Литература

1. Правительственный вестник. 1884, 20 апреля.

2. Федотов Г.П. Революция идет. – В кн.: Он же. Судьба и грехи России. В2-хтомах. T.I. СПб., 1991, с. 155-156.

3. Михайловский Н.К. Н.В.Шелгунов. – В кн.: Он же. Литературная критика и воспоминания. М., 1995, с. 341.

4. Полунов А. Белый революционер // Знание-сила 1991 № 2, с. 65.

5. Русское православие: вехи истории. М., 1989, с. 117.

6. См.: Горин-Горяинов Б.А. Актеры. Из воспоминаний. Л.-М., 1947; Пятьдесят лет сценической деятельности Владислава Францевича Тарковского. Л., 1937, с. 14.

7. Беккаревич Н. Народный театр. (Из скитаний по провинции). // Исторический вестник, 1907, № 11, с. 545-546.

Тема 22. Крушение империи

Блестяще знавший пять иностранных языков, Николай II был в то же время человеком, почерпнувшим представление о правильной организации общества преимущественно из эпохи Ивана Грозного. Он, в частности, порицал Петра I за «увлечения западной культурой и попирание всех чисто русских обычаев». Отстаивая в начале XX века привлекательные для него средневековые принципы государственного устройства, Николай неминуемо вынужден был отсекать от себя не только всех преданных, но склонных к реформам или просто самостоятельно мыслящих людей (Витте, Столыпин, Зубатов, лидеры партии Октябристов Родзянко и Гучков), но и просто грамотных, честных служак-бюрократов. Поскольку последние тоже не могли жизнерадостно рапортовать о досрочном выполнении заведомо невыполнимых указаний.

«Заколдованный круг все убыстряет свое вращение: чем выше мнение царя (царицы) о своей правоте и мудрости, тем мельче окружение, подчиняющее свое поведение этому постулату, и, наоборот, чем угодливее это окружение, тем больше убеждается монарх в своей правоте и мудрости» (1). Царская чета, не доверявшая умным министрам, постоянно окружала се не только шарлатанами, но и всевозможными юродивыми, как говорили в старину, – «дураками и дурами». «Филипп, Митя Кояба, инок Мардарий, старица Мария Михайловна, Паша из Дивеева, босоножка Олег, Василий – перечисляет историк предшественников и конкурентов Распутина – это уже правило (2).

Ни царь, ни царица не понимали меры своей исторической ответственности за Россию. Так, в переписи населения 1897 года на вопрос о роде занятия они ответили: «Хозяин (хозяйка) земли русской. Так что причиной катастрофы 1917 года стал русский кризис, охвативший все стороны жизни общества это – кризис русского национального характера: религиозности, правосознания, верности и стойкости, чести и совести, русской семьи, глубокий кризис всей русской культуры. Когда мы глубже всматриваемся в историю этой охи, то с удивлением убеждаемся, что «общий итог этого крушения совпадает с итогом какого-то внутренне-морального, личного, духовного переворота, совершавшегося в человеческой душе за последнее время, подготовлявшегося уже давно и совершенно независимо от каких-либо общественных событий» (3). Уже на рубеже веков в российском обществе началось брожение, возникали политические и художественные течения, шли литературные споры и делались творческие открытия, западные идеи проверялись на русской почве, из народных глубин отбирались наиболее активные личности, из юношей, увлекавшихся марксизмом, формировались творцы отечественной религиозной философии. Г.В.Плеханов усмотрел в этом борьбу классов. А.Л.Чижевский сказал бы, что приближается беспокойный год солнца. Л.Н.Гумилев, возможно, связал бы все это с пассионарностью. В городах появились «электрические конки», в небо поднялись «летающие этажерки», радио связывало континенты, Альберт Эйнштейн опубликовал свою гениальную статью по теории относительности, Константин Циолковский задумался об освоении ракетами космических пространств, Николай Федоров высказал идею о возможности оживления мертвых. Все это разваливало, разрывало на части традиционную картину мира людей. К тому же революционное брожение масс и мировая война резко усилили процессы социально-культурного распада в России, выдвинули люмпенские слои на авансцену общественной жизни. О хулиганстве в деревне, например, с тревогой заговорили с началом столетия. Учитель делается первым объектом дерзких шуток, интеллигенция – объектом ненависти.

К концу XIX века в России стали распространяться апокалипсические настроения. Ожидали не столько новой христианской эры и пришествия Царства Божьего, сколько царства антихриста. К.Леонтьев делает страшное предсказание: «Русское общество, и без того довольно эгалитарное по привычкам, помчится еще быстрее всего другого по смертному пути всесмешения... И мы неожиданно из наших государственных недр, сперва бессословных, а потом бесцерковных или уже слабо церковных – родим антихриста» (4).

В письме к Суворину Чехов признавался: «У нас нет ни ближайших, ни отдаленных целей, и в нашей душе хоть шаром покати. Политики у нас нет, в революцию мы не верим, бога нет, привидений не боимся» (5). За полтора десятилетия произошло величайшее потрясение всех нравственных устоев русского народа, а «эти устои держались на глубоком основании народной веры. Когда она разрушалась и на месте ее насаждался чудовищный культ своеволия и классовой ненависти, этим предопределялась и великая грядущая катастрофа» (6).

Пушкин некогда охарактеризовал Россию в горьких словах: «Нужно признаться, что наша общественная жизнь весьма печальна. Это отсутствие общественного мнения, это равнодушие ко всякому долгу, к справедливости и правде, это циническое презрение к мысли и к человеческому достоинству действительно приводят в отчаяние». Историки обычно видели в этих словах осуждение всего лишь определенной эпохи и только определенного политического уклада. Однако на тяжком опыте предреволюционного времени современники убедились в гораздо более глубокой и вневременной справедливости этих слов. «Солдаты, бежавшие с войны и распродававшие врагу вооружение и снаряды, выказали, во всяком случае, не меньшее равнодушие к долгу, чем чиновники Николая I; революция обнаружила не меньше цинического презрения к мысли и к человеческому достоинству, чем реакция, и общественное мнение в России демократической оказалось не сильнее, чем в России императорско-сословной» (7).

После событий начала XX века обманутыми почувствовали себя не только народ, но и монархисты различных толков, включая черносотенцев. Все осознали, что царь не соответствует своему мифическому образу, укорененному в традиционной картине мира. Обманутыми почувствовали себя и либеральные круги, которые увидели неспособность властей вести страну по либерально-демократическому пути. Однако то обстоятельство, что российское общество убедилось в самообмане, вовсе не означало, что господствовать стало реальное представление о власти. В качестве истины стала фигурировать некая грубая карикатура, которая представляла власть как некое средоточие зла и насилия. Усилились и новые формы воплощения мирового зла – зло в форме нечистой силы замеща­лось образами современного мира и прежде всего в образах «тайных организаций», которые становились синонимом правды или кривды.

Народ, власть и церковь находились в том состоя­нии, когда действие центробежных сил было определя­ющим. Еще в 70-е годы позапрошлого века Ф.М.Досто­евский записал в Дневнике писателя: «Русская Церковь в параличе». И этот процесс прогрессировал, что дало повод в конце 1904 года лучшим представителям тог­дашней российской бюрократии и церковной иерар­хии – премьер-министру С.Ю.Витте и митрополиту Санкт-Петербургскому Антонию – написать императо­ру: «Голос церкви не слышен ни в частной, ни в обще­ственной жизни». Катастрофа православной церкви (как, впрочем, и всей российской государственности) явилась закономерным и неизбежным результатом того исторического пути, которым шла царская Россия.

В начале века открылась новая глава «огосудар­ствления» русской православной церкви. Напомним, что в начале этого процесса было сердечное согласие московского деспотизма, только что отвоевавшего свой суверенитет у деспотизма Орды, с крупными церков­ными землевладельцами, так называемыми «иосифля­нами» (от Иосифа Волоцкого, мрачного инквизитора, позднее причисленного к лику святых). Условия исторического согласия заключались в том, что царская власть гарантировала иосифлянам неприкосновен­ность не только их богатств, но и догматов от малейше­го свободомыслия. Со своей стороны, церковь готова была благословлять практически любую монаршую прихоть.

Первой жертвой церковных и светских стали «нестяжатели» – религиозное направление, сохранявшее традиции евангельского христианства. Отметим, что средневековое папство, при всей приверженности мирским благам, после долгих колебаний все-таки решило не осуждать учения св. Франциска и не запрещать нищенствующего монашества, дабы окончательно не подорвать среди мирян уважения и доверия к клиру. Перед московскими иерархами такой проблемы, видимо, не стояло. Неудачей закончилась и попытка реформации в XVII веке, предпринятая низшим и средним духовенством, поддержанная народом и направленная против тех же иерархов затем – небывалое дело на Руси – и против царской власти. Во избежание подобных инцидентов «в сфере идеологии» Петр Великий вообще ликвидировал всякую церковную самостоятельность. Высший чиновник Синода В.Скворцов заявил на третьем всероссийском миссионерском съезде в Казани в 1897 году: «Русское государство, православие и самодержавие – все это так органически, тесно связано между собой, что почти все вопросы веры и церкви у нас, на православной Руси, в то же время суть и вопросы государственные» (8).

Русские религиозные философы писали чрезвычайно интересные произведения. Но ведь реальную церковь олицетворяли отнюдь не они, а скорее Распутин, который начал свою карьеру именно с «упорядочения» духовных дел, и его многочисленные собутыльники, портреты и биографии которых живописуют многие источники. Даже наиболее яркие фигуры из духовенства того времени – Иоанн Кронштадтский, Георгий Гапон – несут на себе отпечаток общего повреждения нравов. Фактически под руководством К.П.Победоносцева и его прямых и закономерных наследников – распутинцев Саблера, Раева и прочих – «официальная церковь, как дерево, изъеденное изнутри термитами, превратилась в омертвелую форму, не поддерживаемую и не питаемую никаким искренни религиозным чувством, потому-то она и рухнула та легко» (9).

В начале XX века церковь продолжала спор с передовой светской культурой. Причем из всех областей культуры наибольшее подозрение у деятелей церкви всегда вызывала литература. Конечно, человеку того времени, воспитанному в христианской традиции, непросто было резко изменить свою картину мира. Но и легко согласиться со всеми канонами церкви, отлучившей от себя Льва Толстого, тоже было невозможно. Официальная церковь, как и все в устройстве тогдашней России, практически не была способна к прогрессу, наиболее образованные умы начинали искать для себя другие религиозные ниши.

Испытывая страх перед революцией и отстаивая религиозные основы существующей власти, церковь, несомненно, перешла допустимые пределы охранительной политики. Именно в своей роли совести общественного организма России православная церковь со времен Петра I была совершенно бездейственна. Высшая иерархия церкви не могла найти правильного среднего пути между двумя одинаково недопустимыми тактиками – с одной стороны, мелкого и по существу безрелигиозного политиканства и, с другой – тактикой полного устранения от всех вопросов политической жизни, ухода в жизнь духовную, который неизбежно приобретает вид молчаливого согласия со всеми действиями самодержавной власти. В конечном счете у высшей иерархии православной церкви с синодом во главе выработалась вполне определенная политическая ориентация. Это – консервативная позиция, имеющая глубину и подлинность религиозного опыта, но раболепствующая перед светской властью и прикрывающая своим благословением все ее пороки. Русская Церковь оставалась богатой и – как следствие – полностью зависимой от государства. Отдав себя в его распоряжение, церковь (еще со времен Петра) превратилась в часть государственной бюрократической машины и вместе с государством участвовала в преследовании и подавлении любого инакомыслия. В конце концов русская церковь и монархия стали настолько неразделимы, что с падением монархии закономерно та пала и церковь. Вот почему коммунистам удалось легко справиться с «тысячелетним русским православием».

Православная церковь оказалась замешанной во многие государственные дела, тем самым разделяя не только успехи, но и принимая на себя вину за все отвратительное, что делало государство. Но и оказалось недостаточно. Существовали еще так называемые исповедные книги. В них фиксировались сведения о каждом прихожанине – как часто он дуется. Сведения эти передавались в полицейский участок. И если прихожанин какое-то время не являлся на исповедь, им начинали интересоваться власть предержащие. Ибо сие могло означать – человеку ест что скрывать. А кроме того, нужно было еще и справку иметь от приходского священника о том, что посты соблюдаешь. И по первому требованию все тех же властей предержащих ее предъявлять. Изначально эта мера была введена для того, чтобы выявлять старообрядцев, которые на исповедь, естественно, не ходили А поскольку с них взимался двойной налог, государство было заинтересовано в их выявлении. Но затем полиция стала широко использовать информацию, исходящую от церкви, для осуществления политического и экономического контроля за инакомыслящими. После издания «Духовного регламента» русские православные священники постоянно сотрудничали с полицией. Надо сказать, что русское образованное общество весьма болезненно воспринимало такое единение церкви и государства. Нарушение церковью тайны исповеди привело к тому, что первым сословием, которое стало отходить от православия, были дворяне. С конца XVIII столетия ряды высших церковных иерархов перестали пополняться за счет видных представителей дворянства. Именно дворянство первым отреагировало на столь очевидную несвободу – частично переходом в католичество (несмотря на то, что еще в прошлом веке переход в другую веру считался уголовным преступлением) или же неявным образом – внутренним отпадением от церкви при формальном соблюдении православных традиций. Этот процесс поставил церковь в сложное положение: став государственным институтом, она многого лишилась. И дело даже не в отлучении великого Толстого, которое случилось на февральском Синоде 1901 года. И не в отторжении церковью философа Владимира Соловьева, славянофилов и «Религиозно-философского общества». Дело прежде всего в том, что у церкви не оказалось сил противостоять государству. Она легко согласилась с отнятой у нее и ее паствы тайной исповеди и со своим зависимым положением.

Правда, в период между 1905 и 1910 годом Синоду не удалось освободиться от данной некогда «петровской» клятвы. Но произошло это уже в начале новой смуты, и освобождения никто не заметил. К тому же церковь по-прежнему была обязана доносить на неблагонадежных». Да и в период смуты церковь была как никогда нужна самодержавию. Дело в том, что Николай II ни физически, ни духовно не соответствовало образу императора в традиционной картине мира послепетровской России. О чем свидетельствовали презрительные замечания в его адрес уже со дня коронации, характеризовавшие Николая II как «жалкого провинциального актера в роли императора, ему не подходящей» (записки Ф.А.Головина). Именно поэтому к началу XX века вопрос о «божественной легитимности» монархии обрел новую значимость.

Церковь предприняла множество усилий для сакрализации самодержавия. Но наиболее сенсационной стала кампания канонизации святых. Если с конца XVII до конца XIX века было всего три канонизации, то в царствование Николая II их было шесть и велись приготовления ко многим другим. Теоретически успешная кампания причисления к лику святых религиозных героев должна была способствовать сближению самодержавия с народно-религиозной культурой и готовности народа смириться с неудачами во внутренней и внешней политике. Здесь прежде всего принималась во внимание малограмотность населения, особенно в деревне, учитывалось значение святых в православии. Ведь своеобразный «духовный спектакль», сопутствовавший канонизации, мог иметь гораздо большее воздействие на народ, чем какие бы то ни было указы или распоряжения из центра. Канонизация могла оказать влияние и на высшие слои общества, заставить их потому взглянуть на социальные отношения, повысить духовный престиж царя, укрепить его связи с верующими разных сословий и классов. Первым был канонизирован Серафим Саровский. Этот акт получил широкую огласку из-за активной роли императора в приготовлении (на эту процедуру было потрачено 150 тыс. казенных рублей) и даже исполнении обряда прославления. Торжественные обряды в Саровской пустыни привлекли огромную массу народа, особенно из низших слоев населения, создав представление о единстве царя с народом, стекавшимся в Саров из всех уголков страны. Затем был канонизирован патриарх Гермоген. Но постепенно между светской и церковной властями стало возрастать напряжение. Так что к кануну первой мировой войны Николай II стал уклоняться от прямого участия в официальных церковных торжествах. Еще до начала первой русской революции расхождение интересов церкви и государства становилось все более очевидным. А период думской монархии уже был насыщен нескрываемыми конфликтами между ними. В первую очередь церковь отстаивала status quo, отвергая проекты Думы, в которых предлагались изменения в области начального образования, бракоразводной системы, изменения в календаре и самом духовном ведомстве. Саботируя такие проекты, духовенство постепенно отделялось от разных светских группировок в Думе и тем самым способствовало разложению думской системы. Таким образом, не было единения народа с самодержавием, не было единения и самодержавия с церковью. Последние годы царизма отмечены кризисом не только в государстве и обществе, но и в русской православной церкви.

Расхождение церкви и государства имело под собой серьезные идеологические основания. Дело в том, что комплекс ценностей, норм поведения и идеалов групповой организации, выработанный к тому времени церковью, уже коренным образом отличался от традиционного. Примерно до середины XIX века церковь воспринимала и пропагандировала политическую культуру русского абсолютизма. Но начиная с реформы 1860-х годов церковь постепенно стала развивать иные политические идеалы, выраженные в слове «соборность». Эта концепция представляла собою уход от доминирующей политической культуры, ибо она требовала определенной самостоятельности церкви и заменяла принцип единоначалия идеалом коллективности. Так что аргументация в пользу соборности и демократизации церкви едва ли отличалась от аргументации в пользу общей демократизации общества, появлявшейся в тогдашней светской литературе. И эта тенденция постепенно лишала государство поддержки церкви.

Интересно, что в то самое время, когда церковь стала отходить от самодержавных политических идеалов, сам император приближался к «неформальной» религиозной культуре, уделявшей больше внимания духовности и отвергавшей «сухую нормативность» официального православия. Именно кризис в отношениях между православием и самодержавием объясняет феномен Распутина. Более важную роль, чем способность помогать больному цесаревичу, сыграл духовный облик Распутина, благодаря которому он стал символом народной набожности, противопоставленной официальной церкви.

Вместе с тем в культурной политике государства продолжают доминировать охранительные тенденции. Так, например, Устав о цензуре и печати запрещал публиковать любые произведения, в которых можно было усмотреть «нарушения должного уважения к учению и обрядам христианских вероисповеданий». Такая неопределенность формулировки позволяла при необходимости трактовать запрет расширительно. Например, пьесы, одобренные Главным управлением по делам печати и разрешенные драматической цензурой к исполнению, не могли быть поставлены на сценах народных театров. Эта возможность им предоставлялась лишь «по особым ходатайствам содержателей театров или авторов, или переводчиков».

Особенно роковое значение для русской печати имела статья 129 нового Уголовного уложения, утвержденного 22 марта 1903 года, где речь шла о «ниспровержении существующего строя» и о «вражде между отдельными частями или классами населения». «Виновный в произнесении или чтении публично речи или сочинения, или в распространении или публичном выставлении сочинения или изображения, возбуждающих: 1) к учинению бунтовщического или изменнического деяния; 2) к ниспровержению существующего в государстве общественного строя; 3) к неповиновению или противодействию закону... наказывается каторгою на срок не свыше восьми лет» (10). Даже в тех случаях, когда книга или газета еще не вышли из стен типографии и никакого распространения не получили, статья 132 Уголовного уложения давала право администрации посадить на скамью подсудимых не только автора, но вместе с ним и издателя и даже типографа. Первая буржуазно-демократическая революция в России 1905-1907 годов внесла изменения в цензурную политику правительства. Указом от 24 ноября 1905 года отменялась «предварительная как общая, так и духовная цензура для повременных изданий, выходящих в городах империи». А указ от 26 апреля 1906 года отменял светскую и духовную цензуру и для неповременных изданий.

Довольно суровой в тот период была и театральная цензура. Вот некоторые правила тогдашних лет: «Театральные представления могут быть даваемы лишь с разрешения полиции, которой принадлежит и цензура театральных афиш; с ее же разрешения назначается плата за вход. Исключительное право на печатание афиш о спектаклях и т.п. в столицах принадлежит дирекции императорских театров. Цензура драматических сочинений производится состоящими для того при главном управлении по делам печати особыми цензорами... Запрещенным пьесам ведется в канцелярии главного управления особый реестр, который сообщается для сведения губернаторам» (11).

Атаки на свободу слова не прекращала и церковь. Так, например, в 1914 году влиятельный церковный иерарх митрополит Московский и Коломенский Макарий выступил с проповедью, осуждавшей попытки демократических кругов способствовать развитию народных театров. В этой проповеди, изданной отдельной брошюрой, он утверждал, что «вредно и разорительно пристрастие к театральным зрелищам... Удовлетворение этому неизбежно приведет народный театр к тем нежелательным и гибельным последствиям, к каким приводят и городские театры» (12). А в ноябре 1916 года постоянный член Синода епископ Никон возбудил ходатайство о запрещении спектаклей и фильмов в канун праздников и воскресных дней, считая, что «недопустимо в православной стране дозволять исполнение сомнительных игрищ в часы предпраздничного богослужения». Инициативу епископа поддержали 30 членов Государственной думы, которые 2 декабря внесли соответствующее законодательное предположение, «дабы люди молились в храмах». Эти действия вызвали грустные комментарии журнала «Театр и искусство», который писал, что «все темные элементы нашего невероятного времени объединяются... когда речь заходит о театре» (13).

В картине мира радикальной интеллигенции дворянская Россия представлялась последовательно разлагающейся после реформ 1860-х годов. И эта картина во многом отражала действительность. Чтобы развалить традиционную картину мира, леворадикальная интеллигенция доказывала, опираясь на «науку», что обществе вовсе не то, за что оно себя выдает, что это сословная, основанная на эксплуатации система, во главе которой стоит главный бюрократ и главный эксплуататор. Но все эти аргументы вряд ли могли бы иметь успех, если бы навстречу им не шло снизу стремление распространить на царя представление об оборотне, носителе зла. Одновременно с этим необходимо было, разрушая традиционный образ самодержавия, создать новый, благоприятный образ самой интеллигенции как доброй, умной, образованной и благородной.

До этого, во второй половине XIX века, наиболее высоким в обществе был социальный статус дворянского сословия. Понятие светского человека, сформированное в этой среде, являло образец для .интеллигенции и купечества. Но к началу XX века понятие «светский» заменяется понятием «культурный», а понятие «культурный» тесно сопрягается с понятием «интеллигентный» и включает в себя, помимо иных социальных слоев, ученых, врачей, купцов, владельцев мануфактур, художников, а также и традиционно уважаемые категории граждан – министров, генералов и пр. Представители всех этих профессий постепенно сближаются и по нормам социального поведения, и по стилю жизни, и по многим другим характеристикам.

На рубеже столетия в русских образованных кругах, как, впрочем, и на Западе, распространились веяния «конца века». Возникло скептическое отношение к позитивистским моделям мира, к вере в прогресс. Необычайно возросло влияние ведущих критиков прогресса – Достоевского и Ницше. В итоге среда образованных кругов наметилась своего рода деполитизация. Начинался знаменитый Серебряный век. Взоры многих интеллигентов обратились к духовным и эстетическим проблемам. Поворот отчетливо обозначился в сборнике 1902 года «Проблемы идеализма», в котором участвовали многие бывшие марксисты: П.Струве, С.Франк, Н.Бердяев, С.Булгаков. Еще резче эти авторы разделались с прежними идеалами в другом широко известном сборнике «Вехи» (1909г.). Стали раздаваться призывы к компромиссу, терпению и смирению.

Однако что касается широких народных масс, то они были гораздо более инерционны, чем радикальная интеллигенция, и их настроения не могли меняться столь быстро. В результате неустанной просветительной деятельности интеллигенции огромный маховик – народные массы – уже пришел в движение и остановить его, взывая к умеренности, было уже невозможно. И не случайно, что одновременно с «Проблемами идеализма» появилась и другая работа – «Что делать?» Ленина.

Русские либералы оказались явно несостоятельными политически. Они годами оттачивали свое ораторское мастерство в бесправной Думе на разоблачении министров, но потерпели полный крах в качестве правителей «голодной, разбитой на фронтах, охваченной мятежами и «межнациональными конфликтами» огромной страны, где десять миллионов вооруженных мужиков не подчинялись уже никаким приказам». В конечном счете все, и даже правящая элита, отвернулись от либерализма.

А между тем в России начала века одновременно актуализировались три конфликта, в значительной мере уже разрешенных на Западе: это были конституционный, рабочий и аграрный вопросы. Самодержавие лишилось социальных корней, и пустота, окружавшая двор, драматически обнаружила себя во время русско-японской войны. В попытках исправить положение в декабре 1904 года был издан указ, который возлагал на кабинет министров обязанность изыскивать меры для водворения законности, расширения свободы слова, веротерпимости, местного самоуправления, устранения давнишних стеснений инородцев и всяких исключительных законов. Однако противоречивость ситуации толкала Николая II в противоположную сторону. Он не был в состоянии придерживаться определенной линии, движение в сторону прогрессивных реформ показалось правящей элите угрозой государственному строю. Поэтому исполнение указа встречало все больше препятствий, и вся деятельность по его реализации вскоре пресеклась.

Массовый перелом в отношении к царю наступил в связи с событиями 9 января 1905 года. Прибегнув к крайним авторитарным методам в условиях жесточайшего кризиса, царь подписал себе смертный приговор. Эти события еще раз опровергли миф об эффективности насилия, о его способности поддержать русскую государственность. С падением нравственного авторитета самодержавия таяли ряды защитников власти. Нарастающий кризис толкнул власть на новый поворот к либеральным ценностям. Оказавшись в изоляции, двор был вынужден искать компромисс с обществом. Наступил конец неограниченной монархии.

17 ноября 1905 года был опубликован знаменитый манифест «Об усовершенствовании государственного порядка», даровавший населению «незыблемые основы гражданской свободы на началах действительной неприкосновенности личности, свободы совести, слова, собраний и союзов». Для старой народнической интеллигенции революция была религией, отношение к революции было тоталитарным, вся умственная и культурная жизнь была подчинена освобождению народа, свержению самодержавной монархии. Но к тому времени даже под «победоносцевскими льдами» Россия социально переродилась. Новые классы – рабочие, промышленники, – приобщаясь к просвещению, начинают реальную, а не утопическую классовую борьбу. Марксизм возник в России еще во второй половине 80-х годов как реакция на неудачи народнического социализма. Но на российскую политическую сцену марксизм окончательно вышел только в конце 90-х годов. Именно тогда «марксистами становились повально все, марксистам льстили, за марксистами ухаживали» (14).

Плеханов оказался пророком – рабочий был той точкой опоры, к которой должен быть приложен революционный рычаг. Пролетарий, оторванный от народной, то есть от крестьянской почвы, сам сделался почвой, на которую мог осесть «революционный скиталец». Вот почему русская социал-демократия была, несомненно, самым почвенным из русских революционных движений. В нем профессионалы революции путем радикального упрощения своего интеллигентского сознания фактически сливались с верхушкой «сознательных» пролетариев, но образовывали при этом не новую интеллигенцию, а кадры революционных деятелей. В этом свете понятны «особый пафос классовой идеи в России и особая ненависть к интеллигенции в марксистском лагере. Для него «классовый» означало «почвенный», а «интеллигенция» – мир старой, отрешенной кружковщины XIX века» (15). Марксизм в России стал кризисом левой интеллигенции. Меняется душевный тип интеллигенции – марксистский тип более жесткий, чем народнический. Но самым жестким душевным типом и наибольшей близостью к психологии народных масс отличались, пожалуй, большевики. Именно благодаря примитивности своего мировоззрения партия большевиков вплотную приблизилась к психологии народа, которого только теперь коснулся процесс секуляризации, В отличие от них деятели религиозно-философского возрождения или адепты утонченного эстетизма вообще не имели никакого общего языка с народом: это были полярные субкультуры, обладавшие диаметрально противоположными картинами мира.

В стране, переживающей сильнейший духовный кризис, радикальное изменение картины мира стало неизбежным. В России никогда человеческая жизнь не обладала общественно значимой ценностью. Теперь же, к концу XIX столетия, террор стал явлением обыденным и почти рутинным. В начале 1900-х годов при активном участии известных деятелей террора Григория Гершуни и Бориса Савинкова была создана «Боевая организация партии социалистов-революционеров», взявшая на себя руководство террористическими актами. За пять лет – с 1902 по 1906 годы – ими были совершены десятки убийств и множество покушений. Среди убитых террористами были два министра внутренних дел, Сипягин и Плеве, министр просвещения Боголепов, генерал-губернатор Москвы великий князь Сергей Александрович, член Государственного Совета тверской генерал-губернатор граф Игнатьев, уфимский губернатор Богданович, санкт-петербургский градоначальник фон Лауниц, военный прокурор Павлов и другие. Революционные партии перешли к самому разнузданному террору. В 1905 году только эсерами было убито 1000-1500 человек. За несколько месяцев 1906 года было убито и ранено 1921 человек, включая 34 губернатора и генерал-губернатора, 38 начальников полиции и их помощников, 31 духовное лицо, 64 фабриканта и управляющего, столько же банкиров и торговцев. Возник анархический безмотивный террор «против буржуазии вообще». Все это безумие являло собой глубокое нравственное разложение общества.

Бороться с эпидемией терроризма было невероятно трудно. В конце концов полиция была вынуждена применить крайне опасное обоюдоострое оружие – использование агентов-провокаторов. Тогда еще мало кто понимал, что провокаторство, дозволенное в ограниченных пределах, имеет тенденцию к преодолению барьеров и неизбежно выходит из-под контроля. Провокация, как заразная болезнь, вскоре поразила не только революционные партии, но и саму полицию. С этого момента историческая жизнь России, заключенная между политической реакцией, полицейским сыском, революционным террором и всепроникающей провокацией, находилась во власти оборотней-провокаторов – «бесов». Создав единую сеть провокации, они-то и подталкивали Россию к катастрофе, чреватой для страны полным внутренним перерождением.

Русификаторские тенденции, доминировавшие в сфере национальной политики, резко изменились в результате революции 1905 года, в которой участвовали и представители «инородцев». С этого момента начинается волна акций в защиту культуры национальных меньшинств. Передний край этой борьбы проходил по линии школьного образования на родном языке.

Либеральный манифест самодержавия вызвал взрыв антилиберализма. На улицах городов появились «черные сотни». По стране прокатилась волна погромов, жертвой которых стали прежде всего интеллигенция и евреи. Черносотенство – это движение средних городских слоев, стремящихся сохранить существующий порядок. На манифест от 17 октября они ответили бунтом. Он точно так же как и предыдущие бунты крестьян, проходил под лозунгом поддержки царя. Идеальный царь, по идее, должен был заботиться о сохранении привычного порядка. В черной сотне была собрана самая дикая и некультурная часть населения России. Но ведь с ней было связано большинство епископата православной церкви. Ее благословлял Иоанн Кронштадтский, которому царь Николай II доверял больше, чем своим министрам.

За православием и самодержавием легко различаются две основные тенденции – острый национализм, оборачивающийся ненавистью ко всем инородцам – евреям, полякам, немцам и т.д., и столь же острая ненависть к интеллигенции – в самом широком смысле слова.

Для выхода из системного кризиса необходимы были смелые, но продуманные реформы. И в решающие моменты в России находились реформаторы, которые с разной степенью эффективности и успешности пытались это сделать. Среди них выделяются три ключевые фигуры – Победоносцев, о котором шла речь выше, а также Столыпин и Витте.

В отличие от Победоносцева, С.Витте – крупный государственный деятель, в 1892-1903 годах министр финансов, затем председатель совета министров – считал, что будущее России не в возврате к прошлому, но лежит на пути коренной модернизации. Совершенно иными были и представления Витте о народном образовании. Модернизация страны, по его мнению, требовала просвещенных и динамичных подданных, а не косных приверженцев традиционного мировоззрения. Чуть ли не главную причину отсталости России Витте видел в недостаточном развитии личной инициативы. Но главную задачу Витте видел в индустриализации страны и накоплении золотого запаса. Самое резкое неприятие вызывал у Витте изоляционизм, проповедуемый Победоносцевым как залог сохранения особенного характера России. Для Витте, как и для других сторонников модернизации страны – от Петра I до Ленина, – «особенность России» состояла исключительно в ее отсталости. Преодолев свое отставание, полагал он, страна ничем не будет отличаться от европейских государств.

Но для этого в аграрной России ситуация складывалась не лучшим образом. Уже в середине 70-х годов цены на хлеб полетели вниз, начался мировой аграрный кризис, длившийся около 20 лет. Особенно больно ударил он по России. Накопление капитала внутри страны шло медленно, а тот, что был, устремлялся в привычные и приносившие гарантированную прибыль отрасли, прежде всего в текстильную. Для того чтобы создать горнодобывающую и металлообрабатывающую индустрии, нужен был иностранный капитал. Чтобы иностранным капиталистам выгоднее было строить заводы в России, а не ввозить готовые товары из-за рубежа, пришлось повысить ввозные пошлины. Это еще больше увеличивало ножницы между ценами на промышленную и сельскохозяйственную продукцию. Противники Витте из помещичьего лагеря обвиняли его в том, что своей политикой поощрения промышленности он разорил сельское хозяйство. Это в общем было несправедливо. Главная причина отставания сельского хозяйства заключалась в сохранении крепостнических пережитков в деревне. Развитие промышленности во всех странах шло за счет средств, накопленных в сельском хозяйстве. Там, где этот процесс шел естественным и неспешным темпом, он не был болезненным. Необходимость быстрого скачка оказалась чувствительной. Россия была догоняющей страной и расплачивалась за это. Так или иначе, но незавершенность реформы 1861 года, мировой аграрный кризис и виттевская индустриализация вместе взятые, действительно привели сельское хозяйство России на рубеже XIX-XX веков к глубокому кризису. Вместе с тем, объективно говоря, У большей части крестьян было достаточно земли. Прусский, а тем более японский крестьянин, имея столько земли, сколько имел российский бедняк, считался бы богачом. Поэтому, абстрагируясь от российской действительности, правы были те защитники помещичьего землевладения, которые твердили, что никакого крестьянского малоземелья нет и незачем увеличивать площадь крестьянского землепользования, а надо улучшать способы ведения хозяйства.

У реформатора Витте было, однако, крайне слабое место – он не мог получить поддержки ни у какого сколько-нибудь значительного социального слоя. Рабочие, численность которых возросла во время реформ, скоро превратились в наиболее воинственных противников режима. Крестьянам программа индустриализации была непонятна и чужда. Не удалось привлечь на свою сторону и либеральные группировки. Камнем преткновения стал тезис реформатора о неограниченной царской власти. При всей своей прогрессивности Витте все же полагал, что авторитарный режим – самодержавие – наиболее подходящий строй для быстрейшего переустройства страны. Парламентские дебаты он считал лишь тормозом для реформ. На самом же деле самодержавный режим в России к началу века был таков, что ни о какой его роли в процессе модернизации страны не могло быть и речи. Поэтому, вместо того чтобы преодолеть системный кризис, политический курс Витте его только еще больше обострил.

Правящая элита испытывала возрастающее беспокойство от положения крестьян и их настроения. В «верхах» крепко держались за общину. Здесь можно выделить две основные причины. Одна из них предельно проста. Как писал потом С.Ю.Витте, «стадное управление» крестьянами через общину было для бюрократии самым удобным. Но была и другая причина – «верхи» пытались задержать с помощью общины дифференциацию крестьянства, уход части его из деревни и тем предупредить «язву пролетариатства». У части сторонников такого варианта был и корыстный расчет: бедный общинник, привязанный к наделу, с которого он не мог прокормиться, пойдет задешево в работники к соседнему помещику.

С этим надо было срочно что-то делать. В это время реформы взял в свои руки П.А.Столыпин, представитель старого дворянского рода. В апреле 1906 года его вызвали в Царское Село и предложили пост министра внутренних дел, а уже в мае он представил Совету министров проект перемен в общинном законодательстве. Направленность его политики ясно выражена в подготовке следующих законов:

• о свободе вероисповедания;

• о неприкосновенности личности и о гражданском равноправии в смысле устранения ограничений и стеснений отдельных групп населения;

• об улучшении крестьянского землевладения;

• об улучшении быта рабочих и, в частности, о государственном их страховании;

• о реформе местного управления: о преобразовании местных судов, о реформе высшей и средней школы, о реформе полиции;

• о подоходном налоге.

Осенью 1906 года в крестьянской политике царизма произошел очередной поворот. Был издан указ «Об отмене некоторых ограничений в правах сельских обывателей и лиц других бывших податных сословий». В дальнейшем первой и главной работой III Государственной думы была аграрная реформа. Столыпину была дорога идея крестьянского владения землей на правах полной собственности вне зависимости от общины. П.А.Столыпин видел залог народного благополучия не только в увеличении размеров крестьянского землевладения, но – главное – в развитии у крестьян земледельческой культуры.

Указом от 9 ноября было начато наступление на общину. А 6 марта 1907 года Столыпин объявил правительственную программу: «В стране, находящейся в периоде перестройки, а следовательно и брожения... отечество наше должно превратиться в государство правовое, так как пока писаный закон не определит обязанностей и не оградит прав отдельных русских поданных, права эти и обязанности будут находиться в зависимости от толкования и воли отдельных лиц, то есть не будут точно установлены». Столыпин предложил тогда следующие направления деятельности правительства:

• решение земельного вопроса;

• обеспечение свободы личности, укрепление начал веротерпимости и свободы совести;

• упразднение административной (внесудебной) высылки;

• введение местного самоуправления, в том числе в Прибалтийском и Западном крае и Царстве Польском;

• передача органам самоуправления части государственных доходов;

• преобразование полиции, передача политических дознаний из ведения жандармской полиции следствию, установление точной сферы действия полиции;

• преобразование судов, допущение защиты на предварительное следствие;

• реформа рабочего законодательства, ненаказуемость экономических стачек, государственное страхование рабочих, снижение продолжительности рабочего дня, снижение норм малолетним, организация врачебной помощи;

• защита интересов русской торговли и промышленности на Дальнем Востоке, постройка Амурской железной дороги;

• школьная реформа, улучшение материального положения преподавателей, общедоступность, а впоследствии – и обязательность начального образования;

• возрождение армии и флота.

Такой системный подход к осуществлению реформ в случае его успеха действительно мог бы помочь стране выйти из кризиса. Дважды хотел Столыпин уйти в отставку во время работы Думы 3-го созыва – царь его отставку не принял. Убийство Столыпина террористом символизировало крах реформ.

Кроме системного кризиса еще один фактор обусловил возможность русской революции – великая европейская война, расшатавшая все привычные формы русского сознания и русской государственности. Самодержавие, империя – это наименование политического строя, устойчивость которого определяется завоеванием новых территорий. В XIX веке ни умеренные, ни либералы, ни даже левые революционеры не ставили под вопрос экспансию России в Польше или на Балканах, в тюркских странах или в Китае. Им и в голову не могло прийти, что существуют украинский или прибалтийский вопросы. Для самодержавия это были не имперские захваты, а естественное, неизбежное и необходимое объединение стран, которые само историческое призвание влечет под сень русского самодержавия.

Вся история России была непрерывной историей войн и территориальных приобретений. В результате этого процесса Россия, которая к началу княжения Ивана III в 1464 году занимала территорию всего в 550 тыс. кв. км, в год его смерти – в 1505 году – уже имела территорию в 2 225 тыс. кв. км. В 1584 году (год смерти Грозного) – территория России составляла уже 4 200 кв. км, а к концу царствования Федора – 7100. В 1613 (воцарение Михаила Романова) Россия уже располагала территорией в 8 500 тыс. кв. км. Дальше территориальная экспансия развивалась стремительно – в 1645 году – 12 300, до Петра – 15 500, к 1796 (год смерти Екатерины II) – 19 300 и к концу царствования Николая II – 21 800 кв. км.

Разбухшая от ненужных завоеваний огромная империя, населенная многочисленными народностями, нищая и плохо управляемая, не могла больше воевать – слишком много накопилось у нее внутренних проблем. Некоторые люди, находящиеся у руля государственной политики, хорошо это понимали. В этой связи вполне закономерным был императорский манифест от 12 августа 1898 года с предложением к державам о всеобщем разоружении. Созванная в Гааге для обсуждения этого предложения международная конференция выработала ряд мер, имеющих целью предотвратить кровавое столкновение народов.

Великая европейская война оказалась для большинства русских образованных людей совершенной неожиданностью. Никто не мог поверить в длительность, жестокость и разрушительный характер этой войны.

В годы войны кадровый офицерский состав почти полностью погиб или выбыл из строя (особенно в пехоте) и был заменен офицерами военного времени. И, конечно, в результате состав офицерского корпуса по социальному происхождению изменился коренным образом. Он стал соответствовать структуре населения страны. При всех колебаниях по учебным заведениям и датам выпуска абсолютное большинство составляли выходцы из мещан и крестьян, тогда как дворян всегда было меньше 10%, причем со временем доля выходцев из низов постоянно увеличивалась. В целом из произведенных за войну в офицерское звание до 80% происходило из крестьян и только 4% – из дворян. Во многом это был уже совсем другой офицерский корпус.

Однако нельзя сказать, что он чем-то принципиально отличался от довоенного – традиции воспитания офицеров не прерывались, и новые офицеры в большинстве своем усваивали традиционные представления и ценности. Офицер любых убеждений считал себя связанным присягой, и отступить от нее для него было столь же немыслимо и позорно, как, например, проявить трусость на поле боя. Поэтому случаи нарушения присяги офицерами были единичны. Офицер мог делать какой-то политический выбор только в том случае, если присяга переставала действовать. А такое положение сложилось только в начале 1917 года.

Даже после манифеста 17 октября 1905 года всем офицерам и военным чиновникам запрещалось быть членами политических партий и организаций, образованных с политической целью, и присутствовать на собраниях, обсуждающих политические вопросы, а также вообще «принимать участие в скопищах, сходках и манифестациях, какого бы рода они ни были». Эти правила распространялись и на отставных офицеров, имеющих право ношения мундира. Офицерам запрещалось также публичное произнесение речей и высказывание суждений политического характера. В обществах неполитического характера офицеры могли состоять с разрешения начальства. Поэтому в политике офицеры, как правило, стремились не участвовать и не могли быть ее самостоятельными субъектами. Однако постоянное третирование офицерского корпуса либеральной прессой в конце XIX – начале XX века закономерно способствовало выработке у офицеров предубеждения к той среде, из которой слышались все более злобные на них нападки. И среди офицерства росло чувство презрения ко всей этой публике, иногда переходящее на штатских вообще, которых именовали «шпаками», «штафирками» и т.п.

Отставные военные часто продолжали службу в качестве государственных чиновников. В губернских городах отставные военные чаще всего служили советниками, асессорами и дворянскими заседателями (чины 6-10-го классов). В уездных городах они занимали должности городничего, уездного судьи, земского исправника, казначея, заседателя, получая чины с 8-го по 11-й класс.

Персональным выражением системного кризиса страны стало непомерное влияние на российскую государственность «старца» Распутина. Следует иметь в виду, что казенное православие отталкивало своей Бухостью в первую очередь знать. Распутин же своей духовностью» производил впечатление человека, противостоящего казенщине православия. Сам Распутин описал свое положение в царском дворце так: «Царь меня считает Христом. Царь, царица мне в ноги кланяются, на колено передо мною становились, руки целовали». Если церковь и общественность видели в Распутине полную противоположность старчеству, то Николай II нашел в нем живую связь и с Всевышним, и с народом. Одновременно Распутин сознательно противопоставил себя официальной церкви, обвиняя их в бюрократизме. В результате церковные иерархи относились к нему очень критически и даже враждебно. Так что в канун мировой войны духовенство перестало смотреть на государство как на надежного покровителя.

Существуют свидетельства того, что и сам император, и Александра Федоровна, которая, несмотря на истерический склад характера, вовсе не была невменяемой, прекрасно знали и о пьяных безобразиях, и о сексуальных подвигах своего фаворита. Но Распутин знал свое место и учитывал психологию своих хозяев – он говорил им от имени «высших сил» только то, что им хотелось слышать. Распутин олицетворял ту несуществующую Россию, которая составляла смысл политики и самой жизни последнего Романова. Истерический мистицизм царицы и демонстративное «славянофильское народничество» царя определили специфический облик фаворита, но не общее направление государственной политики и не ее трагический итог. И вместе с тем Г.Распутина можно считать крупнейшим деятелем русской революции, ибо он был одним из важнейших факторов разложения власти и церкви. Этот фактор и вызвал в соответствующих кругах России внутренний крик: «Довольно!». И результатом этого была русская революция, которая стала и небывалым кризисом в жизни православной церкви.

Можно лишь поражаться той полнейшей изоляции, в которой оказалась власть в 1917 году. Против правительства настроены были крайние реакционеры, обвинявшие его в либерализме и бессилии. Высшие классы были в состоянии ожесточения. Учащиеся средних и высших заведений поголовно симпатизировали крайним партиям. Земские и городские деятели требовали конституции, к ним присоединялись торгово-промышленные круги. Национальные меньшинства выступали с требованием автономии и равноправия. Армия обвиняла правительство в поражениях на фронтах, участились волнения и беспорядки в войсках.

Как только стало ясно, что бунт в Петрограде переходит в революцию, ни один из верноподданных генералов и сановников не сделал попытки защитить государя. К февралю в заговор против Николая II были вовлечены не только левые, но и правые – армейские генералы, гвардейские офицеры, лидеры черносотенцев и даже великие князья. Все обращения главнокомандующих фронтами к Государю с призывами к отречению начинаются с уверений в верности престолу и кончаются требованием отречения от престола. Отречение было актом отчаяния, о чем свидетельствует и сам текст «Акта об отречении Государя Императора Николая от престола Государства Российского за себя и за сына в пользу Великого Князя Михаила Александровича». В свою очередь «Акт об отказе Великого Князя Михаила Александровича от восприятия верховной власти и о признании им всей полноты власти за Временным Правительством, возникшим по почину Государственной Думы» (от 3 марта), был лишь естественным продолжением и развитием идей, заложенных в «Акте» Николая II.

Существует миф, согласно которому православная церковь при всех обстоятельствах была предана российскому царю и до конца отстаивала самодержавие. Документы же говорят, что церковь отреклась от своего патрона довольно легко и быстро. Реакция Святейшего Синода на отречение царя была незамедлительной и совсем не в духе ностальгической привязанности к старому режиму. В «Определении Святейшего Синода от 6 марта 1917 года за №1207 об обнародовании в православных храмах актов 2 и 3 марта 1917 года» говорится: «Святейший Правительствующий Синод Российской Православной Церкви, выслушав состоявшийся 2 марта 1917 года акт об отречении Государя Императора Николая II... приказали: означенные акты принять к сведению и исполнению и объявить во всех православных храмах... О чем для исполнения по духовному ведомству послать подлежащим учреждениям и лицам циркулярные указы». Святейший Синод нельзя упрекнуть в колебаниях и сожалениях по поводу крушения привычной симфонии церкви и монархии. В своих посланиях церковь недвусмысленно поддержала происходившие в стране перемены. Таким образом, православная церковь в течение сотен лет прославлявшая «помазанника Божия», без особых сомнений призвала свою паству «довериться» Временному правительству.

Эпоха царствования Николая II связана с поразительным расцветом русского искусства. Еще творили Лев Толстой и Чехов, а уже заслужили европейскую славу Максим Горький, Короленко, Мережковский, Андреев, Бунин, Куприн. На художественных выставках полотна Репина, Сурикова, Васнецова, Верещагина, Левитана, Серова соседствовали с работами Бенуа, Сомова, Лансере, Бакста, Нестерова. Яростные споры вызывали Кандинский, Малевич, Шагал, Ларионов, Гончарова. Восторженная публика неистово аплодировала на спектаклях МХТ и Мейерхольда, на бенефисах Ермоловой и Комиссаржевской, на концертах Шаляпина и Собинова, на музыкальных вечерах Скрябина и Рахманинова. Европа восхищалась достижениями русского балета.

Может быть, не столь ярко, но все же достаточно отчетливо наметился и прогресс русской науки. Он был связан с именами Менделеева, Павлова, Вернадского, Умова, Жуковского, Шухова и др.

В последней четверти XIX века развивается книгоиздательская деятельность Сабашниковых, Солдатенкова, Суворина, Сытина и других. Сходный или близкий к этому процесс демократизации происходил и в музыкальной жизни – кружок М.П.Беляева, позже – общество его имени, кружок М.С. и А.М.Керзиных, концерты А.И.Зилоти, Шереметьевские концерты и т.д. В изобразительном искусстве – экскурсии рабочих в музеи, начатые С.Р.Сватиковым, «эрмитажные» кружки студентов и слушательниц высших женских курсов и многое другое. Бурно развивается в эти годы кинематограф, который, благодаря дешевым билетам, стал одним из популярных народных зрелищ.

Различные общества – попечительства о народной трезвости, устройства народных развлечений и т.д. – поддерживают или создают самодеятельные народные театры. По официальным данным, уже в конце 1902 года в стране насчитывалось 170 народных театров, из которых 102 приходилось на долю общества попечительства о народной трезвости. В действительности же, по мнению Г.А.Хайченко, исследовавшего этот процесс, «цифру сто семьдесят следовало бы удвоить, а может и утроить» (16).

На рубеже веков Россия располагала развитой сетью учреждений культуры, насчитывавшей в 1898 году: клубов – 768, военных и морских собраний – 272, театров – 216 (в т.ч. в Европейской России – 189, на Кавказе – 15, в Сибири – 9, в Средней Азии – 3), концертных залов – 42, цирков – 32, обществ драматических, литературных, разных видов спорта и др. – 612, садов с платой за вход – 192 (17).

С ростом городского населения у отечественной литературы появился и новый читатель со своими особыми вкусами. Новый читатель создал потребительский рынок, возможность выхода таких журналов, как «Северный вестник», «Мир искусства», «Весы» и «Аполлон», породил издательства «Скорпион», «Гриф», «Мусагет» и другие.

В 1894 году в России насчитывалось 70,8% неграмотных; в 1911 году – уже только 61,7%. Теперь на картину мира некоторых массовых слоев можно было воздействовать через печатное слово. Правительство, зорко наблюдавшее за изменениями в картине мира населения, после революционеров-подпольщиков больше всего опасалось литераторов.

Судьба сделала русскую интеллигенцию и создаваемую ею литературу главной заступницей «униженных и оскорбленных». Именно этого служения в первую очередь требовала от писателей радикальная литературная критика – сперва послужи народу, а потом уже следуй законам красоты. Россия, по словам М.Цветаевой, «всегда ходила к писателям – как мужик к царю – за правдой». Вечно неустроенная российская жизнь, постоянный «пир во время чумы» сравнительно обеспеченных слоев населения приводили к тому, что лучшие умы и благороднейшие сердца вынуждены были неизменно ощущать комплекс вины. Отсюда возникали ненависть к правительству, готовность к самопожертвованию, легенды о народе-богоносце, рассуждения о нашей особой миссии, непрекращающаяся фронда леворадикальной интеллигенции, оправдание революционного террора.

Последний русский император получил прекрасное музыкальное воспитание. В юности его учителем был профессор Цезарь Кюи, один из известных композиторов «Могучей кучки». Выдающиеся достижения русской музыкальной культуры нашли отражение в императорском указе 1902 года. В нем выпускникам консерватории впервые предоставлялось право государственной службы и, следовательно, возможность получения дворянства. До этого окончившие консерваторию могли, как и другие свободные художники, получать лишь звание почетных граждан и право сокращения воинской повинности.

В отечественной живописи образовались различные школы и течения, как водится, враждовавшие между собой. Одна из них – группа художников и художественных критиков, объединившихся вокруг журнала «Мир искусства», издававшегося в 1898-1902 годах. Представители этой художественной группы связывали переворот в русском искусстве с его сближением с западным искусством.

Интерес к живописи в России на рубеже веков резко возрос. Художественные выставки привлекали самую широкую публику. Государство прочно удерживало в руках подготовку художников и архитекторов, не без основания рассматривая их как важнейший инструмент формирования национальной картины мира. На протяжении всего послепетровского периода контроль за осуществлением архитектурных проектов принадлежал государству. Однако на рубеже веков этот контроль начинает несколько смягчаться. Теперь инициатива переходит к частным лицам. Государство теперь выступает в качестве одного из заказчиков.

В эпоху Николая II организация театрального л в России напоминала пирамиду, устойчиво возвышающуюся на неустойчивом основании. Вершиной пирамиды были пять императорских театров, финансируемых Министерством Двора. Преимущество правительственных субсидий, естественно, в более скромных размерах, пользовались и казенные театры, возникшие на национальных окраинах империи – Варшавский, Гельсингфорский, Гродненский, Каменец-Подольский, Тифлисский и т.д. Финансовая поддержка казенных театров была небескорыстна – предполагалось, что их деятельность способствует проведению идеологической и культурной политики самодержавия среди местного населения. Здания этих театров были собственностью казны. На пост управляющего обыкновенно назначался какой-нибудь крупный чиновник или отставной генерал, который сдавал театр в аренду влиятельному антрепренеру.

На следующем уровне находились муниципальные театры, появление которых относится к концу XIX века. Городские думы в Перми, Житомире, Одессе и т.д. иногда по собственной инициативе, но чаще уступая давлению общественного мнения, строили театральные здания и тоже сдавали их антрепренеру. Но если в казенном театре антрепренер мог в случае неудачи твердо рассчитывать на определенную субсидию, то в муниципальных театрах это условие являлось предметом согласования театральной дирекции (комиссии) городской думы с арендатором. Важную культурную миссию в обществе выполняли частные театры, принадлежавшие обычно крупным предпринимателям. Неустойчивым основанием театральной пирамиды была антреприза – простая и коллективная. Согласно законам российской империи, театр считался предприятием некоммерческим, и потому в случае финансового краха антрепренеру не грозила долговая тюрьма.

Наряду с театрами существовали императорские консерватории в Петербурге и Москве – с многочисленными отделениями в провинции, питавшие оперную русскую сцену хорошо подготовленными артистами и музыкантами. Существовали и императорские драматические школы.

Драматическая российская школа бедствовала – расходы на одного ученика были в шесть раз меньше, чем средства, выделяемые Главным управлением государственного конезаводства на уход за одной лошадью. Статистика 1903 года говорит, что, например, в Тверской губернии государственные школы составляли всего пять процентов в от их общего числа. Это в два раза больше, чем Т°стных, и примерно в пять раз меньше, чем школ Чуховного ведомства. А остальные – почти семьдесят процентов школ – были земскими. За десять лет перед первой мировой войной расходы земств на народное образование возросли втрое, ежегодный прирост затрат составил почти 20 процентов. Расходы на образование составляли четверть средств земского бюджета, а в иных земствах – до сорока процентов. Не случайно поэтому в 1914 году из 426 уездных земств России 400 уже начали осуществлять в той или иной форме всеобщее начальное обучение.

Государство жестко управляло высшими учебными заведениями. Об этом говорилось, в частности, в записке «Нужды просвещения», которая появилась 4 января 1905 года и была подписана первоначально 342 учеными (потом число подписей возросло до 1800). В ней говорилось: «Свобода исследования настолько отсутствует, что даже чисто ученая и преподавательская деятельность не гарантирована от административных воздействий... В наших высших учебных заведениях установились порядки, стремящиеся из науки сделать орудие политики... Целым рядом распоряжений и мероприятий преподаватели высших школ низводятся на степень чиновников, Долженствующих слепо исполнять приказания начальства» (18).

После событий 1905 года высшая школа добилась автономии, которая уже в следующем году начала приносить богатые плоды. Но власти не могли оставить без присмотра такую мощную сферу формирования КАРТИНЫ мира, как университеты. Это вызвало волну протестов. Так, восставая против нарушения университетской автономии, в 1911 году свыше сотни профессоров и преподавателей Московского университета – почти треть общего состава – покинул учебное заведение. На собранные подпиской и пожертвованиями 2,5 миллиона рублей был создан независимый Московский научный институт.

Но еще раньше стали во множестве возник негосударственные учебные заведения. В 1907г. издатель П.П.Сойкин подарил В.М.Бехтереву по его просьбе средства на строительство Психолоневрологического института. В 1908 году Московская дума открыла университет им. А.Л.Шанявского, хоровые классы Московской народной консерватории. Плата за обучение в эти годы была очень разной, вплоть до символической.

К началу первой мировой войны в системе образования ситуация была довольно сложной. Высочайшими инструкциями всячески затруднялся доступ к образованию и культуре «кухаркиным детям», фактически отменялась автономия университетов. Августейшим повелением от 31 января 1916 года было утверждено положение Совета Министров, согласно которому военное министерство получило право привлекать студентов в армию. Особенно тяжелой была ситуация с всеобщим образованием. Согласно данным Министерства народного просвещения, к 1 января 1915 года во всей европейской и азиатской России, на Кавказе, в Сибири и Польше в училищах всех ведомств обучался лишь 51% детей школьного возраста. Число учителей составило 61,2% «к числу установленных комплектов». Министерство предполагало, и то лишь когда-нибудь, «со временем», перейти к всеобщему обучению детей 8-11-летнего возраста.

События русской истории начала XX столетия вместили в себя эпохи, которые Европа органично прошла с XVI по XX век. За провалившейся первой революцией последовал беспримерный экономический бум, затем страна вошла в стадию мобилизаций всех сил для ведения войны, что, в конечном счете, привело к полному распаду, разложению и гражданской войне.