11. Критика платонизма в философии Аристотеля

В то время как у Платона началом философии являлось отрешение от чувственного мира, у Аристотеля изумление перед этим миром более всего способно пробудить философскую мысль. Он утверждал, что человек, умеющий наблюдать, не может не задумываться над тем, откуда происходит это поразительное совершенство природных структур. Иными словами, Аристотель, являясь человеком науки, отнюдь не отказывался от поисков высшего Начала, которые одушевляли его предшественников. При этом если Ксенофан и Анаксагор прочитали в книге природы лишь несколько строк, то Стагирит изучил целые ее страницы и обширные главы. Чистым фактологом он никогда не был: в многообразии явлений космоса упорно искал он типичного и закономерного. «Наука,— говорил он,— направлена на общее и обусловленное необходимостью. Необходимое есть то, что не может быть иным». С явлениями бессвязными науке нечего было бы делать; отсюда ее зависимость от четких правил мышления, от логики. Вера в реальность окружающего мира, к которой, вопреки Пармениду и Платону, пришел Аристотель, сочеталась у него с верой в разум. Естествознание и сократовская традиция побудили его ввести умозрение в строгое рациональное русло. Наблюдатель и экспериментатор, Стагирит в сфере абстракций чувствовал себя столь же свободно, как в зоологии и физике. При чтении книг Аристотеля, посвященных теории знания и логике, видно, с каким наслаждением погружается их автор в мир прозрачных силлогизмов. Аристотель не подходил к разуму как к чему-то данному, а с такой же тщательностью анатомировал умственный аппарат человека, с какой вскрывал морских ежей на Лесбосе. Повинуясь его воле, орудия интеллекта выстраивались в ряд, подобно организованной и дисциплинированной армии. Труды Аристотеля и поныне остаются образцом филигранной отделки доказательств. Обобщая законы мышления, он впервые фиксирует логические фигуры. «Речь, в которой из известных посылок вытекает нечто новое», то есть умозаключение, представляет для Аристотеля основную гарантию верности исследования. Он является поэтому наиболее ярким представителем однопланового, «эвклидовского» разума и стоит на точке зрения, весьма далекой от той, которую развивала парадоксальная логика индийских мудрецов. «Реальность существует» — такое или подобное утверждение не имело для него смысла. Антиномии представлялись ученому лишь ошибками разума, покинувшего единственно надежную почву — рациональное обоснование. Правда, Аристотель считал, что невозможно установить формально-логическую связь абсолютно всего. Он сознавал, что есть некие исходные посылки и недоказуемые пункты, на которых доводы строятся как на аксиомах. «Начало доказательства,— говорил он,— не есть доказательство». Однако его самого прежде всего интересовало то, что доказательствам уже подчиняется. И вот язык философа становится точным, сжатым, сухим, чуждым всякой поэтичности и «импрессионизма»: ни один метафизик до него не заключал своих мыслей в столь прочную кристаллическую форму, даже Платоновы «Теэтет» и «Парменид» не идут здесь ни в какое сравнение. Платон всегда оставлял поле для игры воображения и творческой свободы, учение же Аристотеля оттесняет интуицию на задний план. Превыше всего он ставит проверку, аргументы, выводы. Вооружившись этим органоном (орудием), Аристотель подошел ко всему сущему как объективный исследователь. Он терпеливо конструировал грандиозную систему, в которой должны были найти себе место нравственность и зоопсихология, вращение светил и связь элементов и, наконец, сам высочайший божественный Принцип бытия.