философия хрестоматия

ствует в нашем мышлении ... понять, в чем состоит зависимость единичного от общего. Поэтому отношение между единичным и общим - абсолютная основа научного мышления

... Громадное влияние Аристотеля на развитие науки состоит в том, что он сделал это основное отношение общего и отдельного отправным пунктом своей метафизики и логики

... Таким образом, познание движется между двумя полюсами: на одной стороне ... ощущения, на другой - общие положения, устанавливающие определенные правила возможных отношений или связей между ощущениями. Задача научного мышления - подвести ощущения с помощью логических форм соединения под общие положения. Именно поэтому в основе всех логических форм лежит отношение единичного к общему ... Все наше познание состоит в том, чтобы соединить самое общее с самым особенным посредством промежуточных звеньев, создаваемых нашим мышлением.

Фейерабенд П. Против методологического npинуждения // Избранные труды по ме-

тодологии науки. М., 1986. С. 147, 153-154, 158-159,415-416.

Наука представляет собой по сути анархистское предприятие: теоретический анархизм более гуманен и прогрессивен, чем его альтернативы, опирающиеся на закон и порядок. Данное сочинение написано в убеждении, что, хотя анархизм, быть может, и не самая привлекательная политическая философия, он, безусловно, необходим как эпистемологии, так и философии науки. < ... >

Это доказывается и анализом конкретных исторических событий, и абстрактным анализом отношения между идеей и действием. Единственным принципом, не препятствующuм

го исследования. При этом выясняется, что не существует правила - сколь бы правдопо-

не.являются результатом недостаточного знания или невнимательности, которых можно было бы избежать. Напротив, мы видим, что они необходимы для прогpесса науки. Действительно, одним из наиболее замечательных достижений недавних дискуссий в области истории и философии науки является осознание того факта, что такие события и достижения, как изобретение атомизма в античности, коперниканская революция, развитие современного атомизма (кинетическая теория, теория дисперсии, стереохимия, квантовая теория), постепенное построение волновой теории света, оказались возможными лишь потому, что некоторые мыслители либо сознательно решили разорвать путы «очевидных» методологических правил, либо непроизвольно нарушали их.

Еще раз повторяю: такая либеральная практикa. есть не просто факт истории. науки - она и разумна, и абсолютно необходима для развития знания. для любого данного правила, сколь бы «фундаментальным» или «необходимым» для науки оно не было, всегда найдутся обстоятельства, при которых целесообразно не только игнорировать это правило, но даже действовать вопреки ему. < ... >

Идея жесткого метода или жесткой теории рациональности покоится на слишком наивном представлении о человеке и его социальном окружении. Если иметь в виду обширный исторический материал и не стремиться <<очистить» его в угоду своим низшим инстинктам или в силу стремления к интеллектyальной безопасности до степени ясности, точности, «объективности», «истинности», то выясняется, что существует лишь один

принцип, который можно защищать при всех обстоятельствах и на всех этапах человеческого развития, - допустимо все. < ... >

Имеется еще одна догма, которую следует рассмотреть, прежде чем мы вновь обратимся к основной теме. Этo убеждение в том, что все люди и все объекты совершенно автоматически подчиняются законам логики и должны подчиняться этим законам. Если это так, то антропологическая исследовательская работа оказывается излишней. «Что истинно В логике, то истинно в психологии ... в научном методе и в истории науки», - пишет Поппер.

это догматическое утверждение не является ни ясным, ни истинным (в одной из его распространенных интерпретаций). для начала согласимся с тем, что такие выражения, как «психология», «история науки», «антропология», обозначают определенные области фактов и реryлярностей (природы, восприятия, человеческого мышления, общества). В таком случае данное утверждение не является ясным, поскольку не существует такого единственного предмета - логики, - который способен pacкpыть логическую структуру указанных областей. Существует Гегель, существует Брауэр, существуют представители формализма. Они предлагают вовсе не разные интерпретации одного и того же набора логических «фактов», а совершенно разные «факты». И данное утверждение не является истинным, поскольку существуют вполне правомерные научные высказывания, которые нарушают даже простые логические правила. < ... >

«Наука в свободном обществе» // Там же. С. 473, 498-499,516.

Некоторые весьма простые и внушающие доверие правила и стандарты, котoрые философами и учеными рассматриваются как существенные элементы рациональности, нарушались в ситуациях (коперниканская революция, триумф кинетической теории, возникновение квантовой тeории и т. п.), считающихся столь же важными. Более конкретно, я пытался показать, что: а) правила (стандарты) действительно нарушались и наиболее чуткие ученые это осознавали; б) они должны были нарушаться. Строгое соблюдение правил не улучшило бы дела, а задержало прогресс науки. < ... >

Один из способов критики стандартов заключается в исследовании того, что их нарушает

... Оценивая такое исследование, мы можем участвовать в некотoрой еще не уточненной и не выраженной практике (это было разъяснено в разделе «Разум и практика», тезис 5). Итог: интересные исследования в конкретных науках (и, вообще говоря, в любой области) часто приводят к непредсказуемому пересмотру стандартов без заранее обдуманного намерения. Следовательно, если наша оценка опирается на признанные стандарты, то единственное, что мы можем сказать относительно такого исследования, - это: «Все дозволено».

Я обращаю внимание на контекст этого утверждения. «Все дозволено» не есть некий «принцип новой методологии, предлагаемой мной. Этo единственный способ, котoрым убежденный сторонник универсальных стандартов, желающий понять историю в своих терминах, может выразить мое понимание традиций и исследовательской практики, изложенное в разделе «Разум и практика». Если это понимание верно, то все, что может сказать рационалист о науке (и любой другой интересной деятельности), выражается двумя словами: «Все дозволено».

Отсюда не следует, что в науке нет областей, в которых принимаются и никогда не нарушаются некоторые правила. В конце концов, после того как некотoрая традиция выхолощена с помощью направленного промывания мозгов, она может опираться на устойчи-

вые принципы. Я полагаю, что выхолощенные традиции встречаются не слишком часто и что они исчезают в периоды революций. Я утверждаю также, что выхолощенные традиции принимают стандарты, не проверяя их, и любая попытка проверки сразу же приводит к ситуации «все дозволено».

Мы не отрицаем также, что защитники изменения могут обладать превосходными аргументами в пользу каждого из своих действий. Но их apгyмeнты будут носить диалектический характер, т. е. они будут опираться на изменяющуюся рациональность, а не на фиксированное множество стандартов, и часто именно эти apгументы будут первым шагом к введению такой рациональности. Между прочим, именно таким образом разумный здравый смысл осуществляет рассуждение: он может начать с одних правил и значений терминов, а закончить совершенно иными. Неудивительно, что большая часть революционеров развивалась необычно и часто к ним относились как к дилетантам. Cтpaннo другое: философы, которые когда-то были изобретателями новых мировоззрений и учили нас критически относиться к status quo, ныне превратились в его наиболее преданных слуг -

поистине philosophia ancilla scientiae (<<философия - служанка науки»). < ... >

Было бы смешно настаивать на том, что открытия людей древнекаменного века обусловлены инстинктивным использованием правильного научного метода. Если бы это было так и если бы полученные результаты были правильны, то почему в таком случае ученые более позднего времени так часто приходят к совершенно иным выводам? И, кроме того, как мы видели, «научного метода» просто не существует. Таким образом, если науку ценят за ее достижения, то миф мы должны ценить в сотни раз выше, поскольку его достижения несравненно более значительны. Изобретатели мифа положили начало культуре, в то время как рационалисты и ученые только изменяли ее, причем не всегда в лучшую сторону.

Столь же легко можно опровергнуть допущение: б) нет ни одной важной научной идеи, которая не бьта бы откуда-нибудь заимствована. Прекрасным примером может служить коперниканская революция. Откуда взял свои идеи Коперник? Как он сам признается, у древних авторитетов. Какие же авторитеты влияли на его мышление? Среди других также и Филолай, который был бестолковым пифагорейцем. Как действовал Коперник, когда пытался ввести идеи Филолая в астрономию своего времени? Нарушая наиболее разумные методологические правила. < ... >

Ясперс К. Из эссе «Философская вера». М.,1997. С. 420-425

Мы живем в сознании опасностей, которых не ведали предшествующие века: коммуникация с человечеством прошлых тысячелетий может оборваться; не сознавая тoго, мы можем сами себя традиций; сознание может ослабнуть; публичность формирования может быть утрачена. Перед лицом грозящих уничтожением опасностей мы должны, философствуя, быть готовы ко всему, чтобы, мысля, способствовать сохранению человечеством своих высших возможностей. Именно вследствие катастрофы, постигшей Запад, философствование вновь осознает необходимую независимость в поисках связи с истоками человеческого бьrтия. Наша тема - философская вера, фундамент нашеro мышления. Этa тема безrpанична. для тoro чтобы сделать ощутимыми простейшие основные черты, я делю постановку вопроса на шестъ лекций:

1) Понятие философской веры; 2) Содержание философской вepы; 3) Человек; 4) Философия и религия; 5) Философия и (альтерфилософия (демонология, обожествление человека, нигилизм); ; ') Философия будущего.

Вера отличается от знания. Джордано Бруно верил, Галилей знал. Оба они были в одинаковом положении. Суд инквизиции требовал от них под угрозой смерти отречения от своих суждений. Бруно был готов отречься от нескольких, не имевших для нero решающеro значения положений cвoeго учения; он умер смертью мученика. Галилей отрекся от угверждения, что Земля вращается вокруг Солнца, и возникла меткая острота, будто он впоследствии сказал - и все-таки она движется. В этом отличия.

Первая лекция. Понятие философской веры

Если мы спросим, из чего нам исходить и к чему идти в нашей жизни, то ответ будет: из веры в откровение, ибо вне ее - только нигилизм. Один теолог недавно сказал: Решающий вопрос - Христос или нигилизм - не является неоправданным притязанием церкви. Если бы дело действительно обстояло так, то философии бы не было, а была бы только с одной стороны, история философии как история неверия, т.е. путь к нигилизму, с дрyroй - систематика понятий на службе у теологии. Философию тогда лишили бы ее сердца, как это и произошло с ней в атмосфере теологии. Даже в тех случаях, когда в подобной атмосфере возникали произведения с изощренным ходом мыслей, они черпали свою настроенность из чуждого, нефилософского источника церковной религии и в качестве философии, по существу, не принимались всерьез даже в их лишь частично признанной, иллюзорной самостоятельности.

Дрyгoй ответ на вопрос, из чегo нам исходить в нашей жизни, гласит: из человеческого рассудка, из науки, которые ставят перед нами в мире осмысленные цели и показывают, какими средствами их можно достичь. Ибо вне науки существуют лишь иллюзии. Философия, как утверждается сторонниками этогo направления, не обладает собственным правом на существование. Она позволила всем наукам шаг за шaгoм выйти из нее, последней логикe, превратившейся в отдельную науку. Теперь больше ничегo не осталось. Если бы это понимание соответствовало истине, то философии больше не было бы. Некогда философия была путем к наукам. Теперь она может, правда, и впредь влачить жалкое существование как служанка науки, скажем, как теория познания.

Однако оба понимания философии, очевидно, противоречат ее содержанию так, как оно сложилось на протяжении трех тысячелетий в Китае, Индии и Западной Европе. Они противоречат серьезности, с которой мы философствуем сегoдня, когда философия перестала быть служанкой науки, как в конце XIX века, и не вернулась к положению служанки теологии.

Названные опрометчивые альтернативы - вера в откровение или нигилизм, тотальная наука или иллюзия - используются как боевые средства для запугивания душ, дабы лишить их дарованной им Богoм ответственности за себя и привести их к ….

противоречие: истина, страдающая от отречения, и истина, которую отречение не затрагивает. Оба совершили нечто, соответствующее провозглашаемой ими истине. Истина, которой я живу, существует лишь благодаря тому, что я становлюсь тождественным ей; в своем явлении она исторична, в своем объективном высказывании она не общезначима, но безусловна. Истина, верность которой я могу доказать, существует без меня; она общезначима, вне истории и вне времени но не безусловна, напротив, соотнесена с предпосылками и методами познания в рамках конечного. Умереть за правильность, которая может быть доказана, неоправданно .. Но если мыслитель, полaгaющий, что он проник в основу вещей, неспособен отказаться от своего учения, не нанося этим вред истине, - это его тайна. Не существует общего мнения, которое мог.ло бы потребовать от него, чтобы он принял мученический венец. Только то, что он его принимает, причем, как Бруно, не из мечтательного энтузиазма, не из упорства, порожденного моментом, а после длительного преодоления своего сопротивления, - признак подлинной веры, уверенности в истине, которую я не могу доказать так, как при научном познании конечных вещей.

Случай с Бруно необычен. Ибо философия, как правило, концентрируется не в положениях, принимающих xapaктep исповедания, а в мыслительных связях, проникающих в жизнь в целом. Если Сократ, Боэций, Бруно - как бы святые в истории философии, это еще не значит, что они величайшие философы, это, подтвердившие своим мученичеством философскую веру, образы, на которые мы взираем с благоговением.

Убежденности, что человек может во всем основываться на своем рассудке ....:.. не будь -глупости и злой воли, все было бы в порядке, - этому якобы само собой разумеющемуся заблуждению рассудка противостоит на почве рассудка и другое, с чем мы также связаны, а именно иррациональное. Его признают неохотно или рассматривают как не имеющую значения игру чувств, как необходимую для душевной организации иллюзию, как развлечение на досуге. или видят в нем силы, апеллируют к ним как к иррациональным страстям души и духа, чтобы с их помощью достигнуть своих целей. И наконец, видят в них истинное и.бросаются в иррациональное, в дурман, как в подлинную жизнь.

Веру никоим образом не следует воспринимать как нечто иррациональное. Более того, полярность рационального и иррационального привносит затуманивание экзистенции. В обращении то к науке, то к своей неоспоримой якобы последней точке зрения - в этом призыве то к пониманию, то вновь к чувствам - возникло некоммуникационное поверхностное вызревание мнений. Этa игра была возможна, пока путь еще освещало все более слабеющее содержание великой традиции то, что дух сознательно остановился на иррациональном, было концом. В дешевых нападках на все, в упорном отстаиваинии желаемого и признаваемого правильным содержания, в реальном разбазаривании традиции, внесерьезной, кажущийся чем-то высшим свободе и в патетике ненадежного духа стал как фейерверк. Все эти мнения не могут быть побеждены, ибо противника нет, а есть только смутное, подобное Прометею, многообразие, которое в его тотальной забывчивости вообще не может быть постигнуто - оно может быть только преодолено ясностью.

..нашей верой не может быть, по существу, лишь негативное, иррациональное, погружение во мрак того, что противоречит рассудку и лишено закона.

Признаком философской веры, вepы мыслящего человека, служит всегда то, что она существует лишь в союзе со знанием. Oнa хочет знать то, что доступно знанию, и понять самое себя. Безграничное познание, наука - основной элемент философствования. Не должно быть ничего, не допускающего вопроса, не должно быть тайны, закрытой исследованию, ничто не должно маскироваться, отстраняясь. Критика ведет к чистоте, пониманию смысла и границ познания. Философствующий способeн защититься от иллюзорного знания, от ошибок наук.

Философская вера хочет высветлить самое себя. Философствуя, я ничего не принимаю так, как оно мне навязывается, не вникая в него. Правда, вера не может стать общезначимым значением, но посредством моего убеждения должна стать присутcтвующей во мне. И должна беспрестанно становиться яснee, осознаннее и продвигаться далее посредством сознания.

Что же такое вера?

В ней нераздельно присyrcтвyют вера, в которой коренится мое убеждение, и содержание веры, которое я постигаю, - вера, которую я осуществляю, и вера, которую я в этом осуществлении усваиваю, - fides gua creditur и fides quae creditur - субъективная и объективная стороны веры составляют целое. Если я здесъ: психологическое состояние веры и то, во что верят, содержание веры ….беру только субъективную сторону, остается вера только как верование, вера без предмета, которая как бы верит лишь в самое себя,

вера без существенного содержания веры; Если же я беру только ее объективную сторону, то остается содержание веpы как предмет, как положение, догмат, состояние, как бы мертвое ничто.

Поэтому вера всегда есть вера во что-то. Но я не могу сказать ни то, что вера - объективная истина, которая не определяется верой, а, напротив, определяет ее, ни что она - субъективная истина, которая не определяется предметом, а, напротив, определяет eгo. Вера едина в том, что мы разделяем на субъект и объект, как вера, исходя из которой мы верим, и как вера, в которую мы верим.

Следовательно, гoворя о вере, мы будем иметь в виду то, что она ·объемлет субъект и объект. В этом заключена вся трудность, с которой мы сталкиваемся, желая гoворить о вере.

Здесь уместно вспомнить о великом учении Канта, которое имело предшественников в истории философии на Западе и в Азии; основная мысль этогo учения должна была появиться там, где вообще философствовали, однако облик сознающей самое себя и методически проведенной мысли она приобрела - хотя и в исторически обусловленном виде - у Канта, и в основных чертах навечно стала элементом философскогo озарения. Этo - мысль о явленности нашеro бытия, которое расщеплено на субъект и объект, связано с пространством и временем в качестве формы созерцания, с кaтeгориями в качестве форм мышления. То, что есть бытие, должно стать для нас в этих формах предметным и поэтому становится явлением; оно является для нас таким, каким мы eгo знаем, а не таким каким оно есть само по себе. Бытие не есть ни объект, противостоящий нам, воспринимаем ли мы ero или мыслим, ни субъект.

То же относится к вере. Если вера не есть ни только содержание, ни aкт субъекra, а коренится в том, что служит основой явленности, она может быть представлена лишь как то, что не есть ни объект, ни субъект, но оба они в едином, которое в разделении на субъект и объект есть явление.

Бытие, которое не есть ни только субъект, ни только объект, которое в расщеплении на субъект и объект присyтcтвует и в том, и в дрyroм, мы называем объемлющим. Хотя оно и не может стать адекватным предмету, мы в философствовании гoворим, отправляясь от нero и приближаясь к нему.

Вера, как иногда кажется, есть нечто непосредственное в противоположность всему тому, что опосредовано рассудком. Тогда вера была бы переживанием - переживанием объемлющеro, котоpoe мне дано или не дано. Однако при таком понимании основа и истоки подлинноro бытия как бы соскальзывают в то, что может быть психологически описано, в то, что случается. Поэтому Къepкerop roворит: «То, что Шлейермахер называет религией, вера reгелевских догматиков, по существу, не что иное, как первое неnocредственное условие вceго, - витaлъный флюид - духовная атмосфера, которой мы дышим. (Дневн. 1, 54). Эro не вера, Къepкerop имеет в виду христианскую веру, а то, что «улетучивается, рассеивается, как туман.

Къepкerop считает основной чертой веры то, что она обладает исторической неповторимостью, сама исторична. Она - не переживание, не нечто непосредственное, что можно описать как данное. Она - осознание бытия из eгo истоков посредством истории и мышления.

Философская вера это осознает, для нее всякое философствование, выраженное языком, - построение, лишь подroтoвка или воспоминание, повод или подтверждение. Поэтому философия никогда не может рационально зaмкнyтьcя в себе как творение мысли. Созданное мыслью всегда половинчато; чтобы стать истинным, оно требует дополнения

тем, что не только мыслит eгo в качестве мысли, но делает ero историческим в собственной экзистенции.

Поэтому философствующий свободно противостоит своим мыслям. Философскую веру надо хаpaктepизоватъ негативно. Она не может стать исповеданием: мысль не становится догматом. Философская вера не имеeт прочной опоры в виде объективноro конечноro в мире, потому что она толъко пользуется своими основоположениями, понятиями и методами, не подчиняясь им. Ее субстанция всецело исторична, не может бытъ фиксирована во всеобщем - она может только высказать себя в нем.

Поэтому философская вера должна в исторической ситуации все время обращаться к истокам. Она не обретает покой в пребывании. Она остается решимостью радикальной открытоости. Она не может ссылатъся на самое себя как на веру в окончательной инстанции. Она должна явить себя в мышлении и обосновании. Уже в пафосе безоroворочноro угверждения, которое звучит как возвещение, нам yrpожает уграта философичности.

ЗАДАНИЕ №9

Франкл В. Человек в поисках смысла. М., 1991. С. 24-43, 114-115, 173-175.300.

< ... > человек не только ищет смысл в силу своего стремления к смыслу, но и находит его, а именно тремя путями. Во-первых, он может усмотреть смысл в действии, в создании чего-либо. Помимо этого, он видит смысл в том, чтобы переживать что-то, он видит смысл в том, чтобы кого-то любить. Но даже в безнадежной ситуации, перед которой он беспомощен, он при известных условиях способен видеть смысл. Дело в установке, с которой он встречает свою судьбу, которой он не в состоянии избежать или изменить. < ... > Первый [путь] - это то, что он дает миру в своих творениях; второй - это то, что он берет от мира в своих встречах и переживаниях; третий - это позиция, которую он занимает по отношению к своему тяжелому положению в том случае, если он не может изменить свою тяжелую судьбу < ... >. Ценности, которые реализуются в продуктивных творческих действиях, мы будем называть «созидательными». Помимо созидательных, существуют ценности, реализуемые в переживаниях, - это «ценности переживания». Они проявляются в нашей чувствительности к явлениям окружающего мира, в благоговении перед красотой природы или произведений искусства < ... >.

Можно определить и третью возможную категорию ценностей, поскольку жизнь остается осмысленной, даже когда она бесплодна в созидательном смысле и небогата переживаниями. Эта третья группа ценностей заключается в отношении человека к факторам, ограничивающим его жизнь. Именно реакция человека на ограничения его возможностей открывает для него принципиально новый тип ценностей, которые относятся к разряду высших. Таким образом, даже очевидно скудное существование - бедное в отношении и созидательных ценностей, и ценностей переживания, - все же оставляет человеку последнюю и в действительности высшую возможность реализации ценностей. Ценности подобного рода мы назовем «ценностями отношения». < ... >

Жизнь человека полна смысла до самого его последнего вздоха. И пока сознание не покинуло человека, он обязан реализовывать ценности и нести ответственность < ... >.

, <t> ответственность, которую экзистенциальный анализ помещает в центр поля зрения, не сводится к свободе постольку, поскольку ответственность всегда включает в себя то, за что человек несет ответственность. Как выясняется, ответственность подразумевает

еще что-то сверх того, а именно то, перед чем человек несет ответственность < ... >. Инстанция, перед которой мы несем ответственность - это совесть.

Шелер М Человек и история. Человек: образ и сущность. Ежегодник. Вып. 2. М., 1991. С. 133-160.

Эта … идеология человека,…. которую я хочу обозначить короткой формулой «homo faber». Эта идея фундаментальным образом отличается от теории человека как

«homo sapiens».

Это учение «homo faber» прежде всего вообще отрицает особую специфическую способность человека к разуму. Здесь не проводится существенного различия между человеком и животным: есть лишь степенные отличия; человек есть лишь особый вид животных. В человеке действуют те же самые элементы, силы и законы, что и во всех других живых существах - только вызывая более с.ложные следствия. < ... > Все душевное и духовное здесь понимается исходя из влечений, ощущений органов чувств и их генетических дериватов. Так называемый мыслящий «дух», мнимо отличающаяся от инстинктов способность к сосредоточению воли и к целеполаганию, понимание ценностей и ценностная оценка, духовная любовь - а следовательно, и произведения этих начал (культура) - это всего лишь дополнительные эпифеномены и бездеятельные отражения в сознании тех начал, которые действуют также и в стоящем ниже человека животном мире. Итак, человек - не разумное существо, не «homo sapiens», а «существо, определяемое влечениями». < ... > То, что называется духом, разумом, не имеет самостоятельного, обособленного метафизического происхождения, и не обладает элементарной автономной закономерностью, сообразной самим законам бытия: оно - лишь дальнейшее развитие высших психических способностей, которые мы находим уже у человекообразных обезьян. Это дальнейшее развитие < ... > способности деятельно приспосабливаться к новым нетипичным ситуациям посредством антиципации (восприятия) предметных структур окружающего мира, - чтобы на этом все более опосредованном пути удовлетворять те же основные видовые и интеллектуальные влечения, которые свойственны и животным. < ... > То, что мы называем познанием - это только образный ряд, все глубже внедряющийся между раздражением и реакцией организма; это произвольные знаки вещей и конвенциональные соединения этих знаков. < ... > Мы называем эти знаки и их соединения «истинными» тогда, когда они вызывают успешные жизненнонесущие реакции, а «ложными», когда они их не вызывают; аналогично мы квалифицируем действия как «хорошие» И как «плохие». Единство Логоса, который сам формирует мир и который в то же время проявляется в нас как ratio, здесь не требуется - если, конечно, человеческое познание не считать постижением и отражением самого сущего.

Чем же здесь является человек? Он есть, 1. животное, использующее знаки (язык); 2. животное, использующее орудия; 3. существо, наделенное мозгом. Знаки, слова, понятия здесь также всего лишь орудия, а именно, лишь утонченные психические орудия. У человека нет ничего, чего не было бы в зачаточной форме у высших позвоночных. < ... >

Кун Т. Объективность, ценностные суждения и выбор теории / / Современная философия науки: знание, рациональность, ценности в трудах мыслителей Запада.

М., 1996. С. 66-70.

(ВЫБОР ТЕОРИЙ И ЦЕННОСТНЫЕ ОРИЕНТАЦИИ) Критерии, которые влияют на решения, но не определяют, каковы эти решения, должны быть заметны во многих проявлениях человеческой жизни. Обычно, однако, они называются не критериями или правилами, но максимами, нормами или ценностями. Рассмотрим сначала максимы. Обычно человек, который прибегает к ним при настоятельной потребности выбора, находит их затруднительно туманными и конфликтующими друг с другом. Сравните «семь раз отмерь - один раз отрежь» и «не откладывай на завтра то, что можно сделать сегодня», а также «вместе работа спорится» и «у семи нянек дитя без глазу». Каждая максима в отдельности диктует различные выборы, все вместе - вообще никакого ... Максимы, несмотря на их взаимную противоречивость, изменяют механизмы принятия решения, проливают дополнительный свет на сущность вопроса, подлежащего решению, и указывают на тот остаточный аспект решения, за который каждый должен брать ответственность на себя. Коль максимы, вроде указанных, привлекаются, они изменяют природу процесса решения и, стало быть, меняют его результат.

Ценности и нормы составляют даже более ясные примеры эффективных указателей в случае конфликта и двусмысленных ситуаций. Скажем, повышение качества жизни есть ценность, и автомобиль в каждом гараже следует из нее в качестве нормы. Но качество жизни имеет и другие аспекты, и старые нормы становятся проблематичными. Если (еще пример) свобода слова является ценностью, то ценностью является сохранение жизни и собственности. При применении, однако, эти ценности часто входят в конфликт друг с другом, тaк правила поведения в общественных местах, существующие до сих пор, запрещают такое поведение, как призыв к бунту и крик «Пожар!» в переполненном театре. Трудности, подобные указанным,- неизменный источник затруднений, но они редко приводят к заявлениям, что ценности не действенны, или к призывам их отменить. Эта реакция обеспечивается в большинстве из нас острым осознанием того, что существуют общества с другими ценностями и что эти ценностные различия приводят к различиям в стиле жизни, к отличным решениям о том, что можно и что нельзя делать.

Я предполагаю, разумеется, что критерии выбора, с которых я начал, функционируют не как правила, которые определяют выбор, (факт ценности, которые влияют на выбор. Два человека, по-настоящему преданные одним и тем же ценностям, могут тем не менee в конкретных ситуациях сделать различные выборы, что они фактически и делают. Но это различие в предпочтениях не заставляя предполагать, что ценности, разделяемые учеными, имеют в значении либо решений этих ученых, либо развития того дела, в котором они участвуют, значимость ниже критической. Ценности в росте точности, непротиворечивости и области применения могут как (в индивидуальном, так и при коллективном применении оказаться слишком неопределенными, иными словами, они могут оказаться недостаточной основой для некоего алгоритма выбора, свойственного научному сообществу. Однако они в действительности определяли очень многое: то, что ученый должен учитывать, принимая решение, то, что он может или не может считать релевантным, и то, от него легитимно может требоваться в качестве отчета о базисе выбора, который он сделал...

Признание того, что критерии выбора могут функционировать в качестве ценностей, когда они неполны, чтобы быть правилами, я полагаю, ряд важных преимуществ. Во-первых, как я уже пространно аргументировал, оно позволяет объяснить в деталях те факты научного поведения, которые традиционно рассматривались как аномальные и даже иррациональные. Более важно то, что оно позволяет установить, что стандартные критерии полностью функционируют на самых ранних стадиях выбора теории, в период, когда , наиболее нужны и когда с традиционной точки зрения они функционируют плохо или совсем не функционируют. Коперник чуток к ним в течение тех лет, которые потребовались, чтобы образовать гелиоцентрическую астрономию из глобальной коннальной

схемы в математический. аппарат, обеспечивающий предсказание положений планет. Такие предсказания были тем, что строили астрономы, в их отсутствие Коперник едва ли был бы услышан, что ранее уже случалось с идеей движущейся Земли. То, что собственная версия убеждала только немногих, менее важно, чем публичное заявление о базисе, на котором должны вестись рассмотрения, если гелиоцентризму суждено выжить. Хотя явление синкразии должно быть при влечено, чтобы объяснить; почему синкразия (греч. idios - своеобразный + sinkrasis - смешение) - буквенная чувствительность к определенным воздействиям; своеобразное индивидуальное восприятие.

уже Кеплер и Галилей обратились в коперниканство, брешь, заполняемая их усилиями, чтобы довести коперниковскую систему совершенства, была зафиксирована именно при помощи ценностей разделяемых учеными.

Сказанное имеет следствие, которое, вероятно, еще более важно. Большинство нововыдвинутых теорий не выживает. Обычно трудности, вызвавшие их к жизни, находят более традиционное объяснение. Когда же этого не случается, много работы, как теоретической, так и экспериментальной, требуется провести, чтобы новая теория продемонстрировала достаточную точность и области приложения и тем самым завоевала широкое признание. Короче прежде чем группа примет новую теорию эта теория еще и еще проверяется исследованиями ряда людей, одни из которых работают в ее рамках, другие же в рамках традиционной концепции, альтернативной ей. Такой путь развития, правда, предполагает процесс решения, позволяющий рациональным людям не соглашаются, однако, такое несогласие было бы исключено общим алгоритмом, о котором обычно помышляли философы. Если бы был под руками все, дистанцированные ученые приходили бы одному и тому же решению в одно и то же время. Причем при условии стандартов приемлемости, установленных слишком низко дисциплинированные ученые передвигались бы от одной притягательной глобальной точки зрения к другой, не давая возможности традиционной теории обеспечить эквивалентное притяжение к себе. При условии стандартов, установленных выше, никто из удовлетворяющих критерию рациональности не бы склонен испытывать новую теорию, разрабатывать ее, чтобы продемонстрировать ее плодотворность или показать ее точность и область приложения. Я думаю, что наука вряд ли пережила бы это изменение. То, что видится в качестве слабостей и несовершенств критериев выбора, когда эти критерии рассматриваются как правила, оказывается, когда о воспринимаются как ценности, средствами поддержания того риска без которого введение и поддержка нового никогда не обходится.

Даже те, кто следовал за мною так далеко, хотят знать, как имеющее ценностную базу предприятие, описанное мною, могут развиваться так, как развивается наука, т.е. периодически продуцируя новые эффективные методы предсказания и управления, Я к сожалению, не смогу по-настоящему ответить на этот вопрос, но это заявление - лишь иной способ выразить то, что я не претендую решить проблему индукции. Если бы наука действительно прогрессировала в силу алгоритма выбора, разделяемого учеными и обязывающего их, я в такой же степени не смог бы объяснить ее успех. Я остро ощущаю эту лакуну, но не она отличает мое исследование от традиционного.

В конце концов не случайно, что мой список ценностей, направляющих выбор в науке, близок почти до тождественности с традиционным списком правил, диктующих выбор. В любой конкретной ситуации, в которой правила, выдвинутые философами, могут найти применение, мои ценности могут функционировать подобно этим правилам, обеспечивая тот же самый выбор. Любое оправдание индукции, любое объяснение, почему правила работают, вполне приложимо к моим ценностям. Рассмотрим теперь ситуацию, в которой выбор на базе правил, разделяемых учеными, не возможен не потому, что