Проблемы развития османистики: историко-политические стереотипы и необходимость их преодоления

Османистика – научная дисциплина, существующая в России уже более 300 лет; развивалась она в тесной связи с российскими внешнеполитическими интересами, порой ее развитие подстегивалось ими, а порой, напротив, сдерживалось, а то и уводило в сторону, заставляя научную объективность уступать место политическим спекуляциям. В османистике накопилось много стереотипов, через которые трудно пробиться объективным исследованиям. О некоторых из них я и буду говорить в этой статье.

Османская империя утвердилась в северном Причерноморье во второй половине XV в. Черное море стало «Турецким озером» [1, c. 18–35]. Продвижение османов на север было обусловлено желанием подавить конкуренцию итальянских городов, господствовавших в поздневизантийское время в черноморской торговле и имевших по побережью многочисленные торговые фактории. Подчинение Крымского ханства, Молдавии и Валахии было осуществлено в рамках именно этих стремлений. Дальнейшее османское проникновение на север, в чуждую им геополитическую зону, не входило тогда в их внешнеполитические планы. Интересы османов лежали не там, а в Центральной Европе и Средиземноморье. Чингизидское наследство в Восточной Европе интересовало османов, но не было объектом их внешнеполитических интересов [2; 3; 4; 5; 6; 7; 8, c. 283–312]. Об этом свидетельствовали первые посольства в Москву в начале XVI в., сохранение за подчиненными империи Крымским ханством, Валахией и Молдавией статуса вассалов и их относительно самостоятельное во внешнеполитических сношениях, полный отказ Селима I и Сулеймана I, султанов начинавших свое возвышение в Крыму и знавших этот регион, от северо-восточной, зачерноморской политики [9]. Астраханское столкновение 1569 г. было связано не с борьбой за ордынское наследство, а с османо-персидским соперничеством [10], набеги же крымских ханов, вассалов османов, были лишь походами за ясырем и добычей, но не ставили своей целью территориального расширения ханства. Более того, после разгрома Большой Орды, крымцы отвели подчинившиеся им ее улусы поближе к полуострову [11], что было вызвано новыми природно-климатическими условиями [12]. Следствием же служило появление на северных рубежах Османской империи так называемого Дикого поля. Таковы факты.

В российской (и европейской вообще) исторической литературе агрессивность Османской империи зачастую возводится в абсолют. Она будто бы не знала ограничений ни во времени, ни в пространстве, а силы османов были безграничны. И.Б. Греков, например, утверждает, что влияние османского султана на восточноевропейский регион было столь сильно, что он мог диктовать свою волю всем постордынским государствам. Султан «не довольствовался подчинением Крыма. Теперь перед ним стала задача установить контроль и над другими улусами бывшей ордынской державы … султан санкционировал политическое сращивание Волжского порта с Крымским» [13, c. 75]. Не столь категорично, но все же о имевшемся у османского султана желании упрочить свое влияние в Восточной Европе говорят К.В. Базилевич [14; 15], А.М. Некрасов [16] и др. В советское время почему-то совсем была забыта точка зрения крупнейшего исследователя истории России С.М. Соловьева, писавшего, что в XV – XVI вв. столкновений между Россией и Османской империей быть не могло по чисто географическим условиям: «степь разделяла их, и турки не думали искать завоеваний в холодных странах Северной Европы» [17, c. 276] (подчеркнуто мною – С.О.).

Хотелось бы отметить, что в последние годы это стереотипное утверждение о столь ранних агрессивных намерениях Османской империи в отношении Восточной Европы убедительно опровергнуто исследованиями И.В. Зайцева, работающего как с использованием европейских, так и турецких источников [18; 19; 20].

Теперь о России. В ее государственной политике так же вплоть до второй половины XVII в. не было стремления расширять свои пределы в южном направлении. Было стремление защитить их от набегов кочевников. Строились засечные линии, что свидетельствовало о стремлении к стабильности, обороне, а не о каком-либо продвижении на юг и к теплым морям. Даже естественное расширение ареала земледельческой культуры и появление поселений и хозяйств за засеками на первых порах осуществлялось стихийно, а не по инициативе властей [21; 22; 23].

Стихийный процесс освоения земледельческим населением Дикой степи шел, но поощрялся он активнее Речью Посполитой, чем Россией. Снятие Иваном IV Грозным Пселского городка яркое подтверждение этого [24]. Никакие призывы извне, в том числе и единоверцев из османских владений не могли поднять Россию на активную борьбу с Османской империей. У нее были другие внешнеполитические цели, и она развивалась в ином геополитическом пространстве. К середине XVII в. российское государство сумело Белгородской засечной чертой, этим грандиознейшим по тем временам инженерным сооружением, надежно защитить свои рубежи [25]. К военным действиям ее не побудило даже взятие казаками Азова и их обращение к России о помощи (1639–1642 гг.) [26].

Положение изменилось лишь во второй половине XVII в. в связи с украинскими делами. С оценкой событий второй половины XVII в. связано еще несколько стереотипов, до сих пор бытующих в нашей историографии.

Первый из них касается роли украинского казачества в тогдашних международных отношениях в регионе. Своей базой оно имело район днепровских порогов, т. е. самую границу Крымского ханства. Казаки считали себя «людьми рыцарскими», военным сословием, но были при этом открытой социальной группой: принимали в свои ряды как служилых воинов Речи Посполитой, так и беглых людей разного социального статуса, происхождения и даже этнической принадлежности. Среди них были украинцы, русские, татары, оторвавшиеся от своих улусов, и др. Первоначально это были ватаги промысловых людей, бродивших по Дикому полю, порой совершавших набеги на население приграничных районов. Казаки, как и татарские орды, были постоянной угрозой для соседей, что объяснялось неустроенностью жизни этого региона, а порой и подстрекательствами, которые исходили от соседних государств. Как от татарских набегов страдали российско-украинские земли, так и османские владения Причерноморья, в том числе и Крыма, проживали в условиях постоянного опасения казацких набегов. Несмотря на грабежи и разорения земель друг друга, между казаками и татарами было много общего. Бывали случаи, когда в результате каких-либо мятежей и конфликтов с властями они искали убежища друг у друга и даже совершали вместе совместные нападения на приграничных жителей [27; 28; 29; 30]. Когда в 1648–1649 гг. антипольская освободительная борьба на Украине привела к созданию Войска Запорожского, ставшего по сути дела новым казацко-гетманским государством, то лидеры украинского казачества установили тесные союзнические отношения с Крымским ханством, видя в нем свою единственную опору в борьбе против Речи Посполитой. Россия на первых порах не хотела вмешиваться в украинский конфликт [31]. В дальнейшем после вхождения Украинского гетманства в состав России, некоторые руководители украинского казачества, не желая подчиняться ни Речи Посполитой, ни России, считали для себя привлекательным тот статус османских вассалов, который имели Крымcкое ханство, Валахия, Молдавия, Трансильвания, племена Кабарды, Адыгеи, некоторые дагестанские беки и т.п. Они видели в этом вассалитете лишь определенную свободу правителей в проведении своей внешней и внутренней политики, возможность совместных набегов на соседей и получения помощи от османов. Их апелляции к Крыму, а позднее и к самой Османской империи усиливали ту неразбериху, которая царила тогда на Украине, и то состояние «руины» (термин Костомарова), в котором она пребывала [32].

При изложении этих событий следует обратить внимание на проблему османского вассалитета, в чем была его привлекательность, и в то же время как через него османские власти умели заставить вассалов подчиниться себе и поддерживать в их владениях режим некой социальной нестабильности. Это особая культура межгосударственных и международных отношений. Российская дипломатия до XVIII в. умела к ней приобщиться и строить свои отношения с северными османскими вассалами, используя привычные для них методы подчинения. В историографии же при описании отношений, например, в Предкавказье, не всегда это учитывается.

Из вышеизложенных событий можно выделить еще ряд моментов, на которые традиционно не обращается внимание.

Османо-польская война 1672–1676 гг., приведшая к подчинению османам Подолии и созданию в Правобережной Украине вассального османского гетманства, для османской внешней политики была неким отступлением от ее всегдашних традиций. Поворот на север был спровоцирован гетманом П. Дорошенко, обратившегося к османскому султану с просьбой о подданстве. Османские власти именно после этого обращения впервые заинтересовались украинскими землями как регионом, где возможно расширение имперских границ, и есть «народ казацкий» который может помочь это расширение осуществить без особых трудностей [33].

Османская империя, однако, быстро разочаровалась в выгодности своих новых территориальных приобретений на далекой для них северо-восточной окраине. Разоренная Украина не давала ни богатой добычи, ни обихоженных земель для раздачи жаждущим новых земельных пожалований османским воинам. Даже в Подолии, где была введена османская тимарная система, многие земельные пожалования оставались незанятыми, через десять лет османским властям потребовалась новая перепись этих владений, а затем вообще оттуда началось массовое бегство землевладельцев. Разоренный войной край не мог самостоятельно содержать даже турецкий гарнизон Каменца Подольского, которому приходилось подвозить припасы из Молдавии [34]. Война с Россией за Украину (1677–78) так же не дала желаемых результатов. По договору 1681 г. и Россией, и Османской империей земли между Бугом и Днепром «были оставлены безлюдными и пустынными, где обе стороны взяли на себя обязательство никаких поселений не заводить». Внимание Османской империи, как известно, переключилось на Центральную Европу, где в 1683 г. она потерпела сокрушительное поражение под Веной, а позднее в 1684–1699 гг. ей пришлось отстаивать свои владения от наступления стран европейской Священной лиги. Как констатировал П.Б. Возницын, ведший в 1681 г. от имени России переговоры о мире с Османской империей, отказ османов от укрепления своих позиций на Украине был вызван «не так войной, как отдаленностью» [35, c. 756–757], опять сказались геополитические возможности, которые ставили свои пределы для развития Османской империи.

Начинается период наступления России на этот регион. Однако опять здесь работает некий стереотип, заставляющий говорить о сознательном и целенаправленном движении России в этом направлении. Но ведь были и другие, альтернативные намерения, сказывавшиеся на российской внешней политике. А.Л. Ордин-Нащекин (в 1677–79 гг.) считал возможным соглашение России, Польши и Османской империи и мирное трехстороннее размежевание их границ [36, c. 333–349; 37, c. 191–220]. Этого, однако, не произошло. России и Польше удалось договориться лишь на условиях совместной борьбы с османами и присоединения России к военным действиям Священной Лиги (1686–1699).

Петр I, совершавший свои Азовские походы в рамках войн Священной Лиги, и впервые заинтересовавшийся конкретно проблемой выхода России к теплым морям, как известно, в 1700 г. отказался от этого направления своих завоеваний. Он полностью сосредоточил свое внимание на борьбе за Балтику. После вынужденного и неудачного для царя Прутского похода он возвратил османам Азов и все свои приморские приобретения. Разумеется, этот возврат был вынужденным, но после триумфального завершения Северной войны он обратил свое внимание не на Черноморье и Османскую империю, а на Иран, где, кстати, пошел на раздел с османами сфер влияния, т.е. делал ставку не на войну, а на взаимную договоренность. Следовательно, вызывает больше сомнение бытующее в исторической литературе мнение, что именно Петр заложил основы антиосманской политики России. Скорее можно говорить о нем, как о политике, отказавшемся от этого южного расширения имперских границ России.

Блестящие военные успехи России в екатерининское время привели к появлению устойчивого геополитического равновесия. Россия получила границы по Черному морю, а на западе и востоке они опирались на такие удобные преграды, как реки Днестр и Кубань. Следует подчеркнуть, что обе екатерининские войны были начаты по османской инициативе, а подстрекающими моментами для этого послужили польские события. Вообще, начиная со второй половины XVII в., украинские, а затем польские проблемы международной дипломатией использовались для того, чтобы возбудить в Османской империи антироссийские настроения. Это факты известные, но мало оценены историографией.

Еще одной проблемой, вокруг которой много дискуссий в историографии, но, на наш взгляд, много и нерешенных, и не додуманных вопросов, это желание Екатерины создать по периметру османской границы полосу самостоятельных национальных государств. С этой проблемой связаны и десятилетняя независимость Крыма, судьбы Молдавии и Валахии и даже «Греческий проект». Все действия екатерининских властей по этому поводу оцениваются как дипломатические уловки и стремление России к своему утверждению на османских территориях. Мне представляется, что эти проекты имели под собой реальные возможности, желание российских правящих кругов (как показывают обсуждения их на заседаниях Государственного совета) было вполне определенным, европейское (особенно австрийское) противодействие привело к тому, что эта интересная альтернатива исторического развития [38] оказалась лишь прожектом, используемым историками для антироссийских обвинений.

Со второй половины XVIII в. отношения России и Османской империи становятся частью общеевропейской проблемы, т.н. Восточного вопроса. Формально он касался лишь Османской империи и судеб ее нетурецких подданных, но в неменьшей степени он коснулся и России, вовлекая ее в борьбу за освобождение единоверцев от гнета неверных и суля новые территориальные приобретения в чуждой ей геополитической зоне.

До середины XVIII в. антиосманские настроения в России культивировались главным образом выходцами из Османской империи, пытавшимися привлечь единоверцев к собственным проблемам, польско-австрийскими и ватиканскими политиками и публицистами, ратовавшими за крестовые походы против турок, позднее в этом же направлении пытались действовать некоторые представители казацко-украинских кругов. В период русско-турецкой войны 1736–1739 гг. фельдмаршал Миних, первым из российских государственных деятелей, заявил о стремлении разгромить Османскую империю и водрузить русские знамена в Константинополе. Этот немецкий генерал на русской службе явно озвучил не конкретные цели России, а расхожие европейские планы и желания. Они не соответствовали ни тогдашним российским внешнеполитическим возможностям, ни настроениям российского общества. Европейская дипломатия активно пыталась стравить две империи, Османскую и Российскую, между собой и тем отвлечь их от европейских дел. Османские владения намеревались использовать как разменную монету в европейской политике. И именно Россию активно прельщали османскими подачками и выходом к теплым морям. В этом плане активно работали и европейская дипломатия и европейская публицистика XIX в. [39, c. 33–34; 40]. Особую роль для нашей исторической науки сыграло то, что в эту кампанию своими газетными публикациями включились К. Маркс и Ф. Энгельс. Содержавшиеся в них высказывания о Восточном вопросе и османо-российских отношениях, подобно всем сочинениям этих авторов в советское время, были причислены к абсолютным истинам. Без какой-либо критики воспринималась мысль, что «ни одна великая нация никогда не существовала в таком отдаленном от моря положении, как первоначально находилось государство Петра Великого», и что своим завоеваниями он «захватил лишь то, что было абсолютно необходимо для развития его страны» [41, c. 22, 28]. Исходя из этого, и все движение России на юг восхвалялось и оправдывалось «прогрессивной ролью России на Востоке». В связи с таким подходом не виделись нюансы этой политики, забывались те действия российской дипломатии, которые свидетельствовали об осторожности и уважении к соседу, не делались различия между имперскими и национально русскими (и российскими) целями.

До сих пор почти повсеместно в советской исторической литературе господствует представление о некой предопределенности российского движения на юг, а в османских действиях постоянно усматривается экспансионистское устремление в Восточную Европу. Проблема не исследуется, а лишь констатируется. При этом следует подчеркнуть, что такая точка зрения не только советско-российское явление. Подобные взгляды на внешнеполитические намерения двух империй присутствуют и в европейской, и в турецкой, и в русской дореволюционной литературе [40, c. 13–39]. Редким диссонансом звучат иные мнения, например, М.Г. Флоринского, высказывавшего в 1953 г. мысль о том, что войны зачастую представляются как необходимые благотворные ступени неумолимого исторического процесса, который в конце концов привел к созданию империи, но Россия вполне могла обойтись без выхода к морям, поскольку она не была отгорожена китайской стеной, проникновение же в Россию западных идей началось задолго до того, как Петр вступил на престол [43, c. 335, 431]. Забывается и то, что развитие империи вширь, или, как писал М.К. Любавский, «расселение по обширной дикой стране… надолго парализовало» или по крайней мере замедлило «развитие русского общества» [44, c. 8–9].

Все четыре русско-турецкие войны XIX в. не были вызваны непосредственными двусторонними претензиями держав друг к другу. Дважды (1829 и 1878 гг.) русские войска стояли у Стамбула и были отозваны Николаем I и Александром II, не пошедшем на окончательное сокрушение османской державы. Ситуацию 1878 г. хорошо объяснил известный российский общественный деятель того времени Б.Н. Чичерин, который писал: «… разные патриоты… кричали, что надо водрузить крест над Святой Софией. Но русское правительство благоразумно воздержалось. Оно видело, что этим может накликать на Россию новую и на этот раз уже европейскую войну… Для нас существенно важно, в чьих руках находится ключ к Черному морю… Балканский полуостров составляет естественную сферу нашего влияния». Но при этом «ни один здравомыслящий русский, конечно, не думает о завоевании Турции и о присоединении к себе Константинополя. Это было бы не усиление, а ослабление России. Центр тяжести переместился бы на юг, и Россия перестала бы быть Россией» [45, c. 79–80].

К сожалению, чичеринское благоразумие не всегда было руководящей идеей для российских правящих кругов. Европейские внушения о необходимости продвижения России к теплым моря проникли и в российское общество. Оно уверилось, что продвижение к теплым морям не только полезно, но и необходимо для национального самоутверждения и дальнейшего великодержавного процветания. Отдельные предостережения, подобные высказываниям Б.Н. Чичерина или чуть позже К.Н. Леонтьева о том, что Стамбул – «роковой» для России город [46, c. 8–9], общественным мнением не воспринимались. К концу XIX и в начале ХХ в. весьма популярным стал «здоровый милитаризм» (выражение В.П. Рябушинского) [47, c. 5], проповедника и которого ратовали, в частности за присоединение к России проливов Босфор и Дарданеллы и значительной части Восточной Анатолии. Это означало отказ от позиций здравого смысла и той логики существования российской государственности, которая сдерживала Россию от вполне возможного, но опасного и ненужного для нее продвижения на юг. Результатом политики «здорового милитаризма» явилось участие России в Первой мировой войне, приведшее в конце концов к крушению двух империй – Российской и Османской, правящие круги которой также не устояли от соблазна урвать себе свой кусок в межимпериалистической борьбе.

Проблемы империи, империализма и судеб народов, строивших огромные имперские образования, до сих пор хранят много неясных вопросов, решать которые призвано и новое поколение османистов.