Литература

1. Соловьев В. История России с древнейших времен. В 15-ти кн. Кн. 1. Т. 1. М., 1959, с. 184-185.

2. Голубинский Е. История русской церкви. В 2-х тт. Т. 1. Первая половина тома. М., 1880, с. 151-155.

3. Соловьев В. Владимир Святой и христианское государство. – В кн.: Соловьев В. Соч. в 2-х тт. Т. 2. М., 1989, с. 251.

4. Милюков П.Н. Очерки по истории русской культуры. В 3 тт. Т. 2, ч. l. Вера, творчество, образование. М., 1994, с. 288-189.

5. Цит. по: там же, с. 18.

6. Флоровский Г. Евразийский соблазн. – В кн.: Русская идея. В кругу писателей и мыслителей русского зарубежья. В 2-х тт. Т. 1. М., 1994, с. 137-138.

7. Тихомиров М. Русская культура X-XVIII вв. М., 1968, с. 95.

8. Гальковский Н. Борьба христианства с остатками язычества в древней Руси. В 2-х тт. Т. 1. Харьков, 1916, с. 141-142.

9. Касьянова К. О русском национальном характере. М., 1994, с. 227.

10. Погодин М. Древняя русская история. М., 1871, с. 84.

11. Там же, с. 227.

12. Ибн-Фадлан. Записки. 921-922. – В кн.: Гаркави А.Я. Сказания мусульманских писателей о славянах и русских. СПб., 1870, с. 102.

13. Белинский В. Древние российские стихотворения, собранные Киршею Даниловым. Древние русские стихотворения, собранные М.Сухановым. Сказания русского народа, собранные И.Сахаровым. Русские народные сказки. – Полн. собр. соч. в 13-ти тт. Т. 5. М., 1954, с. 382-384.

14. Хлебников Н. Общество и государство в домонгольский период русской истории. СПб., 1872, с. 376-380.

15. Карамзин Н. Указ, соч., с. 41-43.

16. Соловьев С. Указ, соч., с. 107-108.

17. Карамзины. Указ, соч., с. 41-43.

18. Маврикий Стратег. – Стратегикон. VI – начало VII в. – Цит. по: Мишулин А.В. Древние славяне в отрывках греко-римских и византийских писателей по VII в. н. э. // Вестник древней истории. 1941. Т. 1, с. 254.

19. Соловьев С. Указ, соч., с. 245-248.

20. Там же, с. 245-248.

21. Хлебников Н. Указ, соч., с. 337-339.

22. Милюков П. Указ, соч., с. 293-294.

23. Карташов А. Очерки по истории русской церкви. В 2-х тт. Т. 1. Париж. 1959, с. 245.

24. Бестужев-Рюмин К. Русская история. В 2-х тт. Т. 1. СПб., 1872, с. 132-135.

25. Ключевский В. Курс русской истории. Соч. в 8-ми тт. Т. 1. М., 1956, с. 28.

26. Костомаров Н. Русская история в жизнеописаниях ее главнейших деятелей. Первый отдел. Вып. 1. СПб., 1873, с. 23-24, 36-37.

27. Хлебников Н. Указ, соч., с. 453-456.

28. Милюков П.Н. Указ, соч., с. 34.

Тема 14. Русь – от татар к Рюриковичам

После крещения Киевская Русь погрузилась в череду кровавых междоусобных войн, в которых ни одна из сторон не могла надолго одержать победу и установить в государстве стабильность.

Во второй четверти XII века государство вступило в завершающую фазу распада на самостоятельные княжества. И тут, как это вытекает из циклического представления об истории, с новой силой вспыхнула объединительная идея. Во всяком случае в 80-х годах XII века, перед окончательным разделением Руси на ряд отдельных земель-княжеств, возник мираж объединения, которому уже не дано было осуществиться. Во многом этот мираж, по мнению Д.Лихачева, был создан усилиями русской литературы конца XII века, которая с особой силой начинает выдвигать «идею родины, чувство родины, народный патриотизм». В этих условиях становится понятным создание в этот период такого значительного произведения древнерусской литературы, как «Слово о полку Игореве». Господствующим образом картины мира людей, живших на русской территории в XI-XII веках, была «русская земля», о которой так часто говорят князья и летописцы. Везде «русская земля», и нигде, ни в одном памятнике, – подчеркивал В.Ключевский, – «не встретим выражения «русский народ». Пробуждавшееся чувство народного единства цеплялось еще за территориальные пределы земли, а не за национальные особенности народа. Народ – понятие слишком сложное, заключающее в себе духовно-нравственные признаки, еще не дававшееся тогдашнему сознанию или даже еще не дававшие достаточно обнаружиться в самом русском населении… Из всех элементов, входящих в состав государства территория наиболее доступна пониманию, она и служила определением народности» (1). Однако идея национальной консолидации возникла слишком поздно. Уже в 1224 году на Руси появились первые сведения о татарах. А вскоре наступили и страшные события, которые относятся к числу величайших катастроф мировой истории. Внук Чингисхана монгольский хан Батый (Бату, 1208-55), начавший свой поход в Восточную и Центральную Европу, зимой 1237-1238 годов вторгся в северо-восточную Русь. А осенью – зимой 1240 года он завершил завоевание южной Руси. В течение нескольких лет была разрушена, разграблена, сожжена русская земля. На два с половиной века (с 1237 по 1462 гг.) установилось иго завоевателей, которое, по меткому замечанию К.Маркса, «не только давило, оно оскорбляло и иссушало самую душу народа. <...> Ввиду того, что численность татар по сравнению с огромными размерами завоеваний была невелика, они стремились, окружая себя ореолом ужаса, увеличить свои силы и сократить путем массовых убийств численность населения, которое могло поднять восстание у них в тылу» (2).

В результате такой тактики русская земля представляла собой самое печальное зрелище. «Страшно было состояние Руси, – писал историк Н. Полевой. – ...В некоторых местах даже навсегда были оставлены жилища, «по причине воссмердения» воздуха. Киев, Чернигов, Владимир, Москва, Тверь, Курск, Рязань, Муром, Ярославль, Ростов, Суздаль, Галич являлись грудами пепла... Целые роды князей истребились; целые народонаселения исчезли, погубленные смертью и рабством» (3).

Возникло новое психологическое состояние народа, которое можно было бы назвать «национальной Депрессией». «Уныние было повсеместное. Князья вместе с народом упали духом; смотрели на жизнь как на милость завоевателя, в безусловной покорности видели единственное средство спасти ее и по первому призыву Батыя являлись один за другим в Орду смиренно бить челом» (4). Все это вполне согласовывалось с учением православной церкви – считать земную жизнь неким приготовлением к жизни вечной, которую можно заслужить, только безропотно претерпевая всякие несправедливости и угнетения, покоряясь всякой власти, хотя бы иноплеменной.

Однако Великая монгольская держава вовсе не была религиозной системой, а лишь культурно-политической. Поэтому она и навязывала покоренным народам только законы гражданско-политические («Чингисоваяса»), а не религиозные. Для Орды была характерна широкая веротерпимость, более того – покровительство всем религиям. Требуя покорности и дани, полагая вполне естественным жить за счет побежденных народов, монголы не покушались ни на их веру, ни на их культуру. Они не только разрешали всем иноверцам свободное отправление религиозных обрядов, но и относились с определенным уважением ко всем религиям вообще. Вот почему православная церковь в России сохранила полную свободу деятельности и получила полную поддержку от ханской власти, что и было подтверждено особыми ярлыками (жалованными грамотами) ханов.

В результате значительная часть русского православного духовенства смогла сохраниться и сохранить веру. Типичная фигура русского священника XIII века, склонного к компромиссам, просматривается в ростовском епископе Игнатии, который позднее был причислен к лику святых (5).

В благоприятном положении оказались и монастыри – они были ограждены от поборов и разорений. Их число начало возрастать, но особенно бурный рост начался с середины XIV века, когда на Руси возникло сильное стремление к монастырской жизни. Отшельники бежали в дикие места, к ним присоединялись другие, и так возникала обитель. Окрестный народ стекался туда на поклонение, создавая вокруг обители поселение. Из таких обителей отдельные отшельники удалялись в еще более дикие места, основывали там новые обители и также привлекали к себе население. Этот процесс продолжался до тех пор, пока весь дикий, неприступный Север с его непроходимыми лесами и болотами до самого Ледовитого моря не был усеян монастырями.

Но не только церковь сотрудничала с завоевателями. Активно пытались использовать татар в своих корыстных целях и русские князья. Например, прибегая к их помощи в междоусобной борьбе со своими сородичами. И если сперва такое поведение осуждалось, то со временем сотрудничество с татарами и, в частности, соучастие в их войнах начинает восхваляться как своего рода удальство, выгодная экспедиция.

Татарское владычество наложило свою печать на характер русских князей – сознание постоянной опасности довело до высшей степени свойственные им недоверчивость и осторожность. Резко изменился и образ их жизни. С появлением татар князья и их окружение стали запирать своих жен в теремах, прятать свои сокровища в церквях и монастырях. Н.Карамзин писал об этом периоде: «Забыв гордость народную, мы выучились низким хитростям рабства, заменяющим силу в слабых; обманывая татар, более обманывали и друг друга; откупаясь деньгами от насилия варваров, стали корыстолюбивее и бесчувственнее к обидам, к стыду, подверженные наглостям иноплеменных тиранов» (6).

«Чтобы поддерживать междоусобицы русских князей и обеспечить их рабскую покорность, – писал К.Маркс, – монголы восстановили значение титула великого князя. Борьба между русскими князьями за этот титул была, как пишет современный автор (Сегюр – Прим. К.Маркса), «подлой борьбой, борьбой рабов, главным орудием которых была клевета и которые всегда были готовы доносить друг на друга своим жестоким повелителям» (7). Более того, князья нередко помогали завоевателям подавлять народные восстания, вспыхивавшие в русских городах. В ходе междоусобной борьбы князей выделилась крупная фигура Ивана I Калиты. Хитрый, жестокий и жадный, он заложил основы политического и экономического могущества Москвы. А затем добился у Золотой Орды права сбора монгольско-татарской дани на Руси.

Чтобы спасти гибнущую нравственность и распадавшуюся картину мира, часть духовенства, прежде всего монашествующего, поспешила на помощь обществу, осуждая нравственное падение князей и высшего духовенства и призывая уходить из растленного мира в пустыню.

Находясь на перепутье между Западом и Востоком Русь под влиянием кочевников-завоевателей все более склонялась к Востоку, что с очевидностью просматривается в деятельности русских князей. В частности, исследователи отмечают «угодливость» Александра Невского (1221-1263) «хану, умение ладить с ним, твердое намерение держать Русь в повиновении завоевателям» (8). Главную опасность для славянской картины мира Александр видел не на Востоке, а на Западе. Победами над шведами (Невская битва, 1240г.) и рыцарями Ливонского ордена (Ледовое побоище, 1242г.) он обезопасил западные границы Руси. В монголах же он видел дружественную в культурном отношении силу, которая могла помочь ему уберечь русскую картину мира от мощного культурного влияния более развитого латинского Запада.

Завоеватели своим примером учили побежденный народ жестокости. Требуя дань, татары выводили должников «на правеж», секли кнутом, пытали, казнили. Постепенно татарские методы были заимствованы и русскими князьями. Правеж, кнут, пытка в течение нескольких веков оставались основным орудием властей. Так, Дмитрий ввел публичную смертную казнь для преступников. Если в Киевской Руси воровство каралось денежным штрафом, то в XIV столетии воров начали вешать. Александр Невский резал носы преступникам, Василий Дмитриевич отсекал руки и ноги, Юрий Смоленский изрубил на части княгиню Вяземскую, опочане сдирали кожу с литовских пленников.

Усвоение татарского опыта, морали и культуры облегчалось тем обстоятельством, что «сами татары в пору их побед и господства принимали христианство, селились между русскими, вступали в русское боярство и, наконец, русели, внося, однако, при этом в русскую жизнь некоторый осадок татарской стихии, так, с другой стороны, русские принимали кое-какие черты татарских нравов» (9). К этому времени относится заимствование довольно большого числа татарских слов, обозначающих бытовые предметы. Русь заимствовала также отдельные мотивы в прикладном искусстве, в одежде феодальных верхов. Распространенным явлением стали браки между русскими князьями и дочерьми татарских правителей.

Почти 250-летнее монгольско-татарское иго закончилось изгнанием захватчиков объединенными силами русских земель. Русские люди XIV-XV столетий по-новому стали смотреть на свое будущее. Появилось более оптимистическое национальное самосознание. Правда, Русь еще долго испытывала горечь ордынских карательных набегов и внутренних неурядиц, однако постепенно обстановка изменилась самым существенным образом. Великая победа 1380 года над татарами привела к тому, что Московско-Владимирское великое княжество заняло одно из ведущих мест среди государств Восточной Европы. Окончательное уничтожение ига Иваном III произошло ровно через сто лет после битвы у Куликова поля, когда на берегах реки Угры близ Калуги снова сошлись осенью 1480 года ордынские силы и силы русского воинства. Эти события получили наименование «стояния на Угре».

В XIV-XVI веках вокруг Москвы сложилось Русское централизованное государство, включившее в себя все земли северо-восточной и северо-западной Руси. Пример монголо-татарской государственности (Чингисхана и его преемников), сумевшей овладеть и управлять значительный исторический срок огромной территорией, несомненно, сыграл большую и положительную роль в создании русской государственности. «Для соединения рассеянных, разобщенных сил нужна была власть, стоящая над ними, от них независимая; она явилась в лице московских государей. Ее восстановлению значительно содействовало татарское владычество, которое, подчиняя народ внешнему игу, приучало его к покорности... Едва ли без татарского ига государственное подданство могло развиться в форме холопства. На Западе подданнические отношения строились по типу Римской империи... В России образцом служила восточная деспотия... Владычество Татар... способствовало установлению единой, сильной, центральной власти... которая сделала Россию тем, что она есть» (10).

Вместе с тем, как полагал Н.Карамзин, «сень варварства, омрачив горизонт России, сокрыла от нас Европу в то самое время, когда... изобретение компаса распространило мореплавание и торговлю; ремесленники, художники, ученые ободрялись правительством; возникали университеты для вышних наук... Дворянство уже стыдилось разбоев... Европа нас не узнавала: но для того, что она в сии 250 лет изменилась, а мы остались, как были» (11).

В характере народа иго оставило несомненные и заметные следы. Для всей русской культуры монголо-татарское нашествие было страшным бедствием – это бесспорный исторический факт. Оно нанесло огромный ущерб всем областям духовной жизни, а истребление и пленение ремесленников подорвало основу культуры материальной. Особенно пострадало от нашествия русское зодчество. Из-за отсутствия средств и мастеров-строителей прекратилось каменное строительство. И даже возобновленное в конце XIII века, оно утратило многие прежние приемы строительной техники. Так, например, в XIV-XV веках московские мастера вновь вернулись к кладке стен из тесаного камня, хотя уже в первой половине XIII века владимиро-суздальские зодчие умели строить из камня и кирпича, плотного известняка и известкового туфа. Полностью исчезло самобытное искусство белокаменной резьбы, украшавшей строения XII-XIII веков. В ходе многочисленных набегов погибло огромное множество памятников письменности. Пришло в упадок летописание.

Образованность и грамотность сохранял только тонкий слой православного духовенства, пощаженного «удивительной сметливостью татар» (А.Пушкин). Оно одно «в течение двух мрачных столетий питало бледные искры византийской образованности. В безмолвии монастырей иноки вели свою беспрерывную летопись» (12). «Татаре, – писал Пушкин, – не походили на мавров. Они, завоевав Россию, не подарили ей ни алгебры, ни Аристотеля» (13). И только со второй половины XIV века начинается новый подъем русской культуры, формирование культуры великорусской народности. Именно в этот период она обогатилась такими крупнейшими достижениями, как живопись Рублева и Дионисия.

Русский народ, уже почти два века живший в условиях непрерывных войн, устал от шаткости и непредсказуемости своего существования и возжелал надежного защитника. В картине мира в качестве спасителя возник имевший к тому времени уже глубокие христианско-православные и ордынские корни образ авторитарного правителя.

Иван III – сын Василия II, с 1462 года – Великий князь Московский. Во время его правления сложилось ядро единого Российского государства и началось формирование центрального государственного аппарата. Он присоединил к московскому государству Ярославль (1463г.), Новгород (1478г.), Тверь (1485г.), Вятку и Пермь. При нем было свергнуто монголо-татарское иго («стояние на Угре», 1480г.), составлен Судебник (1497г.), развернулось большое строительство в Москве, вырос международный авторитет Российского государства, произошло оформление титула – Великий князь «всея Руси».

Интересно, что Иван III, еще до своего знаменитого патологической жестокостью внука, носил на Руси прозвание Грозного. Он был решителен и крут на расправу, что позволило ему собрать воедино русские земли. Поэтому в картине мира русского человека того времени «лик его строг и рука тяжела как тяжелы его роскошные одежды».

С вступлением на престол Ивана III начинается эпоха самодержавного правления московских государей. Многообразная по своим местным особенностям национальная картина мира все более складывалась как единое целое, но завершиться этому процессу суждено было лишь в XVI веке. Этот век был переломным в истории России. Важнейшим его событием стало свержение монгольского ига. Из трех главных государственных образований древней России – Киевско-Галицкого, Новгородско-Псковского и Владимиро-Московского – выжило только последнее – Великое княжество Московское. Сравнительно легко преодолев центробежные стремления в среде своего племени и объединив вокруг себя огнем, мечом и договорами северо-восточную часть нынешней европейской России, государство это на протяжении веков с величайшим напряжением народных сил выполнило гигантскую задачу, подчинив своей власти все русские племена.

Сложилось территориальное ядро единого Российского государства, вырос его международный авторитет. Перестав быть ханским данником и женившись на греческой принцессе, Иван III считал необходимым встроить в национальную картину мира образы царского величия, представить в ней самодержавие в образе опорного столпа общества. Церковь и искусство стали важнейшими средствами осуществления этих целей.

Государственность вообще не могла бы возникнуть и существовать без единой культуры, единого ее ядра, пронизывающего и объединяющего специфические субкультуры общества. А основой такой культуры является национальная картина мира, которая в ту пору представляла мир иерархически ориентированным сверху вниз, от неба к земле. На вершине этой пирамиды находился Бог – творец всего сущего, а в земной иерархии ему соответствовал царь как руководитель государства. Отсюда понятно преклонение перед носителем власти, на которого смотрели как на наместника Бога на земле. Уже в первом из дошедших до нас древнерусских поучений, принадлежащем новгородскому епископу Луке Жидяте, почитание князя опирается на санкции – страх Божий.

В литературе той поры господствующий класс и – особенно – духовенство начинают настойчиво внушать населению необходимость «любви» (которая понимается как всеобщее согласие), послушания, покорности и смирения. С другой стороны, духовенство советует господам хорошо относиться к рабам, чтобы не доводить их до крайностей. Церковь утешает страждущих, обещая им вознаграждение за основную христианскую добродетель – смирение – в потустороннем мире. Это «утешительное» направление, зародившееся в русской литературе под влиянием христианства еще в XI веке, наложило большой отпечаток на все дальнейшее развитие общественно-политической мысли. Многие историки справедливо отмечают, что русская церковь всегда действовала заодно с государством. И даже когда государства, по существу, не было – во времена усобиц (начиная с XIII и XIV вв.) церковь выступала в качестве объединяющей силы. Епископы мирили князей, служили парламентерами, брали под свою защиту слабых и бесправных от сильных и вооруженных, действовали словом, убеждением, взывали к морали. Но главное состояло в том, что церковь всеми своими силами формировала и охраняла картину мира, ядром которой были единый Бог и царь-государь.

Всенародная вера в царя как воплощение высшей Правды, гаранта покоя и порядка противостояла отношению ко всем другим сословиям общества (впоследствии боярству, затем – дворянству). Для промежуточного слоя между царем и народом в манихейской (черно-белой) модели мира места не оставалось. В складывавшейся картине мира глава государства выступал идеалом для своих подданных, что отразилось, например, в цикле былин о князе Владимире Красное Солнышко, повестях о Куликовской битве, княжеских житиях, народных сказаниях об Иване Грозном и т.п.

Важную роль в этом процессе играло искусство – прежде всего архитектура. Каждого посетителя столицы великой державы она должна была поражать парадной монументальностью своих построек (такая забота не оставляет власти до сих пор – Россия на века унаследовала стремление заморочить голову иностранцу «потемкинскими деревнями»). Но в ту пору все обстояло гораздо монументальнее. Иван III пригласил на Русь славившихся тогда по всему миру итальянских мастеров. Наиболее известен из них был некий мастер Аристотель Фиораванти, который в 1476-1479 годах построил в Кремле Успенский собор. Не прерывались и культурные связи с Византией. В 70-е годы XIV века на Русь приехал Феофан Грек, который вместе с А.Рублевым расписал один из соборов Кремля. Во второй половине XVI века красивые шатровые храмы встали по всей стране. Московский Кремль, отстроенный итальянцами в конце XV – начале XVI века, для русского сознания на все века остался идеалом крепости, вершиной фортификационного искусства. Аналогичные сооружения – кремли, строительство которых финансировалось государством, сформировали основу градостроительной среды многих русских городов. Итальянский стиль вошел в культуру древнерусского зодчества, а новые архитектурные типы, появившиеся как результат синтеза пожеланий Великого князя и предложений итальянских зодчих, обогатили отечественную культуру и стали одной из основ ее развития.

Нет худа без добра: изоляция России от Европы в XIII-XV веках, нанеся огромный вред в других отношениях, несомненно способствовала возникновению на почве усвоенной ранее византийской традиции национального русского художественного стиля. Вслед за роскошными византийскими мозаиками XI века постепенно исчезают и стенные фрески греко-русских росписей XIII-XV веков. На смену им в деревянных церквах северной России появляются во все большем количестве иконы, писанные по дереву.

Но для формирования общенациональной картины мира одной религии с ее архитектурой и иконописью было недостаточно. Нужны были литература и грамотность. Однако грамотных людей на Руси можно было найти только среди монахов. Но даже и среди них книгочеев было не так много. А среди мирских священников и мирян их было еще меньше. Что же касается бояр, то они забыли «про всякую книжность и про всякие книги, давно переставшие считаться барским делом». Вплоть до конца XV века книжные источники христианского содержания, принесенные к нам в болгарских и сербских переводах, мирно покоились на полках монастырских хранилищ.

Вторая половина XVI века ознаменовалась распадом Золотой Орды, что неблагоприятно отразилось на положении русских земель. Многочисленные улусы, образовавшиеся вместо единого государства, тревожили страну постоянными набегами, разоряя и убивая население, выжигая селения и города. В 1521 году в один из таких набегов была сожжена Москва.

Событие, происшедшее в 1547 году, можно считать началом нового этапа в истории России. В большом московском пожаре погибло около двух тысяч человек, после чего начались антибоярские восстания. В этот момент на российский престол взошел один из самых загадочных царей – Иван IV. Его правление – это время несомненных успехов в государственном строительстве и новых завоеваний. Но одновременно это и время опричнины, дикого произвола и параноидальных метаний русского самодержца, время истребления боярских родов, завершившееся приходом на Русь Литвы и шведов, дикой междоусобицей, новым обескровливанием и разорением страны. Политическим идеалом Ивана Грозного – первого русского царя, писателя, идеолога политической системы, которую он возглавлял, – была неограниченная монархия с наследственной властью, выступающая в союзе с право-лавной церковью. Это должно было быть «православное истинное христианское самодержавство», противостоящее самоуправству бояр и вельмож. Угодный парю идеал следовало ярко запечатлеть в национальной картине мира, чему способствовала церковь.

Иван IV пришел к власти в воюющей стране. Как сообщал немецкий дипломат С.Герберштейн, побывавший в Москве в 1517 и 1536 годах при князе Василии, он «воюет то с литовцами, то с ливонцами, то с шведами, то с казанскими татарами, – или, если не ведет никакой войны, то обыкновенно каждый год ставит двадцать тысяч человек на страже в местах Дона и Оки для предупреждения нападения и грабежей перекопских татар» (14). Все это создавало картину мира, в которой власть, избавившая Русь от татар, выглядела как единственно возможное спасение от врагов.

Однако войны далеко не всегда оканчивались удачей. Ибо по сравнению с татарами москвичи, мягко говоря, не отличались храбростью. «Московит, как только ударится в бегство, то уже не помышляет о другом средстве к спасению, кроме того, который бегство может ему доставить; когда враг догонит его или схватит, – он уже не защищается и не просит пощады. Татарин же, сброшенный с лошади, оставшись без всякого оружия, даже тяжело раненый, обыкновенно защищается до последнего издыхания руками, ногами, зубами и чем только может... Они (московиты) полагаются более на многочисленность сил, с которыми могут напасть на неприятеля, нежели на мужество воинов» (15). Да и сам царь Иван Васильевич, не раз командовавший русскими отрядами, был невысокого мнения об их боевом духе. Он с горечью жаловался послу Рима в Москве, что «для русских на войне нужны шпоры, а для поляков – узда». Он воочию убедился, что «они более обладают способностью к повиновению и перенесению невзгод, нежели страстью к сражениям. Хотя они в начале сражения Действуют горячо, однако они не могут долго устоять в сражении, и если бегство где-либо началось, то их нельзя удержать никакою высшею властью» (16). Впрочем, каков вождь, таковы и воины: ведь и сам Иван Васильевич не раз бегал с поля боя, бросая свои отряды, Тем же грешили и его предшественники на троне.

Интересно при этом, что трусость на войне у русских соседствовала с беспримерной жестокостью по отношению к завоеванным мирным жителям. Так, в 1577 году Иван Васильевич при осаде Вендена приказал взять его приступом и убить всех его жителей. Но предварительно «жители города Вендена подверглись жестоким мукам и смерти; ратные люди, по царскому приказанию, изнасиловали всех женщин и девиц» (17). И военные победы, и террор внутри страны должны были создать в картине мира россиян образ великого и страшного государя, мудрого и беспощадного. Как отмечал В.О.Ключевский, примерно до конца XV века еще не заметно было следов того почитания, своего рода культа, которым впоследствии был окружен московский государь. Но уже при Иване III, а еще более при Василии, верховная власть стала окружать себя тем загадочным ореолом, который так резко отделил московского государя от всего остального общества.

Сравнение с турецким султаном стало общим местом для иностранных писателей при характеристике власти московского государя. Иван Грозный довершил то, что начал его отец: «Князь имеет власть как над светскими, так и над духовными особами, и свободно, по своему произволу, распоряжается жизнью и имуществом всех... Они открыто признают, что воля князя есть воля Бога, и что князь делает, то делает по воле Божией... Никто не смел осуждать поступков государя; если что явно было дурное за ним – подданные обязаны были лгать, говорить не то, что было, и хвалить то, что в душе порицали» (18).

Теперь величественный образ царской власти московские цари создавали, ссылаясь не только на византийскую империю, но и на древние деспотии Востока. Именно на этой почве возникла легенда о том, что Ивану IV были доставлены знаки власти ассирийского царя Навуходоносора. Иными словами, любые законы заменялись произволом государя. Для этого в картине мира образ государя должен был быть как можно теснее связан с образом Бога.

А.Поссевино, посетивший Москву при Грозном, поражался небывалому культу государя: «Московиты с детства имеют обыкновение так говорить и думать о своем государе, получив это установление из рук предков, что чаще всего на ваш вопрос отвечают так: «Один Бог и великий государь это ведают», «Наш великий ударь сам все знает», «Он единым словом может распутать все узлы и затруднения», «Нет такой религии обрядов и догматов, которой бы он не знал», «Что бы мы ни имели, когда преуспеваем и находимся в добром здравии, все это мы имеем по милости великого государя»... Князю все оказывают такой почет, который едва можно представить в помышлении. Они очень часто говорят (если даже так не думают), что их жизнь, благополучие и все остальное дарованы им великим князем... И под палками, и чуть не умирая, они иногда говорят, что принимают это как милость... Привыкнув с детства к такому образу, они как бы изменили свою природу и стали в высшей степени превозносить все эти качества своего князя и утверждать, что они сами живут и благоденствуют, если живет и благоденствует их князь» (19).

Террор как средство формирования картины мира населения, широко применявшийся Иваном IV, неизбежно должен был стать массовым и он постепенно становился таковым. В «исправлении» картины мира нуждались не только отдельные индивидуумы, «неправильно» представлявшие себе мир, но и население целых городов. Так, по словам историка Н.Костомарова, «московский царь давно уже не терпел Новгорода... Нигде, конечно, он не видел таких резких, ненавистных для него черт, как в истории Новгорода и Пскова», где, как известно, исстари существовали боярские республики, и князей то приглашали на верховную должность, то прогоняли за «плохую работу». И вот в декабре 1569 года Иван Васильевич предпринял поход на север. Естественно, царю было мало сломить военной силой сопротивление горожан. Необходимо было так переформировать их картину мира, чтобы главной и определяющей окраской образов царя и государства стал неизбывный ужас, парализующий любые крамольные мысли. И вот, ворвавшись по пути в Клин, опричники по царскому приказанию, «били и убивали кого попало... Затем царь пошел на Тверь. На пути разоряли и убивали всякого встречного, кто не нравился». Прибыв в опальный Новгород, «Иван приказал привести к себе новгородцев, которые до его прибытия были взяты под стражу... Сними вместе привезли их жен и детей. Собравши всю эту толпу перед собою, Иван приказал своим детям боярским раздевать и терзать «неисповедимыми», как говорит современник, муками, между прочим поджигать их каким-то изобретенным им составом, который назывался поджар... потом он велел измученных, опаленных привязывать сзади к саням, шибко вести вслед за собою в Новгород, волоча по замерзшей земле, и метать в Волхов с мосту. За ними везли жен и детей; женщинам связывали назад руки с ногами, привязывали к ним младенцев и в таком виде бросали в Волхов; по реке ездили царские слуги с баграми и топорами и добивали тех, которые всплывали. «Пять недель продолжалась неукротимая ярость царева», говорит современник» (20). Такая, доведенная до крайнего предела жестокость «сработала». И когда из Новгорода царь отправился в некогда свободолюбивый Псков, «его приятно поразила покорность народа, лежавшего ниц на земле». В картине мира псковичей образы власти, царя и государства надолго окрасились в цвета невыносимого ужаса.

Еще одним средством формирования новой картины мира было внедрение в нее образа власти как единственного источника всех мыслимых благ. В Московском государстве даже зажиточному человеку практически не принадлежало ничего – все было божье и государево. Английский мореплаватель Р.Ченслер, посетивший Москву в 1553-1556 годах, с удивлением отмечал: «Если зажиточный человек, фермер или собственник, состарится или несчастным образом получит увечье... у него немедленно отбирают имение, кроме маленькой части на прожиток ему и его жене. Он даже не может пожаловаться на это, он ответит, что у него нет ничего своего, но все его имение принадлежит Богу и государевой милости; он не может сказать, как простые люди в Англии, если у нас что-нибудь есть, что оно – «Бога и мое собственное» (21). Вторым изобретением московских государей, используемым для защиты формируемой картины мира населения, был столь знакомый нам «железный занавес». Английский дипломат Д.Флетчер, живший в Москве при Федоре Иоанновиче в 1588-1589 годах, отмечал что москвитянам «не позволяют путешествовать чтобы они не научились чему-нибудь в чужих краях и не ознакомились с их обычаями... Бежать оттуда очень трудно, потому что все границы охраняются чрезвычайно бдительно, а наказание за подобную попытку... есть смертная казнь и конфискация всего имущества... По той же причине не дозволено у них иностранцам приезжать в их государство из какой-либо образованной державы иначе, как по торговым сношениям... дабы они не завезли к ним лучшие обычаи и свойства, нежели какие они привыкли видеть у себя» (22).

Пять веков со времен Ивана Грозного пограничные шлагбаумы и столбы держали российских граждан внутри империи как в едином евразийском концлагере. «Ты затворил царство русское, сиречь свободное естество человеческое, словно в адовой твердыне, – писал Ивану Грозному князь Курбский, первый русский перебежчик на Запад. – Кто поедет из твоей земли в землю чужую, того ты называешь изменником, а если поймают его на границе, ты казнишь его разными смертями».

Помимо страха и «железного занавеса» Грозный использовал и еще одно средство формирования картины мира – некий «государственный театр» – театрализованные действа с участием первых лиц государства. Об этом лучше всех поведал нам А.Н.Пыпин, который одним из первых отметил, что «никто из московских государей прежнего времени не выступал на всенародную сцену, никто так не искал театральности и эффекта; ни у кого государственное дело не облекалось в такие выдумки, как удаление в Александровскую слободу, послания к московскому народу, монашеское переодевание и т.п.» (23).

Патологически жестокие выходки царя базировались на черте русского национального характера, поражавшей иностранцев. Это– рабская покорность. «Этот народ имеет более наклонности к рабству, чем к свободе, – писал немецкий дипломат, – ибо весьма многие, умирая, отпускают на волю нескольких рабов, которые, однако, тотчас же за деньги продаются в рабство другим господам» (24). Степень забитости и покорности московитов не знала границ. Полнейшие бесправие, безответность, привычка к унижениям и жесточайшим издевательствам стали нормой жизни.

Уроки покорности и страха, полученные за столетия татаро-монгольского ига, продолжались и при своих национальных царях. И еще неизвестно, какие из этих уроков были более жестокими. Таким образом, картина мира московитов формировалась вполне определенным образом и в одном направлении: все в ней было окрашено страхом перед насилием, а притворство и покорность представали главным и самым надежным средством выживания.

По мере усиления роли религии в формировании картины мира жителей Московского государства возрастали потребности православной церкви в средствах идеологического воздействия. Вполне закономерно появление в Москве в 1553 году первой типографии: она была создана прежде всего для нужд церкви – надо было распространять церковные книги. Первая печатная книга «Апостол» – высокий образец типографского искусства – датируется 1564 годом. Книгопечатание, чрезвычайно усилив влияние религии, сыграло, пожалуй, решающую роль в формировании российской национальной картины мира и тем самым стало одним из ключевых явлений в истории русской культуры XVI века. Иван IV чрезвычайно серьезно относился к этим процессам, понимая, что они формируют картину мира будущих поколений. К примеру, он непосредственно вмешивался в составление летописей, и летописцы непременно обязаны были спрашивать у него, как надо представить в летописи то или иное историческое лицо.

Другим средством культурной политики стала иконопись. Мастерами из недобитых Грозным республик Новгорода и Пскова в Москву было занесено иконописное новаторство. Сторонники нового художественного направления в XVI столетии опирались на то соображение, что живопись имеет право ставить своей задачей идеальное, одухотворенное, небесное изображение святых, а не копирование их предполагаемого земного облика. Но самое большее, что им разрешалось в ту пору, – некоторая идеализация изображения в русле рублевской манеры. Ослушникам грозила «царская гроза» и даже «предание суду».

Формирование общенациональной картины мира предполагает централизацию управления развитием и функционированием художественной культуры. И московская власть принимает на Стоглавом соборе (1551г.) меры для обеспечения единообразия и единомыслия в искусстве. Так, 43-я глава Стоглава организует иконописцев в своего рода цех, подчиняет их строгому контролю духовных властей и повелевает «святителям великое попечение иметь, каждому в своей области, чтобы опытные иконники и их ученики писали с древних образцов, а от самомышления бы и своими догадками Божества не описывали». Мерами против «своих догадок» новых живописцев действия власти не ограничились. Во второй половине XVI века был утвержден так называемый «подлинник», то есть сборник раз и навсегда установленных «образцов», согласно которым иконописцы должны были писать иконы. К этому «лицевому подлиннику», то есть сборнику рисунков в контурах, присоединялось по дням года описание, кратко характеризовавшее типы святых и перечислявшее нужные для их изображения краски. Составление «подлинника» имело целью положить конец «мудрованию» художников.

Этого, однако, не удалось полностью достигнуть. Более того, «самомышление» русских иконописцев развилось в XVII веке до небывалых размеров. «Подлинник» уже потому не мог положить предела свободе художника, что в момент его составления вполне однообразных типов иконографии уже не существовало. Даже в самом «подлиннике» указывались варианты. Так или иначе, но живопись XVI века оказалась живописью переходной эпохи.

После смерти Ивана IV на престол взошел слабоумный Федор, последний русский царь из династии Рюриковичей. Сын Ивана IV, неспособный к государственной деятельности, он предоставил управление страной своему шурину Борису Годунову. «Красивый собой, он, по словам Н.Костомарова, отличался замечательным даром слова, был умен, расчетлив, но в высокой степени себялюбив». Однако «всему хорошему, на что был бы способен его ум, мешали его узкое себялюбие и чрезвычайная лживость, проникавшие все его существо, отражавшиеся во всех его поступках» (25).

Страшный удар, нанесенный Грозным по картине мира, по нравственности народа, сказался с особой силой именно в царствование Федора и Бориса Годунова. Грабежи стали массовыми, а шайки разбойников столь многочисленными, что не раз разбивали высылаемые против них царские войска. В то же время доносы, эта страшная язва общества, дошли до таких размеров, что родственники и друзья боялись говорить друг с другом, и «никто не мог быть уверен, что, ложась спать вечером дома, он спокойно проспит до утра и что в полночь его не схватят с постели и не увезут Бог знает куда» (26).

В разоренной стране, сотрясаемой грозными народными выступлениями, в 1598 году к власти пришел Борис Годунов, брат жены царя Федора Иоанновича. Новый царь понимал, что в национальной картине мира надо было что-то срочно менять, внеся в нее элементы европейского мировоззрения. И примерно за сто лет до начала преобразовательной деятельности Петра Великого он собрал совещание из духовенства и вельмож и предложил призвать в Россию иностранцев. Однако совещание решило, что «иноверные» будут угрожать самим основам национальной картины мира, а потому лучше, наоборот, послать за границу русских, чтобы они по возвращении сами стали распространителями нового в своей стране. Таким образом, Годунов первым прибег к той просветительной мере, которая потом вошла в обычай, – отправил за границу «для науки розных языков и грамоте» нескольких «русских робят» – молодых дворян. Они должны были учиться «накрепко грамоте и языку» той страны, в которую их посылали. К сожалению, эта (как и многие аналогичные впоследствии) затея провалилась, ибо никто из отправленных за границу в отечество не возвратился. К началу Смуты национальная картина мира в Московской Руси, и до того не отличавшаяся устойчивостью, была до основания потрясена садистски-болезненными выходками Грозного и непоследовательной деятельностью его последователей. Общественная этика пришла в полный упадок. Характерной чертой национальной картины мира стал привычный образ насилия, жестокого убийства, которое обрело характер бытовой и обыденный. В традициях восточных сатрапий человеческая жизнь на Руси не имела никакой ценности, человек не только в глазах властей, но и в собственных глазах был не самодовлеющей ценностью, но средством для достижения неких внешних целей. В условиях, когда национальная картина мира, с одной стороны, все более приобретала черты антигуманистические, а с другой – постоянно подвергалась внешней деформации, социальные катаклизмы становились неизбежными, и их наступление было только вопросом времени.

Так к концу XVI века в России складывается обстановка, способствующая надвигающейся Смуте. Примерно так объяснял причины Смуты и Н.Костомаров. Он писал, что «исчезло уважение к правде и нравственности, после того как царь, который, по народному идеалу, должен был быть блюстителем и того, и другого, устраивал в виду своих подданных такие зрелища, как травля невинных людей медведями или всенародные истязания обнаженных девушек, и в то же время соблюдал самые строгие правила монашествующего благочестия... Когда такие минуты для русских продолжались целые десятилетия, понятно, что должно было вырасти поколение своекорыстных и жестоких себялюбцев... Кто был умнее других, тот должен был сделаться образцом лживости.., Тяжелые болезни людских обществ, подобно физическим болезням, излечиваются не скоро, особенно когда дальнейшие условия жизни способствуют не прекращению, а продолжению болезненного состояния; только этим объясняются те ужасные явления смутного времени, которые, можно сказать, были выступлением в наружу испорченных соков, накопившихся в страшную эпоху Ивановых мучительств» (27).

В картине мира московитов их связи с царем выглядели не как отношения непослушных граждан с правительством, а как отношения недовольных слуг или жильцов с хозяином. Они могли ворчать на власть, высказывать недовольство ею, но пока существовала старая легитимная династия, недовольство народа ни Разу не доходило до восстания против самой власти.

Политический же протест выражался иным образом: те, кто не мог ужиться с существующим порядком, не восставал против него, а выходил из него – бежал из государства. В картине мира таких людей они представлялись себе не гражданами своего государства, но как бы случайными, временными обитателями в чужом доме. Центральным образом их картины мира было не благо народа, а «лицо известной династии, и государственный порядок признавался возможным только при государе именно из этой династии». Вот почему, когда «династия пресеклась и, следовательно, государство оказалось ничьим, люди растерялись, перестали понимать, что они такое и где находятся, пришли в брожение, в состояние анархии. Они даже как будто почувствовали себя анархистами поневоле, по какой-то обязанности, печальной, но неизбежной: некому стало повиноваться – стало быть, надо бунтовать» (28). Так распад национальной картины мира вызвал социальные катаклизмы.

К 1601 году экономика страны пришла в полный упадок. Начался голод, на дорогах хозяйничали шайки разбойников. Когда царю Борису сообщили о бедствиях, вызванных голодом и дороговизной, большом количестве умерших от голода, он принял чрезвычайные меры. Ежедневно по утрам московским беднякам раздавали, по свидетельству современника, до 500 тысяч денег. Эта мера, однако, нисколько не уменьшила кризис, ибо голодающих было слишком много, а значительная часть этого подаяния с помощью разного рода махинаций доставалась и без того неплохо обеспеченным служилым людям. Свидетель этих событий сообщает, что «приказные, назначенные для раздачи милостыни, были воры, каковыми все они по большей части бывают в этой стране; и сверх того они посылали своих племянников, племянниц и других родственников в те дома, где раздавали милостыню, в разодранных платьях, словно они были нищи и наги, и раздавали им деньги, а также своим потаскухам, плутам и лизоблюдам... Если же кому-нибудь удавалось получить милостыню, то ее крали негодяи стражники, которые были приставлены смотреть за этим. И я сам видел богатых дьяков, приходивших за милостынею в нищенской одежде» (29). В результате голод набирал силу, и ежедневно по приказу царя в городе собирали сотни трупов и свозили их за город, где погребали в общих ямах. Даже привыкшие к дешевизне человеческой жизни современники поражались увиденному.

Но интересно, что уже тогда образ России в глазах других народов для ее правителей был важнее жизни собственных граждан. Когда в Нарву из немецких городов прибыло несколько кораблей, нагруженных хлебом, которым можно было бы накормить сотни тысяч людей, «Борис не захотел подобного бесчестия, чтобы в его богатой хлебом стране покупался и продавался иноземный хлеб. Поэтому корабли должны были вернуться обратно, не распродав хлеб, так как русским под страхом смерти запрещалось покупать его» (30). Голод и дороговизна хлеба продолжались четыре года, почти до 1605 года. Одновременно в ряде областей начались эпидемии холеры. Таким образом, как полагал Н.Карамзин, Смута на Руси была неизбежной – страна готовилась к ней «неистовым тиранством двадцати четырех лет Иоанновых, адскою игрою Борисова властолюбия, бедствиями свирепого голода и повсеместных разбоев, ожесточением сердец, развратом народа – всем, что предшествует ниспровержению Государств, осужденных Провидением на гибель или мучительное возрождение» (31). Грозным предзнаменованием катастрофы явились бесчисленные слухи с ложными обвинениями в адрес царя, превращавшие его в высшее воплощение земного зла.

Но поскольку в национальной картине мира образ царя был неразрывно связан с образом Бога, то Смута приняла характер движения не против царя вообще, а против «плохого» царя и за царя «хорошего». Как заметил В.Ключевский, московским людям «представлялось, что Московское государство, в котором они живут, есть государство Московского государя, а не московского или русского народа. Для них были нераздельными понятиями не государство и народ, а государство и государь известной династии; они скорее могли представить себе государя без народа, чем государство без этого государя» (32). Эта особенность повлекла за собой многочисленных самозванцев, в какие-то не слишком длинные периоды времени опиравшихся на население посадов и крестьянские массы.

Феномен «народного самозванчества» случался и в других странах, но там он был довольно редким исключением. В России же в XVI-XIX веках отмечены три мощные волны самозванства: царевич Дмитрий, Петр III и Константин, не говоря уже о нескольких самозванцах, взявших себе имена других царей. Н.Эйдельман одной из главных причин этого явления считал своеобразную роль царской власти при объединении Руси и ее освобождении от татарского ига. Эта роль заключалась в том, что на определенных исторических этапах носитель этой власти возглавлял общенародное дело и становился не только вождем феодальным, но и героем национальным. Даже наиболее популярные и легендарные короли средневековой Англии и Франции не занимали в национальной картине мира того места, какое в русской национальной картине мира занимали Александр Невский, Дмитрий Донской, а также Иван Грозный, образ которого позднее в значительной мере слился в народной картине мира с образом его деда Ивана Третьего. Вот почему в российской картине мира образ государя был неразрывно связан с идеей высшей царской справедливости. И если неправедные дела существующей власти вступали с этой идеей в конфликт, это противоречие решалось просто: царь все равно прав, а если же в государстве воцаряется неправота, то это значит, что «его истинное слово искажено министрами, дворянами или же этот монарх неправильный, подмененный, самозваный и его нужно срочно заменить настоящим» (33).

Государственная власть в картине мира русского человека превратилась в воплощение зла. Насилие, в течение веков культивировавшееся в народе как главный и единственный способ разрешения всех проблем, вышло на первое место и приобрело такой размах, что раздавались призывы к поголовному истреблению правящей элиты. Двойственное отношение народа к власти привело к парадоксальному сочетанию приверженности реальному царю и борьбы с ним. С одной стороны, государство представляло собой воплощение Правды царя, но, с другой стороны, оно было и воплощением коварной и злой кривды. Вот почему вера в царя нисколько не мешала борьбе с царскими войсками, мотивированной тем, что войска были посланы боярами. По существу это было противоречие в национальной картине мира, и оно породило то, что в дальнейшем очень напоминало гражданскую войну, отмечал современник событий Иван Тимофеев, «хуже неверных... и брат брата, и дальние и чужие порой, никак друг друга не щадили, но как иноверные yбивали друг друга без милосердия, в лютой злобе, не считаясь в уме ни с верой, ни с родством» (34).

В июне 1605 года, уже после скоропостижной смерти Бориса Годунова, Лжедмитрий торжественно вошел в Москву. Сын Годунова, царь Федор Борисович был убит, а на престоле водворился «царь и великий князь Дмитрий Иванович всея Руси».

По существу Лжедмитрий был реформатором По мнению Герцена, он попытался сделать в России то, на что не хватило смелости у Бориса Годунова. Человек «образованный, просвещенный, рыцарственный» Дмитрий «более открыто, чем его предшественники атаковал старинные обычаи и традиционные, нравы России. Он ни от кого не скрывал ни своего плана реформ, ни своего расположения к польским нравам и римской церкви» (35). Сходным образом оценивал самозванца и Н.Костомаров: «Кто бы ни был назван Димитрий, – писал он, – ...несомненно, что для русского общества был человек, призывавший к новой жизни, к новому пути. Он заговорил с русскими голосом свободы, настежь открыл границы прежде замкнутого государства, ...объявил полную веротерпимость, предоставил свободу религиозной совести. .. Его толки о заведении училищ оставались пока словами, но почва для этого предприятия уже подготовлена именно этою свободою. Объявлена была война старой, житейской обрядности. Царь собственным примером открыл эту борьбу... Царь одевался в иноземное платье, царь танцевал, тогда как всякий знатный человек Московской Руси почел бы для себя это развлечение крайним унижением. Царь ел, пил, ходил и ездил не так, как следовало царю по правилам прежней обрядности; беспрестанно порицал невежество, выхвалял пред русскими превосходство иноземного образования... Он был человек нового, начинающегося русского общества» (36).

Но в конечном счете самозванец лишился народной поддержки. И не последнюю роль в этом сыграло его поведение, никак не вписывавшееся в национальную картину мира, где образ жизни прежних русских царей был совсем иным. Его польская одежда, бешеные скачки верхом по городу, музыка и пение во время обеда, «богопротивная телятина», которую он употреблял в пищу, и т.д. противоречили всему, что народ считал подобающим для царского поведения. 17 мая 1606 года, когда в Москве готовилась свадьба молодого царя с Мариной Мнишек, внезапно вспыхнуло восстание. Лжедмитрий и многие из его приближенных были убиты, Марина Мнишек, ее отец и шляхтичи арестованы и высланы в Польшу. Царем был провозглашен стоявший за кулисами всех этих событий князь Василий Иванович Шуйский (1552-1612). Он стал русским царем Василием IV в 1606 году. Весьма искушенный в политических интригах, некогда возглавлявший тайную оппозицию Борису Годунову, он сначала поддержал Лжедмитрия I, а затем вступил в заговор и против него. Н.Костомаров так писал о нем: «Трудно найти лицо, в котором бы до такой степени олицетворялись свойства старого русского быта, пропитанного азиатским застоем... Ряд поступков его, запечатленных коварством и хитростью, показывает вместе с тем тяжеловатость и тупость ума. Василий был суеверен, но не боялся лгать именем Бога и употреблять святыню для своих целей» (37).

Переворот 17 мая 1606-го да показал, что в действиях черни против иноземцев так тесно переплелись национальные мотивы и низменные инстинкты стяжания, что в конечном счете нельзя было сказать определенно, чем толпа руководствовалась – чувством ли ненависти против иноверцев, или же стремлением пограбить их «животы». После двух дней насилий и грабежа эта же еще не пришедшая в себя толпа была привлечена сторонниками Шуйского к делу царского избрания и своими криками поддержала идею поставить на царство князя Василия Ивановича. Но царское избрание ее не успокоило, и царь Василий, «охотно пользовавшийся толпою для целей своей политики, теперь сам должен был стать лицом к лицу с народной массой, которая еще бродила и была опасна тем, что знала свою силу, получила привычку к движению и, рассчитывая на безнаказанность, была согласна, по выражению Маржерета, еженедельно менять государя в надежде на грабеж» (38).

В течение 1606-1607 годов длилось восстание холопов, крестьян, посадских людей, стрельцов и казаков под водительством И.Болотникова. Как полагает Д.С.Лихачев, крестьянская война «постепенно вытравливала из народного сознания старое отношение к монарху как к наследственному, богоизбранному и человеческому суду неподсудному главе государства. Характеры монархов обсуждались людьми «юнними», «малыми», «простыми» не в меньшей, может быть, степени, чем в среде боярства и дворянства» (39).

В 1609 году был заключен договор со Швецией. Соединенные шведско-русские войска нанесли полякам ряд поражений и освободили Троице-Сергиев монастырь. Польша объявила России войну, и после ряда военных событий поляки заняли Москву. Самозванец, брошенный шляхтичами, бежал в Калугу и был убит. В.Шуйский был свергнут московскими дворянами и вскоре вывезен боярами в Польшу, где и умер. Ситуация в стране сложилась катастрофическая. Государство фактически перестало существовать.

Народ, уставший от Смуты, хотел покоя любой ценой. И когда появилась возможность собрать земский собор для царского избрания, этот собор прежде всего постановил не искать царя за рубежом, а избрать его из московских «великих родов». Тогда-то царем и провозгласили молодого Романова. Выбор на него пал потому, что благодаря юному возрасту и умственной ординарности он не внушал подозрений ни одной из враждующих партий. То было поспешное избрание, вопреки всякой законности и без согласия на то народа, избрание, по словам Герцена, «продиктованное усталостью».

Московский народ вышел из Смуты материально разоренным и духовно потрясенным. За время Смуты «люди «измалодушествовались» и «поисшаталися» в своих нравах и понятиях. Падение старых общественных устоев, вторжение массы иностранцев в московскую жизнь, междоусобицы и связанные с ними «измены» расшатали прежнюю картину мира, и главное – образ Москвы как богоизбранного города... «нового Израиля», и открыли дорогу сторонним влияниям на русские умы. Для всех казалось необходимым вернуть общественное сознание на старые пути древнего благочестия и национальной исключительности» (40). С воцарения новой династии в продолжение всего XVII века все общественные слои и группы постоянно жалуются на свои бедствия, на свою бедность, разорение, на злоупотребления властей, на то, от чего молча страдали и о чем терпеливо молчали прежде. Недовольство становится и до конца века остается господствующей нотой в настроении народных масс. «Из бурь Смутного времени, – писал В.Ключевский, – народ вышел гораздо впечатлительнее и раздражительнее, чем был прежде, утратил ту политическую выносливость, какой удивлялись в нем иноземные наблюдатели XVI в., был уже далеко не прежним безропотным и послушным орудием в руках правительства» (41).

Хуже всех во время Смуты пришлось крестьянам. Они стали единственным классом общества, который все потерял и ничего не выиграл за это время. Царская власть пожертвовала интересами крестьян, поскольку их закрепощением она приобретала себе расположение всех мелких земельных собственников, дворян и детей боярских, составлявших опору государства. Можно предположить, что в эту эпоху крепостное право было действительно необходимо для того, чтобы приучить народ к труду и сформировать богатое и образованное сословие – ядро государственности. В истории России акт закрепощения совершался дважды – второй раз при Екатерине II в 1783 году. И в обоих случаях выдвигалась одна и та же причина: необходимость заставить трудиться бродячее население.

Еще одним следствием Смуты было дальнейшее ухудшение нравов. Это время, по мнению С.Соловьева, «имело то гибельное следствие, что приучило русских людей к обманам, подстановкам самозванцев, заставило их во всем сомневаться, во всем видеть обман и подстановку. Указывали русскому человеку: «Вот царевич!» А уже у него было готово возражение: «Да настоящий ли это царевич?» (42).

Наконец, немаловажным результатом Смутного времени было тесное знакомство московитов с иностранной культурой. За это время иностранцы настолько распространились по Московскому государству что стали знакомы буквально каждому русскому. Что это дало? Во-первых, в многочисленных боевых столкновениях с вражескими отрядами рус­ские убедились в том, что их военное искусство сто­ит гораздо ниже, чем у «немцев», где оно обратилось в особое весьма изощренное ремесло. При Василии Шуйском они впервые воспользовались наемными европейскими войсками и пришли к убеждению, что необходимо перенять у «немцев» их боевую технику. Эта техника и представлялась наиболее важным предметом заимствования в первые годы после Сму­ты. Но и другие достижения зарубежной техники привлекли к себе внимание московитов – от музы­кальных инструментов и часов до металлических изделий тонкой работы и до новых лекарств, неизве­стных дотоле на Руси.

Во-вторых, москвичи увидели и узнали, что суще­ствует образ жизни, гораздо более привлекательный, нежели тот, который был в обычае у них. Под аскети­ческим давлением ветхой византийщины московское духовенство гнало всякие проявления здоровой жиз­нерадостности. Оно почитало грехом все, что отходи­ло от церковного миросозерцания. Оно грозило веч­ными муками за невинное веселье, если усматривало в нем что-то еретическое или бусурманское. Лишь в пьяном угаре больших праздников московский люд разворачивался вовсю, поражая сторонних наблюда­телей стихийной разнузданностью. Но на это церковь смотрела, как на «падение» и грех, в чем предстояло каяться и даже, быть может, страдать в аду. Иност­ранцы же жили привольнее и веселее – не боясь ада, без угнетающей мысли о предстоящем неумолимом возмездии за свободное проявление жизнерадостного Духа. И эти формы неведомой дотоле русским людям повседневности привлекали их. Попадая под влияние «немецкой» культуры, русские соприкасались с ее основой – с протестантским мировоззрением, кото­рое являлось на Русь не только в виде умеренного лютеранства, но и в виде более радикальных сект. Про­тестантское мировоззрение освобождало души от внут­реннего рабства.