксона» девятую стадию – «старость» (old age), возникшую, по ее утверждению, в связи с увеличением продолжительности жизни в западном обществе.

 

Естественно, модели, предложенные Фрейдом и Эриксоном-Серсон, при всей своей влиятельности, не являлись единственными предложенными за последний век аналогами «лестницы жизни». Но именно приведенная выше история  дает нам два ярчайших примера того, как, с одной стороны, велика потребность общества определять формальные стадии взросления и атрибуты зрелости, а с другой стороны – как влияние социокультурных реалий заставляет исследователей, хоть и очень медленно, адаптировать «лестницы жизни» к самой жизни.

 

Когда мы говорим о «реалиях», заставляющих нас пересматривать формальные взгляды на зрелость, мы должны помнить, что в последние семьдесят лет мы имеем дело не только с качественными изменениями, но и с их повышающимся темпом. Если такие явления, как снижающийся возраст наступления сексуальной зрелости, уменьшение рождаемости и общее старение популяции можно наблюдать в их плавном и сравнительно поддающемся прогнозированию развитии, то другие крайне значимые тенденции, - например, те, которые были спровоцированы специфическим экономическим бумом 90-х годов, -  требуют немедленного осмысления, немедленных методов описания и немедленной попытки экстраполяции. Общественная мысль и язык нередко не успевают за динамикой реальности. Видится целесообразным предположить, что сейчас мы находимся именно в такой ситуации, требующей остановки и кардинального пересмотра существующего у нас формального подхода в критериям зрелости.

 

В частности, резонно начать с того, что «новая зрелость» - не внезапное преображение паттернов поведения одной возрастной группы, но результат выстраивания нового жизненного цикля, этап в цепочке, начинающейся с «нового детства» и «новой юности» заканчивающейся «новой старостью». Невозможно описать феномен «новых взрослых», если не задаться вопросом, каков их жизненный опыт и каковы их представления о собственном будущем.

 

Те, кто пытается описать феномен «новых взрослых», чаще всего обращают внимание на совершение действий и принятие решений, которые принимаются наблюдателем за нежелание «выходить из детства». Однако не менее важной особенностью стиля жизни «новых взрослых» является, напротив, не совершение ими целого ряда действий, которые на протяжении почти всей истории нашей цивилизации готовили человека к тому, чтобы «войти в старость». К таким действиям следует причислять, прежде всего, 1) воспитание детей с учетом того, что им в некоторый момент придется взять на себя заботу о тебе; 2)  построение стабильной карьеры, позволяющей в зрелом возрасте, когда динамика и возможности будут снижены, не бояться остаться без куска хлеба; 3) создание такой системы распоряжения свободным заработком, которая позволила бы постоянно откладывать деньги «на старость». Все эти три паттерна поведения соотносятся с одной и той же тревогой, с одним и тем же взглядом на жизненные перспективы: старость будет временем немощи, - физической, социальной и финансовой; зрелость – это период обеспечения безопасности и комфорта в подступающей немощи.

 

Однако благодаря достижениям поколения бэби-бумеров, поколение «новых взрослых»  не испытывает особого страха перед старостью (если говорить о немощи, конечно; старость пугает «новых взрослых» скорее, внешними переменами тела, о чем еще пойдет речь). Во первых, «новые взрослые», находящиеся сейчас в возрасте между 30 и 40 годами, знают, что они выйдут на пенсию в столь хорошем физическом состоянии, что им придется изобретать себе «вторую зрелость», новую жизнь, которая продлится еще 20-30 лет, из которых как минимум половина может оказаться очень плодотворной. Во-вторых, «новые взрослые» привыкли в совершенно иному типу производственной и корпоративной динамики, - к перескакиванию с должности на должность, к идее «дауншифтинга», к перемене мест между «хобби» и «карьерой» и к целому ряду других динамических возможностей, вызванных новой структурой развитой экономики (здесь следует напомнить, что «новые взрослые» - по большей части классовый феномен). Идея линейного построения карьеры кажется им не только непривлекательной, но и неосновательной: через несколько лет они, возможно, захотят резко сменить сферу деятельности, и рынок вполне им это позволит. Более того, после выхода на пенсию они, учитывая хорошее физическое состояние, пожелают, вполне возможно, начать вторую карьеру, никак не связанную с первой. В-третьих, в подавляющем большинстве развитых стран существует система социальных служб и государственных пенсий, которые в старости обеспечат «новым взрослым» крышу над головой; вдобавок к этим пенсиям (или взамен их) большинство «новых взрослых» состоят в программах автоматического отчисления части доходов на пенсионный накопительный счет; почти всегда часть таких отчислений (иногда – до 80%) делает работодатель. Таким образом, «старость», как ее понимали раньше, - немощная и бесприютная, - оказывается для «нового взрослого» в его тридцать с лишним лет потерявшей актуальность страшилкой. В зависимости от своих предпочтений, он ожидает либо активной пенсии с катанием на роликах по Калифорнии и недорогими турами в Европу, либо уютной пенсии в «защищенном жилье» (базовое медицинское обслуживание, уборка и охрана для представителей «золотого возраста») с походами на джазовые концерты во Флориде. Заметим здесь, что именно ребенку свойственно не испытывать особой тревоги в преддверии сколько-нибудь отдаленного грядущего; однако у ребенка эта относительная беспечность вызвана непониманием возможной опасности будущего, а у «новых взрослых» - пониманием относительной его безопасности. Ощущение относительной безопасности будущего – непременное требование для существования всего феномена «новой зрелости».

 

Но еще важнее оказывается восприятие «новыми взрослыми» собственных детства и юности, - тех самых детства и юности, из которых, по мнению критиков, они не желают вырастать, - а выросши, упорно желают вернуться.

 

Ллойд Демоз писал в «Основах психоистории» ^[14] о том, что «Анна Барр^[15], просмотрев 250 автобиографий, отмечает отсутствие счастливых воспоминаний о детстве».  Можно расценивать это высказывание (сам Демоз так и делает) как доказательство того, что до недавних пор «детство было кошмаром, от которого мы едва начали просыпаться»^[16]. С другой стороны, следует помнить, что до конца девятнадцатого-начала двадцатого века детство считалось столь малозначительным и несерьезным периодом жизни, что говорить, а тем более – писать о нем (неважно, в сколь теплых выражениях) казалось совершенно неуместным. Очевидно, что эти два явления неразрывно связаны между собой: социальные перемены, начавшиеся в 17-18 веках, привели к ряду трансформаций детства (и как реального переживания определенных лет жизни, и как конструкта); это, в свою очередь, повлекло за собой рост интереса к детству и усиление ценности собственного детства в глазах каждого (вплоть до укоренения концепции «внутреннего ребенка» в психоанализе); это, в свою очередь, принесло новые перемены в том, как протекало детство следующих поколений; происшедшие трансформации делали детство более приемлемым, значимым и приятным (в той или иной мере) переживанием, - и так далее, по спирали. Результатом же стало то, что совсем не так давно (приблизительно тогда, когда бэби-бумеры начали заводить собственных детей, - первых, кто превратился позже в «новых взрослых») мы получили сдвоенный феномен «нового детства», наблюдаемый нами по сей день: детства одновременно ценного и приятного или, по крайней мере, приемлемого. Иными словами, это – первое детство, в которое действительно хотелось бы вернуться: достаточно сытое, достаточно защищенное, лишенное физических страданий, которые так часто несли побежденные нынче детские болезни, - с одной стороны; относительно самостоятельное, не бесправное, сдобренное радостями раннего консьюмеризма и укорененное в собственной поп-культуре, - с другой.

 

 

 «Нежелание взрослеть», как его понимает большинство, означает сопротивление индивидуума обстоятельствам, требующим «вести себя, как взрослый». Однако, как мы сейчас увидим, на пути «новых взрослых» таких обстоятельств (по крайней мере, глобального порядка) почти не было. Их сегодняшний образ жизни – результат естественного развития поколения, не потревоженного историческими бурями в прошлом и не ожидающего особых бурь в будущем. Поколения, для которого зрелость стала опытом, не имеющим прямых аналогов в обозримом прошлом^[17], и для оценки зрелости которого нам придется вырабатывать принципиально новые критерии. Очевидно, вырабатывать эти критерии, отказавшись от формальных «тестов зрелости», позволяющих проводить упоминавшиеся выше масштабные статистические исследования, но не говорящих нам ничего касательно подлинной ситуации и подлинных путей ожидаемого развития поколения «новых взрослых». Очевидно, сам факт отсутствия формальных обобщающих параметров там, где мы привыкли их искать, - семейное положение, линейная карьера, целенаправленное накопление капитала и т.д., - означает, что поиск критериев для оценки новой зрелости (как резонно замечает Кейт Кроуфорд^[18], один из очень немногих исследователей, попытавшихся подойти к феномену «новой зрелости» с глобальных позиций) следует осуществлять в сфере ценностей и задаваемого этими ценностями образа жизни.