4.2. Градиенты власти

Возникая из ролевой неоднородности людей, власть сводится к систе­ме преимуществ, представляющих дополнительные степени свободы и дающие право одним влиять на самоутверждение других. Операционали-зируют власть позитивные (стимулирующие добровольное подчинение) и негативные (осуществляющие принуждение) санкции, которые усили­вают асимметрию субъекта и объекта власти. Вообще говоря, наличие подобной асимметрии — стандартное место в ситуации власти, между тем обнаруживается нюанс, упускать из виду который недопустимо. Вес упирается в предел полномочий властных функций, переступать который

^Перестройка и нравственность // Вопросы философии. 1990. № 7. С. 7. 'Герцен Л. И. Собр. соч. М„ 1975. Т. 2. С. 57.

132

Власть

нежелательно, опасно: там, где баланс кардинальных целей и средств под­держания власти подрывается, власть вырождается.

Цель власти состоит в том, чтобы посредством прямого или косвенного воздействия на людей, их объединения или разъединения: а) противодейство­вать деструкции, кризису, упадку, нейтрализовать напряжение, конфликты; б) стремиться к максимуму стабильности общественного целого, способ­ствовать его совершенствованию, упрочению, прогрессу. Средство власти — богатый арсенал тактики — от безобидных вольтфасов, патронажа до ад­министрирования, устрашения, применения силы. Поскольку небезбо­лезненные механизмы власти сосредоточиваются у отдельных лиц, реали­зующих основные цели власти в соответствии с законом ее укрепления, возможно противоречие между субъектом власти — властедержателями и ее объектом — народными массами.

Развращаясь властью, субъект власти обнаруживает заинтересован­ность в наращивании и продлении господства, тогда как объект власти — народ, жаждущий увеличения свободы и благосостояния, стремится к независимости, достоинству, достатку. Настает момент, когда массы пере­стают санкционировать власть; последняя утрачивает почву для своего су­ществования. Понимание зависимости силы власти от поддержки народа определяет необходимость балансировки оппозиции субъекта и объекта власти: искусство власти — в умении гибко и быстро реагировать на за­просы масс, что, собственно, позволяет предотвращать политические ка­таклизмы. Взаимодействие власти и масс (в идеале) должно быть легаль­ным и легитимным. Лишь в этом случае народ живет, а не прозябает, власть правит, а не насилует.

Кто может претендовать на высокий, ответственный, ко многому обязы­вающий пост властителя? Если держаться поверхности, субъект власти — представитель духовного производства, к которому причисляются по функ­ционально-ролевому признаку. Подобный ход наводит на западноевропей­ское толкование интеллигенции как частичного социального слоя. Откуда следует: всякий властитель — интеллигент. Данная интерпретация расходит­ся с российской традицией, связывающей интеллигентность не с ролевым (включенность в надстроечную деятельность по профессиональному признаку), а с духовно-этическим началом (интеллигент — воплощение гуманитарных констант, носитель и выразитель морально-нравственных аб­солютов). Так как режим отправления власти предполагает учет требований эксперирующих регулятивов, что в персональном плане соотвегственно ти­пажу гуманитарно уравновешенной, толерантной личности, обнаруживает­ся преимущество именно российской традиции толкования интеллигенции

!

133Раздел IV

как потенциальной социальной почвы власти. Последнее также хорошо согласуется с некоей исходной убежденностью, что не всякому образован­ному (западноевропейская ролевая трактовка интеллигенции) дано власт­вовать.

Как растить достойных людей, формировать властный корпус? Поиск ответа на вопрос дает такую схему рассуждения. В чем-то следует отка­заться от идеализирующей российской трактовки интеллигенции. Взять саму нашу реальность, — история свидетельствует о наличии на Руси двоякой драмы: с Петра I, противопоставившего «индустриализм» Запа­да святости Руси, наметился и ныне непреодоленный раскол интеллиген­ции с народом: с Никона, А. Радищева, Н. Новикова, П. Чаадаева до пет­рашевцев и разночинцев интеллигенция, выступающая от имени Отечества и стяжающая право воплощать совесть общества, традиционно в оппози­ции к правительству. Таким образом, в России налицо конфликт интелли­генции и власти. Русское дворянство расслоено — мелкопоместное мало­интеллигентно: в молодости — это служилые люди, по отставке — прожигатели жизни, самодуры; высшее — в большинстве лишние люди, фрондеры, не находившие применения и задавленные двумя массами — темным самодержавием и темным народом. Те же, кто из дворянства ока­зывался верноподданным, утрачивают вольнодумство, проходят как реак­ционеры, гонители свободы и культуры — от С. Уварова и К. Победонос­цева до Д. А. Толстого и С. Витте (т. е. подтачивают исходно высокий образ интеллигента).

Следовательно, в теории имеется концептуальный типаж, но он не работоспособен при проекции его на действительность (отсюда и край­не негативный проект неполитической российской государственности). Еще Платон обращал внимание на возможность внутреннего перерожде­ния, деформации власти вследствие развала у должностных лиц чувст­ва сопричастности властному этосу (коррупция, непотизм, протекцио­низм и т. п.). Власть и интеллигенция совместимы в случае особого рода интеллигентной власти, которая обеспечивается: а) формированием вла­стных элит (с отменой наследуемого права на власть); б) достижением внутренней (моральной и материальной) независимости политических деятелей; в) введением жесткого контроля нравственных качеств парла­ментариев (комиссии по этике); г) учреждением правового контроля дея­тельности представителей властного корпуса (декларации о доходах, за­прет на предпринимательство и т. д.); д) демократизацией властных структур (ротация, борьба с лоббизмом, клановостью); е) введением ре­жима гласности — фронтальная подотчетность и подконтрольность.

134

Власть

4.3. ПРИНЦИПЫ ВЛАСТИ

Одно дело — стяжать власть, другое — ею распоряжаться. Последнее предполагает искусство встраиваться во всегда высокий темп жизненных изменений и формировать инструменты их контроля, осуществляя пря­мую и косвенную регуляцию взаимодействий людей и поддерживая опти­мальный ритм общественного существования. Чтобы нетерпение не обго­няло возможность, чтобы доминирование не обращалось в мелочную борьбу и месть, чтобы личность, обретя бразды правления, сохраняла «вертикальное положение», не погрязая в страстишках, полезно придер­живаться неких исконно существенных принципов власти. Переходя к описанию этих принципов, подчеркнем лишь то, что данные нормативные основоположения, как и все и всякие «общие места», разумеется, утрачи­вают черты истины, однако, допуская изъятия и нюансы, оказываются капитальными, если брать их вместе, проводя применительно к различным контекстам соответствующие спецификации. Итак, среди основных прин­ципов власти выделим следующие.

3 Принцип сохранения. Отношение к власти как преимущественной, едва ли не единственно подлинной ценности. Аналогично традиционным законам сохранения, фиксирующим инвариантность численных значений некоторых величин относительно функции времени, данный принцип выражает требо­вание стабильности, воспроизводимости, пролонгируемое™ власти, ее неза­висимости, неколебимости, незыблемости ко всякого рода перипетиям (перестройки, возмущения, изменения) текущей жизни. Главное здесь — удержание и умножение власти всевозможными способами. С властью собственноручно, добровольно не расстаются — за власть борются. До кон­ца. Акцентируя это, Т. Гоббс вводил постулат максимизации собственной власти (жажда власти как логическое резюме внутренних сознательных стремлений), характеризующий имманентный строй homo politicus (человек политический). Принцип сохранения власти, поддерживаемый интенцией усиления влияния, по определению — силовой показатель. Во многом, если не во всем, он предопределяет конъюнктурность, имморальность, т. е., по гамбургскому счету, криминальность феномена власти.

Принцип действенности. Властитель не склоняется, не пасует перед обстоятельствами, он справляется с ними. Говоря образно, ему не может прийти в голову перестать сеять хлеб из-за угрозы сорняков. Созерцатель­ность, нерешительность, анемичность — не амплуа властедержателя, соот­ветствующее его основополагающим сценическим данным, характеру со­циальной роли. Властитель — существо инициативное: ему нужно дело, а не разговоры о нем.

135Повторения в истории, как известно, бывают в виде трагедий, фарсов и трагифарсов. Удерживая в мысли знакомые примеры этого, подчеркнем, что исторические циклы, реставрации оказываются не событийными, а модель­ными. К примеру, крах абсолютизма (царского) в 1917 г. и крах абсолютизма (партийного) в 1991 г.; разгул митинговой демократии как рычаг про­свещения масс в том же 1917 г. и соответствующие события в 1991 г. Мно­жество гомологических черт у лидера буржуазных демократов образца 1917 г. А. Керенского и лидера перестройки образца 1991 г.: оба в народе именовались главноуговаривающими. Аналогии на том не кончаются.

Центральное правительство, декларировавшее в апреле 1985 г. пере­стройку и так и не приступившее к ней, как и буржуазно-демократическое февральское правительство, низложено. Из этого представительного факта следует: непростительнейший изъян власти — умозрительность, велере­чивость. Кто уклоняется от игры, тот ее проигрывает, — говорил А. Ри­шелье. Власть не может заниматься эгобеллетристикой, впадая в серви­лизм перед сообществом. Напротив, она должна быть решительной, дееспособной, иначе она перестает быть властью.

ι ^Λ Принцип легитимности. Обеспечивающая выполнение принципа сохра­нения беспредельная тактика не должна оборачиваться тактикой беспреде­ла, от которой отскакивают гуманитарные общие места. В этом отноше­нии, понятно, власть не есть нечто, что не сковывает себя обязательствами. В развитии данного сюжета выскажем такое соображение. Политик-власти­тель не обходится без исторического самоотчета. Поскольку действия его обращены к людям, а говорят всему человечеству, исходят из эпохи, а яв­ляются достоянием вечности, политик-властитель должен представлять, как войти в историю и как достойно в ней удержаться. Так как во властной деятельности «вечностью заполнен миг», субъекты ее обязаны сохранять самообладание, направленное в первую очередь на исключение гуманитар­но сомнительных, неполноценных акций. По необходимости же предпри­нимая последние и памятуя, что не принадлежат себе, властители должны иметь вариант самооправдания. (Когда спросят в последующее время сыны ваши отцов своих: «что значат эти камни?» — во избежание драма­тических переосмыслений нужно иметь заблаговременный удовлетвори­тельный ответ.) Из сказанного вытекает: работающий на больших массах властитель (в идеале) воздерживается от криминала и в словах, и в помыс­лах, и в действиях: во всем он стремится вырабатывать правовой, консти­туционный подход.

Оптимальное средство удерживать власть — опора на закон, законотворче­ство. Закон всегда сильнее власти. Об этом стоит помнить властителю, для которого при рассогласовании деятельности с законом конфликт снимается

136

Власть

отставкой, либо трансформацией норм, либо их попранием. Первый путь — путь «хорошей мины при плохой игре» — плод самонадеянности, недаль­новидности, следствие переоценки собственных возможностей (он охваты­вает и редкий случай отстаивания идеалов, когда властитель надевает мас­ку жертвы: «Блаженны изгнанные правды ради»). Второй путь, с точки зрения пролонгации власти, наиболее предпочтительный. Возмущающие воздействия неблагоприятных условий блокируются здесь ad hoc (по слу­чаю) акциями. В согласии с максимой не власть обслуживает нормы, а нор­мы — власть, по необходимости проводится конъюнктурная подгонка норм под нужды власти (изменение, упразднение, пополнение законодательства). Третий путь — крайне опасный, для стратегических перспектив власти со­мнительный. Связанный с подрывом доверия к субъекту власти со сторо­ны ее объекта, он реализуется в ситуациях цивильно недоразвитых форм, попустительствующих само- и единодержавию.

< Иринами скрытности. Имеет несколько редакций. Первая — недопу­щение разоблачений. Подобно тому, как собаки боятся орла, когда видят его тень, властитель, соблюдая канву легитимности, закулисно должен уметь играть на устрашение, остерегаясь при этом всякого рода саморас­крытий. Именно это позволяет ему политически блефовать, компенсиро­вать слабость собственных карт ставками на противоречия мощных парт­неров. Вторая — дистанцированиисть от массы. Властитель, способный на внешний смех и тайный плач, остается для публики, как за семью печатя­ми, за хорошо поставленной плотной ширмой. Величие человека измеря­ется величием тайн, которые его занимают или перед которыми он оста­навливается. Во избежание дискредитации вход в самостный мир властителя заказан. Поэтому властитель отстранен от массы; она не может быть свидетелем открытости его мыслей и действий. В pendant утверждае­мому уместно вспомнить случай с де Голлем, которого ледяной ветер го­сударственных интересов заставил добровольно принять на себя роль за­творника: самоотшельничество, разрыв непосредственных живых связей с иными людьми сообщили ему дополнительную свободу, возможность не быть искренним ввиду невозможности ни отвечать на искренность, ни рас­считывать на нее. Третья — наращивание тактического арсенала. «Опасай­тесь этого человека! Он говорит то, что думает», — предупреждал Б. Диз-раэли. И вполне справедливо: подобный стиль утверждения властителю не подходит. Поскольку политические перемены происходят, когда преодо­леваются силы сопротивления, а, как правило, они имплицитны, власти­тель стремится располагать дополнительными механизмами ослабления, уничтожения соперников-интриганов. Борьба же с тайными силами по определению — тайная. Четвертая — проявление самоволия «казнить —

137Раздел IV

так казнить, миловать — так миловать». Зачастую лишенный санкциони­рованных инструментов оплаты по векселям, долговым обязательствам в виде политических и личностных камбио и рекамбио, властитель может и должен отправлять функции оперативного ареопага. Предпринимая со­ответствующие квалифицирующие действия, однако, нелишне руково­дствоваться определенными максимами, говорящими, что выше закона — любовь, выше права — милость, выше справедливости — прощение. Пя­тая — лишь плохая власть не знает иного пути, кроме прямого. Власть располагает значительным запасом неявных, латентных средств (тайная дипломатия, секретная переписка, закрытые встречи, конгрессы, форумы, слушания и т. п.), нацеленных даже не столько на охрану государственных, политических или партийных секретов, хотя и это немаловажно, сколько на соблюдение правила: самое опасное для власти — говорить правду раньше времени. Должен, вероятно, существовать оптимальный режим предания гласности, предполагающий с определенной периодичностью рассекречивание документов. Последнее необходимо для тщательной ана­литической работы: монументальной, связной, содержательной оценки прошлой реальности, ставящей перед собой как сверхзадачу создание достоверной летописи эпохи, страны, судьбы — подлинной, неотретуши-рованной истории народа, его правителей. Посул отказаться от тайной дипломатии, секретности в политике — бьющая на сиюминутность про­пагандистская уловка, к которой, помнится, охотно прибегали рвущиеся к власти большевики, — тотчас был, однако, ими предан забвению после захвата власти. В России всё тайна и ничто не секрет. Тот же закрытый ра­зоблачительный доклад Н. Хрущева на XX съезде КПСС — это сокрытие информации. Но не от пострадавших, а от народа. Причины? Они очевид­ны: не допустить неконтролируемых социально-политических процессов, потенциально опасных для власти. Отсюда — общее положение: времен­ной интервал рассекречивания должен быть оптимальным, — доступ об­щественности к святая святых власти — ее тайнам, архивам — санкцио­нируется не слишком рано (во избежание ненужных обострений) и не слишком поздно (ввиду дезактуализации элементов прошлого). Особенно важно сказанное применительно к России, народ которой оживляется лишь тогда, когда приходится хоронить кого-либо (наблюдение В. Розано­ва). У всякого человека, властителя — своя тень, и ее надо знать. У вся­кого народа— своя судьба, своя история, и ее надо писать. Вовремя.

Принцип «антифортиссимо». Сила власти не равнозначна власти силы. Это тот случай, где от перестановки слагаемых сумма меняется. Наилуч­ший тип вершения власти, как отмечалось, — правозаконный (принцип ле­гитимности). В этом отношении справедливо, что пушки — последний

138

Власть

довод королей. Последний в прямом и переносном смысле. В прямом, так как сила — крайнее средство удержания власти, к которому прибе­гают, когда все способы испробованы. В переносном, так как сила — худший или, как минимум, наименее желательный способ сохранения власти, ибо связанная с многочисленными материальными и гуманитар­ными издержками хирургическая политика всегда обоюдоостра, риско­ванна.

Рычагами отправления власти (в идеале) выступают законодательно санкционированные социальные действия. В случае исчерпания конститу­ционно признанных легальных преобразовательных инициатив соответст­вующий норме период жизни прерывается. Наступает пора беззаконного безвременья, где, не заботясь о благопристойности, власть проявляет себя инструментом «играния злокозненной игры», для личности и народа индицирующей опасность «оскорбления окончательного исчезновения» (И. Тургенев). Это пора не правовых, законных, а принудительных преоб­разований в диапазоне от революции, путча до радикальных встрясок — реформации в условиях чрезвычайщины. Плохих программ у властите­лей-политиков, вообще говоря, не бывает. Слова «всем хорошо» извест­ны; они уже давно сказаны. Punctum quaestionis (суть вопроса) в том, ка­кими акциями они обеспечиваются, подкрепляются. Здесь важен выбор ценностей, расстановка приоритетов. Не входя в детали и не нарушая под­робностями смысловой интенсивности разбора, оценим крайности.

Левый фланг — местечковый (классово-групповой) подход, навеваю­щий долг «заставить быть счастливым». Насильственный ход в светлое незнаемое, естественно, связан с издержками, которые определяются про­извольно. Касательно одних допускается нейтрализация, доходчиво наме­ченная, к примеру, И. Бабелем: «Вы слюнтяй, и нам суждено терпеть вас, слюнтяев... мы чистим для вас ядро от скорлупы. Пройдет немного вре­мени, вы увидите очищенное это ядро, выймете тогда палец из носу и вос­поете новую жизнь... а пока сидите тихо, слюнтяй, и не скулите нам под руку»⁵. Касательно других принимается ликвидация, отрабатываемая практически уже в наши дни леваками-коммунистами (маоисты, полпотов-цы) во впечатляющих сценариях мирового пожара: «Если во время войны погибнет половина человечества, — это не имеет значения. Не страшно, если останется и треть населения... Если действительно разразится атом­ная война — не так уж плохо, в итоге погибнет капитализм и на Земле во­царится вечный мир. Хотя мир будет лежать в развалинах, но эти развали­ны будут уже социалистическими» (спрашивается: кому и зачем нужны

^ь Бабель И. Соч. М„ 1990. Т. 2. С. 78.

139Раздел IV

хотя бы и социалистические развалины?). Недалеко ушли и ястребы из иного лагеря, во времена конфронтации и холодной войны утверждавшие значимость вопросов более важных, нежели вопросы самоистребления. В отмеченных случаях тем не менее трудно избавиться от шигалевского парадокса фактических властедействий: почему, исходя из абсолютной свободы, приходишь к абсолютному рабству? Вопрос, не снятый и поны­не социоконструкторами-преобразователями.

Правый фланг — обращение к положительным началам, универсальным, абсолютным святыням. К недостаткам данной, очень возможной линии от­носятся два: семантическая недоопределенность трактовки идеала и пол­ный одиозности политический путь реального насаждения идеала, которого при отсутствии монополии на него каких-либо лиц и инстанций кто-нибудь, где-нибудь, когда-нибудь да не примет.

Самое интересное и ценное в человеке — его идеалы, верования; это же приложимо и к нациям, и к историческим эпохам, — подмечал У. Джемс. Вторая часть утверждения своей очевидной правотой не столько дополня­ет, сколько уточняет первую. Уточняет в плане политизации, этнизации и одновременно — что бесконечно важно — релятивизации. Оказывается, у людей разные абсолюты. Что может претендовать на титул вечных ценно­стей?

Гуманизм? Но еще М. Лютер, критикуя Эразма Роттердамского, недо­умевал, как человеческое может значить больше божеского.

Свобода? Но тот же Сент-Экзюпери язвительно вопрошал: «Если в пус­тыне освободить человека, который никуда не стремится, чего будет сто­ить его свобода?»

Филантропия? Но разве не разрушают эту мысль Ж. Бодена сопрово­ждающие цивилизацию геноцид, апартеид, апатрид?

Независтливость? Но ведь сказал О. Генри, что каждый шиллинг в чу­жом кармане — собственное оскорбление.

Мир? Но изрек Христос: «Не думайте, что я пришел принести мир на Землю; не мир пришел я принести, но меч».

Так что, прямо по А. Чехову, получается: «...умно, благородно, но неталантливо; благородно, талантливо, но не умно; или, наконец, талант­ливо, умно, но неблагородно». Проблема универсальности человеческого идеала не решена, и, пока жизнедействует человечество, вряд ли она бу­дет решена исчерпывающе и досконально.

Следующий момент — политическое конституирование идеала в сис­теме властедействий. Какое время на дворе — таков и мессия. Утвержде­нием этого подрывается обреченность на адекватность державной такти­ки, почти исключительно зависящей от складывающихся условий. Коль

Власть

скоро ситуация отмечена печатью неопределенности, очертим пространство принципиальных вШможностей, характеризующих тип отправления соот­ветствующих властных функций. С позиции обеспечения идеала властедей-ствиями обосабливаются следующие варианты оперативного интервала: возможно либо отбирать, либо насаждать мечту. Первый вариант на примере обстоятельств Акакия Акакиевича разобрал Н. Гоголь: человек не в состоя­нии пережить утрату мечты, ибо жизнь его незамедлительно обессмыслива­ется. Второй вариант на образе самурая, который жил мечтой о бататовой каше, рассмотрел Акутагава: добившись идеала, человек сознаёт его несопоставимость ни с собой, ни со своей жизнью, что провоцирует выход из состояния самообмана с полной утратой жизненных опор. Кризис меч­ты и погружение в мечту — два типа экзистенциальных программ, соответ­ствующих нехватке или избытку идеала. Между этими границами — жизнь, самоутверждение человека. Что ему дано? И много ль ему надо? На эти во­просы в практической плоскости отвечает не властитель, а каждая личность самостоятельно. Задача властителя в этой связи — не деформировать пер­спектив ни народных, ни личностных идеалов, силой огненных мечей не отбирать правду ни у человека, ни у бога. Прямая обязанность властителя потому — не быть революционером: не ликвидировать и не инспирировать мечту, «из вечных истин строя казематы». Стремящаяся к долголетию власть должна быть жизнетворной, долготерпимой, умеющей избегать надрывно-сти: обструкция и насилие как таковые, по общечеловеческим масштабам, неоправданны: они не несут в себе и через себя ни процветания, ни свобо­ды. Отсюда — здоровый, навеваемый опытом гуманитарного строительства оппортунизм, отдающий предпочтение постепенности, эволюционное™, самоорганизованности общественного развития.

Принцип внутренней несвободы. Властитель не действует ad libitum (про­извольно): он не принадлежит себе; свобода воли его ограничена. Собствен­ная свобода и власть — извечные антагонисты: свобода исключает власть, власть — свободу. С принципиальной точки зрения, свобода воли сродни произволу, реализуется в сфере, где власти нет, — в духовном творчестве. В природе и обществе нет подлинной свободы, ибо есть власть в виде дав­ления обстоятельств — неволи, подневолия. Власть и несвобода неразрыв­ны, соподчинительны. Одно существует лишь благодаря тому, что сущест­вует другое. Власть и подчинение, принуждение, «завязанные» на толпу, принадлежат друг flpyiy Представитель власти — раб толпы, представитель толпы — раб власти. В своей неспонтанейности, несвободе власть и толпа координированы, единосущны: власть — питательная нива толпы, толпа — питательная нива власти. В последнем и проявляется их взаимосогласован­ный modus vivendi (условия существования).Раздел IV

Имеющий власть — не то что бог, всего не может и не имеет. Возвыша­ясь, возносясь над простыми смертными, властитель не приближается, а удаляется от всемогущего бога. Бог свободен, неподсуден; повелевая, он творит. Властитель зависим, подсуден; царствуя, он правит.

Принцип внутренней несвободы властителя характеризует наличие в нем развитого верхнего сознания, сообщающего понимание немыслимо-сти, неприемлемости, неприменимости необеспеченных вмешательств в шествие истории, ток жизни. Свободна ли рыба, идущая на нерест? Сво­боден ли предводитель Отечества, памятующий об евангельском «горе вам, слепые поводыри» и не желающий самочинно стелить постель вар­варству?

Вступающему во владение и реализующему права на него, которые «есть отчасти непосредственный физический захват, отчасти формирование, от­части просто обозначение»⁶, следует представлять, что мудрость правления не в совершенстве, а в совершенствовании. Достигнувшего высот что удер­живает от своеволия? Близлежащий ответ — «царствие небесное, внутри нас пребывающее», — на фоне неисчислимых драм истории выглядит нереалистичным. Обоснованней принять: от самочинных действий власти тела удерживает отлаженный механизм сдержек и противовесов, а также — со стороны духовной образующей — гуманитарная ответственность за судьбы вверенных ему стран и людей. Такого рода ответственность — тяж­кое бремя, ибо властитель — последний авторитет: не существует иных от­стоящих авторитетов, на которых при случае можно перелагать ответствен­ность.

Принцип внутренней несвободы, следовательно, принцип разумной сдер­жанности: на путеводительском месте не пристало делать больше, чем по­нимаешь, что делаешь. На постижение того, что «как» во властедействиях в итоге гораздо важнее, чем «что» работают следующие обстоятельства:

1. Жизненной сфере недопустимо навязывать философско-политиче-ские мерки. Изменять мир программами невозможно. «Я решительно убеждаюсь, что на службе можно приносить только две пользы: 1) отрица­тельную, т. е. не брать взятки; 2) частную, только тогда, когда позволишь себе нарушать закон», — признавался И. Аксаков. Нарушать закон... В ши­роком смысле сие означает выходить за заранее установленные (админи­стративно-бюрократические) рамки. У жизни и политики — разные, как правило, нестыкуемые измерения. Жизнь стоит над политической истори­ей; у нее свой строй, свой лад. Первоисточные ценности жизни — особые lebensformen (жизненные формы) — под политические курсы, линии не

⁶ Гегель Г. В. Ф. Философия права. М., 1990. С. 111.

142

Власть

1Щ

подводимы. Глупо, жутко жизнь свою сочетать с политическими кампа­ниями («борьба с вредителями», «покаяние» и т. д.). Ведь ты, чудак-чело­век, сосешь сиську, видишь солнце, поешь песни, любишь жену, играешь в карты, ешь хлеб, знаешь стыд, угрызения совести, муки творчества, на­пряжение мысли — вся существенная жизнь с тобою случается, и не так суть важно, в какую историческую эпоху, в какой стране и «формации» она течет⁷.

Жизнь личности абсолютна. Течение политической истории относи­тельно. Жизнь сопротивляется готовым решениям, откуда бы они ни ис­ходили. В жизни нет никакой априорно задаваемой метрики. Метрику жиз­ни, проходя мировые линии, человек устанавливает себе сам. Разумеется, он ломает дрова, куролесит, блуждает в потемках, ориентируясь тем не менее на высокие образцы, ценности с универсальной пропиской — такие, как Вера, Надежда, Любовь, Красота, Польза. Не политические, а гумани­тарные программы заставляют следить за собой человека, не ронять дос­тоинства. Не власть, но логика высокого в жизни удерживает нас от пре­вращения в «беспастушье стадо»..

2. Во властных, по природе конъюнктурных действиях нет истины, а есть интересы. Истина (естина) — то, что есть. Интересы же — область желаемого. Организуема ли жизнь но интересу? Имея в виду здравомыс-ленную платформу существования — скорее всего нет. К тому же поли­тическая—частичная—властесфера не способна предложить универсаль­ного интереса.

В чем смысл жизни? Опыт вершения истории подводит к тому, что нет у жизни особого трансцендентного смысла. Любить жизнь и не искать смысла — вот мудрость; тогда по ходу дела и жизненный смысл обозна­чается, проступает.

Для властителя, координирующего хаотические устремления нолей, сбивающего их в единое, такая модель не подходит. Социальный функцио­нер — властитель — пытается привносить в жизнь групповой смысл, ин­тегрировать «я» в «мы» и эксплуатировать его в своих целях. Тонкость, однако, в том, что ниоткуда не вытекает, будто в «мы» больше смысла, чем в «я». Почему, к примеру, «человек-ненавистник— это плохо, а класс-не­навистник — это хорошо?»⁸

Смысл жизни — в нашей свободе, в автономных акгах утверждения сво­его «я». Отношение «власть — человек» таково же, как и отношение «чернь (чиновничество) — поэт». «Чернь требует от поэта служения тому же, чему

⁷См.: Гачев Т. Д. Русская Дума. М, 1991. С. 111. «Там же. С. 68.

143Раздел IV

служит она: ... внешнему миру; она требует от него «пользы»... чиновни­ки... собираются направлять поэзию по каким-то собственным руслам, по­сягая на ее тайную свободу и препятствуя ей выполнять ее таинственное назначение» (А. Блок).

Вопрос капитальных жизненных целей не властно-политический. Это экзистенциально-практический вопрос. Не жизнь подчиняется политике, а политика — жизни. Преднамеренные властно-политические интервенции в жизнь должны быть сугубо и сугубо осмотрительными. Жизнь — исход­ное. Lebensform — базовое. Властно-политическое — производное. Цель целей — глобальный регулятор экзистенциальных порывов, гуманитарный абсолют — нечто выходящее за компетенцию и власти, и политики. Лишь совокупная культура отвечает на вопросы о началах и концах, предпосыл­ках и воплощениях жизни и человека.

Сказанное подводит к заключению, что отягощенный знанием логики Lebens — сферы властитель, sine ira et studio (без гнева и пристрастия), внедряясь в органичное лоно экзистенциальных форм, полагается на одно: ограничивающую далеко идущую непродуманную инициативу (преобра­зовательный зуд) здоровую самоорганизованность жизни.

Принцип реальности. В «Живой этике» Рерихов говорится: «Берегись ядовитых вибраций, стремись в будущее и не подпади под влияние на­стоящего». Совет этот, уместный для личности, откровенно дезориен­тирует властителя, являющегося непременным активистом настоящего. Не подходит и иная сама по себе глубокая нотация: «Каждое размышление о мире высшем есть необходимость дня». В противоположность простым смертным, которым позволителен отход в эмпиреи, властители погруже­ны в довлеющую дневь злобы дня, заняты миром наличным, мигом на­сущным. Это — их почва, реальность.

Внутренняя несвобода властителя, проявляющаяся в зависимости от обстоятельств, исключает априорную мотивацию властедействий. По­следние всегда и везде — результирующие, возникающие как баланс сил заданного политического пространства. Отсюда следует:

а) идеальная власть полностью и прочно детерминирована изменяющи­мися порядками и условиями, возможностями народа, а не отстаиванием восседающими на Паладинском холме «собственной линии». Дальновид­ная власть стремится попасть в фордевинд, согласующий курс судна с на­правлением ветра. Этот совершенный случай в гражданской истории, од­нако, редкость. Чаще представлен другой эпизод, когда за объективную реальность власть выдает свое идейно-политическое отношение. Чем это оканчивается, известно. В который раз, вслед за какой толщей писаний обозначим причины катастрофы такого «неуязвимого» гиганта, как КПСС.

Власть

Они, по-нашему, — в отсутствии чувства реальности. Программные и опе­ративные документы компартии действительно были наводнены множе­ством несбыточных, невыполнимых на протяжении жизни одного поколе­ния, а то и иллюзорных установок и задач. Вспомним. Чего стоит тезис одного из последних проектов ЦК, утвержденного февральским (1990) Пленумом, о необходимости улучшения сельских (почему сельских?) до­рог? Плачевное их состояние еще в прошлом веке отмечали А. Пушкин, Н. Гоголь, А. Чехов и др. Между тем спрашивается: кто конкретно должен проводить улучшение — партия? Работающие в дорожных организациях коммунисты? Советы? Ответа не дается. А как быть с разрабатываемыми партией традиционно не выполняемыми пятилетними планами, одобрен­ными съездами неизменно проваливаемыми социальными проектами? Как быть с конечной целью движения — построением коммунизма, самый ход строительства которого сообразно принятым в современности стандартам точности и строгости никак не детализирован, не уточнен?

Л. Толстой не выполнял своих планов, о чем свидетельствуют его днев­ники, и это допустимо. Творческая личность для того и создана, чтобы не выполнять своих планов. Иное дело — правящая партия. Она имеет каса­тельство к судьбам людей. Отправляющая общесоциальные функции пар­тия берет на себя всю полноту ответственности за свои планы, способ их воплощения. Партийные обязательства святы; никакое уклонение от них недопустимо.

Так можно ли основывать деятельность на несбыточных, нереализуе­мых планах и обещаниях, к тому же связанных с жертвенностью со сто­роны народа? Вопрос риторический.

Нереальное и несбыточное обещает религия. Но и спрос с нее малый. Установки ее непрактичны: фантастическое отражение действительности и освоение его продуктов — частное дело граждан. Иное — применительно к партии. Ее программа не частное дело, а руководство к социальному дей­ствию, ее установки практичны, ибо вовлекают массы в непосредственное творение жизни. Оттого и спрос с нее великий.

Авторитет комдвижения в глазах народа всецело зависел от перевода его на твердую почву реализма. К планам, лозунгам, директивам, программам партии с самого начала следовало предъявлять максимально жесткие тре­бования доказательности, практичности, даже удаленные предпосылки фиксации партийных установок, идей в стиле Нагорной проповеди надо было подвергать остракизму. Надо было... Тоскливое, безнадежное сосла­гательное наклонение;

б) атрибутивное власти чувство реальности не поощряет причастным к ней руководствоваться в действиях идеалами. «В политике, — указывает

144

ЮЗак. 3993

145Раздел IV

Фюстель де Куланж, — идеал почти всегда вреден. Осложнять управление человеческими интересами сверхчеловеческими теориями — значит де­лать управление почти невозможным». С фактической точки зрения иде­ал есть далеко не безобидная манера брюзжать, чреватая губительной для властителя дереализацией. По этой причине властитель чурается много­различных непреложностей заранее установленного масштаба; ему не подобает быть рабом идей, хотя бы и передовых.

Властителыо претит благодушие в виде наивно оптимистической идео­логии Панглоса: сегодня лучше, чем вчера, а завтра лучше, чем сегодня. Нет никакого закона ни природного, ни социального универсума, гаранти­рующего улучшение. Верить, что такой закон есть, — значит обрекать себя на квиетизм, отказываться от личного участия, ответственности.

Родоначальное, метафизическое властекредо заключается в другой фор­муле, которая гласит: et si male nunc, non olim sic erot. Отправляясь от это­го, власть делает ставку на определяемый инициативой прогресс, хотя и малое, но связанное с почином совершенствование;

в) финальная цель, вожделение власти — могущество — не всеобъем­люще: конечным пунктом притязаний власти выступает свобода лич­ности — ее экзистенциальное и социальное самоосуществление, посягать на которое невозможно.

«Для того, чтобы поднять государство с самой низкой ступени вар­варства до высшей ступени благосостояния, — отмечал А. Смит, — нужны лишь мир, легкие налоги и терпимость в управлении. Все остальное сдела­ет естественный ход вещей. Все правительства, которые насильственно на­правляют события иным путем или пытаются приостановить развитие об­щества, противоестественны. Чтобы удержаться у власти, они вынуждены осуществлять угнетение и тиранию». Сказано давно, но как будто для нас, перед которыми стоит задача перейти от дисциплинарно-командно-бюро­кратического, директивно-приказного — к естественно-экономическому творению истории. Как это сделать? Посредством занятия достойного мес­та в цивилизации за счет введения политической альтернативности, эконо­мической многоукладное™, правовой защищенности.

Онтологию данных столпов, атомов цивилизации образует широко по­нятый плюрализм как такая система политических институтов, которая, исключая диссидентство как гражданское состояние, обеспечивает то­лерантность власти к официально несанкционированным действиям, взглядам. Дело упирается здесь в гарантии — не лозунги, а реальные ме­ханизмы, через нормы, процессуальные акты, процедуры, наделяющие защищенностью свободно самоутверждающихся людей. Обратим внима­ние на принципиальность указанного обстоятельства.

146

Власть

Закон как таковой — суть декларация, что тонко подмечал еще Н. Го­голь, утверждавший, что указ, как бы обдуман и определителей он ни был, есть не более чем бланковый лист, если не будет снизу такого же чистого желания применить его к делу именно той стороной, какой нужно. Силу закону дают социальные механизмы.

Присмотримся к ранее принятым Конституциям 1936 и 1977 гг. В час­ти защиты и обеспечения прав на вариантность мыслей и поступков они не совершенны по причине отсутствия отработанных механизмов перево­да норм из плана должного в план сущего. Эти механизмы заменяли мно­гочисленные инструкции, указания, толкования аппарата, себе в угоду не гнушавшегося подменой силы мнений мнением силы. Таким образом, плюрализма нет и не может быть без должных механизмов, встроенных в саму ткань властных, политических отношений.

Что же мешало выработке подобных механизмов в нашей без четверти вековой советской истории? В ряду многообразных причин выделим одну, именно — псевдосоциалистическую тактику безоглядного обобществления. В материальной сфере — это лобовой курс на огосударствление (упраздне­ние, свертывание негосударственных форм собственности). В духовной сфере — это целенаправленная культивация унифицированного сознания и

поведения: все как один.

Деиндивидуализация, деперсонализация социальной и частной жизни (всеосведомленность, всеучастие общественности) порождали стандар­тизированные, подконтрольные, нивелированные формы межсубъек­тивных связей, не оставляя места самодостаточному личностному нача­лу. Тотальное разрушение последнего исключало даже удаленные предпосылки плюрализма, ибо, где вытравлено индивидуалистичное, не

бывает плюралистичного.

Следовательно, проблема плюрализма поглощается более объемной проблемой индивидуализма. Хотят этого или нет, но содержательным обеспечением плюрализма является разумно понятый индивидуализм, на путь укоренения которого в переживаемый момент наше общество и всту­пило. Однако процесс этот идет не так быстро, как хотелось бы. Тормоз, на наш взгляд, в отсутствии радикальности возрождения стимулов, откры­вающих простор личностным началам.

Поскольку в условиях современности, где социальная техника протека­ет сознательно, значительна роль фактора cogito (сознание), для получения дополнительных степеней свободы в практике обновления необходима серьезная доктринальная ревизия, преследующая двоякую цель: 1) устра­нить из идеологии и массового сознания архаичные комплексы, сцеплен ные с псевдосоциалистическим коллективизмом, с ведущей в застои

147Раздел IV

антиличностной парадигмой; 2) провести капитальные ценностные переориентации, нацеленные на усиление гуманитарного звучания идеа­лов свободной личности.

Лишь через демонтаж монистического авторитаризма, бюрократизма, централизма и развертывание плюралистического демократизма на основе новой политической и экономической культуры, на базе учета специфи­ческих многообразных (личностных, региональных, национальных) инте­ресов, а также объединенных трудовых (физических и интеллектуальных) усилий всей массы населения страны пролегает наш путь в будущее. Дру­гого пути нет.

Принцип предусмотрительности. По духу и направленности своей уточняет предыдущий принцип. Реализм, т. е. холодный, трезвый и точ­ный обсчет политической деятельности и ее последствий в обозначенной обстановке, помимо прочего, достигается предусмотрительным исполне­нием властью своего «золотого правила» — предоставлять максимум сво­боды объекту власти и минимум возмущающих воздействий на него со стороны субъекта власти. Лишь в этом случае наблюдается саморе­гулируемый ток событий, обусловливаемый естественной природой ве­щей. Поэтому использующий, как говорят китайцы, все «волосики сво­ей кисточки» добропорядочный властитель, выполняя это правило, стремится:

— жить своими мыслями и чужими чувствами (Л. Толстой);

— не употреблять на должности при себе лукавых людей, дабы не не­сти за них ненужной ответственности (Солон);

—- возвышаясь над страстями, избегать «пьедестального» мышления, не заниматься кумиротворением (устойчивость личности, вероятно, к наи­тягчайшему испытанию «медными трубами»);

— избегать импульсивных действий — смелость в политике не синоним глубины: фигурально выражаясь, по методу Ноздрева недопустимо смахи­вать фишки с доски в поисках выигрыша; во всем надлежит ожидать ответ­ного удара, боязнь которого, как назидал Ш. Талейран, — начало государ­ственной мудрости;

— не пускаться в масштабные и мало подготовленные перестроечные акции (стройки века — рукотворные памятники) — ничто не порождает в государстве такой неразберихи, как радикальные нововведения;

— не рвать цепь времен, не перечеркивать прошлое, подрывая тем са­мым собственные корни;

— не расшатывать государственный строй, чтобы при его крушении са­мому не погибнуть, — плоды смуты не достаются тому, кто ее вызвал; он лишь породил рябь на воде, а ловят рыбу другие (М. Монтень);

148

Власть

— не использовать один авторитет в руководстве массами, а опирать­ся на заинтересованность и правовой подход: время слепых влюбленно­стей прошло (П. Чаадаев);

— не жить одним подрывающим общественные устои отрицанием, но обращаться к положительным и общепонятным началам;

— иметь объемную перспективную программу действий: когда не ве­дают далеких дум, то не избегнут близких огорчений (Конфуций);

— не вызывать время, но когда оно наступает, не упускать его. Принцип коллегиальности. Сила власти в партнерстве, кооперативно-

сти: предпочтительнее быть первым среди равных, нежели первым без равных. Отсюда нежелательность властной монокультуры — подрыв коллегиальности оборачивается деградацией личностного измерения вла­стных структур, общим хирением власти, вырождением ее в тиранию, диктаторство. Это отчетливо демонстрирует новейшая отечественная история, где пышным пустоцветом произрастал отвратительный вождизм в характерных комбинациях: вождь с соратниками, вождь без соратников, несостоявшийся вождь, лично назвавшийся вождем, пародия на вождя.

Требования к властному сообществу весьма жестки: команда верша­щих судьбы истории государственных мужей должна отличаться социаль­но-политической и психологической гомогенностью. Социально-полити­ческая гомогенность повышает вероятность достижения крайне сложно обретаемых при отправлении властных функций единомыслия и едино-действия, упрочивающих власть и способствующих ее цельности, целеуст­ремленности. Психологическая гомогенность означает отсутствие лично­стных разломов в руководящей среде (изнуряющая борьба самолюбий, противоборство мелких незначительных душ) на фоне равнозначности гуманитарного измерения сотрудничающих лиц, их высокой совместимо­сти по экзистенциальным параметрам — запросы духовной жизни, ком­плекс возможностей, уровень притязаний, человеческие качества.

Чисто психологический подтекст августовского фарса 1991 г.— лично­стный разбаланс верхов, специфическая неравноценность взаимодействую­щих человеческих единиц. С одной стороны, это плод неумения президен­та сплачивать вокруг себя неординарных, конкурентоспособных людей; с другой стороны, это результат гуманитарной низкопробности гэкачепи-стов, в психологическом плане индивидов несомненно нагруженных, со значительными комплексами, зашифрованными в подсознании.

Учитывая сильнейшее и все нарастающее политическое размежевание со всякого рода нежелательными противостояниями, необходима срочная ор­ганизация политического центра, ядро которого составляет скорейший по­лилог за «круглым столом» и последующий консенсус лидеров, пользую-

149Раздел IV

щихся влиянием организаций и движений. В настоящий момент стабиль­ность в стране способно обеспечить не однопартийное, а коалиционное правительство. Нет лучшего средства прекратить раскачивание уже тону­щей лодки, нет лучшего способа предотвратить бессмысленный бехпо-щадный российский бунт, как сделать ныне безответственные гражданские силы политически ответственными. Для этого требуется поделить власть, наделить всех заинтересованных лиц властными полномочиями.

Принцип толерантности. Высокая терпимость, благожелательность — признак широты взглядов, отличие ума дальновидного, противящегося оп­рометчивым агрессивным действиям властителя. Покой мира можно нару­шать где угодно, но не в политике. Смелость, решительность, напористость властителя по этой причине уравновешиваются открытостью, способно­стью к ведению диалога, высвечивающего помимо прочего два крайне важ­ных в политическом отношении обстоятельства: во-первых, сила полити­ческого ума в количестве отрабатываемых (в контактах с соратниками и соперниками) вариантов; во-вторых, как бы там ни было, политика — это кратчайший путь от человека к человеку.

Имеется прямая необходимость блокировать крайности в организации властедействий — и ту, которая умещается в связку «ненависть—боязнь», и ту, которая умещается в связку «благодушность—безучастность». Первый вариант — тип жесткой конфронтационности, экспансионизма, основанных на «выделении объектов ненависти» (Й. Геббельс) и их подавлении. Второй вариант — кунктаторство, провоцируемое некритичным клише о мудром устройстве мира. И одно, и другое, в принципе, — неперспективные мерт­вые точки, время от времени, однако, реанимируемые политической прак­тикой. Говоря об этом предмете, акцентируем лишь два обстоятельства.

1. Если вслед за космическими признавать социальные циклы и ритмы, правомерно констатировать периодическое затухание и нарастание си­ловых аннексионистских мотивов в отдельные фазы жизни тех или иных народов. Таковы этапы захвата жизненных пространств, фазы колонизации, удельные периоды, когда, по выражению В. Белинского, народам присуща гордыня и драчливость. Подверженный диктату времени, логике геополи­тических обстоятельств властитель, естественно, удовлетворяет вызовам эпохи, соответственно ассюрируя свои действия. Единственно сдерживаю­щее, от чего он не может отрешаться, суть этика ответственности, которая, приобщая к гуманитарным абсолютам, всегда перекрывает гораздо более конъюнктурную этику убеждений. Чисто профессионально по минимуму поэтому властитель руководствуется правилом «Primum ne noceas» (не на­вреди), тогда как по максимуму — правилом «Primum ut proficeas» (будь полезен).

150

Власть

2. Не существует таких законов импликации, которые бы утверждали, что из добра следует добро, а из зла — зло. Не терпя черно-белых красок, жизнь интригует· Поскольку добрые дела не делают добрым человека (на­оборот, — добрый человек делает добрые дела) и зло к финишу может при­ходить первым, медлительность, нерешительность, непротивленчество ока­зываются сродни попустительству и как таковые в политике недопустимы. V Принцип приставки «со»: соучастие и сопричастие, сомыслие и содей­ствие. Цивильная власть как доминирование, проистекающее не из права силы, а из силы права, базируется не на угодничестве, а на легальном, доб­ровольном сотрудничестве. Она заинтересована в расширении круга по­борников (не пособников), волонтеров (не подневольных). Используя ме­тод полиэкрана, отображающий события на разных площадках, властитель volens-nolens (волей-неволей) пропускает реальность через биполярную модель мира: они и мы, наши и не наши. «Кто не со мной, тот против меня», — некогда изрек Христос (сказав так, он не мог поступить иначе, ибо действовал как первоаиостол, миссионер, т. е. как деятель, собствен­но, не духовный, а политический). Так вот откуда самая точная и самая кровавая формула истории — от первосвященника, утвердившего непре­рекаемый закон политики: тот прав, у кого больше прав.

С позиций онтологии традиции свободного участия в правлении в Рос­сии весьма и весьма худосочны. Непомерна Россия в своеволии и само­державии (М. Волошин). Лишь в 1762 г. Петр III издал указ о дворянской вольности, освобождавший представителей знати от обязательной го­сударевой службы. Раскрепощение же крестьян, когда каждой кухарке было даровано формальное право заниматься «управлением», произошло спустя 99 лет, в 1861 г. Тем не менее в России сильны механизмы самона­лаживания групповой деятельности. Достаточно сослаться на пример по­рядков жизни старообрядцев, казачества, артелей. Все это вместе взятое позволило К. Аксакову подытожить, что в основании государства Россий­ского — добровольность, свобода и мир.

Существует два типа ангажемента людей на власть — система пребенд, формирующая профессиональное чиновничество (властные элиты) на на­чалах разделения труда, и система политического сотрудничества на на­чалах соратничества. В прошлом России превалировал второй путь; сего­дня надлежит отдать предпочтение первому.

V Принцип конъюнктурности. Логика власти ситуативна, что затрудня­ет соблюдение в ней правил, принципов. Необходимость сделок, компро­миссов, блоков, объединений, размежеваний делает власть занятием в пол­ной мере своекорыстным. К примеру, осенью 1987 г. на Пленуме ЦК КПСС можно было дирижировать разносом Б. ыЕльцина, а в дальнейшем

151Раздел IV

его травлей, что, однако, не препятствовало главному политическому оп­поненту потерпевшего вступить с ним в некий альянс осенью 1991 г. Всего четыре года, а какой кульбит: от борьбы, противостояния к заискиванию, инспирации дружбы.

Законы маски, оборотничества, создания евангелий от Пилата, просчи­тываемого вероломства требуют соответствующего личностного антуража, а именно: дара копаться и купаться в мелочах, погружаться в бренное, за­цикливаться на суетном, пренебрегать непреходящим. Властитель в этом смысле до мозга костей — заштатномалый человек, погрязающий в мгно­венном. Подобный дар, разумеется, — искусство, но особого рода. Оно, скажем к слову, далеко от науки. Отсюда психологические типажи полити­ков и ученых различны. Различны до несовместимости (чего стоит тот же отзыв Курье о Наполеоне: «Он мог стать ученым, а стал императором. Ка­кое падение!»).

Властедержатель внутренне релятивен. Отстаивая летучие персональ­ные, групповые, региональные, т. е. непременно корпоративные интересы, он не отстаивает ничего незыблемого, святого. Для него нет ни истины, ни правды, ни кривды. Для него есть корысть, выгода. Жесткой онтологии власти, следовательно, попросту не существует: не вводящая ни нацио­нальных, ни интернациональных (гуманитарных) констант (идеалов) власть вариабельна, что и представляет почву частых сомнений в глуби­не, серьезности вызываемых властью социальных перетрясок-преобразо­ваний (согласно И. Тургеневу, «Венера Милосская несомненнее принципов 1789 г». Мы уже не говорим о циркулирующих в народе массовых оцен­ках нашей «революционной» перестройки).

Внутренняя релятивность властителя тем не менее не должна поощрять персонального противостояния. Препирательство, пикировка сановников вле­чет конфронтацию олицетворяемых ими институтов, ветвей власти. В подоб­ных случаях осуществляется не сама по себе допустимая политическая сшиб­ка идей и платформ, а борьба кланов. Последнее дестабилизирует социальную обстановку, внося сумятицу, неразбериху, разброд (вроде инспирированного психологическим конфликтом двух титулованных лиц общенационального апрельского референдума, когда за месяц до его проведения неизвестно, со­стоится ли он и чему будет посвящен), в печальной перспективе отягощая бытие граждан накладной холодной (законодательной, информационной), а то и горячей (насилие, физическое устранение) борьбой. В апогее персональных разногласий между неуступчивыми властителями, переходящими границы юридических и социальных норм, — этап волевых решений, так называемый дисижионизм, определяющий действия в накаленных, исключительных об­стоятельствах.

152

Власть

С позиций деонтологии, однако, всегда актуальная для властителей про­блема борьбы должна иметь редакцию борьбы за дело, а не с людьми. «Нет необходимости, чтобы я жил, но необходимо, чтобы я исполнял свой долг», — говорил Фридрих II. Такая линия близка к идеальной. Хотя все­мирная история не арена для счастья и властитель совсем не тот, кто его поставляет, он не может быть жертвой своих собственных необдуманных, неуемных стихий, позволяющих идти по трупам, или мизантропически надменно воображать, будто жизнь его соперников, но людей, не стоит и одной строки Ш. Бодлера.

Принцип самокритичности. Уместно различать две плоскости темы: экзистенциальную (А) и социальную (Б).

А. «На дне души нашей столько таится всякого мелкого, ничтожного самолюбия, щекотливого, скверного честолюбия, что нас ежеминутно сле­дует колоть, поражать, бить всеми возможными орудиями, и мы должны благодарить ежеминутно нас поражающую руку»⁹, — писал Н. Гоголь.

Власть чахнет от высокомерия, от частых и незаслуженных побед, са­монадеянности. Признаки разрушения власти — толпы наушников, угод­ников, рифмоплетов, тяга верхов к помпезным, самовозвеличивающим мероприятиям, наградозахватничеству. Где нормальное, здоровое чувст­во* власти подменяется властолюбием, любовь к политике трансформиру­ется в уродливую форму любви себя в политике, медленно, но верно

власть гибнет.

Нестандартная, неординарная роль властвовать требует от престолодер-жателя, несомненно, ярких человеческих качеств. Но дело не сводится лишь к этому. Едва ли не в большей мере он обязан уметь не проявлять, а сдерживать проявление своего «я» (многоразличные слабости, привязан­ности). Человека выдает его страсть, властитель же должен свести к мини­муму в себе человеческое; он, конечно, не может быть святым, но должен хорошо контролировать свою чувственность. Власть — бремя, самопо­жертвование; доверять ее можно людям, знающим жизнь и уже взявшим от жизни. Власть — тлен; никому никогда не нужно искать в ней забвения. Власть — способ испытания личности; привлекать к ней надо хорошо под­готовленных.

Б. Чем меньше реальной власти, тем жестче она в мечте. При движении от мечты к жизни потолки притязаний власти, образы правления посте­пенно мельчают, смягчаются, становятся сопоставимыми с ее (власти) фак­тическим весом. Основное — не превышать полномочий, не брать на себя лишнего, используя флексивный тип инициатив в социальной режиссуре.

"Гоголь И. В. Собр. соч. М., 1952. Т. 4. С.98.

153Раздел IV

Роковые трудности власти — от перетряхиваний, нескончаемых преобра­зований, разъедающих дух персональной ответственности и превращаю­щих жизнь в печальное время сбывшихся утопий. Симбиоз бескультурья, несамокритичности и агрессивности всегда опасен.

Принцип принуждения. Чем произвольней власть, тем она непредска­зуемей, агрессивней. Сочувственно относясь к сформулированному Н. Ма­киавелли принципу преступления как основе политики, М. Бакунин гово­рил о дополняющем его принципе «искусственной и главным образом механической силы, опирающейся на тщательно разработанную, научную эксплуатацию богатств и жизненных ресурсов нации и организованной так, чтобы держать ее в абсолютном повиновении»¹⁰. Этот принцип, утвер­ждал М. Бакунин, содержит «явное или скрытое порабощение народов и торжество абсолютной централизованной власти». Надо сказать, что тече­ние отечественной и западноевропейской истории подчиняется правилу асимметричности усиления принуждения по мере движения к современ­ности: в Европе с общественным прогрессом элемент насилия понижает­ся, тогда как у нас нарастает.

Если за отправную точку отсчета принять XVI в., взяв статистику ис­требления населения, то можно обнаружить такую картину: при Иване Грозном в России уничтожено 3—4 тыс. человек; в Англии при Генрихе VIII и Елизавете I — свыше 89 тыс.; столько же — в Испании при Карле I и Фи­липпе II. В дальнейшем политические казни в России практически сходят на нет. За XVIII—XIX столетия по политическим мотивам у нас казнено... 56 человек: 6 пугачевцев, 5 декабристов, 31 террорист при Александре II, 14 террористов при Александре III. На фоне этой пасторали в Западной Ев­ропе — буквально кровавая бойня: в одном Париже в июне 1848 г. уничто­жено 11 тыс., а в мае 1871 г. — 30 тыс. человек.

Далее, однако, ситуация резко меняется. В Западной Европе, где абсо­лютизм ослабляется, власть утратила черты кровожадности; у нас же по воцарении ВКП(б) — второго крепостного права большевиков — развора­чивается война с собственным народом. Причина — соответственно куль­турный деграданс и ренессанс власти, утверждение цезаризма и демокра­тии, слияние и дифференциация власти, укрепление верноподданичества и критицизма. В первом случае откровенный прижим, во втором — рацио­нальный отказ от кровопускания.

Принцип культурности. Власть не дар делать все ничтожным. Причина упадка власти состоит в отставании культуры правителей от народной культуры. Так как общественная история людей есть всегда лишь история

"Бакунин М. А. Коррупция // Вопросы философии. 1990. № 12. С. 65.

154

Власть

их индивидуального развития, крайне важен показатель культуроемкости властедержателей. «Крупные неудачи нашей власти, — писал 2 ноября 1941 г. в дневнике В. И. Вернадский, — результат ослабления ее культур­ности: средний уровень коммунистов — и морально и интеллектуально — ниже среднего уровня беспартийных. Он сильно понизился в последние годы — в тюрьмах, ссылках; и казнены лучшие люди страны. Это... ска­зывается катастрофически».

Личность формируется личностью. Воспитание ребенка, говорят англи­чане, начинается за 100 лет до его рождения. Этой справедливой мыслью подчеркивается роль традиции, индивидуального начала; без человека, способного нести культуру, без культуротворческой среды не может быть ни воспитания, ни образования. Задуматься над этим лишний раз побуж­дают и американцы, вводящие индекс общения, по которому предпочте­ние отдается лицам, общающимся с профессионально сильными, развиты­ми людьми.

Тем более важно сказанное в отношении властителей, приобщенность к высокому которых накладывает печать благочестивое™ на практику их действий. В свете данного соображения нелишне взглянуть на личность нашего среднестатистического интеллигента — потенциального политика, управленца. В дореволюционной России интеллигенция составляла 2,7% населения, а в настоящее время — 25%. Омассовление интеллигенции само по себе не девальвирует ее статуса. Суть — в этатизации интеллиген­ции, которая с классовых позиций расцениваясь как «несамостоятельная прослойка», попала в полную зависимость от авторитарной партийно-го­сударственной бюрократии — и материальную, и интеллектуальную, и

моральную.

Относительно большая самостоятельность, общественная динамичность, мобильность интеллигенции как социальной силы в тех же США достига­ются за счет ее материальной и духовной самодостаточности. Так, средний доход интеллектуала здесь приблизительно в 2 раза больше дохода рабочего обрабатывающей промышленности. Однако много важнее то, что в Амери­ке, где не гоняются за процентами, квотами и прочей препятствующей делу мишурой, интеллигенция играет подобающую ей роль основной культуро-деятельной политической силы, о чем свидетельствует привлечение — на уровне стратегических аналитиков, разработчиков-интеллектуалов — к формированию большой политики (до 40% интеллектуальной элиты, со­ставленной из цвета университетской (!) профессуры). Примечательно: не интеллектуал внимает политику, а политик — интеллектуалу. Судя по со­ветской истории, у нас, к сожалению, наоборот. Пока мы не искореним ад­министративно-приказное, анкетное политическое назначенчество, мы не

155Раздел IV

№..

добьемся свободного, интеллигентного, т. е. в полном смысле слова культу-рообразного, политического труда. И требовать его до тех пор нет смысла.

Принцип меры. «Скорее взыщешь милость, если соблюдешь меру свою и не взыскуешь высшего, чем надлежит тебе» (Б. Клервосский). Вопрос меры — центральный в практике власти в отношении и цели, и средств, и персонального обеспечения. Фактор цели: народ стремится к свободе, вла­ститель — к победе. Равнодействующая этих разновекторных харак­теристик находится на линии соблюдения вышеупомянутых ограничи­тельных принципов — легитимности, «антифортиссимо», реальности, предусмотрительности, толерантности, приставки «со», самокритичности, культурности. Фактор средств: вопреки Н. Макиавелли, поощрявшему вседозволенность, в силу тех же ограничительных принципов следует про­являть щепетильность, разборчивость в выборе средств реализации вла­стных целей. Фактор персонального обеспечения: властитель не схимник, не аскет, ничто человеческое ему не чуждо, однако он — лицо умеренное, избегает излишеств, пресыщения, владеет собой, противодействует губи­тельной зависимости от собственных аффектов и страстей. Властитель, следовательно, имеет меру во всем, кроме служения обществу.

Принцип позитивности. Сила власти состоит в способности возделы­вать — сохранять, передавать, умножать. Последнее обеспечивается жизнестойкостью положительной программы. Властитель, конечно, обязан иметь рефлективную позицию относительно прошлого, однако не может замыкаться в нем, ибо усилия его поглощены настоящим. Отсюда всегда плохо, когда позитивная программа уступает критической: допускающий такое властитель уподобляется безрассудному, строящему свой дом на песке (сравните ситуацию с основанной на химерах прошлого — социали­стический выбор, нерушимое единство партии и народа, великий могучий Советский Союз и т. п. — политикой перестройки, зачинатели которой словно забыли, что политика представляет ценность, исходя из того, что она дает, а не сулит).

Принцип ответственности. По закону Паркинсона, всякая власть стре­мится к самовоспроизводству, расширению, в связи с чем возникает край­не опасная тенденция установления безграничной власти. Опасность этой тенденции, помимо прочего, заключается в принимаемых властью на себя обязательствах. Ведь в силу правила «большая власть влечет большую от­ветственность» неограниченной, беспредельной власти приходится отвечать за всё. Последнее предполагает всестороннюю механизацию, автоматиза­цию, централизацию общественных явлений, абсолютную контролируе­мость управляемых, ликвидацию в их действиях свободы инициативы. Любые потуги достижения подобного мироустройства, однако, порождают

156

Власть

сильнейшую оппозиционную реакцию, сметающую власть. По этой при­чине уважающему себя и народ властителю следует избегать режима не­ограниченной власти.

Принцип самоорганизации. Существует два типа утопий: в духе Ф. Раб­ле, допускающих свободу инициативы (на вратах Телемской обители — лозунг «Делай, что хочешь!»), и в духе Т. Кампанеллы, крепящихся на жестком контроле деятельности. Опыт жизни демонстрирует несбыточ­ность обоих подходов: первого — в силу того, что какая-то регуляция поведения в рамках сложных общественных систем быть должна; второ­го — по причине невозможности трансформации общества в казарму. Правда заключается в оптимальном воплощении двух начал — свободы инициативы и административного регулирования. Объективная недости­жимость, недопустимость, неосуществимость в чистоте ни анархических, ни тоталитаристских форм (не беря вырожденные случаи) наводят на мысль о социальной значимости теоремы Геделя о неполноте: имеет ме­сто принципиальная неполнота и свободы реализации (хаотическое нача­ло), и тотального регулирования (планово-организующее начало).

Таким образом, речь идет об оптимальном сочетании автономии и со­циальной опеки. Вариант полнейшей узурпации инициатив на принятие решений обнаруживается на большевистской фазе российской истории. Идеологическим обеспечением патернализма здесь оказывались сле­дующие незамысловатые диспозиции.

Какова непосредственная пружина власти в СССР? «Кто осуществляет власть рабочего класса?» — вопрошал Г. Зиновьев. И отвечал: «Компартия». В этом смысле у нас диктатура партии, которая есть функция диктатуры пролетариата. Поскольку партия — непроницаемый для непосвященных, закрытый для влияний орден меченосцев, направляемый магистрами-вож­дями, волю партийной диктатуры проводят и воплощают вожди. Так, в ос­нове советского государственного строя — диктатура класса, в основе диктатуры класса — диктатура партии, в основе диктатуры партии — дик­татура вождя. Единоличная, единодержавная, самочинная форма правления, как и всякая сверхцентрализованная власть, исключающая самоорганиза­цию.

Самоорганизации общественных структур, следовательно, наше отече­ство не знало. В дореволюционное время этому препятствовал царизм, в послереволюционное — большевизм.

Былое пророчествует, опуская занавес жалости над сценой зарегулиро­ванное™ общественной жизни, где подорвано исключительно дальновидное плодотворное начало отпущенных вожжей. Чем осмотрительнее власть, чем выше ее положение, тем меньше у нее компетенций входить в круг

157Раздел IV

частностей. Властвование в стиле мелочной опеки нетерпимо. Дальновид­ная власть должна быть размеренной, удержимой, сознательно сдержи­вающей экспансивность. «Громадная разница, — резонно отмечал Г. Ге­гель,— заключается в том, направлено ли стремление государственной власти на то, чтобы держать в своих руках все, на что она может рассчи­тывать, — именно поэтому ей тогда больше рассчитывать не на что, — или же она может, помимо находящегося в ее руках, рассчитывать и на свобод­ную приверженность своих подданных, на их чувство собственного дос­тоинства и желание служить опорой государству — на могучий неодоли­мый дух, изгнанный в иерархическом государстве и присутствующий только там, где верховная власть представляет все, что только можно, в непосредственное ведение своих подданных»".

Поэтому оптимальный вариант — использовать эффекты самоорганизации нетривиальных систем на базе не управленчески элементарного (линейного) администрирования сверху, а достаточно сложных нелинейных, неаддитив­ных, неголономных процессов кристаллизации порядка из хаоса снизу.

Принцип внутреннего величия. Если справедливо, что жизнь писателя — литературное произведение, то справедливо и то, что жизнь властителя — великое произведение. Властитель, требования души которого всегда пре­восходят требования тела, минуя соблазн и распад, поставляет пример ве­ликого.

Чем значительнее хочет стать человек, тем дольше он должен взрос­леть, дабы представлять, как в погоне за званиями, чинами, рангами, знака­ми отличия не потерять имени. Если химеры завладевают людьми, — они убивают. В политике это выражается в эрозии, тривиализации имени. «Широкая публика, — отмечает Ф. Нитти, — всегда является выражени­ем посредственности, она живет в посредственности, но она при этом по­средственность не любит». Аналогично высказывается и А. Бенуа: «Народ не хочет, чтобы им правили «самые обыкновенные» люди, подобные всем остальным. Он желает уважать своих правителей и восхищаться ими. Во­преки широко распространенному мнению, обычный избиратель отнюдь не стремится к тому, чтобы его избранник был как можно более похож на него. Обычный человек любит величие, и он способен его распознать».

Не то что вульгарные, а простые, человеческие слабости властителю непростительны. Не рано, так поздно за допущенным срывом, сбоем по­следуют расплата, осуждение. В этом отношении история не только хит­ра, но и жестока. Драма власти — в пропасти намерений и смысле дея­тельности. Чем, скажем, в память народа вошел Хрущев? Скоморошьими

Власть

¹¹ Гегель Г. В. Ф. Политические произведения. М., 1978. С. 87.

158

кампаниями с кукурузой, разносами деятелей культуры, башмаком в ООН. Человек — это стиль; стиль — человек. Властитель не обычный че­ловек, а герой, демон, и поступки его должны быть героико-демонически-ми. Власть и карлики, мелкотравчатые невзрачные гномы несовместимы. Представитель власти — представитель истории, гуманитарный гигант, предводитель, боец, борец... Во власти не столь ужасно зло, сколь отсут­ствие величия. Верно: благоговение растет с расстоянием (К. Тацит). Нель­зя быть великим в своем времени, ибо величие апеллирует к потомкам (М. Бахтин). Но, как бы там ни было, ясно; убожество и власть взаимо-нетерпимы.

Обозревая отечественную историю периода социализма, ловишь себя на мысли, что корень национальной трагедии в люмпенизации верхов, в том, что верхушечные люди составляют ансамбль дрессированных хищ­ников, мастеров коммунальных квартир (Э. Неизвестный), не годных на большее, чем гадить в чужой карман. И наблюдения над властным корпу­сом новейших перестроечных и постперестроечных эпох не избавляют от этой грустной мысли.

«Назначение России есть всесторонность и универсальность», — подчер­кивал В. Белинский; так что требует она на службу себе подходящих людей.

Принцип подстановки. Умелая власть придерживается тактики теневого владычества. Избегая довластных аксессуаров (манерничанье, позерство, рекламность и т. д.), она действует невидимо, скрытно. Мощь власти — не в публичности, а в прочности связей, умении выжидать, уходить от отве­та, владеть секретами, больно И расчетливо жалить. В целях самосохране­ния властитель окружает себя защитным поясом из всевозможных прибли­женных и доверенных лиц, уполномоченных на прелиминарии; они амортизируют его отношения с социумом. Всякий человек самоценен, не­заменим сам по себе, но не для властителя. Будучи вечным должником сво­его народа и удерживаясь на плаву очередным обещанием воды из камня, в порядке самообороны, отведения огня, выпуска пара, властитель жерт­вует членами своей команды. Поэтому люди властителя — тасуемая коло­да карт, часть которых, точно камикадзе, обречена на заклание.

Принцип твердости. Власть почитаема за логичность, последователь­ность, несгибаемость, связность действий, за готовность по необходимости идти на последние и крайние выводы. Следовательно, власть как социаль­ная функция — для сознательно идущих на риск, «только для не боящихся головокружений» (Л. Шестов). Не притязающий на многое, не выступаю­щий от «неотвратимости», вечно блефующий властитель сплетает матовую сеть самому себе. Взять политическую пару М. Горбачев — М. Тэтчер. Од­ному — вечному искателю невозможных компромиссов, призывающему

159Раздел IV

совсем в духе Ф. Рабле в медицине становиться на нейтральные позиции, а в философии — на срединные, — уготован титул дряблого, бездарного флюгера. Другой — мастерице под маской светской благопристойности провозить контрабандой угодный ей курс (вспомним стоическое жестоко­сердие, повлекшее гибель от голодовки политических оппонентов) — от­ведена аттическая роль «железной леди».

Принцип твердости, оконтуриваемый принципом ответственности, на­целивает на калькулирование собственных возможностей, раскрепощает волю, устраняет нерешительность, стимулирует восстановление «Я-кон-цепции», способствует самовозвышению властителя.

Принцип локальности, фигура «руководство на месте» со стороны бос­са — из области пропагандистской трескотни. Перефразируя евангелиста Матфея: «идущий за мною сильнее меня», можно сказать: «специалист на своем месте сильнее меня». Утрачивать далевые связи, стрелять из пушек по воробьям, подменять профессионалов низших звеньев — тенденция, близорукость которой очевидна. Когда власть централизуется, указывая, что каждому во всякий момент надлежит делать, человек становится бес­плодным механическим придатком, способным разве на «чего изволите».

Россией правят не императоры, а столоначальники. Это находит объяс­нение в теории управления, допускающей обособление локального ин­тервала эффективности, на котором обеспечивается оптимум руководства обозримой группой. Преимущественность малых и средних подвластных коллективов по сравнению с большими — явная. В силу отсутствия гро­моздкой системы наемных управленческих опосредовании, блокирую­щих механизм обратных связей, здесь соблюдено чувство хозяина, не ут­рачено внимание к экологии, восстановлению ресурсов, выражена заинтересованность, непроявляем эффект отчуждения, отчетлива конку­рентоспособность. Жизнестойкость современных стран и народов не в вооружениях, а в общей адаптированно сти людей, их гражданской и эк­зистенциальной инициативности. Индикатор национальной безопасности не арсенал, а внутренняя мобильность, интегрированность населения, проистекающая из децентрализованности, тактичных, согласованных но времени, месту, цели вмешательств власти в автогенные общественные процессы.

Принцип компетентности. Как в негосударственных, так и в государ­ственных формах правления кухаркам можно найти место (не поднимая глубоких вопросов гражданской, сословной представительности). Это по­тому, что фундаментальный параметр власти — стабильность — гаранти­руется пониманием не истины, а конъюнктуры. За истину не борются:

160

I

Власть

преодоление сопротивления темных голов в науке идет побудительным, просветительным образом с использованием универсальных фигур дока­зательства. За конъюнктуру борются: преодоление сопротивления горячих голов в политике идет принудительным (силовым) образом \— схваткой за сферы влияния.

Работа политика в предконфронтационный период чем-то напоминает работу прорицателя. В чем преимущества научных космологии перед биб­лейскими: первые непонятны, мутны, тогда как вторые просты, ясны? В чем преимущества науки перед легендой? В образе жизни? Но он индивидуа­лен. В концентрации разумности? Только как толковать разумность? Обходя трясину смысловой многогранности вопроса, уточним, что политическая разумность сродни сократовской способности добывать в объективно не­определенных ситуациях перспективные смыслы. Компетентность власти­теля, следовательно, — в практицистском провидчестве (коим чаще всего и обладают кухарки). Попробуем объясниться.

Распространено мнение о практической нацеленности занятий наукой: обслуживая запросы жизни и производства, наука-де является органом конструирования действительности. С данным мнением мы позволим себе решительно не согласиться. Практика и ученого дистанцирует несхожий тип социально значимых упражнений: ученый занят духовной деятельно­стью (в просторечии именуемой «плетением словес») по оценке измене­ний потенциального бытия; практик занят предметно-преобразовательной деятельностью по изменению реального бытия. Непосредственным обра­зом идеально-созерцательная и орудийно-производственная сферы не со­вмещаются, не совпадают. Объединение их требует опосредования в виде технико-технологической привязки идеально-научных проектов к матери­ально-фактическим условиям их реализации. Лишь в результате технико-технологически опосредованного наложения одного на другое наука во­площается в жизнь, жизнь онаучивается.

Скажем: в теории (в сфере чистого разума) улететь легко. Умственно, метафизически человечество начало летать, вероятно, со времени мифа о Дедале и Икаре. Весь вопрос, однако, в том, как улететь на деле, физически. Искомую концептуальную платформу воздухоплавания поставила извест­ная теорема Н. Жуковского, приведшая к оформлению идеальной аэроди­намики. Соответственно проведенные на ее основе расчеты крыла задали логико-теоретическую схему летательного аппарата. После этого, пройдя технико-технологическую проработку (материалы, топливо, производст­венные операции), отрешенный замысел стал натуральной машиной. Обо­зрение всего трансформационного цикла перевода идеи (мифологемы)

11 Зак. 3993

161Раздел IV

в реальность дезавуирует понятие прямой конструируемое™, управляе­мости действительности наукой.

Говоря односложно, ученый (теоретик) движется в долженствователь-ной (алетической), но не побудительной (деонтической) плоскости; он ис­следует мир абстрактных постановок, но не действий.

В наше смутное время задай социальному теоретику вопрос: что над­лежит делать, чтобы обустроить Россию? и он ответит. Программа ре­формации Отечества в теории предельно ясна: следует (!) перейти к мно­гоукладное™, осуществить диверсификации собственности, внедрить в производство олигополистические конкурентные начала, перестать кре­дитовать в массе убыточные предприятия, провести модернизацию мо­рально устаревшего машинного парка, переквалифицировать рабочую силу, взять под контроль эмиссию, ввести (на первых порах) ограничения на пользование денежными вкладами, обеспечить стимулирующие нало­ги на прибыль, умело распорядиться займами, провести денежную рефор­му и т. д. в том же характерном залоге глаголов. (В скобках заметим, что аналогичные меры — при гарантии оккупационных войск — в разрушен­ной войной Европе и Японии дали ожидаемый результат спустя полтора-два года.)

Итак, в теории план есть — эффективный, краткосрочный. Можно ли его запускать в практику? Ответ на этот крайне важный вопрос не терпит торопливости.

Мог ли Н. Жуковский сразу после формулировки своей теоремы требо­вать практических полетов? Никоим образом. Ибо для того, чтобы летать, нужна идея вкупе с ее технико-технологическим обсчетом. В противном случае идея останется идеей, а реальность — реальностью; не будет привода для их стыковки в человеческой деятельности. Такова же канва рефлексии и поставленного вопроса. Откликаясь на социальный заказ, обществознание может поставить программу. Но не действий, а некоей стереоскопии реаль­ности. Для принятия же судьбоносных решений требуется ее проведение через опосредствующий фильтр социальной техники— политики. Обладаю­щему здравым смыслом, пониманием конъюнктуры, представлением воз­можностей народа (все это может быть за семью печатями для непосвящен­ного в секреты и премудрости вершения государственных дел социального теоретика) политику многие пункты программы обществоведа могут пока­заться дикими.

К примеру, прекращение кредитования убыточных предприятий. Что оно означает: свертывание производства (при нашем масштабе убыточ­ности)? сознательный переход к повальной безработице? провоцирование

162

Власть

социального взрыва? На что тогда ориентирована реформационная про­грамма — на стабилизацию или дестабилизацию общества?

Отправляясь от прецедентов и используя поучительный опыт много­кратно предпринимавшихся у нас «научно обоснованных» катастроек дей­ствительности, теперь, по достижении зрелости, важно освободиться от тлетворного синдрома Пигмалиона. Человеческая жизнь созидается исклю­чительно жизнью. Никогда, ни при каких раскладах непосредственно она не может воплощать предначертаний-предустановлений теории. Сверхзада­ча и сверхцель честного деятеля науки и этой связи не конструирование, не управление жизнью (всегда оканчивающихся насилием), а выработка мак­симально полных, объемных, достоверных пониманий таящихся в ней — жизни — возможностей. Пускай реформация не будет скорой, но следует допускать лишь те инновации, какие санкционирует народ. Насколько же народ созрел, чтобы принять намечаемую рациональным потенциалом тео­рии схему, решает уже не ученый, а политик. Ученый, движущийся в мо­дальности de dicto (долженствованья), оценивает ситуацию в «чистом», идеализированном виде: действуя последовательно дискурсивно, он не мо­жет предусмотреть и просчитать эффекты привходящих, осложняющих об­стоятельств. Учет последних — искусство политика, пребывающего в мо­дальности de re (фактическая) и способного принять волевое — в идеале легитимное — ответственное решение об обстоянии дел in natura (в дейст­вительности).

Принцип диффере/щиации. Это принцип координации, уравновешива­ния, самокорректировки действий власти. Три вещи способны подчинить себе всё: насилие, хитрость, лицемерие. Предотвращению перерождения власти во всевластие и самовластие способствует учреждение продуман­ной системы контроля. От произвола власть удерживает не источник (ска­жем, большинство голосующих), а ограничения.

Поиск приемлемого регламента слаженного, согласованного взаимо­действия властей начинается с древности, где исподволь, постепенно кри­сталлизуются две значимых идеи: идея права как властного фактора благо­даря поддержке права публичной властью и идея правовой государственной власти благодаря признанию публично-властной силой обязательных право­вых норм. Именно эти две идеи заложили фундамент конструкции совер­шенно организованной власти, обеспечивающей свободу личности в усло­виях правовой государственности. «Свобода людей, находящихся под властью правительства, — указывал Д. Локк, — заключается в том, чтобы иметь постоянное правило для жизни, общее для каждого в этом общест­ве и установленное законодательной властью, созданной в нем; это —

163Раздел IV

свобода следовать моему собственному желанию во всех случаях, когда это­го не запрещает закон, и не быть зависимым от постоянной, неопределен­ной, неизвестной самовластной воли другого человека»¹².

Дополнительный момент в представлении о разделении властей прив­нес Ш. Монтескье, выступивший с концепцией взаимного сдерживания законодательной, исполнительной и судебной властей: «Для того чтобы предупредить... злоупотребление властью, необходимо, как это вытекает из самой природы вещей, чтобы одна власть сдерживала другую... Когда законодательная и исполнительная власти объединяются в одном и том же органе... не может быть свободы... С другой стороны, не может быть сво­боды, если судебная власть не отделена от законодательной и исполнитель­ной... И наступит конец всему, если одно и то же лицо или орган... станет осуществлять все три вида власти»¹³.

Смысл разделения властей — в гарантиях от неправовых форм примене­ния силы. Поскольку факт законотворчества сам по себе не влечет наличия или исполнения закона, порукой от произвола и бесправия является сила контроля суда и общественного мнения.

Деятельность аппарата (законодательного и исполнительного) в отече­ственной истории, к сожалению, не была введена в четкие государственно-правовые и процессуальные 1раницы; она не достигала высот правовой государственности.

Львиная доля правомочий судебных властей, обеспечивающих функции разделения властей и правоохранения, состоит в проведении конституци­онно-правового контроля за нормотворческой деятельностью законода­тельных и исполнительных инстанций. Содержание и цель такого контро­ля — защита права от всевозможного его нормативного нарушения: от противоправных действий до противоправных норм. Для достижения не­зависимости суда требуется соблюдение условий в виде отлаженной орга­низации как самого суда, так и судебной иерархии в целом. Ничего подоб­ного в России, надо сказать, не было.

Независимость суда формально декларировалась Екатериной II, выдви­нувшей формулу «государев наместник не есть судья». По сути же гу­бернаторы назначали выборных судей для дворян, возбуждали и приос­танавливали дела, утверждали решения. По авторитетному свидетельству И. Тхоржевского, «не многие даже из русских людей знают и четко соз­нают, что справедливо прославленный на весь мир русский суд, свобод­ный и независимый, созданный судебными уставами Александра III, на

"ЛоккДж. Избр. филос. произв. М., I960. Т. II. С. 16—17. "Монтескье Ш. Л. О духе законов. Спб., 1900. С. 156

164

Власть

крестьян, т. е. на девять десятых русского населения, не распространял­ся. В самом важном для них, в делах земельно-имущественных, крестья­не ведались волостными судами, т. е. своими односельчанами, подвласт­ными земским начальникам, т. е. администрации»¹⁴.

Фактическая зависимость судов от наместников сохранилась и в совет­ское время, подразумевая беспардонное партийно-государственное вме­шательство в судопроизводство в рамках приказных норм административ­но-командной системы.

Явное и скрытое администрирование не обошло стороной и прессу, о которой совсем недавно еще говорили: будь у французов наша пресса, никто бы не знал о Ватерлоо. Верным было и остается утверждение: че­тыре газеты могут сделать больше, чем стотысячная армия (Наполеон). Сила средств массовой коммуникации — в мобилизации общественного мнения, оперативном непосредственном воздействии на широкие круги населения. Помимо прочего у представителей четвертой, информаци­онной, власти предельно обострены гражданские чувства: они играют от­ветственную роль выразителей совести, души народа. Оттого их ис­кренние порывы традиционно ненавистны официозу, действующему в духе римского лозунга «Щадить покорных и добивать гордых». Не потому ли, по Герцену, «история нашей литературы — это или мартиролог, или реестр каторги». Аналогичное находим у В. Короленко: русского писате­ля у врат рая ожидает вопрос: сколько лет отсидел за правду?

В текущий момент мы переживаем стадию модернизации политиче­ской системы, чего ей, однако, не хватает пока, так это более оператив­ной и четкой дифференциации политических ролей. «Мы наблюдаем, например, как наша оппозиция не может удержаться в роли критиков правительства, обижаясь, что ее «не слушаются», а правительство сбива­ется на роль критиков, разоблачая, обличая то, за что должно отвечать. Законодатели не могут удержаться от постоянных вмешательств в дей­ствия исполнительных органов. А эти последние тайком переделывают законы с помощью инструкций. И все вместе дружно испытывают неодо­лимую тягу к прекрасной, но, увы, не принадлежащей им роли пророков, духовных вождей»¹⁵.

Одна из неотложных задач поэтому — дополнение преобразования по­литической системы преобразованием, а во многом образованием, по­литической культуры, где «мания деструктивного участия» уравновешива­ется пассивностью, доверием, способностью к подчинению авторитетам,

¹⁴ Тхоржевскип И. Последний Петербург //Нева. 1991. № 5. С. 192. "Наумова И. Переходный период // Коммунист. 1990. N» 8. С. 8.

165Раздел IV

сдержанностью, умеренностью и самоконтролем, что не должно, однако, мешать отстаивать свои интересы и добиваться их учета.

Принцип интеграции. В отличие от предыдущего принципа расчленения (разведения) данный принцип выражает момент сочленения (соедине­ния), синхронического действия институтов власти. Restitutio in integrum (восстановление в целостности) есть идея системного и динамического строя власти.

Пафос принципа дифференциации — в предотвращении злоупотребле­ний посредством взаимного сдерживания. Пафос принципа интеграции в инспирации слаженного взаимодополнительного функционирования. На­рушение резонанса частот собственных колебаний элементов структуры власти влечет дестабилизацию общественной обстановки: от волокиты, рипостов до конфронтации и кризисов. По этой причине с позиций под­держания социального целого обнаружение разнофазовости режимов вет­вей власти требует незамедлительного поиска фазокомпенсатора, устра­няющего сдвиг фаз между властями и достигающего согласованности. Говоря кратко, en gros (в общем) дискорданность сегментов власти способ­ствует высвобождению значительных запасов отрицательной энергии всех dramatis personae (персонам) театра власти, что чревато непоправимыми потерями и невосполнимыми утратами. Потому-то совершенен соб­ственно правовой, индивидуально-правовой и институционально-правовой мутуализм, укрепляющий взаимокорректный, но взаимозаинтересованный тип взаимоотношений между всеми ветвями власти.

Направим резюмирующие замечания на то, чтобы подчеркнуть: во вла-■ сти, как и во всем человеческом, — ordo est clevis omnia rerum (порядок пра­вит миром). Порядок власти, выстраивающийся из оптимального устрой­ства социальной жизни и руководства ею, нацеливает на конструктивное использование властителем своих полномочий. В основе этого —■ уважение к выбору и воле народа, наполняющее реализмом модусы властедействий. В совокупности фиксируемых императивов охарактеризованные принципы, вместе взятые, задают нормативную теорию пользования, владения и рас­поряжения властью. Они представляют, таким образом, некую регу­лятивную схему властной деятельности, какой в идеале она должна быть на практике. Воздействие подобной схемы на реального носителя власти осу­ществляется опосредованно — как ценностная ориентация поискового про­цесса в политике.

Нормативная теория власти не поставщик верных ответов на все случаи жизни, а именно схема — модельный типаж адекватной и притом вполне конкретной властной линии. Поэтому эта теория есть высокая идейная практическая культура, функционирующая на фоне обобщения истории

166

Власть

гуманитарных отношений и раскрывающая существенные закономерно­сти, тенденции организации властного строительства.

В условиях современности актуализируются в особенности те положе­ния нормативной теории власти, которые выступают как содержательные основания гуманной, гуманитарно оправданной политической дея­тельности. Говоря так, мы обращаем внимание на следующее.

Радикальное изменение обстановки в действительности — объективное разрушение изоляционизма, активный контакт культур, интернационали­зация экономики, обострение глобальных проблем, появление чисто тех­нической возможности уничтожения цивилизации, образование це­лостного взаимозависимого мира — заставляет пересмотреть устоявшиеся штампы и представления о противоречивости реальности, формах борь­бы, способах разрешения конфликтов, о принципах взаимообщения и со­существования.

На первый план выдвинулись проблемы обеспечения условий вы­живания человечества, рационально-гуманистического призвания и пред­назначения рода Homo sapiens как такового. С необычайной силой и ост­ротой встает сегодня классический вопрос «быть или не быть?». Но если применительно к прошлому он затрагивал судьбу личности, то в настоя­щее время — судьбу человечества в целом.

Ситуация форс-мажорна. Говоря о выборе путей, линиях поведения в ней, акцентируем отсутствие альтернативы сотрудничеству и взаимо­действию между странами и народами. Актуализация общечеловеческих ценностей и приоритетов ставит объективную задачу конституировать мирное сосуществование как универсальную норму межгосударственных отношений безотносительно к их общественному строю: о каких бы ви­дах противоборства и противостояния речь ни шла, протекать они могут лишь в цивилизованной форме мирного соревнования и мирного соперни­чества. Других возможностей не существует.

Решению этой принципиальной задачи способствует обращение к нор­мативной теории власти, которая, вооружая знанием хода объективных процессов, роли правителя в социальном порядке вещей, позволяет вы­рабатывать верный стратегический курс, избегать тактических ошибок.

4.4 УЧЕНЫЙ И ВЛАСТЬ

Расположенный к заосгренным формулировкам М. Бакунин писал: «Уче­ный уже по своему существу склонен ко всякому умственному и нравствен­ному разврату, и главный порок его — это превозношение своего знания,

167Раздел IV

своего собственного ума и презрение ко всем незнающим. Дайте ему управление, и он сделается самым несносным тираном, потому что уче­ная гордость отвратительна, оскорбительна и притеснительнее всякой дру­гой»¹⁶. Не входя в оценку психологического типажа ученого и его предрас­положенности к отправлению властной деятельности, отдадим должное М. Бакунину в постановке вполне реальной, глубокой проблемы. Пробле­ма М. Бакунина в нашей редакции — это проблема гражданской компетен­ции ученого как ответственного деятеля своего времени: на что может, на что не может и на что не имеет права притязать социальный теоретик.

Некогда М. Элиаде крайне точно ставил вопрос: можно ли вынести ужас истории, стоя наточке зрения нсторнцизма? Если социальный теоретик ут­верждает о действительных фактах истории, то, отталкиваясь просто от того, что они произошли так, и возводя их в теоретически необходимую форму, он их оправдывает, оказываясь некритическим позитивистом и не освобождая от ужаса, который разные исторические факты могут внушать. Такого рода ужас истории действительно невыносим. Все дело в том, одна­ко, что стоять на позициях историцизма и судить о реальных фактах жиз­ни социальный теоретик не должен, так как это не предусмотрено логикой постановки и решений его профессиональных задач.

Подобно теоретику в естествознании социальный теоретик говорит о ситуациях искусственных, модельно-аналоговых, не о конкретных со­бытиях, а о том, что может быть при соответствующих диспозициях. По­ступая так, он движется не в пространстве вещности, а в пространстве иде­альных смыслов. (Здесь хороша традукция с механикой, рассматривающей перипетии не конкретных материальных объектов, а их абстрактных корре­лятов.) Социальный теоретик не способен предугадывать «тогда-то будет то-то», но, опираясь на законы функционирования элементов предметности, он способен предсказывать: «Это может быть в случае реализации таких-то условий». По этой причине формулировки социально-политической тео­рии (СПТ), как и утверждения других разделов науки, всегда условны.

История (как социальная реальность) не фатальная цепь событий, а непре­станный неоднозначный субъективный выбор. СПТ и описывает ситуации выбора: в идеальном плане проигрывая теоретические возможности, она занимается диагностикой социальных состояний, анализом мега- (цивили-зационный уровень), макро- (уровень социума) и микротенденций (уровень индивида).

Как и всякое знание, социальное знание может обслуживать разные це­ли, но не может быть жестко с ними связано. С целью (через технологию)

¹⁶Бакунин М. А. Философия. Социология. Политика. М., 1989. С. 435.

168

Власть

в естественнонаучной сфере координируется техника. С целью (через со­циальные программы) в социальной сфере координируется политика. Пре­следование целей апеллирует к знанию, но в фокусе внимания удерживает ценность. Мировые линии одного и другого не синхронизированы. Знание добывает истину, оно дескриптивно, ценность стоит на оценке, жизненной правде, она прескриптивна. Продукт знания — истина — универсальна; продукт ценности — оценка, жизненная правда — экзистенциально ориен­тирована. Логического перехода, моста от знания, истины (от понимания того, что есть в мире сущем) к ценности, оценке (к пониманию того, что надлежит быть в мире должном) не существует. Последнее составляет па­фос известного принципа Юма, утверждающего невозможность скачка от «есть» (фактические утверждения) к «должен» (императивы). (Обратное возможно, а порой и желательно, если только императивы — не утопии.)

Вследствие сказанного установки на проведение цели, обоснование цен­ности изнутри разрушают знание и так таковые должны быть выдворены из науки. В рамках своих компетенций социальный теоретик не может це­ленаправленно выполнять, к примеру, те же политические заказы, в соот­ветствующих терминах программируя, планируя, проектируя реальное те­чение реальной жизни. Жизнь, как и человеческая судьба, созидается сама по себе, непосредственно вне пределов досягаемости социального теоре­тика, который имеет дело не с действительной жизнью, реальной судьбой, а с их моделями, концепциями, конструкциями. Не говоря о реальной жиз­ни, реальной судьбе, социальный теоретик не вправе выступать от имени реальной истории, каким-то образом понимаемых им ее сверхзадач и сверх­целей. В противном случае он, не ведая, что творит, дереализуется и дереа-лизует, надевает маску демагога, обманщика.

Рефлективная позиция в отношении несращенности реально-историче­ского и социально-теоретического ряда и лада позволяет предостеречь от характерной онтологизации абстрактно-теоретических схем в духе наив­ного реализма. В естественно-математических науках, пожалуй, никто уже не рискнет защищать миф о зеркальной корреспонденции теории и дейст­вительности. Данное исследовательское и методологическое благоразумие не лишне перенести и на почву социального познания.

Проблема онтологизации идеализации суть проблема проекции аб­страктных конструкций, интеллектуальных схем на реальность, поиск их аналогов, референтов. Дело в том, что оперирование конструкциями соз­дает впечатление манипуляций с приростными отношениями. Но это ил­люзия. Эмпирическая генеалогия абстрактных объектов, теоретических схем вполне реальна — именно она обеспечивает их принципиальную и

169Раздел IV

потенциальную референцию. Непосредственная же идентификация элемен­тов теоретического мира с миром «самим по себе» не реальна: ни при ка­ких обстоятельствах она не осуществима.

Теория соотносится с отображаемым ею фрагментом действительности не поэлементно, а как системное целое. Многочисленные ее слагаемые — компоненты, выполняющие условно значимую, служебную, подчиненную функцию, с миром вообще не соотносятся и аналогов не имеют.

Создание теоретического мира — процесс синтетический, оно требу­ет значительных степеней свободы ума, фантазии, продуктивного вооб­ражения. Вместе с тем оно не сродни произволу. В математике границы творчества задаются «логической допустимостью», в естествознании — требованиями эмпирического базиса. Хорошо бы понять, что в ходе со­держательной организации СПТ не все дозволено.

Разуму нужны не крылья, а гири, не уставал напоминать Ф. Бэкон и был глубоко прав. Теоретический разум в экспансивной натуре своей неуемен и беспределен; он нуждается в тщательном руководстве. Роль оператив­ных наставников разума в науке играют методологические правила, регу-лятивы, нормирующие, целеориентирующие, направляющие искания. Для дисциплин естественно-математического цикла эти правила давно и раз­вернуто сформулированы. Последнее нельзя утверждать о дисциплинах социально-гуманитарного профиля.

Чтобы восполнить имеющийся пробел, сформулируем несколько по­добных правил, максимально ограничивающих стихию поиска и под­ключающих теоретика социальной сферы к успевшим положительно за­рекомендовать себя в науке типовым методам и приемам генерации тео­ретического знания.

Принцип терпимости: этическая толерантность к продуктам научного творчества, легализация здорового плюрализма, восприимчивость к ар­гументам, отсутствие идиыосинкразии к инакомыслию. В классической ме­ханике существуют Ньютонова и Гамильтонова редакции, подходы П. Ла-гранжа, К. Якоби, Г. Герца и т. д. Формационные представления допускают модели общественно-экономической, общественно-политической, общест­венно-экологической структуризации социальной жизни. В более широком контексте параллельно формационным схемам возможно развитие цившш-зационных схем. Весь этот полилог, все это многообразие нормально. Поэто­му важно освобождаться от некоего теоретического фанатизма, питаемого внутренней убежденностью бесспорности, несокрушимости, всесовершен-ности авторских точек зрения. Социальная теория, если использовать мет­кую метафору К. Гельвеция, подобно любой теории, формируется как «роман фактов». Отдельные страницы этого романа погружаются в Лету

170

Власть

еще при жизни его создателя, иные имеют более долгое существование. Однако в любом случае они морально устаревают.

На фоне морального старения знания как вещи общей и обычной всяко­го рода претензии на познавательную исключительность кажутся эфе­мерными. Взять теоретическую конструкцию коммунизма. Как таковая, она погружается в более широкую семантическую нишу, которая в кар­тине мира представлена хилиастическим направлением. На его широком фарватере разворачиваются многочисленные научные и ненаучные проек­ты мироустройства. В границах научных проектов со специфическими понятиями тактики и стратегии их реализации обосабливаются эквива­лентные описания: марксизм, анархизм, социал-демократизм.

Марксизм, радикализируя факт эксплуатации живого труда через до­пущение абсолютного обнищания наемной рабочей силы, обосновывает мысль о всемирно-исторической миссии пролетариата как до конца по­следовательном революционном классе, который посредством диктатуры претворяет хилиастические (коммунистические) чаяния в действитель­ность. С высот настоящего дня все эти (и многие другие) посылки крити­ки не выдерживают. Но не в этом дело. Возвращаясь к вышесказанному, еще раз подчеркнем: деградация научных идей естественна. Неестественна абсолютизация теоретического подхода, которая на стадии разработки его К. Марксом выразилась в нетерпимости, непримиримости к позиции оппо­нентов — в отсутствии надлежащей реакции на контрдоводы анархистов (М. Бакунин, П. Прудон) о сомнительности социальных последствий ре­волюционно-террористической диктатуры; а на последующих стадиях — в страннонарочитом невнимании марксистов к доводам социал-демокра­тов (Э. Бернштейн, К. Каутский, Г. Фольмар, А. Мильеран и др.), подвер­гавших критике марксистские постулаты обнищания масс, формационно-го истощения капитализма, космополитичности пролетариата и т. д.

Непримиримость, невосприимчивость к аргументам коллег, презумп­ция непогрешимости оказались решающими в фоссилизации марксизма, развале в его пределах рационально-научного механизма выявления, кор­ректировки, компенсации и изъятия неадекватностей.

Принцип условности: понимание относительности собственных резуль­татов. Суть этого регулятива — не в подчеркивании фиктивности, не в раз­махивании выцветшими флагами философии als ob, релятивизирующеи и разлагающей позитивное знание, а в методологически здравой уверенно­сти, что сопоставительно с наличными, вообще говоря, возможны более адекватные решения. К примеру, как осуществить тот же проект желанно­го общества с высокой производительностью труда, полнотой самореали­зации, воплощенной свободой личности, независимостью от темных сил

171Раздел IV

природы и т. д.? На этот счет имеются марксистские и социал-демократи­ческие рецепты. Первые хорошо известны и обсуждались выше. Относи­тельно вторых в самом сжатом виде можно сказать следующее.

В социал-демократии в вопросах стратегии в качестве идеологическо­го базиса вхождения в социализм принимается реформизм — не ведущие к уничтожению наличных основ и устоев, а их улучшающие обществен­ные преобразования.

В вопросах тактики в качестве политического базиса формирования со­циализма принимается мелиоризм — система последовательных, посте­пенных, основанных на консенсусе мер, нацеленных на внутреннюю трансформацию капитализма и новый тип общества посредством соци­ального партнерства, нейтрализации внутренних антагонизмов, укоре­нения идеалов гуманизма и демократии.

В вопросах оперативной экономической техники в качестве релевант­ного социализму хозяйственного базиса принимается путь частичного, косвенного регулирования деятельности капиталистических предприятий через налоговую политику, участие в прибылях, умеренную социализацию.

Проблема «какой путь вхождения в социализм предпочтительнее» разре­шается практикой, на деле воплотившей оба пути (Западная Европа реали­зовала модель социал-демократии, Восточная Европа — модель марксизма) общественного развития. Между тем на фоне принятия множественности путей к социализму в задачу теоретика входило концептуальное экстрапо­лирование, просчет возможных исходов, всесторонняя оценка логически обозримых импликаций, альтернатив. Маркс же как теоретик предался бес­смысленной борьбе за демонстрацию аутентичности, подлинности своего варианта, забывая о том, что лучший удел теоретика — самому указать на границы выполнимости собственного подхода, обозначить пункты, где он поддается фальсифицированию. Игнорирование вариабельности теоретиче­ской деятельности, недопущение даже абстрактной возможности плодо­творного взаимодействия, взаимообогащения концептуальных альтерна­тив, внутренняя неуступчивость К. Маркса означали его трагедию как социального теоретика.

Принцип аполитичности: эпистемологическая реалистичность, авто­номность, самодостаточность, система запретов на использование идеоло-гем, мифологем, ориентации на предрассудки общественного, массового, утопического, любого нагруженного сознания. На стадии развитого теоре­тического естествознания концептуальные схемы могут строиться в раско­ванном абстрактно-гипотетическом плане, затем сверху накладываясь на опытные данные. Подобные построения обеспечиваются формальными операциями со знаками за счет комбинирования элементов математического

172

Власть

формализма, а также за счет содержательного движения посредством мыс­ленных экспериментов над корреляциями объектов, ассоциируемых в тео­ретические схемы. Первый путь в СПТ практически не проходит (ввиду недостаточной формализованное™ социального знания). Второй — в слу­чае подразумевания систем предметных связей, отношений, смыслов, зна­чений протекает по правилам содержательно-исторического вывода, сбли­жаясь с фиоритурами мысли естественника. Однако нередки случаи, когда место предметных связей замещают идеалы (императивы). Тогда мы ока­зываемся свидетелями совершенно особой процедуры идеологизации, по­литизации, мифологизации и утопизации социальной теории.

Теоретические конструкты, индуцированные идеалами, оказываются абстракциями в квадрате. Не замкнутые на материал, соотносясь с вооб­ражаемым миром, они полностью раскрепощают разум, освобождая его от поводьев здравого смысла, узды объективной логики объективного пред­мета. Процесс теоретизации поглощается процессом спекуляции (не в смысле Остапа Бендера), протекает исключительно путем плетения словес. Выше отмечалось, что естествознание также знает фазу, на которой одни абстрактные объекты получаются из других по установленным лексиче­ским правилам комбинирования единиц языка. Оправдание различных на основе силы воображения получаемых идеализации осуществляется в этих ситуациях соображениями совместимости, когерентности. Однако рано или поздно возникает необходимость расшифровки смысла нарабо­танных таким способом продуктов теоретизирования, что ставит нетриви­альные задачи интерпретации, операционализации, конструктивизации формализмов. Поскольку подобные процедуры в СПТ редуцированы, со­циальный теоретик имеет значительный шанс время от времени перерож­даться в схоласта. Как это бывает на практике, мы знаем. Чтобы этого из­бежать, чтобы иллюзия не становилась способом мысли, а имитация — способом жизни, необходимо неустанно повышать методологическую и профессиональную культуру, руководствоваться требованиями кристалли­зованного в истории мысли охранительного, защитного пояса регулятивов, рекомендующего не допускать политизации, идеологизации научной дея­тельности. Достаточным основанием для использования абстрактных объ­ектов, схем, конструкций, идеализации считать их соответствие опыту, а не идеалу.

Принцип антиактивизма: деятельностная, политическая абстиненция; назначение теоретика — объяснить, а не изменять мир. Теоретический фа­натизм от зашоренности, будто некая концептуальная схема — един­ственная в своем роде, а не всего лишь «одна из», плодит нетерпение «за­ставить быть счастливым», поскорее внедрить, воплотить, реализовать ее

173Раздел IV

Власть

в жизнь. Особенно в такие моменты опасен блок содержащей элементы не­адекватности СПТ с политической «пламенной революционностью». Кен-таврообразный продукт чистого и практического разума, парадоксально сочетающий домыслы и доказательства, натиск и силу, представляет гроз­ную гремучую смесь, рождающую социальную бурю. «Бурей», кроме как данным словом, и не назвать насильственные вмешательства в историю, ко­торые в ходе попыток кроить и перекраивать ее по каким-то там схемам подтачивают естественно-объективные основы жизни. Будучи трансфор­мировано-деформировано, общество оказывается обреченным. Так, вы­званная теорией буря рождает трагедию жизни, и чем экспансивней теория, тем разрушительней буря, тем ужасней, нелепей, трагичней жизнь. Не имея заранее установленного масштаба, т. е. не ведая, каков истинный баланс сил, теоретик не способен знать, что можно, а чего нельзя делать с обще­ством, судьбой, историей. Это обязан знать политик, полагающийся на рас­чет и оценку жизненной, исторической, личностной конъюнктуры. Отсюда раз и навсегда следует разделить амплуа теоретика и политика (социально­го техника). Богу — богово, а кесарю — кесарево. Один объясняет, другой изменяет мир.

Принцип гуманизма: общество — средство, человек — цель. Есть что-то глубоко возвышенное, завораживающее в наивной идее общественно­го договора: делегируя обществу часть своих прав, свобод, обязанностей, люди решают объединиться в общество для совместного оптимального проживания. Здесь акцентируется: исходное — человек, общество — вто­ричное, производное. Многократно усиливая эту мысль, вместе с А. Швей­цером примем: человек — всегда человек, общество же — временно. Соз­нание этого должно избавить социального теоретика от чрезмерного увлечения приемом идентификации — имеется предел, за которым его ис­пользование недопустимо. Высшим и конечным объемом социальных идеа­лизации оказывается индивид, покушаться на неповторимость, целостность которого никогда не стоит. Индивид не идентифицируем, идеализациями не исчерпаем (лучший тип подобного исчерпания — казарма, кладбище, но там нет пространства действий социального теоретика). Всегда есть гума­нитарный остаток, который не препарируется, в модус in vitro (в пробир­ке) не переводится. Его и не следует переводить в этот модус. В погоне за идеализацией индивида нельзя терять индивида. Поэтому в констатирую­щей части СПТ должен предусматриваться аппарат антропологических описаний, in vivo (в жизни) фиксирующих реальное богатство личностных интенций, побуждений, девиаций, составляющих канву жизненного само­осуществления индивида.

174

В нормативной части CUT от индивида нельзя требовать героизма. «Не­счастна страна, в которой нет героев!» — восклицал оппонент Г. Галилея и получал достойный ответ: «Нет! несчастна та страны, которая нуждается в героях». Индивид создан не для подвигов, а для нормальной жизни. Под­виг рождается в моментах экзистенциальных, когда есть самопреодоление. Однако, когда ему быть, решает индивид. Без помощи социального теоре­тика. Самостоятельно. СПТ, как теория гносеологически ординарная, име­ет дело с ситуациями общезначимыми, в известном смысле тривиально-стандартными, умещающимися в типологию «всегда—везде». Подвиг же как явление неординарное, исключительное, подпадает под типологию «здесь—теперь». Все это говорится с целью подчеркнуть два обстоятель­ства. Во-первых, плохи СПТ, где непропорционально высок мотив экстре­мального — идея сверхнапряжения, сверхэнтузиазма. Такого рода СПТ, не рассчитанные на концептуализацию будничной жизни, неадекватны. Во-вторых, плохи СПТ, в которых непропорционально значителен мотив им-персонального — идея выхолащивания индивида, профанирования микро­косма. Скажем, гипертрофия абстракций производительных сил, трудовых ресурсов влечет восприятие индивида как среднестатистической, ударной, разменной, обезличенной единицы. Такого рода СПТ, не рассчитанные на концептуализацию экзистенциальных пластов индивида, самоутверж­дающегося сообразно наличным степеням внутренней свободы, не про­фессиональны. И те и другие одинаково должны быть подвергнуты по­следовательному остракизму.

Резюмируя изложенное, можно подытожить: методологическая рефлек­сия социального познания вселяет некие основания для оптимизма. В со­циальном знании имеется развернутая добротная «графия», на эмпи­рическом уровне решающая проблему «что»; «логия», на теоретическом уровне решающая проблему «как»; «софия», на метатеоретическом уров­не, соотнося специфические фигуры деятельности человека с глобальным масштабом действий человечества, решающая проблему «почему».

Трезвый анализ, осмысление реализуемых в опыте формирования и ис­пользования социальных теорий типов творческих инициатив подводят к понятию кодекса допустимых действий: что может, чего не может и чего не должен делать социальный теоретик. Таким образом, отталкиваясь от идей А. Азимова, можно сформулировать три закона интеллектуального и гражданского его поведения.

1. Социальный теоретик не может причинить вред человеку, человече­ству (как теоретик) или своим бездействием (как гражданин) допустить, чтобы человеку, человечеству был причинен вред.

175г