«Новые взрослые» : постановка вопроса

 

Мне видится корректной (хоть и не лишенной целого ряда недостатков) следующая формулировка: в последние полтора десятилетия мы наблюдаем, как некоторые люди, пребывающие в возрасте, однозначно ассоциирующемся у нас со зрелостью, принимают персональные решения как повседневного, так и стратегического характера, ассоциирующиеся у нас со значительно более молодой возрастной группой, и выстраивающие свой образ жизни в соответствии с этими решениями. При такой постановке вопроса мне видится очень важным обратить внимание на субъективность описываемого феномена: главное, что заставляет нас обращать на него внимание, главное, что делает его, собственно, феноменом, - это его несоответствие нашим представлениям о том, какие решения должен принимать и (какой образ жизни, должен, соответственно, вести) человек, причисляемый нами к категории «взрослых». Попытка понять причины этого субъективного несоответствия (и, возможно, пересмотреть его основания) кажется мне наиболее интересным подходом к разговору об указанном феномене.   

 

Избегая термина «кидалты» с его нынешней негативной нагрузкой и его не слишком ясным смыслом, я предпочту пользоваться термином «новые взрослые».  Для наших последующих рассуждений крайне важно присутствие здесь слова «взрослые» безо всякого иронического контекста.

 

«Новые взрослые» и бытующая концепция зрелости

 

Практически любой материал о феномене «новых взрослых», - журналистский, исследовательский, социологический, - виденный мной до момента написания этой статьи, включал в себя непременную попытку определить, по каким именно параметрам «новые взрослые» не проходят тест на «взрослость».

 

Например, в августе 2004 года Sunday Times сообщала об исследовании, проведенном Британским Совет экономического и социального развития: в ходе исследования выяснялось, сколько 30-летних американцев, британцев и австралийцев проходят «три теста на зрелость: окончание образования, уход из дома и финансовая независимость». Sunday Timesсообщала^[7], что таких людей оказалось меньше трети. Автор статьи цитировал доктора Эльзу Ферри, автора исследования, заявлявшую: «Задержка в достижении зрелости становится все заметнее и заметнее». Однако ни в какой момент статья не задается вопросом о целесообразности определения «зрелости» посредством именно этих «трех тестов». В целом ряде других материалов^[8] авторы охотно вспоминают, что «…оставит человек отца своего и мать свою и прилепится к жене своей»,  попрекая «новых взрослых» тем, что по окончании учебы они иногда продолжают жить с родителями. Из одного материала в другой кочует мем про то, что «зрелость теперь наступает в 35 лет», - источником загадочной цифры, по всей видимости, следует считать материалы американской переписи населения 2000 года, показавшей, что 25% американцев в возрасте между 18 и 34 живут с родителями^[9], а также привычку ряда маркетинговых компаний определять достижение покупателем тридцатипятилетия как переход в другой сегмент «целевой аудитории».

 

Эти и многие другие примеры показывают нам, насколько болезненно-насущной является наша потребность четко определить грань между «зрелостью» и «незрелостью» даже там, где в этом нет юридической необходимости. Нам важно не только строго зафиксировать, с какого момента человек, принадлежащий нашей цивилизации имеет право совершать те или иные поступки или привлекаться к полной мере ответственности за те или иные преступления, - нам важно осознавать, что существует некоторый ментальный рубеж, переходя который человек делается «взрослым».

 

Это необходимо  нам, в первую очередь, для того, чтобы знать, кто находится в курсе правил нашей общей игры. «Взрослые» по определению играют между собой на равных: если мы говорим, что тот или иной человек – «взрослый», мы понимаем, чего от него ждать, как на него воздействовать, как с ним обращаться. «Новые взрослые» вызывают раздражение и тревогу у такого большого числа наблюдателей ровно потому, что нарушают чувство безопасности, становятся в большой мере непредсказуемым фактором на общем игровом пространстве.

 

В тревоге по поводу «новых взрослых» присутствует еще один фактор: представители старших возрастных категорий часто испытывают определенную боязнь подростков (а именно с их стилем жизни часто сравнивают стиль жизни «новых взрослых»). Речь идет не о витальном страхе перед прямой агрессией со стороны молодых людей (самостоятельная и характерная тенденция)^[10], но о восприятии подростка как «иного», обладающего достаточными возможностями для того, чтобы нанести вред или причинить боль. «Новый взрослый» оказывается очень опасным «подростком» для тех, кто воспринимает его как такового: его возраст, юридическая и финансовая независимость, его права, равные правам наблюдателя (в отличии от ситуации с настоящими подростками) делает его объектом для самых тревожных проекций.

 

Еще одна причина этой тревоги заключается в том, что «новые взрослые», по мнению подавляющая большинства критиков, не просто нарушает правила игры, но претендуют на позицию, уже существующую в социальной схеме, но занятую совсем другими ее участниками, - на позицию ребенка (подростка). Не касаясь сейчас вопроса о правильности такого предположения, мы можем легко представить себе, какие трудности оно создает. В первую очередь, такой взгляд на «новых взрослых» подразумевает перекладывание ими ответственности как за повседневные, так и за глобальные решения на других игроков: фактически, мы боимся, что нам навяжут «родительскую» роль по отношению к социуму. Именно это боязнь заставляет медиа одновременно постоянно подчеркивает успешность и экономическую самостоятельность «новых взрослых», - и говорить о них так, как если бы они сидели на шее у других представителей категории «взрослых» (кстати, нередко исследователи забывают упомянуть, что «новые взрослые» - классовый феномен, не существующий в малоимущих кругах или странах, борющихся за базовую экономическую стабильность).

 

Получается, что «новые взрослые» и те из «прежних взрослых», кто реагирует на них с опасением (назовем их «консервативными взрослыми»), диаметрально противоположными способами борются с одним и тем же страхом: страхом навязанной гиперответственности. «Новые взрослые» считают, что эта гиперответственность навязывается существующим нынче социальным конструктом «зрелости» и сознательно уклоняются от многих его требований, в то время как  «консервативные взрослые» тревожатся, что именно этот уклонизм со стороны «новых взрослых» возложит гиперответственность на них самих. Иными словами: никто не хочет быть «взрослым» в том консервативном понимании, о котором мы еще будем говорить, и каждый считает, что другие навязывают ему эту чрезмерную «взрослость». И термин «кидалт», и испуганные (снисходительные, нервные, апокалипсические) высказывания, связанные с «новыми взрослыми», оказываются скорее проективными, чем описательными, и сообщают нам о говорящем больше, чем о предмете его высказывания.

 

В конце пятидесятых для поколения подросших бэби-бумеров придумали слово «тинейджеры», отражавшее принципиально новую культурную и социальную реальность. В шестидесятых для того же поколения понадобился термин «молодые взрослые» (young adults). В восьмидесятых новые паттерны поведения породила термины thirtysomethings(«тридцатьсчемты») и, позже, twentysomethings («двадцатьсчемты»). В ранних девяностых появились tweens («двенашки» - дети в возрасте от 8 или 10 до 13 лет), - как принципиально новая категория самостоятельных потребителей культуры и товаров. Однако именно последнее десятилетие взорвалось во подавляющем большинстве языков развитых стран десятками терминов для определения новых возрастных стратегий и категорий, знаменуя начало мучительного поиска нового полноценного языка для описания новых жизненных реалий.

 

Масштаб медийных упоминаний, исследований и книг, посвященных вопросам «кидалтизма», «исчезновения детства» (утверждение, что дети слишком рано перестают быть детьми), «продления детства» (утверждение, что дети слишком поздно перестают быть детьми), «второй зрелости» (тенденции «начинать жизнь сначала после 50-55 лет), и целого ряда других постоянно возникающих понятий, заставляет предположить, что проблема лежит в самом методе описания наблюдаемых нами явлений. Мы оказались в сложной позиции, время от времени возникающей в любой области знания: события, в своем динамическом развитии, незаметно или почти незаметно пересекли некую черту, позволявшую нам описывать их в терминах отклонения от уже существующей парадигмы. Уточнение этих отклонений, масштаб их несоответствия, громоздкость описаний, опирающихся на прежние реалии начинают препятствовать нашему пониманию происходящего. Перечисленные выше термины и описанные выше проблемы видятся мне следствием назревшей необходимости пересмотреть метод описания тех изменений возрастного поведения и жизненных стратегий, которые мы наблюдаем в определенных классах сегодняшнего экономически развитого общества. Для эффективности дальнейшей работы с этими изменениями нам следует признать, что использовавшиеся нами раньше конструкты, описывавшие фазы жизненного цикла, перестали соответствовать нашим задачам. Возможно, мы снова сможем пользоваться словами «детство», «юность», «зрелость», «старость», - без тяжеловесных уточнений, - если посмотрим на развитие человеческой жизни сквозь призму новой реальности. Любому человеку во все века  хотелось уделять больше времени игре, позволять себе спонтанные поступки, действовать под влиянием эмоций и поддаваться принципу удовольствия. Наши желания не изменились, - просто легитимизировались другие паттерны поведения.