Вопрос 45

«Герой нашего времени» – начало русской проблемной и психологической прозы, исследующей судьбу современного человека в современном обществе. В «Герое нашего времени» тема простого человека переплетается со старой, но совершенно преобразованной психологизмом «демонической» темой Лермонтова. Впервые после «Песни про купца Калашникова» Лермонтов в лице Печорина и Максима Максимыча снова сталкивает рефлектирующее, разорванное сознание индивидуалиста с органическим и целостным жизнеощущением простого человека.

В русской литературе конца 30-х годов именно творчество Лермонтова со всей наглядностью представило этот переход от непосредственных лирических излияний, от абстрактно-символического выражения содержания сознания к его анализу.

Элементы иронического сознания – раздвоенность, маскировка чувства, резкие переходы от трагического к комическому, от возвышенного к тривиальному – в «Герое нашего времени» рассматриваются как психологические акты склонного к рефлексии человека, а склонность к рефлексии в свою очередь обосновывается социально.

Всякий психологический анализ имеет дело с нормами душевной жизни, и он несовместим с изображением гениальных, титанических натур.

Вокруг Печорина разгорелись страстные споры. В первую очередь – спор об оценке. Печорин – характер, изображаемый не для того, чтобы служить идеалом или пугалом, но потому, что он существует. Именно это и декларировал Лермонтов в своем предисловии ко второму изданию романа.

При всем том «Герой нашего времени» неразрывно связан с демонической темой, темой протеста, проходящей через все творчество Лермонтова, – связан как антитезис и как новый этап развития. Ранняя поэзия Лермонтова, с ее крайне субъективной трактовкой этой темы, не была современникам известна, но для них достаточно было и того, что «Герой нашего времени» принадлежал к типу романов – стихотворных и прозаических – о разочарованном молодом человеке. А в романтическую эпоху этот род литературы неизменно вызывал подозрения в автобиографизме. Писатели – в предисловиях, в позднейших высказываниях, иногда в самом тексте – столь же неизменно опровергали эти подозрения (так поступил и Лермонтов в предисловии ко второму изданию романа); но читатель склонен был рассматривать эти опровержения как некую традицию жанра, как ироническую игру, в которой отрицаемое утверждается.

47. Особенности художественного метода «Вечеров на хуторе близ Диканьки»

«Вечера на хуторе» теснейшим образом связаны с поворотом передовой русской литературы к народности.

Народность «Вечеров на хуторе» проявлялась не только в этно­графически точном воспроизведении нравов и быта крестьянства, но прежде всего в правдивой обрисовке черт национального характера народа, в проникновении в сущность народного духа. Именно это имел в виду Герцен, когда говорил, что, «не будучи по происхожде­нию, подобно Кольцову, из народа, Гоголь принадлежал к народу по своим вкусам и по складу своего ума».

Предметом изображения в «Вечерах на хуторе близ Диканьки» является повседневная народная жизнь с ее радостями и горестя­ми — домашний быт, ярмарки, вечерницы, гуляние парубков и ясно­оких красавиц, в них воссоздан облик народа, его наивные верова­ния, полнота его чувств, житейская мудрость, чистота народной души, поэтические представления народной среды.

В «Вечерах на хуторе» действуют вольные казаки, не знающие крепостного права, да и вся атмосфера их жизни очищена от тле­творного духа порабощения. Казаки сохранили свободолюбивые тра­диции и память о своей вольности. В повестях описывается время, когда на Украине еще не было крепостного права. Украинский на­род, как известно, был закрепощен указом Екатерины II лишь в 1783 году. В «Вечере накануне Ивана Купала» рассказывается о времени, когда «казаковал почти всякий», когда были памятны «мо­лодецкие дела» Подковы, Полтора-Кожуха, Сагайдачного и других казацких гетманов. О событиях «Заколдованного места» и «Пропав­шей грамоты» рассказано со слов деда-запорожца. Ко времени унич­тожения Запорожской Сечи — к 70-м годам XVIII века — относит­ся действие повести «Ночь перед Рождеством».

Лишь две повести — «Сорочинская ярмарка» и «Майская ночь» — посвящены современности. Но и здесь герои наделены сво­бодолюбивыми настроениями и чувством собственного достоинства. Вольнолюбие как основу национального характера Гоголь воплотил в образах сорочинских казаков — Грицько, Вакулы, Левко, Данилы Бурульбаша, запорожцев, казака из «Пропавшей грамоты». Пред­ставляя своих героев гордыми и свободными людьми, писатель хо­тел показать, что в народной среде сохранились здоровые начала, большая нравственная сила.

В «Вечерах» Гоголь обращается и к героическому .прошлому запо­рожцев. Смелость и храбрость запорожского казака отмечены в «Пропавшей грамоте». Еще ярче подчеркнута героическая тема в «Страшной мести». Мужественными чертами наделен Данила Бу­ру льбаш, который «ни n одном еще бесчестном деле не был; всегда стоял за веру православную и отчизну». В образе смелого Данилы переданы национальные черты украинского народа, готового идти в огонь и воду за спою честь и независимость.

Повесть «Страшная месть» — произведение нсторико-гсроиче-ское, в нем сказался горячий интерес Гоголя к сланному прошлому Украины, к борьбе украинского народа с польской шляхтой. Битва Бурульбаша с тюльскими панами, нарисованная в повести,"предва­ряет широкое полотно «Тараса Бульбы».

В «Вечерах» много смешного и много страшного. Однако народ-! ная фантастика, данная в гротескных формах, лишена у Гоголя ми­стического характера. Она окрашивается чертами реального быта. Фантастика и реальность, как заметил Белинский, в повестях Гоголя «образуют собою конкретную поэтическую действительность, в кото­рой никак не .узнаешь, что в ней быль и что сказка, но все поневоле принимаешь за быль». Фантастический »лемент в «Вечерах на хуто­ре» резко отличается от мистической фантастики таких романтиков, как Жуковский или немецкие писатели Тик и Гофман. Немецкие романтики использовали народные легенды, фантастику в целях утверждения ирреальности, иллюзорности действительности. По их мнению, подлинная сущность жизни может быть постигнута через посредство мифологического сознания. Гоголь же использует фанта­стику для создания сатирических образов, связанных с жизнью, подсказанных ею. Он рисует фантастических персонажей — ведьм, чертей, которые являются воплощением отрицательных качеств. Как и в народных сказках, нечистая сила у Гоголя является носительни­цей подлости, жестокости, лакейства. Поэтому она враждебна на­роду, хотя фантастические образы выражали народные представле­ния, веру народа в домовых, ведьм и чертей. Этим характеризова­лись крестьянские предрассудки и суеверия. Сам Гоголь относится к ним с насмешкой.

Гоголь был не только юмористом и веселым рассказчиком, но и писателем глубокого драматизма. Наряду с пленительным, красоч­ным образом радостной Украины в «Вечерах на хуторе» даны обра­зы существователей, погрязших в лени и невежестве. Гоголь показал и враждебные силы, которые омрачают народное счастье: это — собственничество, деньги, произвол властей.

Гоголь усвоил для «Вечеров» трехступенную композицию авторского образа, данную «Повестями Белкина» и известную еще ранее, — например, у Вальтера Скотта. У Пушкина тоже за книгой стоят образы и рассказчиков, и записавшего их повествования Белкина, и, наконец, реального автора, самого Пушкина, как высшей, объемлющей и объединяющей всю книгу личности-образа.

Рудый Панько как носитель речи и как образная тема исчезает из текста почти сразу после предисловия и обнаруживается отчетливо, персонально, весьма редко, в сущности бесспорно только во введении к «Вечеру накануне Ивана Купала», в предисловии ко второму тому сборника, во введении к «Ивану Федоровичу Шпоньке» и, наконец, в самом конце сборника, в сказово «обыгранном» списке опечаток.

Следовательно, Рудый Панько образует только рамку книги, а в самый текст повестей не вносит свой образ. Нет его образа уже в первых строках первого рассказа книги («Сорочинская ярмарка»), ибо это — не речь скромного пасичника предисловия, а речь интеллигента, поэта, романтика.

Но следующий вслед за тем второй абзац повести разом меняет тональность: в условно-поэтическую мелодию литературной прозы вдруг врывается сказ, вполне личный голос устного рассказчика; однако этот рассказчик — не пасичник, а тоже интеллигент, пользующийся литературными оборотами книги.

Далее в «Сорочинской ярмарке» мы все время движемся в русле той же манеры рассказа — то безлично-поэтического в романтическом духе, то лично-сказового, но нимало не соотнесенного с образом Рудого Панька или любого из его постоянных собеседников. Это — сказ «писательский» по преимуществу.

Можно было бы извлечь из сказанного простое решение вопроса: рассказчик «Сорочинской ярмарки» — не пасичник, а сам Гоголь. Это и верно и исторически неточно, потому что такой ответ как бы изолирует гоголевскую повесть от свойственной ей распространенной в прозе 1820—1830-х годов, — да и раньше, — манеры полуперсонального сказа.

Между тем у Гоголя в данном случае добавляется еще как бы двоение рассказчика: Фома Григорьевич рассказывает легенду со слов своего деда — и сумма сведений рассказа исходит от деда, тогда как склад речи — от внука. В результате получается некое троение рассказчика: он — и дед, современник событий; он — и Фома Григорьевич; он — и автор-поэт, всезнающий, тонкий психолог, вступающий в противоречие со сказовой тканью повести, как бы стоящий за Фомой Григорьевичем; а тут еще кое-где высовывается и четвертый извод образа рассказчика, носителя и сюжетной линии и даже оценок излагаемых событий: тетка покойного деда (например: «Тетка покойного деда немного изумилась, увидевши Петруся в шинке...» и др.). Что же касается самого противоречия сказа и образно-сюжетного наполнения его, то оно удостоверяет, что сказ не возник здесь у Гоголя из хода сюжета или вообще изложения внешних и внутренних событий, а имеет самостоятельное значение, связанное, конечно, с внутренним ходом повести, но не сводимое к нему.

49. Идейно-художественная концепция повести Старосветские помещики

Во втором томе “Мёртвых душ”, Гоголь писал, что изображение “несовершенства нашей жизни” является главной темой его творчества. К неё писатель вплотную подошёл уже в “Миргороде”.

Характерна в этом отношении повесть “Старосветские помещики”.

Писатель отразил в ней распад старого, патриархально-помещичьего быта. С иронией - то мягкой и лукавой, то с оттенком сарказма - рисует он жизнь своих “старичков прошедшего века”, бессмысленность их пошлого существования.

Тускло и однообразно протекают дни Афанасия Ивановича и Пульхерии Ивановны, ни одно желание их “не перелетает за частокол, окружающий небольшой дворик”. Никакого проблеска духовности нельзя заподозрить в этих людях. Мир, в котором живут герои гоголевской повести, тесен. Он совершенно замкнут границами их небольшого и неуклонно хиреющего поместья. Товстогубы ведут натуральное хозяйство. Оно вполне удовлетворяет все их незатейливые потребности. И нет у этих людей никакого побуждения, чтобы привести дела, заставить землю приносить больше дохода. Нет интересов у них и нет забот. Праздно и безмятежно течёт жизнь Афанасия Ивановича Пульхерии Ивановны. И кажется им, что весь мир кончается за частоколом их двора. Всё что там, за частоколом, представляется им странным, далёким и бесконечно чужим.

Гоголь рисует внутреннее убранство домика, в котором живут Товстогубы. Обратите внимание здесь на одну деталь. На стенах их комнат висит несколько картин. То, что на них изображено - единственное напоминание в этом доме, что за его пределами есть какая-то жизнь. Но, замечает Гоголь, “я уверен, что сами хозяева давно позабыли их содержание, и если бы некоторые из них были унесены, то они бы, верно, этого не заметили”. Среди картин - несколько портретов: какого-то архиерея, Петра III, герцогини Лавальер. В бессмысленной быстроте этих портретов отражена бессмыслица существования этих хозяев.

Гоголь посмеивается над бесхитростным бытиём своих героев. Но вместе с тем он и жалеет этих людей, связанных узами патриархальной дружбы, тихих и добрых, наивных и беспомощных.

Пушкин оценил эту повесть как “шутливую трогательную идиллию, которая заставляет вас смеяться сквозь слёзы грусти и умиления”. Конечно, идиллия здесь носит шутливый и, в сущности, иронический характер. Сочувствуя своим героям, писатель вместе с тем видит их пустоту и ничтожность. Идиллия в конце концов оказывается мнимой.

Повесть пронизана светлым, добрым, человеческим участием и её героями. Они и вправду могли бы стать людьми в условиях другой действительности! Но кто же виноват, что они не стали ими, что человеческое в них измельчено и принижено? Повесть проникнута грустной усмешкой по поводу того, что жизнь старосветских помещиков оказалась столь пустой и никчёмной.

Гуманистический смысл этой повести многозначен: он выражен и в чувстве глубокой симпатии писателя к своим героям, и в осуждении тех условий общественного бытия, которые сделали их такими, какими они есть. Но та же действительность могла превратить человека в бездушного торгаша, дерущего “последнюю копейку с своих же земляков” и наживающего на этом изрядном деле изрядный капитал. Перо Гоголя обретает бичующую сатирическую силу, когда он от патриархальных старичков переходит к тем “малороссиянам, которые выдираются из дегтярей, торгашей, наполняют, как саранча, палаты и присутственные места, дерут последнюю копейку с своих же земляков, наводняют Петербург ябедниками, наживают наконец капитал...”

“Старосветские помещики” развивали ту тенденцию творчества Гоголя, которая впервые наметилась во второй части “Вечеров на хуторе близ Диканьки” - в повести “Иван Фёдорович Шпонька и его тётушка”. Но “Старосветские помещики” знаменовали собой уже следующий и более зрелый этап в художественном развитии Гоголя. Мелочность и пошлость гоголевских героев вырастала уже здесь в символ тупой бессмысленности всего господствующего строя жизни. Свойственное героям “Старосветских помещиков” чувство любви, дружбы, душевной привязанности становится никчёмным, даже в какой-то мере пошлым - потому, что прекрасное чувство несовместимо с пустой, уродливой жизнью этих людей. Своеобразие гоголевской повести тонко подметил Н, В. Станкевич, писавший своему другу Я. М. Неверову: “Прочёл одну повесть из Гоголева “Миргорода” - это прелесть! (“Старомодные помещики” - так, кажется, она названа). Прочти! Как здесь схвачено прекрасное чувство человеческое в пустой, ничтожной жизни!”.

Суть дела, однако, в том, что само это “прекрасное чувство человеческое” тоже оказывается не настоящим, мнимым. Афанасий Иванович и Пульхерия Ивановна нежно привязаны друг к другу. Кажется, что они любят друг друга. Но Гоголь осложняет это впечатление размышлением о том, что а отношениях героев повести преобладает сила привычки: “Что бы то ни было, но в это время мне казались детскими все наши страсти против этой долгой, медленной, почти бесчувственной привычки”. Цитированные строки привлекли к себе внимание современной писателю критики. Шевырев ополчился против них, отметив, что ему очень не понравилась в повести “убийственная мысль о привычке, которая как будто разрушает нравственное впечатление целой картины”. Шевырев заявил, что он вымарал бы эти строки. В их защиту выступил Белинский. Он писал, что никак не может понять “этого страха, этой робости перед истиной”. Упоминание о привычке действительно разрушало ”нравственное впечатление”, первоначально создаваемое гоголевской “идиллией”. Но это впечатление и должно было, по мысли писателя, быть разрушено. Никаких иллюзий! Даже в той среде, в которой, казалось, могло бы проявиться высокое человеческое чувство героев повести, - оно искажено и там.

В художественном отношении “Старосветские помещики” весьма заметно отличаются от романтических повестей “Вечеров на хуторе близ Диканьки”. Поэтика, да и сама стилистика этого произведения весьма наглядно свидетельствовала о вызревании в Гоголе нового взгляда на жизнь и на искусство. Принципы изображения характеров и их повседневных условий жизни, бытопись “Старосветских помещиков” - всё это предвещало могучий взгляд реалистического творчества Гоголя и открывало прямую дорогу к “Мёртвым душам”.