Тревога бухарина

Не один Зиновьев, чьи сумерки предвидел Устрялов, был напуган национал-большевизмом. Вскоре, несмотря на весь свой оптимизм, начинает проявлять плохо скрытую тревогу и победитель Бухарин, всегда подозрительный и враждебный к русскому национализму. Исследователь Бухарина Стивен Коэн показывает, что, несмотря на защиту «социализма в одной стране», тот явно смущался «налетом национализма», лежавшим на этом лозунге. Бухарин, по словам Козна, стремился противодействовать этому тремя способами:

1. заверениями, что социализм будет построен лишь через несколько десятков лет;

2. утверждениями, что даже если он и будет построен в одиночестве, то будет отсталым;

3. предостережением не ставить никакого ударения на национальных аспектах лозунга²³.

Вскоре после съезда Бухарин, выступая против оппозиции в Ленинграде, уже явно опасался, как бы именно национал-большевизм не превратился в идеологию системы, сказав, что если возможности СССР будут преувеличены, если в СССР будут плевать на мировую революцию, может возникнуть особая идеология, особый «национал-большевизм», а от него уже всего несколько мелких шагов до еще худших идей²⁴.

Закрытие «россии»

Обвинения оппозиции, подозрительность Бухарина заставляют Сталина маневрировать. В первых числах апреля 1926 года состоялся пленум ЦК, на котором впервые выступила т. н. объединенная оппозиция, где впервые совместно выступили Троцкий и Зиновьев. Не добившись решающей победы на пленуме, Сталин идет на некоторые компромиссные шаги в преддверии решающей битвы. Одним из таких шагов оказываются репрессии против «Новой России». Недели через две после закрытия пленума журнал закрывается, а Лежнев, спасенный когда-то от расправы Зиновьевым, высылается из страны. Этому предшествует статья в «Правде», в которой Лежнев обвиняется в том, что он якобы борется против советской экономической платформы²⁵.

Лежнев провозглашается выразителем экономической платформы «новой буржуазии». Статья все же не оставляла сомнений и в его национал-большевизме, ибо Лежнева называют сменовеховцем с идеей о том, что «большевизм национален и большевики призваны восстановить Россию как великую державу». Правда, в качестве литератора Лежнев наделялся комплиментами как блестящий стилист, не уступающий Устрялову — «пророку обанкротившейся и блуждающей интеллигенции».

С одной стороны, Лежнев оказался козлом отпущения, костью, брошенной оппозиции и Бухарину. Но Сталину эту кость было не жалко. Дело в том, что леворадикальный национал-большевизм Лежнева не совпадал с его дальними планами. Занимая левый фланг национал-большевизма, Лежнев не замечал, что он входит в противоречие с действительностью. Он становился все более инородным телом, и в обстановке общей борьбы против леворадикальных сил в советском обществе, в обстановке борьбы против оппозиции он должен был разделить ее судьбу, хотя эта оппозиция к нему самому была крайне враждебна. Скифство было разгромлено, и он как его последний выразитель не мог надолго его пережить. Но крах Лежнева не был поражением национал-большевизма — он был лишь концом той его формы, которая связала себя с леворадикальными идеями первого периода революции. Этот период кончался, а с ним и революционное народничество.

Факт закрытия «Новой России» рассматривается в позднейших советских работах как доказательство того, что выступления сменовеховцев были этим запрещены, но этому противоречит слишком многое. Лежнев оставил свое наследство.