Литература

1. Ленин В.И. Собр. соч., т. 23, с. 127.

2. Призвание социалистической культуры. // Коммунист, 1987, №15.

3. А.В.Луначарский о театре и драматургии. T.I. M., 1958, с. 551.

4. Цит. по: Горчаков Н.А. История советского театра. Нью-Йорк, 1956, с.26.

5. Луначарский А.В. Три встречи. В сб.: Ежегодник Малого театра. 1955-1956. М., 1961, с. 128.

6. Цит. по: История России. 1917-1940. Хрестоматия. Екатеринбург. 1993, с. 66-67.

7. Луначарский А.В. Собр. соч. в 8-ми тт. Т. 8. М., 1967, с. 420.

8. Богданов А.А. Вопросы социализма. М., 1990, с. 353-354.

9. Из протокола заседания особого совещания по театральному вопросу. В сб.: Советский театр. Документы и материалы. 1917-1967. Русский советский театр. 1917-1921. Л., 1968, с. 54.

10. Крупская Н. К. От Октябрьской революции до Брестского мира. В кн.: Воспоминания о Владимире Ильиче Ленине. В 5-ти тт. Т. 1. М., 1969, с. 483-484.

11. Шаляпин Ф.И. Маска и душа. Мои сорок лет на театрах. М., 1990, с.180.

12. Юфит А.З. Революция и театр. Л., 1977, с. 75.

13. Луначарский А.В. О задачах государственных театров. (От народного комиссара по просвещению). // Известия, 1917, 15 декабря.

14. Цит. по: Аймермахер К. Советская литературная политика между 1917-ым и 1932-ым. В кн.: В тисках идеологии. (Антология литературно-политических документов. 1917-1927). М., 1992, с. 4-5.

15. См.: там же, с. 5.

16. Там же.

17. Там же., с. 7.

18. ВКП(б) в резолюциях и решениях съездов, конференций и пленумов ЦК. Ч. I. 1898 – 1925. М., 1940, с. 508.

19. Там же.

20. Там же, с. 509, 512.

21. ЦГАЛИ, фонд 645, оп. 1. (Материалы Главного управления по делам художественной литературы и искусства Наркомпроса РСФСР – Главискусство), ед. хр. 528, л. 171 – 172, ед. хр. 523, л. 8; ед. хр. 528, л.б.

22. Там же, ед. хр. 262, л. 76.

23. Цит. по: Блюм А.В. За кулисами «Министерства правды». (Тайная история советской цензуры. 1917-1929). СПб, 1994, с. 172-173.

24. Милюков П.Н. Очерки по истории русской культуры. В 3-х тт. Т.2., Вера. Творчество. Образование. Ч. 1. Церковь. Религия. Литература. М., 1994, с. 203-204.

25. Там же, с. 210.

26. Там же, с. 214.

27. Там же, с. 216.

28. Там же.

29. Там же, с. 235.

30. Там же, с. 250-251.

31. Там же, с. 255.

32. Милюков П.Н. Очерки по истории русской культуры. В 3-х тт. Т.2., Вера. Творчество. Образование. 4.2. Искусство. Школа. Просвещение. М.. 1994, с. 378.

33. Там же, с. 408.

34. Там же, с. 416.

35. Там же, с. 418.

36. Там же, с. 421.

37. Цит. по: «Протестую против безудержного своевластия». (Переписка академика И.П.Павлова с В.М.Молотовым). // Сов. культура, 1989, 14 января.

38. Там же.

Тема 26. Советская культура

П.Н.Милюков в своей уже неоднократно цитированной здесь работе «Очерки по истории русской культуры» утверждает, что распространенное у нас обыкновение выводить особенности российской духовной жизни из специфики русского национального характера означает объяснять одно неизвестное посредством другого, еще более неизвестного, т.е. запрягать лошадь позади телеги. Потому что «национальный характер сам есть последствие исторической жизни и только уже в сложившемся виде может служить для объяснения ее особенностей. Таким образом, прежде чем объяснить историю русской культуры народным характером, нужно объяснить сам русский народный характер историей культуры. Притом же определение того, что надо считать русским народным характером, до сих пор остается спорным. Если исключить из этого определения, во-первых, общечеловеческие черты, монополизированные национальным самолюбием, во-вторых, те черты, которые принадлежат не нации вообще, а только известной ступени ее развития, в-третьих, наконец, те, которые приданы народному характеру любовью или ненавистью, или воображением писателей, трактовавших об этом предмете, то специфических и общепризнанных черт останется очень немного в обычном изображении русского характера. Припомним, что такие наблюдатели и судьи, как Белинский и Достоевский, признали в конце концов самой коренной чертой русского национального характера – способность усваивать всевозможные черты любого национального типа. Другими словами, наиболее выдающейся чертой русского народного склада оказалась полная неопределенность и отсутствие резко выраженного собственного национального обличья» (1).

Оппонируя автору, начнем с того, что после Белинского и Достоевского на эту тему размышляли и многие другие умные люди, пытавшиеся объяснить феномены отечественной истории. И в результате сегодня мы понимаем, что и «бытие определяет сознание», и «сознание определяет бытие» – между ними существуют глубокие прямые и обратные связи. Так что человек – субъект и объект истории, – естественно, формирует свое сознание под мощным влиянием среды, в которую он погружен, но в то же время он занимается социальным строительством не только под влиянием идей, внушенных этой средой, но и неких идеальных, опережающих социальную практику, а иногда с ней и вовсе не связанных представлений.

И все же, когда на протяжении веков какой-то народ на разнообразных развилках истории (в точках бифуркации) принимал сходные решения, подобное постоянство невозможно объяснить ни чем иным, как феноменом «национального характера». Так что можно с уверенностью утверждать, что феномен российской культуры есть закономерный результат развития «русского национального характера», устойчивых признаков которого не находит П.Н.Милюков. А может быть, именно эта неустойчивость и составляет его специфику? Может быть, именно здесь коренится отзывчивость русской культуры на инокультурные влияния?

И все же, конечно, это не так! Есть, существует отчетливый (может быть, слишком) русский национальный характер. Этот характер отражается прежде всего в языке – этом зеркале культуры. «Каковы лингвистически отмеченные русские качества? Это прежде всего удаль, широта и прямота; сметка и смекалка; гостеприимство (хлебосольство), (за)душевность и щедрость; но также беспечность, бесхозяйственность, расхлябанность, лень и барство и даже хамство, свинство, дикость и варварство... Как видим, сочетание достаточно противоречивое... однако в этом объединении есть определенная логика. Во-первых, большинство из этих качеств «эндемично»... крайне трудно поддается переводу на иностранные языки <...> Во-вторых, почти все эти качества обозначают некоторые крайние проявления (как положительные, так и отрицательные)... Можно также сказать, что лингвистическим инвариантом всех... «русских» качеств является отсутствие ограничителей или сдерживающих тенденций... Русские охотно признают у себя разные недостатки, важно только, чтобы это были «выдающиеся» недостатки, связанные так или иначе с идеей чрезмерности» (2). Именно национальный характер обусловливает устойчивую доминанту русской истории, которая, чаще всего, выбирала худшую из представленных альтернатив. Именно такой логичной альтернативой и стал большевистский период нашей отечественной истории, включающий в себя то, что в дальнейшем стало называться «советской культурой», под которой стала пониматься художественная культура (искусство), поставленная на службу политическому режиму.

Феномен, именуемый «советской культурой», стал результатом осуществления большевистской культурной политики, в котором, как и во всяком отражении действительности, воплотились взаимоотношения и взаимодействия трех субъектов культурной жизни – власти, художников и аудитории художественной культуры. Власть целеустремленно и напряженно – в соответствии с постулатами большевистской культурной политики – пыталась поставить культуру себе на службу. Художники, оставшиеся в России и убедившиеся, что противоречащее требованиям властей искусство в советском обществе невозможно, либо замолчали, либо убедили себя в том, что их долг – служить своему народу, который фактически согласился на господство такой власти. Что же касается народа, то он в большинстве своем являл собой с мучениями выдирающееся из многовековой безграмотности сообщество, на эмоциях которого умело играли выходцы из той же массы, прорвавшиеся к власти и потому знающие «клапаны» этой гамлетовской флейты. Так что «новое» искусство – «верный помощник партии» – выполняло под присмотром той же партии «социальный заказ» – формирование «нового» человека, преданного коммунистическим идеям. Другими словами, формировало картину мира, угодную коммунистической партии. Этот процесс был основан на глубоких обратных связях – власть с помощью репрессивно-идеологического аппарата поддерживала искусство, работающее на стабилизацию существующего режима. И в то же время это «дистиллированное» искусство формировало «новую социальную общность» – «советского» человека с присущей ему картиной мира. Все эти процессы были запущены еще большевиками первого призыва. Но свою законченную форму они приобрели под «мудрым» руководством Сталина.

Посмотрим, как это осуществлялось на практике. Историки извели много бумаги, доказывая, что Сталин был логическим продолжением Ленина («Лениным сегодня») и что он пришел к власти практически на безальтернативной основе. И с этим можно согласиться так же, как и с утверждением, что история России советского периода стала прямым и, по-видимому, тоже безальтернативным продолжением всего первого тысячелетия русской истории. И Россия княжеская, и Россия царская, и Россия императорская, и Россия советская – все эти исторические этапы жизни государства, как это видится с позиций эволюции менталитета российского народа, являлись взаимосвязанными, взаимно обуславливающими этапами развертывания этой ментальности в сфере государственного и социального строительства. Как уже отмечалось, Ленину чаще всего было не до культуры. Сперва его главной задачей было любой ценой захватить и удержать власть. Потом – и очень скоро – попытаться не поддаться болезни и сохранить контроль за деятельностью своих соратников. Первое ему в конечном счете удалось, второе – нет. «Советская культура» – это детище Сталина, не только организационное, но и – что гораздо важнее – концептуальное. Хотя и восходившее к ленинской концепции партийности искусства.

Проследим хронологию становления сталинской диктатуры – как политической, так и через нее – художественной.

1922 год. Сталин – при попустительстве Ленина, к этому времени утратившего (из-за болезни) свой политический нюх, – избирается генеральным секретарем партии. Должность эта в ту пору сводилась к руководству партийным аппаратом и к решению кадровых вопросов. И это был весьма неосторожный поступок со стороны его партийных оппонентов. Как позднее заметил Сталин, «кадры решают все». И он был прав. В партийной «тележке» (выражение Сталина из выступления на XV съезде партии в 1926 г.) кроме уходящего Ленина было шестеро «наследников» – трое «старых» (Троцкий, Каменев, Зиновьев) и трое «молодых» – Сталин, Бухарин, Пятаков. Все они были названы Лениным в качестве лидеров партии в «Письме к съезду» в 1923 году.

У Сталина в ту пору были и единомышленники. Так, выступая на XI съезде РКП (б) (1922г.), Г.Зиновьев сказал, что партия поступила правильно, установив «монополию легальности» и отказав в возможности «легально существовать тем, кто претендует на соперничество с нами». В новый уголовный кодекс РСФСР вводится статья о том, что пропаганда и агитация, «объективно содействующая буржуазии, карается высшей мерой наказания, которая может быть заменена высылкой за границу».

В травле предназначенных к высылке людей принимали участие не только безвестные продажные партийные публицисты. Тон в таких кампаниях задавали лидеры революции – В.Ленин, А.Троцкий, Г.Зиновьев. Например, в мартовском (1922г.) номере журнала «Под знаменем марксизма» В.И.Ленин, покритиковав социологические работы Питирима Сорокина, посоветовал российскому пролетариату (а на самом деле ведомству Ф.Дзержинского) «вежливенько» препроводить подобных ученых из страны.

В мае того же года Ленин пишет секретное (у большевиков секретность стала уже обыкновением) письмо Ф.Дзержинскому, в котором обсуждает технологию подобного «препровождения». С этой целью он считал необходимым обязать руководящих работников ГПУ и членов политбюро систематически просматривать все «некоммунистические» издания, одновременно собирая сведения «о политическом стаже, работе и литературной деятельности профессоров и писателей». На основе такой работы Ленин считал необходимым поручить «толковому человеку в ГПУ» составить список деятелей, подлежащих высылке за границу. Подобная акция, по мысли вождя, не должна быть единичной, но ее следовало сделать регулярной. Цитированное письмо завершается словами, в которых автор срывается с «вежливенького» тона на тон, ему обыкновенно присущий: «Все эти явные контрреволюционеры, пособники Антанты, организация ее слуг, шпионов и растлителей учащейся молодежи. Надо поставить дело так, чтобы этих «военных шпионов» изловить и излавливать постоянно и систематически и высылать за границу» (3).

Новые формы политической борьбы большевиков со своими оппонентами были теоретически закреплены в резолюции XII Всероссийской конференции РКП(б), созванной в Москве в апреле 1922 года. В ней отмечалось, что в условиях нэпа в контрреволюционную работу включилась «верхушка мнимо-беспартийной буржуазной интеллигенции», использующая легальные формы и организации (всероссийские съезды врачей, сельскохозяйственной кооперации, агрономический съезд и др., на которых критиковались глупости большевистской администрации). В этой связи, как отмечается в резолюции, «нельзя отказаться и от применения репрессий... по отношению к политиканствующим верхушкам мнимо-беспартийной, буржуазно-демократической интеллигенции, которая в своих контрреволюционных целях злоупотребляет коренными интересами целых корпораций и для которых подлинные интересы науки, техники, педагогики, кооперации и т.д. являются только пустым словом, политическим прикрытием. Репрессии... диктуются революционной целесообразностью, когда дело идет о подавлении тех отживающих групп, которые пытаются захватить старые, отвоеванные у них пролетариатом позиции» (4).

В результате из страны высылаются выдающиеся философы «серебряного века» Н.Бердяев, Л.Шестов, Н.Лосский, С.Франк, Л.Карсавин, И.Ильин, Ф.Степун, И.Лапшин, классик социологии XX века П.Сорокин, историки А.Кизеветтер, С. Мелыунов, А.Флоров-ский, публицист А.Изгоев, критик Ю.Айхенвальд, журналист М.Осоргин, группа профессоров технических и естественных наук, видные экономисты и деятели кооперативного движения (два «философских парохода», отплывшие летом – осенью 1922 года от невской набережной). Этой административной акции предшествовала массированная подготовка общественного мнения – первый опыт целенаправленного «промывания мозгов», в дальнейшем отработанный до совершенства.

К этому времени стало ясно, что новая власть – это «всерьез и надолго». И русская интеллигенция вынуждена была решать для себя непростую дилемму – оставаться ли в стране в обмен на лояльность по отношению к большевистской власти, либо отправляться на чужбину, в эмиграцию. Но такая практика оказалась недолгой. Пришедший к власти Сталин не был сторонником подобных интеллигентских церемоний. Его политика по отношению к этой «прослойке» была много проще и эффективнее. «Нет человека – нет проблемы».

После революции традиционные культура и литература, по словам П.Н.Милюкова, «потеряли, если выражаться терминами официального марксизма, как «потребительский», так и «производственный» базис своего существования. Другими словами, был растрепан, разбит и в значительной степени сметен тот культурный класс, который поставлял потребителей», то есть читателей литературных произведений. «Буржуазный» читатель исчез – или ему было не до литературы, – а новый читатель еще не появился. С другой стороны, обстановка гражданской войны была такова, что и «производитель», то есть писатель, потерял возможность если не писать, то пускать в оборот продукты своего творчества. Печататься было негде. (...) Литературные произведения читались друзьям в тесном кружке или продавались в книжной лавке в виде авторских автографов» (5).

Началась писательская эмиграция. Во-первых, уехали «писатели, вполне сложившиеся, связанные с прежней социальной средой и не желавшие мириться с новым положением» (И.А.Бунин, А.И.Куприн, Л.Андреев, И.С.Шмелев и др.). Во вторых, уехали «старшие символисты, потревоженные в своих созерцаниях и рифмотворчестве грубой действительностью» (Д.С.Мережковский, З.Н.Гиппиус, Н.М.Минский, Игорь Северянин, A.M.Ремизов, Марина Цветаева и др.). В третьих, уехали некоторые из писателей «младшего поколения» (А.Н.Толстой, Андрей Белый), «руководствуясь более житейскими, чем идейными соображениями: оба вернулись в Россию (в 1923г.), понадеявшись на НЭП» (6).

Часть писателей среднего поколения «сразу и решительно» примкнули к большевикам, например, А.С.Серафимович и В.В.Вересаев. Последний, правда, симпатизировал марксистам уже давно. Сложнее была эволюция В.Брюсова, который еще задолго до революции встречал «приветственным гимном» тех, «кто меня уничтожит». Как пишет Милюков, «после революции Брюсову оставалось, со свойственной ему гибкостью и рассудочностью, сделать над собой последнее усилие. Он вступил в 1919 году в партию большевиков и занял ряд мест – заведующего художественным отделом Главпрофобра, члена Государственного ученого совета, ректора Высшего литературно-художественного института и т.д. В исполнение своих новых обязанностей он вносил «несомненную и серьезную добрую волю». Сходный путь проделал и В.Э.Мейерхольд, надевший комиссарскую кожанку, галифе и сапоги, вступивший в партию и щедро награждавший своих эстетических оппонентов обвинениями в контрреволюции.

К рубежу 1920-х годов интеллигенция, выжившая в революции, но не примкнувшая к большевикам, приходит с ощущением, что «гуманизм умирает». «Тяжелы те испытания, которые уготовила современная действительность нам, представителям многострадальной русской интеллигенции», – говорится в анонимной статье «Вестника литературы» (1921г.). Материальные лишения и телесные страдания при этом «совершенно меркнут по сравнению со страданиями духовными... С каким восторгом приветствовала интеллигенция революцию, как пламенно верила, что та положит конец ее разъединению с народом. И как горько ошиблась... Три года гражданской войны... заставили интеллигенцию изменить свой взгляд на народ». Разочарование в народе мало-помалу стало общим явлением, а вслед за ним «пришло разочарование в себе. Раз мы так жестоко ошиблись..., то мы сами никуда не годимся, поскольку претендуем на роль зиждителей нового здания, изыскателей новых путей... Только одно и остается: опустив руки, предать себя и родную страну на волю обстоятельств» (7).

Поворот к коллективизму, к ориентации на массы, коренившийся в русской общинной традиции и теоретически обоснованный русской редакцией марксизма, и получил своеобразную подпитку в научно-техническом прогрессе и в процессах урбанизма. Это была короткая, но яркая эпоха нового просветительства – во многих думающих головах складывалось убеждение, что мир познаваем, что социальная гармония возможна, потому что многие проблемы, о которые расшибались реформаторы прошлого, сегодня могут быть решены на путях научно-технического прогресса, машинным путем. Вот логика «упрощения» культуры: ориентация на массу (коллективизм) – культ техники – конструктивизм (в широком смысле этого слова, как взгляд на мир, поддающийся рациональной переделке, а не как стилистическое направление в искусстве) – завод (рабочие) как главный субъект и предмет искусства – человеко-машина или машино-человек как результат конструктивистского взгляда на общество той эпохи (отсюда писатели – «инженеры человеческих душ») – человек-винтик как логическое следствие подобного подхода к социуму. «Единица – вздор, единица – ноль», – как сказал пролетарский поэт. И в этих словах он отразил правду времени.

Именно отсюда проистекает убеждение в допустимости социального конструирования, которое чревато насилием над личностью. Всякое социальное конструирование, по определению, не может учитывать мнение, позицию неповторимой человеческой личности, оно всегда рассматривает человека не как цель, но как средство – «человеческий материал». Хорошо это или плохо? Все зависит от критериев оценки: если в центре картины мира стоит неповторимая человеческая личность, то это плохо, если же – счастье человечества, то страдание отдельного человека не имеет никакого значения.

Продолжим представленную выше историческую логику событий: новый рационализм – создание проекта самого справедливого общества на земле – переделка человека, непригодного в своем настоящем виде к вхождению в светлое будущее (естественно, с помощью насилия) – массовое производство «нового» человека с помощью государственных структур, формирующих картину мира.

А теперь о деятелях искусства, оказавшихся в такой социокультурной ситуации. Несколько упрощая, можно утверждать, что они, эти деятели, так или иначе тяготели к двум полюсам: рациональному, с позиции которого в истории им виделась определенная логика, а потому неизбежные издержки реальной политики не ставили под сомнение (до поры, до времени) позицию художника (исторический оптимизм). Эти люди исповедовали идею прогресса в историческом развитии: нужно познать его законы и на их основе осуществить рациональную социальную реконструкцию. Ко второму полюсу тяготели те художники, которые в послереволюционной ситуации увидели крушение тысячелетней российской культуры, для которых стали очевидны абсурд и иррациональность российской истории.

Позиция первых – это «человек деятельный», он активный субъект исторического процесса, принимающий непосредственное участие в строительстве нового мира не только своим творчеством (поставленным на службу политической доктрине), но и своим участием в политической жизни (в строительстве новой культуры). Позиция вторых – это «человек созерцающий», он пассивный наблюдатель развертывания иррациональных процессов, влиять на которые он не в состоянии. Его задача – фиксировать эти процессы в своем творчестве, их комментировать и оценивать.

И первые, и вторые не составляли монолитной массы. Так, среди тех, кто принял революцию, были и фанатики «пролетарской культуры», и певцы крестьянской России, и примкнувшие к революции «попутчики». Другими словами, они по-разному видели конструктивные пути созидания новой реальности. Среди вторых отличия были в большей мере стилистические – они принадлежали к разным художественным школам, чем и отличались друг от друга. Для первых художественная культура выступала как инструмент социального конструирования, для вторых она была самоцелью. Были и третьи – рассудительные циники, служащие власти за вполне определенные материальные блага. Вспоминает Вяч. Вс. Иванов: «Если бы меня спросили, какова была государственная идеология того писательского круга, с которым я был хорошо знаком с детства, коммунистическая или антикоммунистическая (говоря на популярном теперь языке), я бы, не задумываясь, ответил: ни та, ни другая. Господствовал цинизм. Для многих литература была выгодным промыслом, писатели (да и актеры, и люди других искусств) сознательно шли на сделку, ни во что не веря и даже не очень это скрывая (как, например, Алексей Толстой)» (8).

Восстановив «единство» партии под собственным руководством, Сталин встает на путь социалистической перестройки народного хозяйства – ликвидирует остатки нэпа, готовит коллективизацию деревни. Начинается «коллективизация» и в культуре. Экстремистов-футуристов изгоняют из органов руководства, их искусство тоже не нужно партии – ведь их художественные головоломки и абстракции не могут выполнять функцию «помощника партии» в деле социалистического воспитания трудящихся масс. Для этого нужен жизнеподобный реализм с агитационно-дидактическим уклоном, понятный эстетически слабо развитым массам. Пока заветное слово «соцреализм» еще не найдено, но потребность в таком термине уже велика. К этому времени уже очевидно провалилась затея с «пролетарской» культурой, хотя требования «классового» подхода в художественном анализе звучат все громче. Отдел агитации и пропаганды (Агитпроп) ЦК партии проводит серию установочных совещаний (1927г.) с представителями основных видов искусства, демонстрируя решимость власти покончить с разнобоем и многоголосием в художественной культуре и наладить единоначалие в руководстве художественной жизнью.

Становление командно-административной системы управления на российской почве происходило на удивление быстро. Причиной этого, видимо, были те самые особенности национального характера, наличие которых П.Н.Милюков отрицал. Действительно, всю свою тысячелетнюю историю народы России не знали иных отношений с властью, кроме как основанных на силе. Зато покорность вознаграждалась гарантированной «пайкой». Практически всю свою историю народ российский не знал собственности. Все принадлежало либо «барину», либо «миру», то есть фактически находилось в коллективной собственности. Так что и земельный надел в следующем году «мир» мог переделить и сына отобрать в рекруты. Какой же был выход? Во-первых, покориться и своей покорностью заслужить благоволение властей. Во-вторых, откупиться, но для этого нужно было что-то иметь. Но если гордость или какие-то иные чувства из этого ряда не позволяли покориться, оставался третий выход – взбунтоваться или бежать.

Социальный отбор в течение столетий обусловил доминирование в российском народе тех, кто предпочел первый путь, – сложилось устойчивое большинство людей, считавших насилие власти по отношению к ним нормальным состоянием общественной жизни. Так что Сталин для строительства своей основанной на терроре империи унаследовал самый подходящий «человеческий материал».

Ленинская теория двух культур, расчленявшая художественное наследие эксплуататорских обществ на две части – прогрессивную, отражающую художественное сознание эксплуатируемых классов, и реакционную, связанную с классовыми интересами эксплуататоров, сделала необходимой в ее практическом применении создание специального механизма, проводящего подобное разделение как по отношению к культуре прошлого, так и обеспечивающего приоритетное развитие культурных тенденций, отражающих классовые интересы пролетариата. Таким инструментом стала уже почти сложившаяся к тому времени разветвленная система органов управления (надзора) культурной жизнью – надзиратели от партии (агитпропы разных уровней), надзиратели от правительства (Наркомпрос и его органы на местах) и самые главные надзиратели – органы цензуры, в деятельности которых главные роли исполняли представители ГПУ-НКВД.

1929 год знаменателен многими событиями во взаимоотношениях культуры и власти, свидетельствовавшими об усилении давления на интеллигенцию. Вот только некоторые из них: выволочка Академии наук «за аполитизм», смена правления МХАТ, завершен разгром формальной школы в литературоведении, организована угодная властям Академия художественных наук, публикация за рубежом начинает расцениваться как «квалифицированное вредительство». Принимается постановление о реорганизации литературного процесса, в котором рекомендуется «провести аналогичные изменения по линии других видов искусств». На эту партийную инициативу откликается М.Горький своей знаменитой статьей – «С кем вы, «мастера культуры»?»

В этом постановлении партия объявляет переход к новой культурной политике – от поддержки пролетарских художников, творивших в окружении унаследованных от прошлого «чуждых элементов», к объединению всех деятелей искусства на платформе советской власти.

О «чуждых» уже нет речи, их уже не могло быть. Об этом позаботились наследники Дзержинского. Надо было двигаться дальше. Поэтому идея авторов постановления сводилась к созданию централизованных, формально независимых от государства организаций со своим управленческим аппаратом, выдвинутым из среды самих художников, через которые можно было бы управлять творческим процессом – держать его в рамках складывающейся концепции социалистического реализма, поощрять послушных и предавать остракизму ослушников.

К концу 20-х годов Сталин в основном завершает разгром старой партийной элиты, к власти приходят партийные функционеры новой формации, как правило, воспитанные уже новым строем. Радикальные изменения, происшедшие в стране на пороге 1930-х годов, дали основания некоторым историкам утверждать, что в этот период «произошел фактически государственный переворот, подготовленный группой Сталина», который, что вполне естественно, отразился на общественной атмосфере тех лет. Вот как эти изменения воспринимает один из героев А.Платонова: «Мир отделов, подотделов, широкой коллегиальности, мир совещаний, планирования безвестных времен на тридцать лет вперед, мир натопленных канцелярских коридоров и учреждений такого глубокого и всестороннего продумывания вопросов, что для решения их потребуется вечность», превратился в «мир секторов, секретариатов, групп ответственных исполнителей, единоначалия и сдельщины» (9).

Этому изменившемуся миру потребовались другие герои. Эпоха лицемерно-интеллигентного Луначарского, полагавшего все же не вполне допустимым прямое вмешательство системы управления в интимный творческий процесс, закончилась. Его на посту наркома сменил А.С.Бубнов, о котором современный автор говорит как о «волевом, порою крутом человеке с армейской жилкой». Это действительно был человек, прошедший военную школу, сторонник жесткого управления, не сомневавшийся в своем праве и даже должностной обязанности управлять процессами культурной жизни и решительно ставить ее на службу интересам пролетарского государства.

А о том, как А.Бубнов проявлял себя на посту наркома, рассказывает в своем письме Сталину Н.К.Крупская: «Власть наркома в наркомате безгранична. (...) Нельзя допускать... превращения парткома в простое орудие выполнения воли наркома. Нельзя, чтобы нарком грозил не только уволить с работы, но и исключить из партии. Это безмерно усиливает бюрократизм, подхалимство, и без того процветающие в наркомате» (10). Как мы можем убедиться, «большой» культ личности порождает под крышами советских учреждений свои «маленькие» культы. Впрочем, когда же в России было по-иному? Термин «административный восторг» возник задолго до пришествия большевиков к власти. Время идет, а на Руси меняются только декорации.

Рубеж десятилетий интересен и еще в одном отношении. В это время Сталин от прокламируемого партией «пролетарского интернационализма» постепенно переходит на позиции имперского великодержавного шовинизма. «Весь мир признает теперь, что центр революционного движения переместился из Западной Европы в Россию, – пишет Сталин. – <...> Революционные рабочие всех стран единодушно рукоплещут советскому рабочему классу и, прежде всего, русскому рабочему классу, авангарду советских рабочих, как признанному своему вождю... Руководители революционных рабочих всех стран с жадностью изучают поучительнейшую историю рабочего класса России, его прошлое, прошлое России, зная, что кроме России реакционной существовала еще Россия революционная, Россия Радищевых и Чернышевских, Желябовых и Ульяновых, Халтуриных и Алексеевых. Все это вселяет (не может не вселять!) в сердца русских рабочих чувство революционной национальной гордости, способное двигать горами, способное творить чудеса» (11). Очевидно, что уже тогда Сталин понимал, что в своих претензиях на неограниченную тираническую власть он может преуспеть только в том случае, если по еще неостывшим следам Советский Союз вернется к традициям Российской империи и если «титульная» нация при этом забудет о его инородстве и признает его вождем именно народа русского. Сталину – специалисту по межнациональным отношениям – такой поворот в национальной политике помог сперва избавиться от революционеров первого призыва, среди которых было много евреев, а затем и от многочисленных «буржуазных националистов» – национально-региональных лидеров, вся вина которых состояла в попытках сохранить хоть какую-то независимость от центра.

Высказанные в сталинском письме тезисы являлись ни чем иным, как призывом к пересмотру истории России, что позднее нашло свое воплощение в ежегодно переписываемом «Кратком курсе истории ВКП(б)», в возвеличивании «государственников» Ивана Грозного и Петра Великого, в научных трудах и художественных произведениях, в школьных и вузовских учебниках.

Огосударствление всех сторон общественной жизни создало предпосылки для формирования жесткой централизованной административной системы управления. Такая иерархически-пирамидальная система характерна тем, что концепция управления вырабатывается на вершине пирамиды, а все нижележащие уровни призваны эти решения, не искажая и не привнося «отсебятины», претворять в жизнь. Таким образом, в подобных управленческих системах личная инициатива крайне нежелательна, ибо искажает решение, принятое наверху. Такая система управления рождает «маленьких» людей, гордящихся тем, что они – лишь «винтики» в огромной и хорошо отлаженной машине государственного управления.

Но, как известно, для таких «винтиков» характерна склонность впадать в бонапартизм местного значения. Человек, не уважающий себя, не способен уважать и других. Унизительность беспрекословного подчинения вышестоящей иерархии неизбежно иррадиирует вниз в форме унижения подчиненных. Так, безнравственная административно-командная система формирует безнравственного функционера со стертой личностью. Впрочем, когда в России было иначе? Разве об этом исчерпывающе не рассказали классики литературы XIX века?!

Тем временем Сталин формирует и долгосрочные цели своей культурной политики. В наиболее отчетливом виде ее ориентиры были представлены в его докладе на XVI съезде партии. Вождь отметил, что «общая атмосфера обострения классовой борьбы не может не вести к известному обострению национальных трений». А это, естественно, потребовало и определенных коррективов в ориентирах культурной политики. Их Сталин сформулировал так: «Надо дать национальным культурам развиться и развернуться, выявив все свои потенции, чтобы создать условия для слияния их в одну общую социалистическую (и по форме, и по содержанию) культуру с одним общим языком, когда пролетариат победит во всем мире и социализм войдет в быт, – в этом именно и состоит диалектичность постановки вопроса о национальной культуре» (12). Другими словами, конечной целью сталинской культурной политики было достижение максимальной «культурной энтропии», когда все культурное пространство страны становится однородным и всякая культурная динамика замирает, подчиненная централизованному партийному диктату. Хорошо, что такая цель является недостижимой в принципе.

Миллионы людей постепенно приучались к реалиям формирующегося тоталитарного режима. Особенно тому способствовали массированная идеологическая обработка населения и не афишируемая деятельность органов надзора и пресечения. И опять приходится констатировать, что все это ложилось на почву, унавоженную в течение столетий, – на российский национальный характер, предрасположенный к подобному взаимоотношению с властями. И в результате то, что в демократических государствах называется общественным мнением, оказалось вытесненным сперва в сферу анекдотов и межличностных контактов, а потом, благодаря хорошо налаженной, эффективно действующей сети сексотов (секретных сотрудников, или, попросту, стукачей), – за колючую проволоку концентрационных лагерей. Так что правы те, кто, характеризуя эту эпоху и слегка преувеличивая, утверждает, что в разгар сталинского террора половина населения сидела, а другая половина – «стучала», проводила дознание с пристрастием и потом охраняла в лагерях тех, кто избежал высшей меры. Не тем же ли занимались опричники Ивана Грозного?!

В результате очень быстро – меньше чем за 20 лет – «единомыслие» стало реальностью, в общем, спокойно принятой всеми оставшимися в живых и на свободе слоями российского общества. Страна стала являть собой – на невнимательный взгляд радушно принятого и недопущенного к изнанке жизни заезжего «прогрессивного» интеллигента с «гнилого» Запада – идиллическую картину: счастливые, преисполненные трудового энтузиазма, с ясным, незамутненным ненужными размышлениями челом дети (народ), под руководством мудрого, всезнающего, строгого, но справедливого Отца (вождя) осуществляющие «в отдельно взятой стране» «вековую мечту человечества» – самое справедливое социалистическое общество.

В 1933 году Нобелевской премии по литературе был удостоен И.А.Бунин. Откликаясь на это событие, писательская «Литературная газета» (1933, 29 ноября) назвала лауреата «матерым волком контрреволюции», чье творчество «насыщено мотивами смерти, распада, обреченности».

В начале 1934 года собирается XVII съезд партии – «съезд победителей», утвердивший второй пятилетний план. Сталин, разочаровавшись в «мировой революции», использовал его трибуну для того, чтобы провозгласить возможность построения социализма в «отдельно взятой стране». «Бурные, долго не смолкающие аплодисменты» делегатов съезда заглушили неприятные воспоминания о сознательно организованном голоде, от которого только на Украине в 1932/33 годах погибло около 7 млн. крестьян. Неуместны в этой праздничной ситуации были и воспоминания о введении в декабре 1932 года паспортной системы, закрепостившей граждан уже почти «социалистической» страны, и о массовых расстрелах голодных крестьян, в том числе и детей с 12 лет, – в соответствии с законом «о пяти колосках» (август 1932г.). Правда, и для собравшихся на съезд «победителей» эта эйфория даром не прошла. Как сообщил в своем докладе XX съезду партии Н.С.Хрущев, из 1966 делегатов по обвинению в контрреволюционной деятельности вскоре были арестованы 1108 человек. Многие из них погибли.

Судя по повышенному вниманию властей к этой сфере, «важнейшим из искусств» в ту пору для них все в большей мере становилась художественная литература. С нее и началось тотальное внедрение единомыслия в художественную сферу. Под председательством М.Горького Первый съезд Союза советских писателей принял концепцию социалистического реализма, который, как это отмечалось в Уставе нового союза, «являясь основным методом советской художественной литературы и литературной критики, требует от художника правдивого, исторически конкретного изображе­ния действительности в ее революционном развитии. При этом правдивость и историческая конкретность художественного изображения должны сочетаться с задачей идейной переделки и воспитания трудящихся людей в духе социализма». Эти же принципы незамед­лительно были распространены и на другие виды ху­дожественной деятельности.

Выдвижение на первый план проблемы метода было, по существу, продолжением и развитием сталин­ских механистических представлений о художествен­ном творчестве (писатели – «инженеры человеческих душ»). В этом пункте представления диктатора совпа­дали с концепциями представителей «левого» искус­ства, которые вели энергичную кампанию «против толкования искусства как творческого акта. «Творче­ство», «интуиция», «вдохновение» подвергаются зло­стному осмеянию; одни считают эти понятия буржуаз­ными и дворянскими, – писал А.Воронский, – другим они кажутся ненаучными. Их пытаются заменить «ра­ботой», «мастерством», «ремеслом», «энергичной словообработкой», «приемом», «техникой», «деланием ве­щей» (13). Вот и Сталину казалось, что владение «единственно верным» методом избавляет художника от необходимости поисков художественной правды интуитивными способами. Тем более что правду соци­алистический художник получал в готовом виде – от партийных инстанций или от самого вождя.

Вместе с тем Сталин заботился и о теоретическом обосновании вводимого им поворота в культурной по­литике, о том, чтобы вписать его в культурную тради­цию. В предсъездовской дискуссии звучали предложе­ния назвать новый творческий метод, навязываемый советским художникам, «пролетарским» или «коммуни­стическим» реализмом. Но Сталин решил, что «нам не стоит особо подчеркивать пролетарский характер совет­ской литературы и искусства, – это не будет способ­ствовать единению творческих сил. Не надо и забегать вперед, выдвигая термин «коммунистический реализм». Скромнее и точнее говорить пока о социалистическом реализме. Достоинством такого определения является, во-первых, краткость (всего два слова), во-вторых, по­нятность и, в третьих, указание на преемственность в развитии литературы (литература критического реализ­ма, возникшая на этапе буржуазно-демократического общественного движения, переходит, перерастает на этапе пролетарского социалистического движения в литературу социалистического реализма)» (14).

Подготовка и проведение съезда выглядели как дело общегосударственной значимости. Как утверждает ис­следователь, «на опыте организации писательского со­юза кремлевский хозяин отрабатывал универсальную модель, согласно которой собирался управлять всем советским искусством, утверждая его как искусство предельно идеологизированное, целиком и полностью посвящающее себя прославлению социалистического режима и лично товарища Сталина. Эта модель была несколько более сложной, чем та, которой впоследствии будут придерживаться Гитлер и Геббельс. Они открыто, демонстративно включили искусство в собственно го­сударственные структуры, подчиняя его различным отделам Министерства пропаганды и просвещения тре­тьего рейха. В соответствии со сложившимися в России и Советском Союзе культурными традициями Сталин не ставит писательский союз (и аналогичные ему твор­ческие союзы) в прямое подчинение правительствен­ным учреждениям, а дает ему статус самостоятельной, независимой общественной организации, работающей под идейным руководством партии» (15). Тем самым во всех видах искусства стала формироваться художествен­ная элита – группа художников, под присмотром партии управлявшая своими коллегами по искусству – раздававшая всевозможные материальные блага (дачи, квартиры, машины и т.д.), а также издательские, выста­вочные, постановочные и иные возможности творчес­кой реализации. Сталин «планомерно втягивал творчес­ких деятелей в государственно-партийную систему, вполне учитывая их честолюбие и амбиции. Художни­кам, словно столоначальникам, регулярно дают теперь ордена и чины-звания. Их делают депутатами, вводят в партийные комитеты, сажают в президиумы, назнача­ют в правительственные комиссии» (16).

Художник и власть. Как свидетельствует история, отношения этих двух субъектов культурной жизни нельзя свести к черно-белому сотрудничеству-противостоянию. Прежде всего потому, что многими художниками, воспитанными на традициях «народопоклонства» и унаследовавшими от разночинной интеллигенции комплекс вины перед невежественным и угнетенным народом, Советский Союз воспринимался как действительно государство «рабочих и крестьян». И следовательно, такие художники считали для себя обязательным лелеять «социалистические идеалы» и служить государству, более или менее последовательно их воплощающему, несмотря нате «неудобства», которые оно им все чаще доставляло. Отсюда и их вполне серьезное отношение к партийно-государственным заявлениям о том, что якобы советские художники «в долгу перед народом». Отсюда порою и вполне религиозное отношение к Сталину, как к харизматическому народному вождю.

«Подобно многим другим, чувствую себя должником революции, – писал О.Э.Мандельштам в 1928 году (позволим себе поставить искренность этого заявления под сомнение. – авторы). И при этом добавлял: «Но приношу ей дары, в которых она пока не нуждается» (17). По словам Н.Мандельштам, даже в 1937 году «Борис Леонидович еще бредил Сталиным... После войны сталинский образ у Пастернака как будто кончился» (18). «Никуда не уйти от того факта, – пишет исследователь, – что немало талантливых и честных творческих людей питали к Сталину уважение, а подчас и преклонялись перед ним. И восхваление его в стихах и прозе нередко пронизано вполне искренними чувствами» (19). Но, как известно, искренность художника, поставившего свой талант на службу неправедному делу, не освобождает его от ответственности перед историей.

Становление тоталитарной системы власти в стране происходило весьма быстро. И это не удивительно. Потому что свободолюбивое и свободномыслящее меньшинство к этому времени было либо истреблено, либо выслано за пределы отечества. Те же, кто остался, искренне ли, цинично ли, но поступили на службу к новому режиму. Видимо, именно тогда возникла утопическая идея попытаться реформировать социализм, приделать ему «человеческое лицо», оказывая культуртрегерское воздействие на режим. Однако со Сталиным такие номера не проходили. Не прошли они и с его последователями. Система имеет свою логику развития, и сломать ее внешними (тем более беспомощно интеллигентскими) влияниями – нереалистично.

В январе 1936 года завершается создание пирамиды органов управления художественной культурой – создается Всесоюзный комитет по делам искусств при СНК СССР. Эта структура со своими республиканским и местными органами на многие годы определила условия существования искусства в стране, которые с течением времени изменялись только в направлении дальнейшего ужесточения контроля над художественной жизнью.

Тогда же Сталин в Большом театре встретился с создателями постановки «Тихий Дон» – оперы И.Дзержинского. Вождь предостерег художников от чуждого народу формализма, признаки которого он углядел в оформлении постановки. По этому сигналу грянули орудия главного калибра: «Правда» публикует статью «Сумбур вместо музыки», направленною главным образом против оперы Д.Шостаковича «Леди Макбет Мценского уезда». Вскоре были опубликованы статьи «Балетная фальшь», «Какофония в архитектуре», «О художниках-пачкунах» и направленная против творчества М.Булгакова статья «Внешний блеск и фальшивое содержание». К борьбе с формализмом был привлечен и М.Горький. В апреле 1936 года «Правда» публикует его путаную статью «О формализме», в которой дряхлеющий писатель свалил в одну кучу формализм как средство «прикрытия пустоты или нищеты души» писателя, злодеяния итальянского и германского фашизма и бездарность советских писателей, не спешащих в ярких произведениях реализовывать установки недавнего писательского съезда.

Борьба с «формализмом» растянулась на десятки лет и многим теоретикам и критикам обеспечила стабильный кусок хлеба. Размышляя в своих дневниках и «попутных записях» об этом феномене, А.К.Гладков уже в 1975 году записал: «формализм (если допустить, что такое явление существует) бывает разный. Художник находит новый, неизвестный до «его прием, развитие которого обещает расширение средств выразительности, и в психологии понятной щенячьей радости сует этот прием куда нужно и куда не нужно. Стоит ли на такой формализм обрушиваться всем грузом философских, эстетических и прочих возражений? Но есть и другой формализм. Уставший от обманувшей его жизни, изверившийся в добре и зле, циничный до отчаяния, художник начинает верить только в сочетание слов, красок, кадров, утешаясь игрой их комбинаций и почти безразличный к тому, что они выражают. От хорошей жизни к такому формализму не приходят и оголтелым отрицанием его не лечат. Примеры? Живые примеры? Молодой Маяковский и поздний С.Эйзенштейн, взявшийся за апологию Грозного» (20).

Действительно, искусство – это форма («формализм»). Любое содержание передается соответствующим языком (формой). И этот язык может кем-то (критиком?) быть понятым как неадекватный, самодостаточный, самодовлеющий, и тогда этот феномен может квалифицироваться как «формализм». И это нормально. Потому что для других – этот же язык (форма) адекватен. Так что «формализм» – это непременное условие существования искусства.

Вместе с тем широкий фронт борьбы с «формализмом» в искусстве, пропаганда под видом «реализма» не просто жизнеподобного искусства, но по существу нормативной эстетики, ориентированной на идеал, характерны для всех тоталитарных режимов, в том числе и сложившихся к тому времени в Европе. С «формализмом» в искусстве отчаянно борется Б.Муссолини, за «здоровое» искусство, восходящее к древнегерманскому эпосу, выступает А.Гитлер. Диктаторам всех мастей не нужно (и даже опасно) искусство, выполняющее свою основную социально-художественную функцию, выступающее на стороне человека, утверждающее гуманистические ценности, добывающее присущими ему художественно-образными средствами новое знание о мире и человеке в этом мире, дающее оценку окружающей действительности. Диктаторы генетически не приемлют подобного искусства. Им не нужна правда, их опора – новая мифология, оправдывающая их дела. Но эта мифология должна выглядеть как возрождение вековых основ национального духа («национальная гордость великороссов», «национальная идея» и т.д.), а потому она строится на базе национального фольклора, трансформированного в соответствии с политическими потребностями правящего режима. Отсюда брезгливое отношение тоталитарного искусства к современной реальности и повышенный интерес к истории, в которой с помощью большей или меньшей деформации удается обнаружить оправдание или даже обоснование тому насилию над современностью, на котором зиждется власть тирана. А если уж в качестве материала произведения берется современность, то она оказывается интересной не сама по себе, но как повод отыскать в ней ростки того самого «прекрасного будущего», над созданием которого с помощью террора бьется правящий режим. В свете сказанного понятно, почему параллельно с развертыванием борьбы с «формализмом» Сталина не оставляет забота «о национальной гордости великороссов».

В ноябре 1938 года ЦК ВКП(б) принимает постановление «О постановке партийной пропаганды в связи с выпуском «Краткого курса истории ВКП(б)», в котором это сочинение названо «энциклопедией основных знаний в области марксизма-ленинизма», «научной историей большевизма». Однако авторы «научной истории» выбрали для ее опубликования неудачный момент – в жерновах террора перемалывались один за другим ее действующие лица. Поэтому приходилось постоянно ее переписывать, все в большей мере концентрируя все события вокруг протагониста – мудрого теоретика и вождя партии. Это постановление интересно и еще одним моментом – в нем специально обращено внимание на необходимость идеологической обработки интеллигенции. В документе пленума записано: «Осудить как дикость и хулиганство пренебрежительное отношение к советской интеллигенции и задачам ее идейно-политического воспитания в духе марксизма-ленинизма».

В 1939 году, 23 августа, наша страна заключает пакт о ненападении с фашистской Германией. 1 сентября вступлением фашистов в Польшу начинается Вторая мировая война. 28 сентября СССР заключает с Германией договор о дружбе и границах, в соответствии с которым советские войска оккупировали Прибалтику, Западную Украину и Бесарабию.

Война, в которую мы вошли с почти полностью разгромленным высшим и средним командным составом (было репрессировано более 40 тыс. военных специалистов), нанесла серьезный удар по тоталитарной системе власти. Если в мирное время за некомпетентность начальника расплата имела экономический характер, то теперь речь шла о жизни и смерти. Так что выдержать это испытание страна могла только в том случае, если были созданы условия для раскрепощения творческих сил народа, для развязывания инициативы, если каждый человек в своей конкретной экстремальной ситуации мог принимать самостоятельные решения. Тоталитарная система яростно сопротивлялась посягательствам на ее всевластие, пыталась сохранить его даже во фронтовых условиях. Это стоило нашему народу неисчислимых жертв. И все же контроль за общественной жизнью заметно ослаб, зона свободы неуклонно расширялась, особенно в ситуации поражений на фронтах в первый период войны.

Война на время разрушила «железный занавес», отделявший нашу страну от других стран и народов. Миллионы советских людей с боями вошли в Европу, многие попали туда в качестве пленных или как бесплатная рабочая сила. Официальная пропаганда в довоенный период долго внушала им, что они живут в самой прекрасной стране, на которую с восхищением смотрит «прогрессивное человечество». Но оказалось, что навязанные идеологические стереотипы не вполне согласовывались с тем, что советские люди увидели в Европе. Люди получили возможность сравнивать, сопоставлять – и делать выводы. Не все воспользовались этой возможностью. Но были и те, кто стал задавать вопросы и подвергать сомнению устоявшиеся догмы. Как осмысление этих процессов родился афоризм: «Сталин в войне сделал две ошибки: показал Ивану Европу и Европе – Ивана». Так он повторил ошибку Александра I – победителя Наполеона.

Сталин и его окружение быстро осознали ту угрозу, которую несли такие люди их монополии на истину, то есть на их возможность поддерживать у населения угодную тирану картину мира. Поэтому сразу же после завершения военных действий широко развернулся процесс ликвидации или изоляции тех, кого можно было квалифицировать как «изменников Родины». С новой силой власти принялись устанавливать единомыслие среди остальных советских граждан, в том числе тех, кто занимался художественным творчеством.

Начало этой деятельности было положено постановлением ЦК ВКП(б) «О журналах «Звезда» и «Ленинград», в котором выражалась тревога по поводу появления в печати произведений, культивирующих «несвойственный советским людям дух низкопоклонства перед современной буржуазной культурой Запада», произведений, «проникнутых тоской, пессимизмом и разочарованием в жизни». Партия напоминала в этом постановлении, что «наши журналы являются могучим средством советского государства в деле воспитания советских людей и в особенности молодежи и поэтому должны руководствоваться тем, что составляет жизненную основу советского строя, – его политикой».

Борьба с инакомыслием в послевоенные годы приняла новую, нетрадиционную для официальной большевистской идеологии форму – «пролетарский интернационализм», отброшенный еще в военное время, сменился «национальной гордостью великороссов», якобы в одиночку выигравших войну. При этом прочие народы, погибавшие вместе с «великороссами» в окопах, вроде бы, оказались вынесенными за скобки. Некоторые советские народы были признаны целиком преступными и потому были рассеяны по сибирско-азиатским просторам.

«Нацмен» Сталин пришел к великодержавному шовинизму не вдруг. Эта политика продолжалась и в военное время, вроде бы, для таких занятий не очень пригодное. И уже тогда были найдены «враги», способные консолидировать русское общество, издавна отравленное ядом антисемитизма. В августе 1942 года, когда дела на фронте были более чем плохи, ЦК ВКП(б) рассматривает записку своего Агитпропа, в которой толкуется об извращении национальной политики партии во всех отраслях культуры. В результате чего «в управлениях Комитета по делам искусств и во главе учреждений русского искусства оказались нерусские люди (преимущественно евреи)» и «во многих учреждениях русского искусства русские люди оказались в нацменьшинстве» (21). В ту же пору обсуждался вопрос о переименовании «Мосфильма» в «Русфильм» с переориентацией студии на русскую национальную тематику. Началась чистка художественно-творческих и художественно-руководящих кадров. Аналогичные процессы развертывались и в других отраслях.

Зимой 1943 года, после успешной Сталинградской битвы, наступил перелом в войне. И Сталин нашел возможным – после вынужденного ослабления партийно-государственного контроля в первые годы войны – развернуть идеологическое наступление на распустившуюся интеллигенцию. В бой вступает газета «Литература и искусство». 3 апреля 1943 года она публикует редакционную статью «За великую литературу великого народа», в которой критикуются писатели. В статье от 10 апреля удар наносится по Московской консерватории, в которой якобы недооценивается русская музыка и переоценивается музыка западная. 17 числа того же месяца газета берется за безыдейную художественную критику. 24 апреля достается МХАТу за «Последние дни» М.Булгакова. Дальше очередь доходит до кинематографа.

Постепенно власти от слов переходят к делу. В декабре того же года секретариат ЦК партии принимает постановление «О повышении ответственности секретарей литературно-художественных журналов», в следующем году выходит постановление «О журнале «Знамя». За каждым таким постановлением тянется шлейф кадровых перестановок – «не обеспечивших» меняют на верных помощников партии. Появляются и «именные» партийные постановления – в декабре 1943 года прицельный удар наносится по М.Зощенко и И.Сельвинскому. В феврале 1944 года от руководства Союзом писателей отстраняется А.Фадеев, на которого повесили вину за «провалы» на литературном фронте.

Расправившись после войны с «преступными» народами, переселив их в казахстанские степи, Сталин сосредоточился на главных врагах – на эту роль были назначены «безродные космополиты» – в течение двух тысяч лет живущее в диаспоре, в том числе и в СССР, неугомонное племя евреев, восстановившее наконец в 1948 году свою государственность на земле предков. Трудно сказать, насколько Сталин вдохновлялся опытом своего бывшего коллеги-единомышленника Гитлера, поставившего перед собой цель истребить это племя под корень. Во всяком случае, в послевоенной политике Сталина одной из доминирующих тенденций стал антисемитизм – от последовательного вытеснения евреев из художественной и научной сферы, фабрикации уголовных дел (убийство С.Михоэлса, дело Еврейского антифашистского комитета) до развернутой в конце его жизни кампании, получившей название «дело врачей».

«Холодная война» требовала усиленной милитаризации не только экономики, но и общественного сознания. В населении воспитывали готовность к новым кровавым схваткам – во имя мира, конечно. Эту глобальную милитаризацию художественно-психологически обязано было обслуживать советское искусство, для чего самостоятельно мыслящие таланты отнюдь не всегда годились, тем более что в годы войны они слишком много общались с иностранцами, идеологически вольничали. В культурной политике новые тенденции проявились как хорошо забытое старое. Как деятели пролеткульта в свое время настаивали на том, что пролетарское искусство может создавать только человек «от станка», так и сейчас официальная пропаганда и органы управления искусством выдвинули тезис о том, что русское национальное искусство – дело титульной нации. А «безродные космополиты» неизбежно, как тот волк, смотрят в лес, то есть на Запад (или на Восток, в сторону нового еврейского государства).

Развернутая кампания стала истинным подарком легионам бездарей и завистников во всех областях искусства и науки, а также во всех отраслях народного хозяйства. Они получили эффективную возможность избавиться от талантливых конкурентов, объявив их либо «безродными космополитами», «антипатриотами», которым «чуждо чувство национальной советской гордости» и которые злонамеренно мешают развитию советской литературы (театра, кинематографа, науки, техники и т.д.), либо отнеся их к «идущим на поводу» у этих злодеев. Плацдармом этой «священной войны» стало не только настоящее, где разыгрывались реальные ценности – престижные должности, Сталинские премии и т.д. Энтузиазм честолюбцев и корыстолюбцев нуждался в «историческом» обосновании – чтобы приобрести респектабельность восстановления поруганной «антипатриотами» истины. Дело было представлено так, что все мало-мальски заметные открытия и изобретения в истории человечества якобы были сделаны безвестными до того русскими умельцами. И эта тенденция нашла свое афористическое выражение – «Россия – родина слонов».

Следуя большевистской традиции, Сталин рассматривал искусство преимущественно как воспитательный инструмент. А потому ему надлежало сосредоточиться не на исследовании жизни, но на пропаганде примеров подобающего поведения. Эти установки вождя подхватывались и в меру чиновничьего понимания транслировались в художественную жизнь советского общества. Формировался эстетический канон, которому обязаны были подчиняться художники, в этих же традициях воспитывалась и аудитория всех видов искусства. Как и во всякой религиозной идеологической системе, каковой, несомненно, являлся большевизм, особенно в его имперский период, формируется «своего рода иконописная традиция в изображении вождей, которой необходимо было неукоснительно придерживаться советскому искусству. На него возлагалась обязанность создавать житие коммунистических святых. Эта традиция, хотя и в более ослабленном виде, зачастую распространялась и на художественную трактовку едва ли не всех исторических героев» (22).

И вот в феврале 1956 года XX съезд партии рассмотрел «чуждое марксизму-ленинизму» явление – культ личности Сталина и его последствия. Как отмечалось, «культ личности Сталина... нанес серьезный ущерб делу партийного и государственного руководства, строительству социализма». А с другой стороны – он «не смог нарушить действия объективных закономерностей социализма, не мог изменить и не изменил глубоко демократического, подлинно народного характера советского строя» (23). Такой точки зрения коммунистическая партия придерживалась до конца своей активной роли в российской истории.

Вместе с тем период хрущевской «оттепели» обладал своеобразием. На фоне прекращения массового террора, постепенного освобождения миллионов репрессированных (в том числе представителей художественной интеллигенции), осторожной реабилитации значимых фигур российской истории власть постепенно открывается обществу, становится доступной для диалога, хотя чаще всего в варианте игры «в одни ворота». Общение Н.С.Хрущева с деятелями искусства срывает покров мистической таинственности с верховной власти, показывает ее некомпетентность, грубость, глупость и другие уязвимые стороны, делает ее – в той или иной степени – объектом критики. А раз с властью можно дискутировать, то появляется возможность альтернативной точки зрения – возникает диссидентское движение. Единомыслие, поддерживаемое террором, уходит в прошлое.

Эту ситуацию унаследовал и Брежнев, главной целью которого стала стабилизация ситуации в стране. Для этого были реанимированы средства адресного террора – уголовные преследования диссидентов, применение репрессивной психиатрии и т.д. Но одновременно все в большей мере внутрикультурную жизнь государства стал определять международный фактор – СССР все в большей мере интегрировался в мировую экономику и политику, а потому был вынужден участвовать и в мировых гуманитарных процессах, подписывая разного рода декларации, в том числе и о правах человека. Понятно, что их исполнение не входило в намерения властей. Но вместе с тем нельзя было и совсем их игнорировать, особенно если власти оказывались пойманными за руку в неблаговидных действиях.

Важную роль здесь сыграла третья волна эмиграции. Российские интеллектуалы, оказавшиеся за границей, активно включились в просвещение тех, кто оставался дома (радиоголоса, издательская деятельность). Расширение возможностей международного культурного обмена не только стало почвой для «побегов» представителей российской культуры, но и для нормального культурного обмена, культурного взаимовлияния. Оказалось, что российская культура, долгое время находившаяся в изоляции от мирового культурного сообщества, в своих главных очертаниях вовсе не представала как глубоко провинциальная. Оказалось, что, развиваясь по своим внутренним законам, российская культура во многом шла параллельным европейской культуре курсом, а по некоторым направлениям и опережая ее, давая ей новые импульсы для развития.

XX съезд партии ознаменовал новый этап в духовной жизни нашего общества. Для большинства современников низвержение идола с пьедестала знаменовало разрушение базовых представлений о мире, в котором люди до того жили. Большевикам все же удалось сформировать новую социальную общность советских людей, характерными чертами которых стало социальное иждивенчество, признание права государства распоряжаться их личностью и судьбой, персонификация государства в лице харизматического вождя. Советский человек был сформирован как заключенный, согласившийся на исполнение такой социальной роли. И эта картина мира доминировала по обе стороны колючей проволоки, разделявшей тех, кто сидит, и тех, кто охраняет (ждет своего часа). И вот теперь оказалось, что идол, которому поклонялись, был на самом деле тривиальным бандитом, боровшимся за власть.

Началось постепенное восстановление исторической памяти – в культурную жизнь стали возвращаться забытые имена, уцелевшие узники сталинских лагерей стали возвращаться в жизнь повседневную. Знамением времени стала посмертная реабилитация, позволившая вернуть удостоенных этой запоздалой милости государства в историю культуры и художественной культуры, в частности.

В начальный период «оттепели» система управления искусством, не получая с занятых другими проблемами верхних этажей партийно-государственного руководства четких инструкций, проявляла растерянность и известный либерализм. Художники методом проб и ошибок неуклонно расширяли плацдарм «дозволенного», позволяли себе вступать в осторожный диалог с властью. Однако уже в самом начале 1960-х годов, упрочив свое политическое положение и несколько тем самым развязав себе руки, «волюнтарист» Н.Хрущев возвращается к традициям партийно-государственного руководства культурной жизнью. В новых, более свободных условиях, он реализует прежний принцип действия – господство личного (и опять весьма неразвитого) вкуса и подчинение творчества художника очередным задачам, выдвинутым нетерпеливыми «покорителями» законов социального развития. Складывается традиция встреч руководителей партии и правительства с деятелями культуры и искусства, каждая из которых становилась поводом для очередного подхлестывания деятелей соответствующего вида искусства.

Новое руководство, поставленное во главе партии и государства октябрьским (1964г.) пленумом ЦК КПСС, не могло ограничиться лишь реставрацией структуры партийных и хозяйственных органов, сложившихся в сталинскую эпоху. Обществу требовались недвусмысленные идеологические ориентиры, способные мобилизовать созидательные усилия людей.

Созванный в марте 1966 года XXIII съезд партии серьезное внимание уделил идеологии. На этом этапе партия сочла необходимым усилить идейно-политическую работу в массах и в партийных рядах. Что было вполне объяснимо – после крушения сталинизма в картине мира законопослушных советских людей образовался вакуум, который необходимо было чем-то заполнить. Чем именно? Н.Хрущев попытался усидеть на двух стульях – отказаться от культа, слегка либерализовать режим в форме диалога с обществом, в котором начальник всегда прав, но ни при каких условиях не идти к социализму «с человеческим лицом», который пришлось подавлять сперва в Берлине (1953г.), потом в Венгрии (1956г.). Партийной верхушке стало ясно, что дальнейшая либерализация режима неминуемо приведет к его крушению, что подтвердили пражские события 1968 года. Поэтому ставка была сделана на возвращение к пройденному – к реконструкции сталинизма в мягких формах.

Партия справедливо не доверяла воспитательному воздействию на картину мира советских людей «достижений реального, развитого социализма». Поэтому было признано необходимым усилить прямое идеологическое воздействие на население – в форме «последовательной борьбы против аполитичности, частнособственнических пережитков и мещанских настроений, против нигилистического отношения к идеалам и завоеваниям социализма» (24).

Начавшееся, хотя весьма робко и непоследовательно, осмысление общественным сознанием пройденного страной пути проявило себя инфляцией идеологических ценностей, скомпрометированных в эпоху сталинского террора. А на серьезную перестройку, позволяющую очистить от наслоений истории «идеалы социализма», партия пойти была не готова. Вот и пришлось идти по неэффективному пути – массированной идеологической обработки общественного сознания. И, как это не раз уже бывало в истории нашего государства, партия мобилизовала на решения этой задачи своих «верных помощников» – деятелей художественной культуры. «Съезд призвал творческие союзы укреплять связи с жизнью, повышать ответственность художников перед обществом за свое творчество, воспитывать их в духе верности ленинским принципам партийности и народности». Для консолидации уже заметно диссоциированного – в условиях инфляции идеологических ценностей – общества съезд активизирует дежурное средство – внешнего врага. В материалах съезда говорится об обострении борьбы двух систем, о необходимости в этой связи проявлять революционную бдительность, «разоблачать идеологические диверсии империализма против СССР и других социалистических стран».

И потекли будни, озаряемые фейерверками государственных праздников: 20-летия Победы, в связи с которым были щедро розданы Золотые звезды Героя, 50-летия революции, 100-летия со дня рождения В.И.Ленина. Трудовые коллективы брали в связи со знаменательными датами повышенные обязательства, с честью их выполняли, но рынок потребительских товаров все более нищал.

Перед Л.Брежневым и А.Косыгиным встала непростая дилемма: или возвращаться к формам внеэкономического принуждения (что, по-видимому, в ту пору было уже невозможно), или смело идти вперед по пути расширения экономической самостоятельности предприятий и занятых на них тружеников. А это было связано с необходимостью проведения радикальных реформ в системе партийно-государственного управления и обществом в целом, и народным хозяйством, в частности. А к этому новые руководители государства готовы не были.

Они избрали третий путь – имитацию перестройки. Ей послужила так называемая «косыгинская» реформа – «новая система планирования и экономического стимулирования». На эту задачу работало и «всенародное социалистическое соревнование», разворачиваемое по любому поводу, «трудовые почины», оптимистически недобросовестная статистика, массовые награждения передовиков и прочая ерунда, в которую уже не верили ни «верхи», ни «низы».

А что было делать с теорией? Придворные «ученые» позаботились и об этом. Все более активно стал ставиться под сомнение основополагающий тезис Маркса о производительности труда как критерии оценки эффективности общественной системы. Вернее, его стали считать несколько устаревшим и не вполне отвечающим новым социально-экономическим реальностям.

И здесь нашим доморощенным редакторам марксизма помогли «идеологические противники», разрабатывавшие для своих целей интегральные показатели «качества жизни». Эти показатели имели целью всесторонне оценить не только материальные, но социально-психологические и идеологические условия жизни современного человека. Воспользовавшись таким подходом, апологеты «развитого социализма» объявили фактор производительности труда второстепенным и стали обосновывать выход на первый план в современных условиях фактора «социальной защищенности». А в этом пункте наше преимущество, с их точки зрения, было несомненным: законопослушный советский гражданин мог быть вполне уверенным в завтрашнем дне – кусок хлеба (правда, сомнительного качества и без масла) и крышу над головой (правда, тоже весьма далекую от современных стандартов) государство ему более или менее гарантировало. Поэтому на весах создающейся по заказу партии «теории развитого социалистического общества» этот фактор перевешивал все преимущества «загнивающего капитализма». Так, с помощью подмены ценностей теоретически обосновывалась победа социализма в нашей стране.

Но этот «социализм» не мог обеспечить достойный уровень удовлетворения ни биологических, ни социальных, ни идеальных потребностей людей. Продовольственный дефицит оставался неизменным, социальная мобильность была жестко связана с партийной лояльностью, свобода творчества в любой сфере (в религии, в науке, особенно гуманитарной, в искусстве) последовательно пресекалась. Сложилась «революционная ситуация» – «низы» не хотели (вернее, жили своей отдельной жизнью), «верхи» не могли (пировали во время чумы– тоже отдельно от народа). Такая ситуация в условиях истощения ресурсов не могла продолжаться долго. Ситуация усугубилась старческим маразмом руководства партией и государством – система со всей очевидностью себя исчерпала. Вместе с ней исчерпала себя и «советская культура» – продукт системы.