философия хрестоматия

«штуковина»; в той мере в какой скрадывается ее практическая инструментальность, она может быть наполнена инструментальностью либидонозной. Так происходит уже с игрушкой у ребенка, с каким-нибудь камнем или деревяшкой у «первобытного» человека, с простейшей шариковой ручкой, которая становится фетишем в глазах «нецивилизованного» дикаря, но также и с любой ни для чего не служащей механикой или же старин-ной вещью у человека «цивилизованного».

В любой вещи принцип реальности всегда может быть вынесен за скобки. Стоит

вещи

утратить свое конкретно-практическое применение, как она переносится в сферу nсuхической практики. То есть, проще говоря, за каждой реальной вещью стоит вещь как предмет грезы.

Мы уже видели это в связи со старинными вещами. Но их преодоление, психическое абстрагирование были связаны скорее с их материалом и формой, с инволютивным комплексом рождения, тогда как в вещах псевдофункциональных, «штуковинах», происходит абстрактное самопреодоление функционирования….. Еще раз повторяем, что это чисто аналитическое разграничение, потому что вещи лишь в реальности обладают обычно одной четкой функцией, в психике же нашей их функциональность безгранична, в них могут найти себе место любые фантазмы. Однако в связанном с ними воображаемом намечается некая эволюция — переход от анимической к энергетической структуре. Традиционные вещи были по преимуществу свидетелями нашего присутствия, статичными символами наших телесных органов. Фасцинация технических предметов — иного рода, они отсылают к некоторой виртуальной энергии, и в этом смысле не столько содержат в себе наше присутствие, сколько несут в себе наш динамический образ. Впрочем, и здесь требуется учитывать различные нюансы, так как в современной технике сама энергетика становится скрытой, а форма изделий — обтекаемо-эллиптичной. В мире коммуникаций и информации энергия редко выставляет себя напоказ. Миниатюризация вещей и сокращение жестов делают менее наглядной символику. Но это не беда: если вещи порой и ускользают от практического контроля со стороны человека, то от его воображаемого им не уйти никогда. Характер воображаемого следует за характером технической эволюции, и в будущем новый характер технической действенности также вызовет к жизни новый тип воображаемого. Его облик пока еще нелегко разглядеть, но возможно, что на смену анимистским и энергетическим структурам воображаемого придет новый объект изучения — кибернетические структуры воображаемого, где центральным мифом будет не миф об абсолютной органичности или абсолютной функциональности, а миф об абсолютной соотносительности мира. Сегодня наша бытовая обстановка еще разделена, в неравных пропорциях, на эти три сектора. Старинный буфет, автомобиль и магнитофон уживаются вместе в быту одной и той же семьи; а между тем они радикально различаются по своему способу воображаемого существования, равно как и по способу существования технического.

В любом случае, как бы ни функционировала вещь, мы переживаем это как свое функционирование. Как бы она ни действовала, мы проецируем себя в эту действенность, пусть даже она и абсурдна, как в случае «штуковины». И даже особенно — если она абсурдна. На этот счет имеется знаменитая, магическая и комическая одновременно, формула: «это всегда может пригодиться»; хотя вещь иногда и служит для чего-то определенного, еще чаще она глубинным образом служит ни для чего и для всего сразу — именно для того, чтобы она «всегда могла пригодиться». Но некоторый минимум реальнопрактической применимости все-таки требуется, как алиби для проекции воображаемого.

ЗАДАНИЕ №13

Гадамер Г.О. Истина как ответ. Gadamer H.-G. Coz to jest prawda?//Rozom, slovo, dzieje. Szkice wybrane. Warszawa, 1979. C.41-44. (Хрестоматия по западной философии//Сост.Н.И.Фокина.М.2006. C.512)

Не существует высказываний, которые можно понять, только учитывая данное в них содержание. Каждое высказывание мотивировано. Каждое высказывание имеет невысказанные предпосылки. Принятие во внимание этих предпосылок является условием истинности высказывания. Я утверждаю, что окончательной логической формой такой мотивации высказывания является вопрос. Первенство в логике имеет не суждение, а вопрос. Историческое свидетельство этому дает платоновский диалог и диалектические источники греческой логики. Примат вопроса по отношению к высказыванию вместе с тем означает, что высказывание в своей сущности является вопросом. Нет высказывания, которое не было бы каким-либо видом вопроса. Критерием понимания высказывания должно быть осознание вопроса, на который оно отвечает. Это кажется очевидным и хорошо. знакомым из жизненного опыта. Если кто-то высказывает утверждение, которое я не понимаю, я пробую уяснить себе, каким образом он к этому пришел, какой задал себе вопрос, на который данное высказывание отвечает. Если это высказывание, с моей точки зрения, должно быть истинным, я сам обязан задать вопрос, на который оно отвечает. Уверен, что не всегда легко найти именно тот вопрос, на который высказывание действительно отвечает. Нелегко прежде всею потому, что вопрос не является чем-то первоначальным, к чему можно произвольно аппелировать. Каждый вопрос мотивирован, его смысл присутствует в нем не полностью. Решающим умением, которым должен отличаться исследователь, ученый, действительно достойный этого звания, является способность замечать вопросы. Заметить вопрос — это значит пробить брешь в плотной стене предубеждений, которые доминируют в нашем мышлении и познании. Тот, кто не умеет продраться через эту стену, и, благодаря этому, приобрести возможность заметить новые вопросы и дать новые ответы не является настоящим исследователем. Смысловой горизонт каждого высказывания определяет некая ситуация вопроса.

Если я использую в этом контексте понятие ситуации, то это говорит о том, что Научные вопросы и научные высказывания представляют собой только особые случаи наиболее общего от ношения, к которому относится понятие ситуации. Ситуацию и истину связывает между собой американская философия прагматизма. С точки зрения прагматизма особенностью истины является способность преодолевать какую-либо ситуацию. Познание плодотворно, если ликвидирует проблематическую ситуацию. Я не утверждаю, что этого проблематического понимания достаточно. Об этом свидетельствует тот факт, что прагматизм отбрасывает всяческие, так называемые философские, метафизические вопросы, ибо дело идет только о том, чтобы справиться с определенной ситуацией. Чтобы продвинугься вперед, утверждает прагматизм, нужно освободиться от всего догматического балласта традиций. Я считаю, что это заключение слишком опрометчиво. Примат вопроса, о котором мы говорим, не имеет прагматического характера. А истинный ответ не связан с критериями результативного действия. Но прагматизм прав, когда провозглашает необходимость выхода на формальную связь между вопросом и смыслом высказывания. Феномен вопроса, как категории межчеловеческих отношений, раскрывается во всей своей конкретности в том случае, когда от теоретической реляции - вопроса и ответа, которая имеет решающее значение в науке, переходим к конкретной ситуации, когда спрашиваем людей, называя их по имени, а также когда задаем вопросы самим себе. Мы видим тогда, что существо высказывания подвергается расширению. Высказывание всегда является ответом и всегда отсылает к вопросу. Больше того, вопрос, как и ответ, а так же как и выска-

зывание выполняет герменевтическую функцию. Ответ и вопрос направлены к кому -то дело не в том только, что в содержание нашего высказывания вплетается какой-то элемент общественной жизни. дело в том, что высказывание содержит истину настолько, насколько оно направлено к кому-то. Ибо горизонт ситуации, который определяет истину высказывания, вмещает также того, кому это высказывание что-то говорит.

Современная экзистенциальная философия сознательно пришла к этому заключению. Вспомним философию коммуникации Ясперса, главная мысль которой заключается в том, что принуждающая власть науки кончается там, где она доходит до специфических проблем человеческого существования, историчности, вины, смерти. Короче говоря, до так называемой «пограничной» ситуации». В этой области коммуникации — это не передача результатов познания путем использования неопровержимых доводов, а вид экзистенции. Тот, кто говорит, сам получает проблему и отвечает как какой-то «Я» какому-то «Ты», ибо сам является неким «Ты» для своего «Я». С моей точки зрения, понятию научной истины, которая является анонимной, всеобщей и принуждающей, недостаточно противопоставить понятие истины экзистенциальной. Связь истины с возможной экзистенцией,. о которой говорит Ясперс, является более широкой философской проблемой.

Только вопрос Хайдеггера о сущности истины действительно выходит за проблему субъективности. Мысль Хайдеггера проходит путь от орудия, через деятельность, к вещам; путь, который оставил далеко позади проблемы науки, в том числе проблемы наук гуманитарных, исторических. Герменевтика исторических наук, развитая вначале романтизмом и исторической школой, от Шлейермахера до Дильтея, с точки зрения Хайдеггера, становится совершенно, новой проблемой, если поместить ее за проблему субъективности…

Ортега и Гассет. Х. Адам в раю // Ортега-и-Гассет - Х. Эстетика. Философия культуры. М., 1991. С. 71—73.

Наука разделяет проблему жизни на две большие, не сообщающиеся между собой области — на дух и природу. Так образовались две ветви научно го познания — науки естественные и гуманитарные, изучающие соответственно формы жизни материальной и психической.

В области духа еще очевиднее, чем в области материи, что бытие, жизнь — это не что иное, как совокупность отношений, дух не вещен; он — цепь состояний. Духовное состояние есть не что иное, как соотношение между состоянием предшествующим и последующим. К примеру, не существует некой абсолютной, овеществленной печали. Если раньше меня переполняла радость, а потом радость эта хоть немного уменьшилась, я почувствую печаль. Печаль и радость вырастают одна из другой, и обе представляют разные стадии единого физиологического процесса, который, в свою очередь, является состоянием материи или видом энергии.

Однако гуманитарные науки также используют метод абстрагирования: они описывают печаль вообще. Но печаль вообще — не печальна. Печаль, невыносимая печаль — это та, которую я испытываю в данный момент. Печаль в жизни, а не в обобщенном виде

— это тоже нечто конкретное, неповторимое, индивидуальное.

Каждая конкретная вещь есть сумма бесконечного множества отношений. Действуя дискурсивно, науки устанавливают эти отношения одно за другим; поэтому, чтобы установить их все, наукам требуется вечность. Такова изначальная трагедия науки: работать на результат, который никогда не будет полностью достигнут.

Трагедия науки порождает искусство. Там, где научный метод исчерпывает себя, на помощь приходит метод художественный. И если научный метод — в абстрагировании и обобщении, то художествен — в индивидуализации и конкретизации.

Нелепо утверждать, что искусство копирует природу. Где она, эта образцовая природа? Разве что на страницах учебников по физике. Природные процессы совершаются в соответствии с физически ми законами; искусство же связано с жизненным, конкретным, неповторимым постольку, поскольку оно неповторимо, конкретно и жизненно.

Природа — это царство стабильного, постоянного; жизнь, напротив, есть нечто в высшей степени переход. Отсюда следует, что природный мир — продукт научного исследования воссоздается посредством обобщений, в то время как новый мир чисто жизненных сущностей, для созидания которых и появилось искусство, должен быть сотворен путем индивидуализации.

Природа, понимаемая как природа нами познанная не содержит ничего индивидуального; индивидуальность лишь проблема, не разрешимая методами естественных наук, и все попытки биологов определять ее оказывалась тщетны. Мы не поймем Наполеона как индивидуальность до тех пор, пока какой-нибудь серьезный биограф не восстановит для нас его неповторимый облик. Что ж, биография - жанр поэтический. Камни с отрогов Гвадарамы раскроют свои свойства, свой характер, свое имя не в минералогии, для которой они вкупе с идентичными образцами составляют класс, а лишь на картинах Веласкеса.

Как мы установили, индивидуальность — будь то вещь или человек — зависит от мироустройства в целом; это совокупность отношений. В росте травинки соучаствует все мироздание.

Понятно ли теперь, сколь огромна задача, которую берется разрешить искусство? Как сделать явной всю полноту отношений, составляющих простейшую жизнь, — жизнь вот этого дерева, этого камня, этого человека?

В действительности это невозможно; именно поэтому искусство по сути своей — уловка: оно должно создать некий виртуальный мир. Бесконечность отношений недосягаема; искусство ищет и творит некую мнимую совокупность — как бы бесконечность. Это именно то, что читатель не раз должен был испытать, стоя перед знаменитой картиной или читал классический роман. Нам кажется, что полученное ощущение дает нам бесконечное и бесконечно ясное и точное видение же проблемы. «Дон Кихот», например, по прочтении оставляет в нашей душе светлый след, н мы в неожиданном озарении, без малейшего усилия способны одним взглядом охватить весь безбрежный мир в его упорядоченности. Так, словно без всякой подготовки оказались наделены даром сверхчеловеческого видения.

Следовательно, каждый художник должен стремиться воспроизвести видимость совокупности; поскольку мы не можем обладать всеми вещами в одной, попробуем достичь хотя бы подобия совокупности. Материальная жизнь каждой вещи необьятна; удовлетворимся по крайней мере жизнеподобием

Наука создает в жизни двоемирие духа и природы. В своих поисках полноты искусство обязано восстановить эту нарушенную цельность. Нет ничего, что было бы только материей; материя сама — идея; нет ничего, что было бы только духом; самое утонченное переживание — это вибрация нервных окончаний.

Чтобы осуществить свою функцию, искусство должно оттолкнуться от одного из этих полюсов и двигаться в направлении другого. Так зародились различные виды искусства. Если мы движемся от природы к духу, если мы пытаемся выразить эмоции через пространственное изображение, то перед нами пластическое искусство — живопись. Если

от эмоции, распыленного во времени чувственного начала стремимся к пластическим, природным формам, перед нами искусства духовные — поэзия и музыка. В конечном счете каждое искусство заключает в себе оба начала, но его направленность, его организация обусловлены исходной точкой.

Бодрийяр Ж. «Система вещей» М., 2001,153

Выбор

Ни одна вещь не предлагается потребителю в виде одного-единственного типа. Вам может быть отказано в материальной возможности ее купить, но в нашем индустриальном обществе вам «априори» дается право выбора как некая коллективная благодать и как знак вашей формальной свободы. На такой негативной свободе зиждется «персонализация» вещей. Поскольку покупателю предлагается широкий набор возможностей, то человек не просто покупает нечто необходимое, но личностно вовлекается в нечто трансцендентное вещи. У нас, собственно, больше нет возможности не делать выбора, покупать вещь просто ради ее применения — сегодня больше нет вещей, которые предлагались бы покупателю на таком «нулевом уровне». Наша свобода выбора заставляет нас волейневолей вступать в систему культуры. Таким образом, выбор лишь кажущийся: мы переживаем его как свободу, но гораздо меньше ощущаем, что он нам навязывается, а через его посредство и целое общество навязывает нам свою власть. Выбирая ту, а не другую автомашину, вы, быть может, и утверждаете свою личность, но главное — самим фактом своего выбора вы связываете свою судьбу с экономическим строем в целом. «Самый факт выбора той или иной вещи, с тем чтобы отделить себя от других, уже служит целям общества» (Стюарт Милль). Приумножая число вещей, общество на них переносит способность выбора и тем самым нейтрализует опасность, которую всегда представляет для него этот личностный императив. Отсюда явствует, что понятие «персонализации» — нечто большее, чем прием рекламного внушения; это фундаментальное идеологическое понятие нашего общества, которое через «персонализацию» вещей и представлений стремится достичь еще большей интеграции личностей. С. 153

ЗАДАНИЕ №14

Мунъе Э. Персонализм. М. 1993. С. 41.

Социальное отчуждение как процесс представляет собой соединение двух взаимосвязанных явлений: процесса разрушения механизмов свободной коммуникации, одной стороны, и возрастания власти техники над человеческой личностью, с другой.

Когда коммуникация ослабевает или нарушается, я глубочайшим образом теряю самого себя: все безумия происходят из неудачи отношений с другими, тогда a1ter становится alienus, а я в свою очередь становлюсь, чуждым самому себе, отчуждённым.

К. Поппер Какой мне видится философия. Путь в философию. Антология. М., 2001. С.127-136.

Все люди - философы. Даже если они не осознают собственных философских проблем, они по меньшей мере имеют философские предрассудки. Большинство таких

предрассудков - это принимаемые на веру теории, усвоенные из интеллектуального окружения или через традиции.

Поскольку почти все эти теории не принимаются сознательно, они являются предрассудком в том смысле, что не рассматриваются людьми критически, несмотря на чрезвычайную значимость многих из этих теорий для людей практической деятельности, а также для жизни в целом. Тот факт, что эти широко распространенные и влиятельные теории нуждаются в критическом рассмотрении, является аргументом в пользу профессиональной философии.

Подобные теории являются ненадежной исходной точкой для всех наук, в том числе и для философии. Все философии должны исходить из сомнительных, а порой и пагубных взглядов, относящихся к области некритичного здравого смысла. Их цель - просвещенный, критический здравый смысл: приближение к истине с наименьшим пагубным воздействием на человеческую жизнь.

Ортега и Гассет. Х. Адам в раю // Ортега-и-Гассет - Х. Эстетика. Философия культуры. М., 1991. С. 71—73.

Наука разделяет проблему жизни на две большие, не сообщающиеся между собой области — на дух и природу. Так образовались две ветви научно го познания — науки естественные и гуманитарные, изучающие соответственно формы жизни материальной и психической.

В области духа еще очевиднее, чем в области материи, что бытие, жизнь — это не что иное, как совокупность отношений, дух не вещен; он — цепь состояний. Духовное состояние есть не что иное, как соотношение между состоянием предшествующим и последующим. К примеру, не существует некой абсолютной, овеществленной печали. Если раньше меня переполняла радость, а потом радость эта хоть немного уменьшилась, я почувствую печаль. Печаль и радость вырастают одна из другой, и обе представляют разные стадии единого физиологического процесса, который, в свою очередь, является состоянием материи или видом энергии.

Однако гуманитарные науки также используют метод абстрагирования: они описывают печаль вообще. Но печаль вообще — не печальна. Печаль, невыносимая печаль — это та, которую я испытываю в данный момент. Печаль в жизни, а не в обобщенном виде

— это тоже нечто конкретное, неповторимое, индивидуальное.

Каждая конкретная вещь есть сумма бесконечного множества отношений. Действуя дискурсивно, науки устанавливают эти отношения одно за другим; поэтому, чтобы установить их все, наукам требуется вечность. Такова изначальная трагедия науки: работать на результат, который никогда не будет полностью достигнут.

Трагедия науки порождает искусство. Там, где научный метод исчерпывает себя, на помощь приходит метод художественный. И если научный метод — в абстрагировании и обобщении, то художествен — в индивидуализации и конкретизации.

Нелепо утверждать, что искусство копирует природу. Где она, эта образцовая природа? Разве что на страницах учебников по физике. Природные процессы совершаются в соответствии с физически ми законами; искусство же связано с жизненным, конкретным, неповторимым постольку, поскольку оно неповторимо, конкретно и жизненно.

Природа — это царство стабильного, постоянного; жизнь, напротив, есть нечто в высшей степени переход. Отсюда следует, что природный мир — продукт научного исследования воссоздается посредством обобщений, в то время как новый мир чисто жиз-

ненных сущностей, для созидания которых и появилось искусство, должен быть сотворен путем индивидуализации.

Природа, понимаемая как природа нами познанная не содержит ничего индивидуального; индивидуальность лишь проблема, не разрешимая методами естественных наук, и все попытки биологов определять ее оказывалась тщетны. Мы не поймем Наполеона как индивидуальность до тех пор, пока какой-нибудь серьезный биограф не восстановит для нас его неповторимый облик. Что ж, биография - жанр поэтический. Камни с отрогов Гвадарамы раскроют свои свойства, свой характер, свое имя не в минералогии, для которой они вкупе с идентичными образцами составляют класс, а лишь на картинах Веласкеса.

Как мы установили, индивидуальность — будь то вещь или человек — зависит от мироустройства в целом; это совокупность отношений. В росте травинки соучаствует все мироздание.

Понятно ли теперь, сколь огромна задача, которую берется разрешить искусство? Как сделать явной всю полноту отношений, составляющих простейшую жизнь, — жизнь вот этого дерева, этого камня, этого человека?

В действительности это невозможно; именно поэтому искусство по сути своей — уловка: оно должно создать некий виртуальный мир. Бесконечность отношений недосягаема; искусство ищет и творит некую мнимую совокупность — как бы бесконечность. Это именно то, что читатель не раз должен был испытать, стоя перед знаменитой картиной или читал классический роман. Нам кажется, что полученное ощущение дает нам бесконечное и бесконечно ясное и точное видение же проблемы. «Дон Кихот», например, по прочтении оставляет в нашей душе светлый след, н мы в неожиданном озарении, без малейшего усилия способны одним взглядом охватить весь безбрежный мир в его упорядоченности. Так, словно без всякой подготовки оказались наделены даром сверхчеловеческого видения.

Следовательно, каждый художник должен стремиться воспроизвести видимость совокупности; поскольку мы не можем обладать всеми вещами в одной, попробуем достичь хотя бы подобия совокупности. Материальная жизнь каждой вещи необьятна; удовлетворимся по крайней мере жизнеподобием

Наука создает в жизни двоемирие духа и природы. В своих поисках полноты искусство обязано восстановить эту нарушенную цельность. Нет ничего, что было бы только материей; материя сама — идея; нет ничего, что было бы только духом; самое утонченное переживание — это вибрация нервных окончаний.

Чтобы осуществить свою функцию, искусство должно оттолкнуться от одного из этих полюсов и двигаться в направлении другого. Так зародились различные виды искусства. Если мы движемся от природы к духу, если мы пытаемся выразить эмоции через пространственное изображение, то перед нами пластическое искусство — живопись. Если от эмоции, распыленного во времени чувственного начала стремимся к пластическим, природным формам, перед нами искусства духовные — поэзия и музыка. В конечном счете каждое искусство заключает в себе оба начала, но его направленность, его организация обусловлены исходной точкой.

ЗАДАНИЕ №15

Гадамер Г.О. История и истина. Gadamer H.-G. Coz to jest prawda?//Rozom, slovo, dzieje. Szkice wybrane. Warszawa, 1979. C.44-46. (Хрестоматия по западной филосо-

фии//Сост.Н.И.Фокина.М.2006. С.514)

То, что каждое высказывание имеет свой ситуационный горизонт, на кого-то направлено, исторической экзистенции и является современным по отношению к тому, что составляет только основу далеко идущего вывода, говорящего о том, что законченность и историчность каждого высказывания сводится к полной законченности и историчности нашего бытия. Констатация того, что высказывание является чем-то большим, нежели осознание данного положения вещей, означает прежде всего что это высказывание принадлежит к целостности, может в нем присутствовать. Когда мы хотим понять суждения, которые нам переданы, мы предпринимаем исторические рассуждения, из которых должно вытекать, где и когда эти суждения были высказаны, какова их мот тем самым проясняя надлежащий им смысл. Когда мы хотим осознать какое-то суждение как таковое, мы должны постигнугь его исторический горизонт.. Человек, изучающий историю, сам определяется постижением истории. История всегда пишется наново, ибо мы всегда определены нашим настоящим. дело заключается не только в реконструкции, не только в том, чтобы прошлое стало для нас современным. Характерная загадка и проблема понимания состоит в том, что нечто, которое таким образом осовременено, всегда для нас современно как что-то, что хочет быть истиной. То, что представлюсь только реконструкцией минувшего смысла, сливается с тем, что обращается к нам непосредственно как истина: Самопознание исторического сознания должно учитывать эту современность прошлого как диалектическую проблему. Познание истории никогда не заключается только в ее осознании. Вместе с тем, осознание, понимание не является лишь реконструкцией какой-то структуры смысла, сознательным изложением бессознательного произведения. Взаимное понимание означает понимание в деле. Понять прошлое — значит соответственно услышать, что оно хочет нам поведать как истину. Примат вопроса над высказыванием в герменевтике означает то, что каждый вопрос, который понимаем, задаем сами. Слияние горизонта настоящего и горизонта прошлого — это проблема гуманитарных исторических наук.

Я употребляю здесь понятие современности для того, чтобы сделать возможным такое. использование этого понятия, которое присуще Кьеркегору. Он определял истину христианских посылок как современность, собственно задачу христианина видел в стремлении к такой современности, которая ликвидировала бы любую историческую дистанцию. То, что Кьеркегор, с точки зрения теологии, одевал форму парадокса, является, в сущности своей, чем-то важным для нашего отношения к сообщению о прошлом, Я считаю, что постоянный синтез горизонта прошлого и горизонта настоящего осуществляет язык. Мы взаимно понимаем друг друга, когда говорим друг с другом, через использование слов взаимно предлагаем друг другу высказанные этими словами вещи. Язык имеет свою собственную историчность. Каждый из нас обладает своим собственным языком. двое людей, которых разделяет жизнь, имеют каждый свой язык. Нет проблемы одно го, общего для всех языка. Есть только необычайность факта, что, несмотря на то, что каждый из нас имеет иной язык, мы можем взаимопонимать друг друга через границы и народов и времен. Вместе с тем, вещи, о которых говорим, представляются нам как что-то общее. Вещь становится явью только тогда, когда начинаем о ней говорить То, что называем истиной, — открытость нескрытость вещи, имеет свою собственную временность и свою собственную историчность. В ходе всех хлопот об истине с удивлением замечаем, что не можем поведать истины, не обращаясь к кому-то и не отвечая кому-то, а, следовательно, без общности приобретенного взаимопонимания Но еще более удивительным в существе языка и речи является то, что когда с кем-то о чем-то говорим мы не полностью связаны